Воронин Андрей Николаевич. Смерть знает, где тебя искать

   На станции “Киевская” он покинул вагон, распрямил плечи и посмотрелся в большое зеркало, укрепленное перед въездом в тоннель.
   – Ай да Пушкин, ай да сукин сын! – проговорил эфиоп и распушил кончиками пальцев бакенбарды. Публика косилась на него, слышался шепот:
   – Пушкин!
   – Сумасшедший…
   – Конечно, тут свихнешься, столько раз за день по телевизору долдонить, что да юбилея осталось…
   – Интересно, он морду ваксой намазал или в самом деле черный?
   К таким разговорам Абеба привык, и они его не смущали.
   Он дождался, когда эскалатор заберет толпу, приехавшую на поезде, и в гордом одиночестве вознесся к выходу из метро. Абеба встал возле стеклянной двери и принялся жестами привлекать внимание “афганца”. Тот заметил эфиопа не сразу: охмурял очередную жертву. Абеба рискнул высунуть голову наружу, на всякий случай в кулаке сжимал жетон для турникета.
   – Абеба! – радостно воскликнул “афганец”, хватаясь за ободья колес.
   – Тут тихо, спокойно? – Абеба испуганно оглядывался. Дорогина он пока не видел.
   – Я тебе деньжат припас, – “афганец” полез за сигаретной пачкой.
   Наконец Абеба убедился, что ему пока ничего не угрожает. Омоновцы маячили в другом конце перехода, хорошо различимые благодаря униформе. Из нововведений в переходе имелась лишь занавеска с надписью “Строительные работы”.
   Оператор припал к окуляру. Белкина придерживала край занавески, чтобы тот не закрывал обзор. Сама она наблюдала за встречей “афганца” и эфиопа сквозь щель.
   – Николай, если ты мне испортишь эти кадры, то я тебя убью! Снимай, снимай, нам нельзя пропустить момент, когда появится Муму.
   – Какой еще Муму? – переспросил оператор, не отрываясь от окуляра.
   – Мужик, с которым они встретиться должны.., кличка у него такая. Бородач.
   – Ни фига себе, зверинец ты тут развела! Эфиоп под Пушкина косит, инвалид провинциалок охмуряет, а тут еще тургеневский Муму появится, хотя, по-моему, его звали Герасимом.
   – Твое дело снимать, за все остальное я отвечаю. Дорогин возник неожиданно, даже Белкина не успела заметить, откуда он пришел. Сперва увидела Тамару, та стояла к ней спиной, закрывая оператору сектор обзора, и потом уж Сергея. Николай не растерялся, выпрямился, поставил камеру на плечо и продолжал съемки.
   – Муму – который с бородой? – коротко спрашивал Николай.
   – Он самый. Ты его и эфиопа снимай.
   Абеба, уже получивший от Морозова деньги, сделался сентиментальным. Он бросился навстречу Дорогину и принялся трясти руку, не рискуя обнять. Абеба никогда не забывал, что он бомж, а значит, его объятия приятны далеко не каждому.
   Абеба выхватил из-под плаща цилиндр, расправил и стал в картинную позу. Любопытного народу прибывало. Тут, у входа в метро, достаточно было остановиться десятку человек, чтобы перекрыть движение.
   Инвалид Морозов мгновенно из главного действующего персонажа превратился во второстепенного.
   – Кто хочет сфотографироваться на память с Александром Сергеевичем? – басил “афганец”, подкатывая к Абебе. – Мужик, у тебя фотоаппарат, сними нас!
   Вспыхнул блиц.
   – Фотку не забудь принести, – крикнул “афганец”, – в двух экземплярах.
   Омоновцы, заметив, что возле входа происходит странное движение, направились туда.
   – Гляди-ка, эфиоп появился, – удивился омоновец.
   – И не боится же, сука! – сказал второй милиционер. – Сейчас его повяжу и галичанам сдам.
   – Не суйся, – предупредил напарник, – народу сейчас много, толпу он завел, симпатии не на нашей стороне.
   – Хрен с ним! Но галичанам сообщить надо, это их проблемы, пусть и расхлебывают, – омоновец направился к телефонному аппарату.
   – Абеба, тобой телевидение интересуется, хотят в передаче снять, – говорил Дорогин.
   – Кто? – насторожился эфиоп.
   – Журналистка одна, Варвара Белкина, если знаешь такую.
   – Она, что ли, Белкина? – эфиоп уставился на Тамару, с которой Дорогин забыл его познакомить.
   – Нет, не она. Я договориться с тобой хотел, заплатят тебе что-то, опять же, реклама… После того как передачу по телевидению покажут, тебе деньги посыплются в цилиндр, только успевай выгребать…
   – Думаю…
   Галичане приехали быстро.
   – Ну, Петро, мы сейчас этого урода уроем, если только не убежал!
   – Убежал – догоним!
   Прыгая через две ступеньки, галичане сбежали в подземный переход. Следом за ними торопились трое надсмотрщиков, которые готовы были растерзать Абебу за те унижения, которые им пришлось из-за него пережить.
   – Это тот самый мужик, – прошептал галичанину на ухо надсмотрщик, – который нас положил!
   – Тем лучше для вас и тем хуже для него, – процедил сквозь зубы галичанин.

Глава 16

   Первым угрозу заметил “афганец” Морозов. Но было уже поздно. Надсмотрщик стоял у него за спиной и тянулся рукой, чтобы схватить за плечо юродствующего Абебу. Все, что смог сделать в этой ситуации Морозов, он сделал: крутанул ободья колес назад, свалив надсмотрщика на землю. Абеба было рванулся к стеклянным дверям, но ничего из этой затеи не получилось, сам виноват: собрал толпу, об нее же и ударился.
   Галичане уже сбили Абебу с ног и, подхватив под мышки, хотели пробиться к лестнице.
   – Снимай, снимай! – шипела Варвара. Николай, как мог, тянулся вверх. Головы любопытных мешали обзору.
   – Ах вы, уроды! – крикнул Дорогин, но ударить галичанина не успел, сзади на него набросились двое надсмотрщиков. В давке опрокинули инвалидную коляску вместе с Морозовым.
   И, чтобы дезориентировать толпу, один из надсмотрщиков кричал:
   – Так их! Так их! Будут знать, как инвалида обижать, как у него деньги отбирать!
   Абеба понимал, что пощады ждать не приходится, единственный шанс – попытаться вырваться и тут же юркнуть в метро. Пытаясь выдраться из рук галичан, он не разжимал кулак, в котором хранил жетон.
   – А ну, пусти его, подонок! – Дорогин изловчился и, хотя его держали за руки, ударил-таки ногой старшего галичанина в пах.
   – По шее его, по шее! – завопил надсмотрщик, занося руку.
   Тамара, не помня себя от злости, толкнула бандита в плечо.
   – Пустите его!
   Но тот лишь отмахнулся, походя ударив женщину по лицу. Вот этого ему не следовало делать. В момент озверевший Дорогин вырвался из рук державших его, сбил с ног одного противника и уже дрался со вторым. Эфиоп извивался, норовя укусить галичанина за шею.
   Оператор, уже забыв об осторожности, выбрался из укрытия и, завладев стулом одной из цветочниц, у которой дерущиеся рассыпали и потоптали весь товар, снимал сверху.
   Самой здравомыслящий из всех оказалась Белкина. Она, пробыв в подземном коридоре около часа, уже понимала: омоновцы ни Дорогину, ни эфиопу не помогут, следовало притащить сюда милицию с вокзала, которая не в курсе дел, творящихся в переходе.
   – Слышь, придется нам вмешиваться, – сказал один омоновец второму, – потому что потом нас в бездействии обвинят.
   – Кого спасать будем?
   – Ты же сам видел, – усмехнулся омоновец, – они инвалида обидели, хотели деньги забрать! Вот мы сейчас нигера и завалим!
   – Осторожнее, – предупредил второй омоновец, – симпатии толпы не на нашей стороне.
   – Мне чхать на толпу, милицию нигде не любят! И тут омоновец увидел телеоператора, который балансировал на стуле, захваченном у торговки цветами. Он изо всех сил тянулся вверх, чтобы запечатлеть то, что происходило в гуще толпы.
   – Вот урод! Останови его!
   Оператор хоть и смотрел в окуляр, но был он парень стреляный – сразу почувствовал приближение милиции. И тут же объектив нацелился на омоновца. Классический кадр – страшное, искаженное оптикой, приближенное к зрителю лицо милиционера, похожее на звериную морду. И затем всепоглощающая рука – словно тень луны, находящая на солнце в день полного солнечного затмения. Микрофон работал и записал не вполне корректную фразу омоновца. Оператор качнулся, но камеру из рук не выпустил. Он оказался на земле, на коленях, прижимая камеру к груди. И тут же, ловко юркнув среди людских ног, оказался по другую сторону толпы. И снова омоновец увидел ненавистный огонек камеры, извещавший о том, что запись идет. Оператор, пьяновато улыбаясь, снимал, подняв камеру на вытянутых руках, отщелкнув экранчик и развернув его к себе.
   А драка тем временем набирала обороты. Один омоновец сумел-таки пробиться сквозь толпу и выхватил баллончик со слезоточивым газом. Он понимал: первые секунды решат все, если ему удастся обезвредить человека три, то тогда победа на его стороне. К тому же галичане и надсмотрщики являлись союзниками.
   Второй милиционер уже не рисковал приближаться к оператору. Омоновец был плечистый, крупный, и ему было не так легко пробираться сквозь людей. Оператор же прыгал, как кузнечик.
   Омоновец принялся по рации вызывать подкрепление.
   Абеба вырывался, как мог, и стражу порядка никак не удавалось направить баллончик ему в лицо. Несколько раз он все-таки нажал на головку, но досталось галичанам.
   Дорогин не рисковал нападать на милиционера, все-таки это статья, он лишь отпихивал его плечом.
   Оставив баллончик, милиционер взялся за дубинку. Он махал ей, как рыцарь машет мечом, уже не обращая внимания, куда пришелся удар. Вот этого ему и не надо было делать. Толпа озверела. Его напарник понял, что дела плохи, и поэтому отошел к киоскам. Стараясь не попадаться людям на глаза, прикрывая рацию, он вызывал подкрепление, в душе чертыхаясь и проклиная сегодняшний день, Дорогина, “афганца” и телевидение.
   Омоновцу удалось схватить Абебу за плечо и рвануть на себя. Но милиционер не рассчитал: в его руках остался лишь странный плащ без рукавов. Сам же эфиоп рванулся к стеклянной двери метро, памятуя о спасительном жетоне, с которым он не расставался вот уже полдня. Но и транспортная милиция не дремала, двери оказались перекрыты. Дежурные опасались, что свалка и давка могут перекинуться на станцию.
   Омоновец подкрепление вызвал, но первой все-таки успела Белкина. Топоча, в подземный переход вбежали пять милиционеров, которых журналистка подняла на ноги на вокзале. Долго не разбирались, главное было остановить драку, а там уже смотреть, кто прав, а кто виноват.
   Замелькали дубинки. Варвара с ужасом смотрела, что происходит.
   – Лишь бы камеру не разбили! – причитала она, то и дело выхватывая взглядом среди толпы огонек камеры. Оператор продолжал вести съемку.
   Народ, разбегался, но до центра свалки милиционерам еще оставалось метров пять.
   Один из галичан, сбитый с ног, поднялся на колени и вытащил из кармана нож с выкидным лезвием. Нажимать на кнопку он не спешил, выжидал удобный момент. Не поднимаясь с колен, он, расталкивая людей, подбирался поближе к Муму. Пару раз его бросало на землю, но он был очень силен, вновь поднимался. Он уже наметил цель, двигался к ней, и его уже не интересовало, рядом милиция или нет.
   «До этой падлы я доберусь и зарежу! А потом все спишут на толпу. Главное, что ножа никто не видел. Ударить снизу, в толчее, и сразу же назад. Упадет, затопчут, а там будет видно.»
   Дорогин почувствовал неладное. Он резко развернулся и встретился взглядом с галичанином. Щелкнула кнопка, сверкнуло лезвие. Это были всего лишь доли секунды, рука галичанина уже была занесена для удара. Дорогин ударил первым – ботинком в" лицо. Нож просвистел мимо, лишь порезав рукав куртки случайного прохожего. Дорогин и галичанин сцепились. Они катались по бетонному полу, люди цеплялись за них, падали. Кто-то наступил Дорогину на спину, потом Сергей почувствовал, что его придавливает к земле – на нем лежало трое человек.
   Невероятным усилием он выскользнул из-под тел, и галичанина тут же придавило к земле – так, что он не мог пошевелиться. Лицо его было в крови, два зуба раскрошились.
   – Назад! – кричали милиционеры. – Разойдись! Они растаскивали, разбрасывали людей. Наконец площадка очистилась. На ней оставались лежать галичанин и трое надсмотрщиков. Дорогин стоял, потирая ушибленный кулак. Инвалидная коляска была перевернута, колеса медленно и меланхолично вращались. А под ней, как рыбак прячется под лодкой, прятался от толпы ветеран афганской войны. Шапку-ушанку истоптали, но, как ни странно, деньги в ней остались целы, кокарда сияла первозданной желтизной.
   Лицо у Морозова было такое, словно он надеялся, что его не заметят.
   Абеба распластался на стеклянной двери, бежать ему не удалось. И справа, и слева от него появились милиционеры. Эфиоп был самой колоритной фигурой из всей толпы, и стражи порядка решили, что непорядки начались из-за него. Если есть драка и рядом негр, значит, драка произошла из-за него.
   Двое омоновцев не рисковали сейчас объяснять коллегам ситуацию. Наручники защелкнулись на запястьях эфиопа. Дорогин сам протянул руки, понимая, что ему не отвертеться. Тамара что-то пыталась втолковать милиционерам, но те лишь отмахивались от нее, мол, разберемся.
   Белкина пересилила страх и стала рядом с телеоператором.
   – Камеру только не разбейте. Она, между прочим, больших денег стоит.
   Кассета уже перекочевала к ней в сумку, в камеру была всунута новая.
   Омоновец сообразил, что оператор снял его, и сразу же рванулся к камере.
   – Я тебе сейчас пленку засвечу! Оператор только улыбнулся.
   – Это магнитная лента, возьми, засвети ее.
   – Открывай камеру!
   Оператор сообразил, что омоновец полный идиот, может и разбить камеру. Лучше самому отдать кассету, а потом как-нибудь из милиции ее выцарапать. А не выцарапаешь – и потеря небольшая. Он знал, за этот сюжет, покоящийся в сумке Белкиной, заплатят хорошо.
   – Молодец ты, Белкина, – сказал он. – Откуда ты знаешь за день наперед, где начнется землетрясение?
   – Профессия такая, – дежурной фразой ответила Белкина. – Не журналисты охотятся за новостями, журналисты их сами создают. Секрет лишь в том, как нужно свести нужных людей в нужном месте – и все произойдет само собой.
   Она сказала это, когда милиция уже вела всех к зданию вокзала. Варвара бережно поглаживала сумку, в которой покоилась кассета.
   – Все снял? – шепотом спросила Варвара.
   – В лучшем виде! А ты боялась.
   – Еще бы мне не бояться! Разбили бы камеру, мне бы потом никогда техники больше не дали!
   – Тебе ее и так не дадут, когда увидят такую шикарную драку!
   Шофер микроавтобуса дремал, положив голову на руль, и не заметил, что его приятеля-оператора потащили в участок.
   – Сергей, я не исчезаю, – крикнула Белкина перед дверью участка, – вызываю подкрепление!
   Омоновец нервно дернулся, услышав эту фразу, но Белкиной уже и след простыл.
   – Кого ненавижу, так это журналистов, – сказал он милиционеру с вокзала.
   – Кто ж их любит? Лезут, куда не просят. Небось и драки бы не случилось, не появись камера.
   – Это точно, – усмехнулся оператор. Галичанин скалился, изрыгая нечленораздельный мат. Двух передних зубов не хватало, и слова смешивались со слюной. Один из милиционеров нес подобранный нож с выкидным лезвием.
   Пока шло составление протокола, Белкина вызвонила-таки по мобильному телефону полковника Терехова и доходчиво изложила ему суть происшедшего в подземном переходе. О том, как она сама оказалась там, и то, что с ней был оператор, журналистка умолчала. Полковник же, хоть и был умным человеком, но, как каждый милиционер, не любил журналистов больше, чем свое начальство. Исключение составляла только Белкина, и то не благодаря профессии, а благодаря тому, что была обаятельной женщиной. Мечтой полковника Терехова, которой не суждено было осуществиться, о которой он никогда не говорил вслух и боялся формулировать ее мысленно в присутствии жены, было переспать с Белкиной.
   И журналистка это чувствовала, а потому и эксплуатировала полковника по полной программе, ничего не обещая взамен.
   – По гроб доски буду вам обязана, если приедете и поможете, – с придыханием произнесла Белкина в трубку. – Все, что хотите, к вашим услугам.
   – Хочу… – ответил Терехов с чувством, – сейчас приеду.
   И действительно, еще не все протоколы были составлены, еще шел разговор на повышенных тонах, а к вокзалу уже подкатила черная “Волга”, зарулила прямо под знак. Белкина опрометью бросилась от микроавтобуса к машине полковника. Она знала, в участок надо войти вместе с ним, тогда и ее слова будут стоить не меньше, чем слово полковника.
   Терехов поступил мудро, приехал не один, а с непосредственным начальником милиции, расположенной на вокзале. Полковник Терехов был человеком умным и сообразил: единственное, чем можно козырнуть и вызволить друзей Белкиной, так это обещание. И он пообещал, похлопывая по плечу второго полковника.
   – Знаешь, Василий Никитич, я тебе могу сказать одно: никто об этой драке, кроме участников и нас с тобой, знать не будет. В эфире сюжет пройдет, но без едких комментариев в адрес милиции. Понимаешь, если мы сейчас, вернее, не мы, а ты со своими ребятами начнешь сажать, у тебя будут неприятности. Я эту Белкину знаю, такая стерва, такая стерва…
   – Это что, та самая Белкина, из-за которой прокурор повесился?
   – Она самая.
   – Ничего себе! – и полковник уже с нескрываемым восхищением и уважением посмотрел вначале на Терехова, а потом на Белкину, которая перебралась поближе к оператору, предусмотрительно оставив кассету в машине.
   – Ты ее хорошо знаешь?
   – У меня к ней свой подход.
   – А нельзя ли сделать так, что бы сюжет вообще не появился на экране?
   – Тут даже я бессилен.
   – Ладно, сейчас разберемся.
   Через десять минут дело было закончено. Оставили лишь галичан и надсмотрщиков, отпустили даже “афганца”, колесо в его коляске было погнуто, катилось с ужасным визгом и скрипом.
   – Как это я раньше не додумался на ломаной коляске побираться, больше подадут. Скрип у людей нервы выматывает. Правда, Пушкин?
   – Правда.
   Вся одежда на эфиопе была изорвана. Плаща, который прикрывал рвань, он лишился, цилиндр истоптали, также отсутствовал один башмак. Но в глаза это не сильно бросалось – босая нога и без носка черная, как-никак эфиоп.
   Когда все оказались на улице у микроавтобуса, Абеба потер ладонь о ладонь и сказал:
   – Выпить бы сейчас за победу.
   – Кого мы победили?
   – Свой страх.
   – Не знаю, как ты, Абеба, а я с самого начала не боялся, – сказал ветеран афганской войны. – В горах хуже приходилось. Особенно ночью. Ничего не видно, только грохот и вспышки.
   – Думаешь, я сегодня много чего видел? Меня как схватили, а я ногой как дал! Видишь, ботинок даже прочь улетел?
   Про ноги “афганцу” слушать не хотелось, и он отвернулся.
   Дорогин понял, что надо сменить тему.
   – Обсуждать драку – последнее дело. Правильно говорят: что после драки кулаками размахивать? А не выпить ли нам, друзья? – вновь поймав взгляд Тамары, которая после драки еще не проронила ни слова, он сказал:
   – Всем женщинам, участницам конфликта и нашим боевым подругам, – цветы.
   – Я! – выкрикнул Абеба.
   – Что ты?
   – Я знаю, где можно купить самые хорошие и дешевые цветы.
   – Про дешевые мог бы и помолчать, – Дорогин взял его под руку, отвел в сторону, вручил деньги.
   – Десять минут, – ответил Абеба, – и я вернусь.
   Ждите.
   Часов у Абебы не водилось уже лет десять. Но на вокзале этого добра хватает, и никто из прохожих не откажет подсказать, если эфиоп поинтересуется, который сейчас час. Даже забавно – эфиоп не просто грязный и вонючий бомж, а изображает из себя Пушкина, светоча русской поэзии.
   В районе, прилегающем к Киевскому вокзалу, народу много. Каждый из этих тысяч людей чем-то занят. Кто-то ожидает поезда, кто-то спешит, кто-то курит, а некоторые просто бездельничают, наблюдая за суетой. Эфиоп торопился. Он двигался настолько быстро, насколько мог. Люди расступались, едва завидев грязного, оборванного человека выдающейся внешности.
   – Вон, смотри, негр идет, – показывали пальцами колхозники, приехавшие из глухой провинции, откуда-нибудь из Кривого Рога в столицу России.
   – Точно, негр!
   – Пушкин идет! – хохотали другие.
   – Фу, какой вонючий, мерзкий бомж! – брезгливо отворачивали носы и старались не смотреть в сторону Абебы интеллигентного вида женщины.
   С Абебой никто не хотел столкнуться, отскакивали в стороны, наступали друг другу на ноги, иногда извинялись, а иногда ругались матом.
   – Куда прешь, как на буфет!
   – Да вот, извините, тут этот.., видели, вон чернокожий побежал?
   – Где?
   А шевелюра Абебы уже плыла шагах в десяти, выныривая, как куча травы, на течении реки. Абеба спешил к цветочным киоскам. Он мог там купить самые лучшие и самые недорогие цветы, благо, был знаком почти со всеми торговцами. А с кем не был знаком лично, то был уверен, что его все равно знают, больно уж он приметный персонаж вокзальной жизни.
   – Абеба! Абеба! – услышал он надтреснутый голос и увидел бомжа в пальто неопределенного цвета и в белых туфлях с черными лакированными носами.
   Абеба замер.
   – Жук, ты что ли! – бомжи поздоровались, как старые приятели.
   – Я слышал, тебя менты замели, говорили, что ты попал под замес?
   – Кто говорил?
   – У нас тут все говорили, что тебя взяли и даже браслеты защелкнули на лапах.
   – Было дело…
   – Слушай, Абеба, тут у меня, – бомж отвел полу драного пальто, из внутреннего кармана торчало горлышко бутылки. – Смотри, какая штука “Черноголовка”.
   Спрашивать, где бомж взял дорогую бутылку, смысла не было. Захочет, сам расскажет, а если не захочет, то из него и клещами информацию не вытащишь, будет держаться, как комсомолец на допросе. Жуку было лет сорок пять, а выглядел он на все семьдесят. Пальто он носил поверх грязной, засаленной черной майки с потускневшим и запачканным изображением черепа и двух молний. Такие майки носят металлисты и байкеры.
   На шее у Жука поблескивала толстая цепь из нержавеющей стали.
   – Чего тебе рассказать, Жучара? – поинтересовался Абеба.
   – Хочу спросить, кто тебя вытянул из кутузки?
   – Я в кутузке и не был. В обезьяннике подержали полчаса, а потом за меня заступились.
   – Кто это за тебя заступился? – Жук с недоверием посмотрел на Абебу, а тот постучал себя кулаком в грудь.
   – Есть у меня друзья, есть!
   – Так, может, выпьем? – глядя в глаза эфиопу, сказал Жук.
   – Оно, конечно, можно, но я спешу по делам.
   – Какие у тебя еще дела? Давай зайдем за киоск или в сторонку отскочим и по-быструхе шарахнем?
   Выпить Абебе хотелось так, как может хотеться лишь страждущему в пустыне. У него с утра макового зернышка во рту не было, а похмелиться он так и не успел, да и не за что было. А тут – блестящая возможность поправить ситуацию и решить насущные вопросы. Голова болеть перестанет, в глазах вспыхнут веселые искры.
   – Давай, – рубанул рукой воздух эфиоп. И только тут вспомнил, что еще полминуты назад спешил, что он выполняет поручение – купить цветы. – Ну, давай понемногу, а потом я вернусь, и у меня к тому же деньги будут.
   – У тебя деньги? Откуда?
   – Будут, будут, – сказал Абеба и прошипел:
   – Я памятник воздвиг себе нерукотворный…
   – Хватит тебе, козел, надоел уже! Дергаешься, как обезьяна, а толку никакого! – и два бомжа заспешили в укромное местечко, известное лишь сотрудникам милиции да таким же убогим попрошайкам, как они сами.
   До вокзала было рукой подать, слышались голоса, крики, сигналы машин, грохот поездов, а вокруг не было никого.
   – Ну, давай, – свинтив пробку, Жук откупорил бутылку и принялся вливать спиртное себе в рот, скосив глаза к переносице, чтобы не отхлебать больше половины, но и себя не обделить.
   У Абебы обильно текла слюна, и он едва успевал ее сглатывать.
   – Стоп, машина! – сказал Жук, подавая остатки водки корешу.
   Абеба повторил трюк собутыльника, жидкость без остановок перелилась в горло. Жук подал Абебе окурок, они присели на бетонные плиты, затянулись и почувствовали, как блаженство растекается по телу. Минут через пятнадцать Жук напомнил:
   – Ты, Абеба, спешил куда-то, говорил, бабки у тебя будут. Хорошо бы добавить, а? Пивком полирнуть или винчиком.
   – Точно! – Абеба вскочил, как ужаленный пчелой. – Эх ты, гад, Жучара, чего раньше не сказал? – и Абеба помчался в сторону вокзала.
   Братья Вырезубовы уже решили все свои дела. Коробки со свежесрезанными розами отдали Тарасу, учтиво называя его “дядя Тарас” и на “вы”. Хохол же поинтересовался, как поживает Наталья Евдокимовна, и когда узнал, что женщина в больнице, посочувствовал братьям, попросил, чтобы те передали поклон матери.
   – С удовольствием передадим, дядя Тарас, – сказал Григорий.
   – Минут через пятнадцать подскочите за деньгами, мне как раз подвезут.
   – Хорошо.
   Хохол направился к киоску, а братья Вырезубовы прошлись по цветочным рядам, брезгливо морщась, – они всегда так смотрели на цветы, выращенные другими, – и направились к своему автомобилю.
   С Абебой Вырезубовы столкнулись лоб в лоб.
   – Здорово, братья! – крикнул эфиоп, заглядывая в глаза то Григорию, то Илье.
   – Здорово, – сказал Илья.
   Григорий посмотрел в сторону и сплюнул под ноги, – “друзья, прекрасен наш союз!” – выкрикнул Абеба знаменитую фразу из Александра Сергеевича. – Мне цветы нужны, – позарез нужны, женщинам нужны цветы! У меня и деньги есть. Ну, конечно, если недорого…
   – Тебе нужны цветы? – братья переглянулись, и этот взгляд все решил.
   – Ты знаешь, как обрадуется мама? – почти шепотом, с придыханием, произнес Григорий.
   – Мама?