Страница:
Взбешённый Брокко вскочил с кресла и взмахнул волшебной палочкой. Уклониться от потока волшбы невозможно, только принять его на ногти и волосы, тогда заклинание трансформируется в ментозонд, сопротивляться которому сумеет и человек. Мне жёстко и пронзительно заломило виски. Я попыталась выставить «зеркалку», но в голове будто противотанковая мина взорвалась — так ломануло болью весь череп. Я взвыла, скрючилась на полу. Ментозонд словно когтями раздирал мозг, татуировки горели огнём. Такой сокрушительно пси-атаки ни в одном бою не было.
Но вколоченные тренировками в каждую клеточку тела защитные рефлексы работали. Я на мгновение нырнула в самую глубину боли, схватилась крючьями брони за ментозонд и как на тарзанке выскочила на нём на поверхность бытия. Приём действенный, хотя и опасный, стоит замешкаться на долю секунды, и ментальное напряжение сожжёт мозг. Но ради преимуществ, которые этот приём даёт для ответной атаки, можно рискнуть. Отражателями я толкнула ментозонд к Брокко. Обратка, стремительно набирая силу, покатилась к своему создателю.
Защиту чаротворец выставить не догадался, ему и в голову не приходило, что человек и без всякой магии способен сопротивляться волшебству. Так что ударило его мощно.
Все в зале, включая Дьятру, с ужасом смотрели, как воет и корчится от нестерпимой боли всемогущий верховный предстоятель Альянса.
Тут у него пусть и запоздало, но сработали оборотнические инстинкты выживания — началась трансформация. Волк, коршун, рысь, людь. Узенький диапазон, всего лишь три дополнительные ипостаси.
Я к тому времени успела отправить в глубокий обморок двух охранников и запрыгнуть на балкон. В голове звенело только одно — убить. Немедленно. Необратимо.
Останавливаться, пока не ликвидирован противник, троедворские боевики не умеют. Чаротворец — цель трудная, но вполне достижимая. А собственная жизнь приемлемая цена за смерть врага.
— Мир! — вскинул ладонь Брокко. — Мир тебе пред изначалием, командор Хорса.
Я замерла. Вздыбленная броня начала потихоньку опадать, расслабились напряжённые в сталь жилы и мышцы.
— Мир и вам, всепредстоятель, — ответила я.
Он отряхнул мантию, взмахнул палочкой, и с балкона в зал спустилась широкая лестница с перилами. Брокко предложил мне руку, и мы спустились в зал. Я прошла к своей скамье, Брокко — к трибуне обвинителя. Дьятра глубоко поклонился, встал рядом с ним.
— Что ж, — медленно проговорил Брокко, — Амарено действительно невиновен. И ему, как и той синьорине, — кивнул он на проститутку, — полагается пять процентов имущества Димиани.
Верховный предстоятель кивнул в такт своим мыслям и смерил меня оценивающим взглядом. Взор затуманился — догадался-таки переключиться на магическое зрение. От увиденного Брокко едва слышно охнул и нарочито медленно повернулся к Дьятре.
— Гойдо, начертательница пути, мастер имён, самоназванка и обладательница «вольной смерти», а в рапорте об этом ни слова, — прошипел он, задыхаясь от ярости.
— Я передал вам полную копию её досье, — пролепетал перепуганный едва ли не до полусмерти Дьятра. — Там об этом тоже ни слова не говорилось.
— Быть такого не может, — не поверила я.
Брокко обернулся ко мне.
— Что ты сказала?
— Высокочтимый всепредстоятель, — начала догадываться я, — а какой аппаратурой были сделаны фотографии для копии досье — простеньской или потайничной?
— Какое это имеет значение? — склочно спросил Брокко.
— Решающее. У вас пользуются плёнкой и фотоаппаратами, изготовленными по технологиям, которые на основице были ещё до Второй мировой войны. А с середины шестидесятых годов прошлого века в большом мире появились плёнки и объективы, которые фиксируют образ не только плотного, но и тонкого тела. Ауру фотографируют. С тех пор в троедворских досье никогда не пишут буквами то, что можно увидеть, глянув на фотографию магическим или срединным зрением. Особенно эффективны для съёмок тонкостуктурных объектов цифровые камеры. Но даже если ваша разведка, высокочтимый всепредстоятель, не догадалась сделать качественные снимки, то хотя бы сплетни собрать они должны были сообразить. Сколько в Камнедельске мастеров имён, начертателей и прочих сотрудников с пикантной биографией, кто они и как зовут, охотно расскажут в любом нейтральном кафе. В Троедворье эта информация секретной не считается.
Оборотень зарычал. Я злорадно улыбнулась и сказала:
— Такая растяпистость объясняется только одним — ваши люди посчитали ниже своего достоинства собирать настоящую информацию о человечице. Сняли халтурную копию с личного дела, которое хранится в архиве общего доступа и в котором содержится лишь самый необходимый минимум служебной информации, — и всё. А расплачиваться за их разгильдяйство пришлось вам.
Брокко резко развернулся к Дьятре и влепил ему пощёчину.
— Прочь с глаз моих, ленивый раб, — сказал он на волшебной речи.
У меня от изумления едва глаза на лоб не полезли. Чтобы ударить подчинённого, да ещё по лицу и прилюдно — такого я даже вообразить не могла. Ладно бы в полубезумной горячке предельного боя, но вот так, в заурядной мелкой разборке — невозможно.
— Нина, это Альянс, — сказал Каварли и потащил меня за руку к двери в фойе. — Здесь и не такое бывает. И позорный столб может быть, и плети, и даже костёр.
— Но это же дикость, средневековье! — возмутилась я.
— Это очень редко бывает, — словно бы извиняясь, сказал Джакомо.
— Вы лучше подумайте, — посоветовал Каварли, — какую бурю накликали на свою голову. Всепреложный Властитель никогда не простит вам такую дерзость.
Я прикусила губу, чтобы скрыть довольную улыбку. В какой бы щели ни прятался Лоредожеродд, теперь он совершенно точно выползет из своего укрытия.
И покажет мне путь к Девятке.
Уже двенадцатое мая, а Лоредожеродд, вопреки всем предсказаниям и запугиваниям, так и не попытался меня найти. О нём вообще нет ни слуху ни духу, сидит в каком-то укрытии тихо, как мышь под метлой.
Без него мне до Девятки не добраться никогда.
Восторженные хвалы совершенству Надмирья Пречистого, байки о благодеяниях Великих Учителей — вот и вся оперативная информация, которую удалось собрать почти за два месяца. Большего о Тройственной Триаде в Альянсе не знает никто. Но Лоредожеродд наверняка обладает какими-то дополнительными сведениями, не зря же в своё время он стал опасным для Девятки.
Вот и думай теперь, как выманить его из норы.
Меня, как ни странно, не уволили, я по-прежнему поломойка в Мёртвом архиве.
Миденвен возвращаться в родной Виальниен не торопится. Снял в Риме дом на соседней с Джакомо улице, накупил школьных учебников и твёрдо вознамерился поступить на фармакологическое отделение Римской медакадемии, хочет изучить техно-достижения в этой области. У какого-то толкиенутого недоумка восемнадцати лет взял паспорт в обмен на то, что провёл его в потайницу и через знакомого чиновника в Департаменте эмиграции помог получить статус поселенца. Парни оказались немного похожи, изготовленная троедворскими туристами личина сделала незаметной иную форму ушей и невозможно огромные для человека глаза. На длинные волосы особого внимания никто не обращает, так что никаких сложностей с легализацией в большом мире у хелефайи не возникло.
Называть Джакомо монсеньором Миденвен перестал, но перейти на дружескую непринуждённость не решается до сих пор.
Меня хелефайя побаивается, никак не может понять, кто и что я такое.
Сейчас мы идём к рыжеволосому вампиру по имени Мишель де Фокон. Строго говоря, этнический квартал, в котором обитатели постоянно меняются, — это не община, и титул повелителя его начальнику не положен, но вампиры сумели добиться для себя исключения. Их кварталы приравнены по статусу к нычкам.
От щели до квартала недалеко, но мы идём медленно, чтобы Джакомо успел набраться храбрости.
— Как ты только смогла тут поселиться, — хмуро бормочет он. — Почему?
— Потому что выросла в общаге-малосемейке барачного типа близ полудохлого со времён перестройки военного завода. По нужде во двор на дырку бегать и таскать с колонки вёдрами воду через полквартала для меня не новость, но возобновлять эти незабвенные развлечения я не хочу.
— Так вы из бедной семьи? — удивился Миденвен.
— Смотря что вы называете бедностью, ли-Вириар. Родители у меня высококвалифицированные токари, и в течение почти десяти лет вынуждены были перебиваться на хронически задержанной зарплате и случайных шабашках. Мы не голодали и не ходили в лохмотьях, но и роскошеств позволить себе не могли. Школу я закончила муниципальную. Последние годы конверсионные переделки закончились, и завод опять стал набирать мощь, у родителей появились крупные заработки.
Джакомо посмотрел на меня с интересом.
— Но как же ты закончила один из лучших университетов не только в России, но и во всем большом мире? Выиграла конкурс на государственную стипендию?
— Почти. В России это называется по-другому, но смысл тот же самый. Родители постоянно твердили, что надо хорошо учиться и обязательно поступить в университет. Они не хотели, чтобы единственное дитятко тоже всю жизнь за станком простояло. Так что я полностью оправдала все их ожидания.
— Тебе не нравится твоя специальность? — спросил Джакомо слегка дрогнувшим голосом.
— Средне. Мне хотелось как можно скорее начать зарабатывать, помочь родителям, и я выбрала лингвистику. Тогда в Камнедельске это была одна из самых доходных профессий, особенно для китаистов. Делать серьёзные переводы и получать приличные деньги я стала уже на втором курсе. Но через три года, как раз к диплому, переводчиков расплодилось как собак, и я занялась преподаванием. Не могу сказать, что языкознание стало главным делом моей жизни, но это хорошая, в чём-то даже приятная работа. Не то чтобы я очень любила свою профессию, но и не жалею, что стала именно лингвистом. Говорю же — средне мне с этой работой, не хорошо и не плохо.
— Средне — это уже лучше, чем плохо, — ответил Джакомо. — Гораздо лучше. Я такой удачей похвалиться не могу. Профессия у меня семейная. Я обязан был получить именно эту специальность и никакую другую, продолжить фамильную традицию. Моего мнения никто не спрашивал, да я и сам его не знал… Я так старался быть хорошим сыном, что не оставалось времени подумать о себе. С самого рождения я был неправильным ребёнком, не таким, как брат с сестрой, как мечталось родителям. Мне постоянно хотелось чего-то необычного, неведомого мне самому… Казалось, ещё немного, и эта неопределённость обретёт чёткие и ясные очертания, я пойму, наконец, куда меня тянет на самом деле. Но не получилось… Надо было оправдывать ожидания, и сил ни на что другое уже не оставалось. Университет я закончил блестяще, а в день вручения дипломов вдруг понял, что всё время пытался жить чужой жизнью, и что дальше будет только хуже и хуже, что я окончательно потеряю то немногое истинное Я, которое у меня ещё оставалось. В ту минуту я как раз стоял посредине церемониального зала. В глубине сидели родители выпускников, слева — однокурсники, справа — профессура. А в центре, как на витрине — я. И все на меня смотрят. И все знают, какое будущее придётся мне прожить. На что я обречён. Жуткое ощущение. Наверное, так чувствовали себя приговорённые к публичной казни. Я взял диплом, сказал положенные слова благодарности, вернулся к однокурсникам ждать окончания церемонии. И понял, что надо всё бросить и сбежать, иначе уже через год или рехнусь, или убью себя.
Джакомо немного помолчал, увидел скамейку, сел. Мы с Миденвеном сели по бокам.
— Я тихонько вышел в фойе, — сказал Джакомо, — купил в киоске большой конверт, положил в него диплом и записку в три строчки. Может быть, формулировка была излишне резкой… Но я устал притворяться и угождать, надоело вечно выбирать слова, которые наконец-то покажутся моей родне хоть сколько-нибудь приятными. — Джакомо криво улыбнулся. — Я нашёл уборщика и спросил, хочет ли он немного подработать. Тот согласился отдать конверт отцу. А я ушёл. Полгода перебивался случайными заработками, жил в ночлежках — мне ничего по-настоящему не хотелось, ничего не интересовало. Так, болтался по жизни, как кусок сами знаете чего по волнам. Потом попал в Ремнию, но и здесь всё продолжалось по-прежнему… Отец оказался прав — я действительно прирождённый никчемушник.
— Нет! — Миденвен обеими ладонями крепко сжал Джакомо руку. — Нет. Ты лучший из всех людей, которых я знаю. Самый лучший.
Джакомо высвободил руку, встал.
— Для таких суждений ты знаешь слишком немногих.
— Что ты написал родителям? — спросила я.
— Они знают, что я жив. И всегда знали. Но им плевать.
— А дом у тебя откуда?
— Традиционный семейный подарок на совершеннолетие. Девочкам всегда дарили бриллиантовые серьги, а сыновьям — маленький холостяцкий домик или квартиру. Но до сих пор я там не жил ни разу, только хранил кое-что из вещей. Для меня это всегда был склад, а не дом.
Джакомо резко мотнул головой, стряхивая воспоминая.
— Идём, — сказал он нам. — Опаздывать на встречу с клиентом нельзя.
Миденвен торопливо кивнул. Верхушки ушей у хелефайи обвисли, тревожно подрагивают, давние боль и обида Джакомо близки ему как собственные. Но мочки приподнялись, в глубине души Миденвен его неладам с родителями только обрадовался.
Я удивилась. Привязанность хелефайи к Джакомо всегда казалась мне искренней и чистой, такой, что не оставляет места для злорадства. Но не зря говорят, что любая людская душа — потёмки. В том числе и хелефайская.
— Съешьте хотя бы одну штучку, — сказал Фокон Джакомо. — Тогда ваша кровь станет для жителей квартала запретной вдвойне.
Джакомо торопливо схватил печенюшку, но тут же с недоверием глянул на Фокона и спросил:
— Почему?
Вампир объяснил соответствующий пункт Алого закона.
Джакомо хотел было положить печенье в рот, но отдёрнул руку.
— Повелитель Мишель, — медленно сказал он, — ведь тогда получается, что вампиры не могут брать кровь тех человеков, которые сами будут рады стать донорами — друзей, родственников, собратьев по оружию?
— Да, — ответил Фокон.
— Но это глупо! Зачем ходить на Охоту, когда полно тех, кто сам хочет поделиться с вами Жизнью?
— Это закон крови. Как и все изначальные правила, его устанавливали не Источники жизни и, тем более, не вампиры.
От изумления и без того огромные глаза Миденвена распахнулись едва ли не во всё лицо, растерянно дёрнулись верхушки ушей.
— Такого не может быть! — воскликнул он. — Нет. Повелитель Мишель, словохранители вас обманули, когда рассказывали об истории вашего народа! Это не закон крови. Ведь изначальные правила установили Предрешатели. Они мудры и добры. Всесовершеннейшие не могли сделать такой запрет законом. Наказанием — да, возможно. Но только не законом! Великие Учителя иногда бывают слишком строги со своими детьми, но это всего лишь наказание, а не правило. Его можно отменить. Если ваш народ попросит Сотворителей о прощении, они обязательно отменят этот запрет. Вас простят и освободят!
Фокон досадливо вздохнул.
— Виальниен-шен, в триста пятьдесят семь лет нельзя быть таким… наивным. Вы прекрасно знаете, что вампиры были сотворены вместе со своей Жаждой. А если так, то одновременно были и сотворены законы для её регулирования.
Миденвен теребил прядь волос. Пальцы дрожали. Уши обвисли, а в глазах блестели слёзы. От истинного облика Тройственной Триады их первосотворенец увидел лишь краешек, но даже такая малость оказалась сильнейшим потрясением.
— Если позволите, повелитель Мишель, — сказала я, — мы пойдём. Все детали обговорены, к работе синьор Сальватори приступает завтра. Не будем больше отнимать ваше время.
— Печенье-то съешьте, синьор Сальватори, — сказал Фокон.
— Нет, — твёрдо ответил Джакомо.
— Вы боитесь нас. А это станет надёжной защитой.
— Нет. Такая защита мне не нужна. А страх… Как-нибудь справлюсь и с ним.
— Если Виальниен-шену угодно, то он может сопровождать вас и по праву телохранителя взять с собой любое оружие.
Джакомо отрицательно покачал головой.
— С этим я должен справится только сам.
Миденвен обиженно дёрнул верхушками ушей, но ничего не сказал. Джакомо попрощался с Фоконом.
На основицу мы тоже возвращались пешком.
— В воскресенье отец приезжает в город, — сказал Миденвен. — Он хочет посмотреть большой мир. Для начала хотя бы дом, где я живу, пройтись по улице. Она ведь тихая и старомодная, особых трудностей быть не должно. Только я с таксистами связываться не хочу. Джакомо, ты не мог бы встретить нас у щели? Аренду машины я оплачу.
— Конечно.
— Да ты не волнуйся, — Миденвен взял Джакомо под руку, улыбнулся. — Мой отец совсем не такой, как все те Перворождённые, которых ты видел. Он другой. Отец работает в бесплатной больнице для бедных в приграничье, это десятикилометровая нейтральная зона вокруг входа в нычку. В больницу приходят разные люди — человеки, эстрансанги, стихийники… Отец одинаково приветлив со всеми. По-настоящему приветлив, искренне. Для него все люди одинаковые, а всё это деление на ступени и касты он всегда презирал и презирает. Прежде я стыдился его простоты, в Виальниене такое поведение очень многим не нравится. Теперь понимаю, насколько прав отец и неправы все остальные.
Миденвен быстро взглянул на Джакомо и сказал:
— Ты ни о чём не беспокойся, вы очень легко сумеете поладить.
Суть затеи ушастого интригана стала понятна до полной однозначности. Под наскоро выдуманным предлогом я отправила Джакомо в мелочную лавку за покупками.
— Даже и не пытайся, — сказала я Миденвену. — У него есть собственная семья. В своих отношениях с отцом Джакомо сумеет разобраться и без твоей помощи. У тебя нет права разрывать его семейные узы.
Миденвен упрямо и зло растопырил уши.
— Все узы давно разорваны. Его старик сам отказался от сына! А мой отец будет только рад, если Джакомо войдёт в нашу семью, станет моим братом и его сыном. Отец никогда его не обидит так, как обидел тот недоумок. Никогда не предаст, как предал он.
— Вы всё уже обсудили и решили?
— Да, — кивнул Миденвен. — Я обо всём написал отцу ещё до суда, когда вы с Каварли летали в Прагу. Эльфы частенько выходят на основицу, я передал с ними письмо в Виальниен. Отец ответил в тот же день. Он сомневался, что Джакомо захочет принять мой вассалитет. И предложил другое решение. Я не знаю, как отец догадался, что у него нет семьи. Но теперь Джакомо будет настоящим ар-Даллиганом, моим братом. Больше никто и никогда не назовёт его обезьяньим отродьем. Отец хотел приехать сразу после суда, но тогда я не осмеливался думать о Джакомо как о друге и брате. Мне потребовалось время, чтобы понять — для таких людей, как он, все эти вассально-сюзеренские традиции и глупы, и невозможны.
— Ты любишь его? — спросила я.
— А вы как думаете, Нина?
— И что будет, если кто-нибудь уведёт Джакомо прочь, заставит забыть о тебе, назвать чужим?
— Нет. Нет! — Миденвен побледнел резко и сильно, уши застыли в неподвижности. — Нет!!!
— Что, больно стало? (Хелефайя кивнул). А ведь точно такую же боль ты собрался причинить его родителям.
— И мать, и отец Сальватори давно отказались от сына!
— Это они тебе сами сказали? А может, ещё и скрепили отказ изначальной клятвой?
Миденвен ответил лишь быстрым злым взглядом.
— Вот и не лезь в его личную жизнь, — сказала я. — Сейчас ты ничем не лучше Сальватори-старшего, который пытался распоряжаться сыном как вещью. Ведь он тоже любит его, и был уверен, что делает всё исключительно на благо Джакомо. Но только сам Джакомо может и должен решать, что будет ему благом, а что — злом. От родителей он сбежал, потому что их любовь и забота превратилась в удавку. Дейлирин, ты хочешь, чтобы Джакомо ушёл и от тебя?
Хелефайя испуганно помотал головой.
— Нет. Всё, что у меня есть, это отец и Джакомо. Потерять одного из них всё равно, что лишиться половины сердца. Ещё не смерть, но уже и не жизнь.
— Так вот и не прогоняй их. Не становись для них источником страха и боли. Жить рядом с тобой и для тебя любимые люди смогут, только если ты дашь им возможность жить так, как они сами того хотят.
Миденвен ответил долгим прямым взглядом, верхушки ушей развернулись вперёд.
— Посмотреть бы на мужчину, — сказал он, — который захотел жениться на такой женщине как ты, Хорса. Это всё равно, что прыгнуть в штормовое море.
— Скоро ты с ним познакомишься. Егор ведёт переговоры с одной из римских клиник, летом должен приехать на работу.
Пришёл Джакомо. Пора было возвращаться в большой мир.
Посетители библиотеки смотрели на меня с опасливым изумлением — ноутбук здесь такая же невероятица, как и волшебная палочка в большом мире. Но чтобы качественно систематизировать информацию, выявить все имеющиеся связи, нужна электронная база данных, а не карандаш и листочек бумаги. Так что перетерпят как-нибудь соседство техники.
Интересная складывалась ситуация. При всех своих злодействах Лоредожеродд никогда не делал одного — Всепреложный Властитель не делил людей, будь это сторонники или враги, на расы и касты. Его интересовали исключительно деловые и личностные качества. Но при этом большинство прихлебателей оказались выходцами из высоких каст. А среди низших, несмотря на всё их бесправие и свои посулы, Лоредожеродд симпатий не приобрёл.
Воистину, чем больше у людей золота и власти, тем они жаднее, амбициознее и бессовестнее. Но довольно философии, думать надо о делах текущих.
Однако сосредоточиться не удавалось, мысли постоянно сбивались на стихи. Я открыла ворд и начала набирать текст.
Но вколоченные тренировками в каждую клеточку тела защитные рефлексы работали. Я на мгновение нырнула в самую глубину боли, схватилась крючьями брони за ментозонд и как на тарзанке выскочила на нём на поверхность бытия. Приём действенный, хотя и опасный, стоит замешкаться на долю секунды, и ментальное напряжение сожжёт мозг. Но ради преимуществ, которые этот приём даёт для ответной атаки, можно рискнуть. Отражателями я толкнула ментозонд к Брокко. Обратка, стремительно набирая силу, покатилась к своему создателю.
Защиту чаротворец выставить не догадался, ему и в голову не приходило, что человек и без всякой магии способен сопротивляться волшебству. Так что ударило его мощно.
Все в зале, включая Дьятру, с ужасом смотрели, как воет и корчится от нестерпимой боли всемогущий верховный предстоятель Альянса.
Тут у него пусть и запоздало, но сработали оборотнические инстинкты выживания — началась трансформация. Волк, коршун, рысь, людь. Узенький диапазон, всего лишь три дополнительные ипостаси.
Я к тому времени успела отправить в глубокий обморок двух охранников и запрыгнуть на балкон. В голове звенело только одно — убить. Немедленно. Необратимо.
Останавливаться, пока не ликвидирован противник, троедворские боевики не умеют. Чаротворец — цель трудная, но вполне достижимая. А собственная жизнь приемлемая цена за смерть врага.
— Мир! — вскинул ладонь Брокко. — Мир тебе пред изначалием, командор Хорса.
Я замерла. Вздыбленная броня начала потихоньку опадать, расслабились напряжённые в сталь жилы и мышцы.
— Мир и вам, всепредстоятель, — ответила я.
Он отряхнул мантию, взмахнул палочкой, и с балкона в зал спустилась широкая лестница с перилами. Брокко предложил мне руку, и мы спустились в зал. Я прошла к своей скамье, Брокко — к трибуне обвинителя. Дьятра глубоко поклонился, встал рядом с ним.
— Что ж, — медленно проговорил Брокко, — Амарено действительно невиновен. И ему, как и той синьорине, — кивнул он на проститутку, — полагается пять процентов имущества Димиани.
Верховный предстоятель кивнул в такт своим мыслям и смерил меня оценивающим взглядом. Взор затуманился — догадался-таки переключиться на магическое зрение. От увиденного Брокко едва слышно охнул и нарочито медленно повернулся к Дьятре.
— Гойдо, начертательница пути, мастер имён, самоназванка и обладательница «вольной смерти», а в рапорте об этом ни слова, — прошипел он, задыхаясь от ярости.
— Я передал вам полную копию её досье, — пролепетал перепуганный едва ли не до полусмерти Дьятра. — Там об этом тоже ни слова не говорилось.
— Быть такого не может, — не поверила я.
Брокко обернулся ко мне.
— Что ты сказала?
— Высокочтимый всепредстоятель, — начала догадываться я, — а какой аппаратурой были сделаны фотографии для копии досье — простеньской или потайничной?
— Какое это имеет значение? — склочно спросил Брокко.
— Решающее. У вас пользуются плёнкой и фотоаппаратами, изготовленными по технологиям, которые на основице были ещё до Второй мировой войны. А с середины шестидесятых годов прошлого века в большом мире появились плёнки и объективы, которые фиксируют образ не только плотного, но и тонкого тела. Ауру фотографируют. С тех пор в троедворских досье никогда не пишут буквами то, что можно увидеть, глянув на фотографию магическим или срединным зрением. Особенно эффективны для съёмок тонкостуктурных объектов цифровые камеры. Но даже если ваша разведка, высокочтимый всепредстоятель, не догадалась сделать качественные снимки, то хотя бы сплетни собрать они должны были сообразить. Сколько в Камнедельске мастеров имён, начертателей и прочих сотрудников с пикантной биографией, кто они и как зовут, охотно расскажут в любом нейтральном кафе. В Троедворье эта информация секретной не считается.
Оборотень зарычал. Я злорадно улыбнулась и сказала:
— Такая растяпистость объясняется только одним — ваши люди посчитали ниже своего достоинства собирать настоящую информацию о человечице. Сняли халтурную копию с личного дела, которое хранится в архиве общего доступа и в котором содержится лишь самый необходимый минимум служебной информации, — и всё. А расплачиваться за их разгильдяйство пришлось вам.
Брокко резко развернулся к Дьятре и влепил ему пощёчину.
— Прочь с глаз моих, ленивый раб, — сказал он на волшебной речи.
У меня от изумления едва глаза на лоб не полезли. Чтобы ударить подчинённого, да ещё по лицу и прилюдно — такого я даже вообразить не могла. Ладно бы в полубезумной горячке предельного боя, но вот так, в заурядной мелкой разборке — невозможно.
— Нина, это Альянс, — сказал Каварли и потащил меня за руку к двери в фойе. — Здесь и не такое бывает. И позорный столб может быть, и плети, и даже костёр.
— Но это же дикость, средневековье! — возмутилась я.
— Это очень редко бывает, — словно бы извиняясь, сказал Джакомо.
— Вы лучше подумайте, — посоветовал Каварли, — какую бурю накликали на свою голову. Всепреложный Властитель никогда не простит вам такую дерзость.
Я прикусила губу, чтобы скрыть довольную улыбку. В какой бы щели ни прятался Лоредожеродд, теперь он совершенно точно выползет из своего укрытия.
И покажет мне путь к Девятке.
* * *
Пыли в Мёртвом архиве за неделю моего отсутствия накопилось изрядно, с уборкой я провозилась два часа. Но все неприятности когда-нибудь кончаются, даже вымывание сора из-под канцелярских шкафов. Я подхватила вёдра с грязной водой и понесла на задворки департамента к сливной канаве. Задорно светило апрельское солнце, а в плеере мобильника звучала Сашкина песня.«— 3 »
Меняется небо, а с ним и земля,
И новые дали поманят меня,
Останутся в прошлом все страхи и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
Закаты, рассветы, на листьях роса —
Везде отражается мира краса.
Улыбка любимой развеет печаль,
Отменит унылые дни календарь,
Расскажут друзья о делах, новостях —
Быстрей побегут стрелки в наших часах,
И время не даст тосковать и скучать,
Потребует новую песню начать.
Обломки всех старых несчастий, обид
Лишь глупая память на век сохранит.
Пусть в прошлом останутся страхи и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
Быть красочным может любой новый день
Для тех, кому тусклость раскрасить не лень.
Рисуют по-разному, каждый — своим:
Слова для одних, ну а краски — другим.
Судьба и свобода не дар и не зло,
Одним это цепи, другим же — весло,
Кому-то — на дно, в даль уплыть — для других
И мир не делить на своих и чужих.
Пусть цель далека и нелёгок мой путь,
Ступив на него, прочь уже не свернуть.
Лелеять не стану я страх свой и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
Уже двенадцатое мая, а Лоредожеродд, вопреки всем предсказаниям и запугиваниям, так и не попытался меня найти. О нём вообще нет ни слуху ни духу, сидит в каком-то укрытии тихо, как мышь под метлой.
Без него мне до Девятки не добраться никогда.
Восторженные хвалы совершенству Надмирья Пречистого, байки о благодеяниях Великих Учителей — вот и вся оперативная информация, которую удалось собрать почти за два месяца. Большего о Тройственной Триаде в Альянсе не знает никто. Но Лоредожеродд наверняка обладает какими-то дополнительными сведениями, не зря же в своё время он стал опасным для Девятки.
Вот и думай теперь, как выманить его из норы.
* * *
По образованию Джакомо оказался инженером-электриком. С моей подачи вампиры наняли его устранить мелкие неполадки на станции Чесночного квартала. Вампиров Джакомо боится до одури, но срочно нужны деньги, накопилось немало неоплаченных счетов как на основице, так и в Реме, пришлось согласиться. Выделенную судом виру из имущества Димиани выплатят только в конце месяца, из департамента Джакомо выгнали, а новую работу человеку со столь скандальной репутацией в потайнице найти тяжело.Меня, как ни странно, не уволили, я по-прежнему поломойка в Мёртвом архиве.
Миденвен возвращаться в родной Виальниен не торопится. Снял в Риме дом на соседней с Джакомо улице, накупил школьных учебников и твёрдо вознамерился поступить на фармакологическое отделение Римской медакадемии, хочет изучить техно-достижения в этой области. У какого-то толкиенутого недоумка восемнадцати лет взял паспорт в обмен на то, что провёл его в потайницу и через знакомого чиновника в Департаменте эмиграции помог получить статус поселенца. Парни оказались немного похожи, изготовленная троедворскими туристами личина сделала незаметной иную форму ушей и невозможно огромные для человека глаза. На длинные волосы особого внимания никто не обращает, так что никаких сложностей с легализацией в большом мире у хелефайи не возникло.
Называть Джакомо монсеньором Миденвен перестал, но перейти на дружескую непринуждённость не решается до сих пор.
Меня хелефайя побаивается, никак не может понять, кто и что я такое.
Сейчас мы идём к рыжеволосому вампиру по имени Мишель де Фокон. Строго говоря, этнический квартал, в котором обитатели постоянно меняются, — это не община, и титул повелителя его начальнику не положен, но вампиры сумели добиться для себя исключения. Их кварталы приравнены по статусу к нычкам.
От щели до квартала недалеко, но мы идём медленно, чтобы Джакомо успел набраться храбрости.
— Как ты только смогла тут поселиться, — хмуро бормочет он. — Почему?
— Потому что выросла в общаге-малосемейке барачного типа близ полудохлого со времён перестройки военного завода. По нужде во двор на дырку бегать и таскать с колонки вёдрами воду через полквартала для меня не новость, но возобновлять эти незабвенные развлечения я не хочу.
— Так вы из бедной семьи? — удивился Миденвен.
— Смотря что вы называете бедностью, ли-Вириар. Родители у меня высококвалифицированные токари, и в течение почти десяти лет вынуждены были перебиваться на хронически задержанной зарплате и случайных шабашках. Мы не голодали и не ходили в лохмотьях, но и роскошеств позволить себе не могли. Школу я закончила муниципальную. Последние годы конверсионные переделки закончились, и завод опять стал набирать мощь, у родителей появились крупные заработки.
Джакомо посмотрел на меня с интересом.
— Но как же ты закончила один из лучших университетов не только в России, но и во всем большом мире? Выиграла конкурс на государственную стипендию?
— Почти. В России это называется по-другому, но смысл тот же самый. Родители постоянно твердили, что надо хорошо учиться и обязательно поступить в университет. Они не хотели, чтобы единственное дитятко тоже всю жизнь за станком простояло. Так что я полностью оправдала все их ожидания.
— Тебе не нравится твоя специальность? — спросил Джакомо слегка дрогнувшим голосом.
— Средне. Мне хотелось как можно скорее начать зарабатывать, помочь родителям, и я выбрала лингвистику. Тогда в Камнедельске это была одна из самых доходных профессий, особенно для китаистов. Делать серьёзные переводы и получать приличные деньги я стала уже на втором курсе. Но через три года, как раз к диплому, переводчиков расплодилось как собак, и я занялась преподаванием. Не могу сказать, что языкознание стало главным делом моей жизни, но это хорошая, в чём-то даже приятная работа. Не то чтобы я очень любила свою профессию, но и не жалею, что стала именно лингвистом. Говорю же — средне мне с этой работой, не хорошо и не плохо.
— Средне — это уже лучше, чем плохо, — ответил Джакомо. — Гораздо лучше. Я такой удачей похвалиться не могу. Профессия у меня семейная. Я обязан был получить именно эту специальность и никакую другую, продолжить фамильную традицию. Моего мнения никто не спрашивал, да я и сам его не знал… Я так старался быть хорошим сыном, что не оставалось времени подумать о себе. С самого рождения я был неправильным ребёнком, не таким, как брат с сестрой, как мечталось родителям. Мне постоянно хотелось чего-то необычного, неведомого мне самому… Казалось, ещё немного, и эта неопределённость обретёт чёткие и ясные очертания, я пойму, наконец, куда меня тянет на самом деле. Но не получилось… Надо было оправдывать ожидания, и сил ни на что другое уже не оставалось. Университет я закончил блестяще, а в день вручения дипломов вдруг понял, что всё время пытался жить чужой жизнью, и что дальше будет только хуже и хуже, что я окончательно потеряю то немногое истинное Я, которое у меня ещё оставалось. В ту минуту я как раз стоял посредине церемониального зала. В глубине сидели родители выпускников, слева — однокурсники, справа — профессура. А в центре, как на витрине — я. И все на меня смотрят. И все знают, какое будущее придётся мне прожить. На что я обречён. Жуткое ощущение. Наверное, так чувствовали себя приговорённые к публичной казни. Я взял диплом, сказал положенные слова благодарности, вернулся к однокурсникам ждать окончания церемонии. И понял, что надо всё бросить и сбежать, иначе уже через год или рехнусь, или убью себя.
Джакомо немного помолчал, увидел скамейку, сел. Мы с Миденвеном сели по бокам.
— Я тихонько вышел в фойе, — сказал Джакомо, — купил в киоске большой конверт, положил в него диплом и записку в три строчки. Может быть, формулировка была излишне резкой… Но я устал притворяться и угождать, надоело вечно выбирать слова, которые наконец-то покажутся моей родне хоть сколько-нибудь приятными. — Джакомо криво улыбнулся. — Я нашёл уборщика и спросил, хочет ли он немного подработать. Тот согласился отдать конверт отцу. А я ушёл. Полгода перебивался случайными заработками, жил в ночлежках — мне ничего по-настоящему не хотелось, ничего не интересовало. Так, болтался по жизни, как кусок сами знаете чего по волнам. Потом попал в Ремнию, но и здесь всё продолжалось по-прежнему… Отец оказался прав — я действительно прирождённый никчемушник.
— Нет! — Миденвен обеими ладонями крепко сжал Джакомо руку. — Нет. Ты лучший из всех людей, которых я знаю. Самый лучший.
Джакомо высвободил руку, встал.
— Для таких суждений ты знаешь слишком немногих.
— Что ты написал родителям? — спросила я.
— Они знают, что я жив. И всегда знали. Но им плевать.
— А дом у тебя откуда?
— Традиционный семейный подарок на совершеннолетие. Девочкам всегда дарили бриллиантовые серьги, а сыновьям — маленький холостяцкий домик или квартиру. Но до сих пор я там не жил ни разу, только хранил кое-что из вещей. Для меня это всегда был склад, а не дом.
Джакомо резко мотнул головой, стряхивая воспоминая.
— Идём, — сказал он нам. — Опаздывать на встречу с клиентом нельзя.
Миденвен торопливо кивнул. Верхушки ушей у хелефайи обвисли, тревожно подрагивают, давние боль и обида Джакомо близки ему как собственные. Но мочки приподнялись, в глубине души Миденвен его неладам с родителями только обрадовался.
Я удивилась. Привязанность хелефайи к Джакомо всегда казалась мне искренней и чистой, такой, что не оставляет места для злорадства. Но не зря говорят, что любая людская душа — потёмки. В том числе и хелефайская.
* * *
Мишель де Фокон — высокий красавец с очень светлой, но не бледной кожей, и бархатистыми серыми глазами, импозантно одет по последней ремнийской моде — налил Миденвену и Джакомо по чашке кофе. Сервиз старинный, примерно восемнадцатого столетия, стенки у чашечек тонкие, как бумага. Секретарь поставил на стол плетёнку с печеньем.— Съешьте хотя бы одну штучку, — сказал Фокон Джакомо. — Тогда ваша кровь станет для жителей квартала запретной вдвойне.
Джакомо торопливо схватил печенюшку, но тут же с недоверием глянул на Фокона и спросил:
— Почему?
Вампир объяснил соответствующий пункт Алого закона.
Джакомо хотел было положить печенье в рот, но отдёрнул руку.
— Повелитель Мишель, — медленно сказал он, — ведь тогда получается, что вампиры не могут брать кровь тех человеков, которые сами будут рады стать донорами — друзей, родственников, собратьев по оружию?
— Да, — ответил Фокон.
— Но это глупо! Зачем ходить на Охоту, когда полно тех, кто сам хочет поделиться с вами Жизнью?
— Это закон крови. Как и все изначальные правила, его устанавливали не Источники жизни и, тем более, не вампиры.
От изумления и без того огромные глаза Миденвена распахнулись едва ли не во всё лицо, растерянно дёрнулись верхушки ушей.
— Такого не может быть! — воскликнул он. — Нет. Повелитель Мишель, словохранители вас обманули, когда рассказывали об истории вашего народа! Это не закон крови. Ведь изначальные правила установили Предрешатели. Они мудры и добры. Всесовершеннейшие не могли сделать такой запрет законом. Наказанием — да, возможно. Но только не законом! Великие Учителя иногда бывают слишком строги со своими детьми, но это всего лишь наказание, а не правило. Его можно отменить. Если ваш народ попросит Сотворителей о прощении, они обязательно отменят этот запрет. Вас простят и освободят!
Фокон досадливо вздохнул.
— Виальниен-шен, в триста пятьдесят семь лет нельзя быть таким… наивным. Вы прекрасно знаете, что вампиры были сотворены вместе со своей Жаждой. А если так, то одновременно были и сотворены законы для её регулирования.
Миденвен теребил прядь волос. Пальцы дрожали. Уши обвисли, а в глазах блестели слёзы. От истинного облика Тройственной Триады их первосотворенец увидел лишь краешек, но даже такая малость оказалась сильнейшим потрясением.
— Если позволите, повелитель Мишель, — сказала я, — мы пойдём. Все детали обговорены, к работе синьор Сальватори приступает завтра. Не будем больше отнимать ваше время.
— Печенье-то съешьте, синьор Сальватори, — сказал Фокон.
— Нет, — твёрдо ответил Джакомо.
— Вы боитесь нас. А это станет надёжной защитой.
— Нет. Такая защита мне не нужна. А страх… Как-нибудь справлюсь и с ним.
— Если Виальниен-шену угодно, то он может сопровождать вас и по праву телохранителя взять с собой любое оружие.
Джакомо отрицательно покачал головой.
— С этим я должен справится только сам.
Миденвен обиженно дёрнул верхушками ушей, но ничего не сказал. Джакомо попрощался с Фоконом.
На основицу мы тоже возвращались пешком.
— В воскресенье отец приезжает в город, — сказал Миденвен. — Он хочет посмотреть большой мир. Для начала хотя бы дом, где я живу, пройтись по улице. Она ведь тихая и старомодная, особых трудностей быть не должно. Только я с таксистами связываться не хочу. Джакомо, ты не мог бы встретить нас у щели? Аренду машины я оплачу.
— Конечно.
— Да ты не волнуйся, — Миденвен взял Джакомо под руку, улыбнулся. — Мой отец совсем не такой, как все те Перворождённые, которых ты видел. Он другой. Отец работает в бесплатной больнице для бедных в приграничье, это десятикилометровая нейтральная зона вокруг входа в нычку. В больницу приходят разные люди — человеки, эстрансанги, стихийники… Отец одинаково приветлив со всеми. По-настоящему приветлив, искренне. Для него все люди одинаковые, а всё это деление на ступени и касты он всегда презирал и презирает. Прежде я стыдился его простоты, в Виальниене такое поведение очень многим не нравится. Теперь понимаю, насколько прав отец и неправы все остальные.
Миденвен быстро взглянул на Джакомо и сказал:
— Ты ни о чём не беспокойся, вы очень легко сумеете поладить.
Суть затеи ушастого интригана стала понятна до полной однозначности. Под наскоро выдуманным предлогом я отправила Джакомо в мелочную лавку за покупками.
— Даже и не пытайся, — сказала я Миденвену. — У него есть собственная семья. В своих отношениях с отцом Джакомо сумеет разобраться и без твоей помощи. У тебя нет права разрывать его семейные узы.
Миденвен упрямо и зло растопырил уши.
— Все узы давно разорваны. Его старик сам отказался от сына! А мой отец будет только рад, если Джакомо войдёт в нашу семью, станет моим братом и его сыном. Отец никогда его не обидит так, как обидел тот недоумок. Никогда не предаст, как предал он.
— Вы всё уже обсудили и решили?
— Да, — кивнул Миденвен. — Я обо всём написал отцу ещё до суда, когда вы с Каварли летали в Прагу. Эльфы частенько выходят на основицу, я передал с ними письмо в Виальниен. Отец ответил в тот же день. Он сомневался, что Джакомо захочет принять мой вассалитет. И предложил другое решение. Я не знаю, как отец догадался, что у него нет семьи. Но теперь Джакомо будет настоящим ар-Даллиганом, моим братом. Больше никто и никогда не назовёт его обезьяньим отродьем. Отец хотел приехать сразу после суда, но тогда я не осмеливался думать о Джакомо как о друге и брате. Мне потребовалось время, чтобы понять — для таких людей, как он, все эти вассально-сюзеренские традиции и глупы, и невозможны.
— Ты любишь его? — спросила я.
— А вы как думаете, Нина?
— И что будет, если кто-нибудь уведёт Джакомо прочь, заставит забыть о тебе, назвать чужим?
— Нет. Нет! — Миденвен побледнел резко и сильно, уши застыли в неподвижности. — Нет!!!
— Что, больно стало? (Хелефайя кивнул). А ведь точно такую же боль ты собрался причинить его родителям.
— И мать, и отец Сальватори давно отказались от сына!
— Это они тебе сами сказали? А может, ещё и скрепили отказ изначальной клятвой?
Миденвен ответил лишь быстрым злым взглядом.
— Вот и не лезь в его личную жизнь, — сказала я. — Сейчас ты ничем не лучше Сальватори-старшего, который пытался распоряжаться сыном как вещью. Ведь он тоже любит его, и был уверен, что делает всё исключительно на благо Джакомо. Но только сам Джакомо может и должен решать, что будет ему благом, а что — злом. От родителей он сбежал, потому что их любовь и забота превратилась в удавку. Дейлирин, ты хочешь, чтобы Джакомо ушёл и от тебя?
Хелефайя испуганно помотал головой.
— Нет. Всё, что у меня есть, это отец и Джакомо. Потерять одного из них всё равно, что лишиться половины сердца. Ещё не смерть, но уже и не жизнь.
— Так вот и не прогоняй их. Не становись для них источником страха и боли. Жить рядом с тобой и для тебя любимые люди смогут, только если ты дашь им возможность жить так, как они сами того хотят.
Миденвен ответил долгим прямым взглядом, верхушки ушей развернулись вперёд.
— Посмотреть бы на мужчину, — сказал он, — который захотел жениться на такой женщине как ты, Хорса. Это всё равно, что прыгнуть в штормовое море.
— Скоро ты с ним познакомишься. Егор ведёт переговоры с одной из римских клиник, летом должен приехать на работу.
Пришёл Джакомо. Пора было возвращаться в большой мир.
* * *
В Центральной ремнийской библиотеке я пролистала старые выпуски криминальных газет и составила список волшебников, которые обвинялись в сотрудничестве с Лоредожероддом, но под суд так и не попали, либо были оправданы за недостатком улик.Посетители библиотеки смотрели на меня с опасливым изумлением — ноутбук здесь такая же невероятица, как и волшебная палочка в большом мире. Но чтобы качественно систематизировать информацию, выявить все имеющиеся связи, нужна электронная база данных, а не карандаш и листочек бумаги. Так что перетерпят как-нибудь соседство техники.
Интересная складывалась ситуация. При всех своих злодействах Лоредожеродд никогда не делал одного — Всепреложный Властитель не делил людей, будь это сторонники или враги, на расы и касты. Его интересовали исключительно деловые и личностные качества. Но при этом большинство прихлебателей оказались выходцами из высоких каст. А среди низших, несмотря на всё их бесправие и свои посулы, Лоредожеродд симпатий не приобрёл.
Воистину, чем больше у людей золота и власти, тем они жаднее, амбициознее и бессовестнее. Но довольно философии, думать надо о делах текущих.
Однако сосредоточиться не удавалось, мысли постоянно сбивались на стихи. Я открыла ворд и начала набирать текст.
После стихов мозги заработали интенсивнее, я придумала способ выманить Лоредожеродда из укрытия.
Понапрасну мы ждём
От судьбы новостей,
День проходит за днём
Вереницей теней.
В череде тусклых дел
Растворились мечты,
Кто был весел и смел,
Стал рабом пустоты.
Не хочу я, как все,
Тратить жизнь на слова —
По чужой полосе
Направляет молва.
Не нужны мне пути
Всех известных дорог,
Что сулят увести
От забот и тревог.
Как навязанный дар
Счастье мне ни к чему —
Это липкий кошмар,
Превращённый в тюрьму.
Предначертанный путь
Приведёт лишь в тупик,
Как рабам душу гнуть
Нужно здесь каждый миг.
Лишь самим нам решать,
Что есть благо, что зло,
И подачек не ждать —
Жизнь вести, чтоб везло.