Ягупова Светлана. Контактер

   Подойди к нему в тот вечер не Чай, а капитан дальнего плавания, быть может, нашел бы иное применение своему дару. В нетерпении расхаживал по деревянному настилу, сквозь щели которого проглядывала зелень воды. Ее близость, выпитое вино и запах водорослей возбуждали так, что, когда очередная группа туристов выстроилась на приближающийся катерок, он притерся к ней и, стараясь обойтись без шума, начал впитывать в себя ее настрой и желания. До сих пор помнит ту высокую шатенку с яркими губами, испуг в ее глазах, когда она почувствовала себя обкраденной и схватилась за перекинутую через плечо сумочку, к которой он и не прикасался.
   - Вор! Держите! - вскрикнула она. Он пошатнулся, как от пощечины, и рванул с мостков.
   За ним погнались. Впервые. Сколько раз потом слышал за спиной крики, ругань, топот ног, но первая погоня до сих пор сидит в нем острым камнем. Кто-то схватил его за плечо, потащил в заросли прибрежной маслины. Преследователи пронеслись мимо, а он, запыхавшийся, с сердцем, готовым разорваться, опустился на песок.
   - Что, братан, нечисто сработал? - услышал насмешливый басок своего спасителя. Невысокий, тщедушный на вид человек средних лет, с желтыми белками глаз, отчего и сами глаза казались желтыми, смотрел на него с веселым интересом. - Какого черта шляешься в порту? Здесь всегда ксивы ломают, в любой миг могут застукать.
   - Что за ксивы? - пробормотал, стирая со лба испарину.
   - Так ты шпана? - Он расхохотался. - Надо же! А я думал, майданщик со стажем. Ничего, со временем обтащишься. Пошли ко мне.
   Он хотел было сказать этому желтоглазому, что тот ошибочно принял его за вора, что для него самого загадка, отчего обвинили его в воровстве, но любопытство, желание изведать что-то не будничное, привело в дом карманщика. Как выяснилось позже, квартира Чая была "блатхатой", куда местные и заезжие воры свозили "темное" - краденые вещи, где отдыхали после набегов и разрабатывали планы на будущее.
   Узнав о его необыкновенной способности, Чай восхитился, стал размышлять, какую бы извлечь выгоду из этого дара и, так ничего и не придумав, хлопнул его по плечу волосатой лапищей:
   - Будешь как я. Научу по-настоящему "писать мойкой" карманы и сумочки. Что за прок от твоего таланта? Кормит только душу, но душа без тела ничто.
   И он разразился длинным монологом о том, что нет на земле ни одного безгрешного и лучше уж быть профессиональным карманщиком, чем красть по-крупному у государства.
   - Мы облапошиваем раззяв, - с пафосом говорил Чай, расхаживая по комнате, которую никак нельзя было уличить в принадлежности к воровскому притону: обычное, даже в какой-то мере стандартное жилье со стандартной мебелью и скромными обоями. - Мы занимаемся своего рода воспитанием, прививаем людям некоторые интеллектуальные качества, внимание, осторожность. Лично я - вор благородный. Если нахожу в портмоне документы, запечатываю их в конверт и шлю заказным письмом растерехе.
   Он с брезгливым любопытством слушал Чая, не принимая его философии, но исподволь заряжаясь ею. Он вовсе не собирался делаться карманщиком, но сейчас, когда каждый день стакан вина переворачивал его дар шиворот-навыворот, разве не роднило его с тем же Чаем умение обворовывать людей? Что с того, что он крал не кошельки, а человеческие чувства, все равно это преступление, потому что после вина крал избирательно, в основном, радостные, приятные эмоции.
   Чай потом спохватился, что слишком откровенен, но, увидев его понурый вид, понял - парень в его руках.
   - Впрочем, тебе опасно быть карманщиком, - наконец сообразил вор. - Ты ведь тут же выдаешь себя, даже не притронувшись к кошельку. Ну хорошо, если, как говоришь, люди попадают под твое влияние, не мог бы внушить им протягивать добровольно свои портмоне? И тогда - о боги! - ты будешь самым честным вором в мире!
   Его это покоробило, но виду не подал, боясь показаться трусом. И еще почуял, что не соглашаться с Чаем опасно - все же тот выдал ему себя, свое жилье.
   - Для начала принесешь завтра хотя бы червонец, - дал задание Чай. - У меня будет небольшой сабантуй по поводу моего юбилея. Сделаешь подарок мне к этому дню. Червонец, и больше ничего. Кстати, как тебя зовут?
   - Николай.
   - Колян, значит. Ну вот что, Колян, приходи к семи вечера, не пожалеешь - фирменные девочки будут.
   Его разбирало любопытство, и он пришел. Это была обыкновенная пирушка с танцами, вином, водкой и дракой. Разве что блатной жаргон и попечительская властность Чая, интересующегося у каждого, как его дела, придавали сборищу налет таинственности и некоторой избранности.
   Душой компании была стриженная под Мирей Матье и чем-то смахивающая на нее лицом, - отчего и прозвали ее Миркой, - девчонка с гитарой, в узких брючках и желтом свитерке. Она лихо исполняла песню за песней, и лицо ее было так зазывно обращено к Коляну, что он не на шутку разволновался и потом весь вечер танцевал с ней.
   - Зачем ты здесь? - спросил он в перерыве между танцами, зажав ее между стеной и шкафом.
   Она изящно пустила ему в лицо дым и, посмеиваясь глазами, ответила с лихой бравадой:
   - От скуки.
   - Всего лишь? - протянул он разочарованно.
   У него тогда еще не было девчонки, а Мирка так блестела глазами, так обворожительно улыбалась, потряхивая челкой, что он решил - она непременно станет его подружкой.
   - Как ты думаешь, кроме Чая, здесь есть воры? - наивно спросил он.
   Мирку так и скрутило пополам от смеха.
   - Чего ты? - растерялся он.
   А она так закатилась, что понадобилось встряхнуть ее за плечи.
   - Слышите, - все еще в трясучке хохота обратилась она к собравшимся. Этот мальчик, - Мирка ткнула в Коляна пальцем, - интересуется, кто из присутствующих, кроме Чая, нечист на руку.
   Он стоял багровый и злой, самый раз было смотаться из этого вертепа, но будто леший приковал к месту.
   - Дитя мое. - Чай подошел к нему и, пошатываясь, взял двумя пальцами за подбородок. - Я тебя сюда привел, я и турну так, что до луны долетишь, если будешь мучиться кретинскими вопросами. Давай, падла, показывай свое экзотическое умение, иначе раздавлю, как таракана.
   Он пятился, а Чай все надвигался и надвигался на него, пока между ними не влезла Мирка.
   - Не тронь его. Чай, - сказала она таким мягким тоном, что сердце зашлось: так мог говорить лишь близкий человек. - У него все еще впереди.
   - Брысь, Мирка. - Чай грубо оттолкнул девушку и вновь надвинулся на него. - Ну-с, демонстрируй свое искусство.
   Он заметался, ища выход, но его со всех сторон обступили красные, потные от водки, жары и танцев парни, из-за спин которых, хихикая, выглядывали растрепанные девицы.
   И он решил.
   - Нужна вода, - твердо сказал он.
   Ему протянули стакан минеральной.
   - Нет, надо искупаться.
   - Сэр, может, вам сауну? - расшаркался перед ним носатый толстяк в красной рубахе.
   Кто-то сбегал в ванную и притащил ведро воды.
   - Ты что, - оттолкнул энтузиаста Чай. - Дуй на улицу, нечего мне тут паркеты портить.
   Двое широкоплечих парняг подхватили Коляна под руки и выволокли во двор, где выли и воду ему на голову. Слегка подрагивая от злости и хлынувшей в тело энергии, он вернулся в дом, осушил бокал вина.
   - Кто первый? - закатывая рукава, угрюмо обвел глазами собравшихся.
   - Тю, псих, драться надумал, что ли, - хохотнула зубатая, ярко выкрашенная девица.
   - Только пальцем притронусь, - успокоил он, - сразу поймете, в чем дело.
   Однако не успел и шевельнуться, как на голову надели ведро и свалили на пол. Завязалась драка, и Чай был в восторге от того, что он разбросал в сторону самых дюжих парней. Те смотрели на него с трусливым недоумением: откуда такая сила у этого сопляка?
   Постепенно все утихомирились, вновь включили магнитофон, стали танцевать.
   Он сидел в углу, под торшером, потягивая из стакана красное вино, и наблюдал за танцующими, прислушиваясь к себе. Тело слегка ныло от недавнего побоища, руки и ноги подрагивали, еще не полностью стряхнув с себя энергию, так бездарно потраченную на драку. И все более охватывало смятение, не от стычки с парнями, а от того состояния их душ, которое в ту минуту он хорошо ощущал, впитывал в себя и уже не мог разобрать, где его собственные чувства, а где чужие. Все смешалось, переплелось. Еще минуту назад эти ребята, враждебные ему, были сейчас понятны и даже близки. Каждый по той или иной причине прошел мимо большой жизни: одних не поняли и потому не приняли; других обидели, и они затаили зло; некоторые, как и он, искали впечатлений, не сумев найти себя в настоящем деле; кто-то от дремучести, нравственной неразвитости был готов даже на преступление; многих губило дурное пристрастие к спиртному, толкая на необузданные, дурные поступки. И у всех не было спокойствия от сознания ежеминутной опасности.
   Он настроился на Мирку и зажмурил глаза: такая сумятица царила в ее душе, такая неразбериха! Боль и досада захлестнули его, судорогой сжали горло. Захотелось разбить окна, впустить в душную комнату свежий морской ветер. Но случилось наоборот: вокруг него плотно сгущалась, обволакивая, окутывая, пропитывая до мозга костей, беда этих ребят, которых так щедро взял под свою опеку Чай.
   Тот вечер навсегда отравил этой бедой, вобравшей в себя все, чего жаждала его юная, неокрепшая душа: риск, бурные переживания, ставку на крупный житейский выигрыш. Ему уже не хотелось уходить отсюда, и еще недавно казавшиеся грубоватыми, неприятными, лица присутствующих выглядели теперь своими, давно знакомыми, незащищенными, как и он, от опасности, подстерегающей за порогом. Превозмогая брезгливость еще не испорченного сердца, он впустил в себя этот мир, испокон веков отвергаемый, осуждаемый обществом, которое, однако, в глубине души всегда признавало и долю собственной вины в его существовании.
   - Эй! - позвал он девушку, что-то сердито говорящую Чаю. - Иди сюда, Мирка.
   - Лучше ты иди к нам, жиганец, - ухмыльнулся Чай.
   И он встал, и сел с ними за стол, и пил уже не только вино, но и водку, а потом пел с ними веселые песни, и от того, что это были не блатные, а обыкновенные песни, те, что звучали каждый день по радио, ему было хорошо и спокойно.
   А через несколько дней мир раскололся на "мы" и "они". Мы - это он. Мирка, Чай и его друзья. Они - те, кто живут бестревожно, не боясь, что в любую минуту могут оказаться в неволе. Он не стал ни майданщиком, ни домушником. Это Мирка ловко писала бритвочкой карманы и сумочки зевак, он же всегда находил способ честно заработать рубль - на выгрузке вагонов, в порту, на стройке. Но нигде не засиживался больше месяца. Перекати-полем гнало его с одного места на другое, по городам и весям необъятных пространств. В основном задерживался в городах - и для него, и для Мирки здесь всегда находилось дело.
   Расплатой за связь с этой девчонкой было все нарастающее чувство отверженности, обособленности от людей. Чтобы оправдать себя, стал вырабатывать собственную философию. Он ли виноват, а не природа, в том, что ему требуется именно такой образ жизни - находиться в постоянном движении, беге, аккумулируя эмоции людей? Поскольку никто не знает, куда девать его энергию, он сам будет искать выход. Пока видит лишь этот: бродить в многолюдных местах, окунать себя в толпу, сливаться с нею и, если нащупает нечто нужное, беззастенчиво впитывать в себя.
   До сих пор не поймет, как смог привыкнуть к Миркиному ремеслу. Нечто общее было в их работе, это и связывало.
   - Не строй из себя чистоплюя, - говорила она. - У обоих рыльце в пушку.
   Поначалу коробило, что она так запросто причисляет его к своей братии, потом привык. Старался следить за собой: ходил всегда свежевыбритый, в выглаженном костюме. Но со временем опустился, стал неряшливым.
   - Зачем тебе много денег? - спрашивал у Мирки. - Я могу заработать на двоих.
   Она недоверчиво, презрительно оглядывала его с ног до головы:
   - Как это зачем? Думаешь, всю жизнь буду "писать мойкой"? Когда-нибудь выйду замуж, нарожаю детей, куплю трехкомнатную кооперативную. На все это нужны "бабки". А ты? Неужели все время хочешь так вот "работать"?
   Наивная, она не знала, что грязь души не так легко отмывается, как грязь тела.
   Он же пока не задумывался, что будет дальше. Было интересно: новые города, новые люди, впечатления. Правда, раздражало, когда Мирка таскала его по блатхатам, перепродавая краденое. Все чаще с грустью поглядывал на идущих по улицам девчонок с ясными лицами, предчувствуя, что не кто-нибудь, а именно Мирка заложит его и будет одной из причин его первой судимости.
   - Эй, уже чай готов!
   В дверь ванной постучали.
   Выходит, крепко задумался. А тело по-прежнему обновлено, мозг открыт навстречу любому чувству другого. Плохо: энергия не снята. Или, чего доброго, еще более подзарядился? Если бы не срывался в запой и не попадал за решетку, можно было бы давно научиться регулировать свою способность.
   Он недовольно вздохнул, вышел из-под душа и стал одеваться.
   - А я уже подумала, не случилось ли чего, - сказала Стеклова, когда он прошел на кухню. Подвинула ему стул, поставила перед ним тарелку со вчерашней котлетой, чашку чаю.
   - То есть вы забеспокоились? - заключил он, усаживаясь и принимаясь за еду. - А между тем, уважаемая... Простите, ваше имя-отчество?
   - Татьяна Васильевна.
   - Уважаемая Татьяна Васильевна, вы поступили очень и очень опрометчиво, впустив в квартиру такого типа, как я.
   - Кто вас впускал? Сами ворвались. А потом, когда спохватилась и хотела сообщить кое-куда, не позволили.
   - Я признателен вам.
   Ее царапнуло - очень нужна ей признательность этого типа.
   Он с аппетитом уплетал котлету, ловко орудуя ножом и вилкой, и она неприязненно подумала: "Надо же, аристократ какой".
   Парень остановил на ней веселый взгляд, перевел его на вилку с ножом, хмыкнул, но ничего не сказал.
   И опять ей стало тревожно.
   - Так вот, я признателен вам, - повторил он, - за то, что никуда не позвонили, пока я был в ванной.
   В самом деле, почему она не сделала этого? Даже вылетело из головы, что надо бы позвонить, - ведь после того, как он ушел мыться, только об этом и думала:
   - Скажите честно, боитесь меня?
   Его черные раскосые глаза искрились такой напористой энергией, что она отвела взгляд. В конце концов, что ему нужно? И почему в такой вот близости, через столик, даже с татуировкой, выглядывающей из-под майки капитанский штурвал с какими-то иероглифами, а на предплечьях птицы и корабли, - не пугает ее, а вызывает любопытство?
   - Боюсь или не боюсь - это мое дело, - сказала строго. - Во всяком случае, оставлять на ночь не намерена.
   - Вы живете одна?
   - Нет, конечно, - схватилась она за спасительный довод и ругнула себя: шляпа! До сих пор не догадалась воспользоваться этим! - Должен прийти с работы муж.
   - Сегодня суббота.
   - Ну и что? Он работает на заводе, в первую смену. Вот-вот вернется. Знаете, какой он у меня - на голову выше вас, занимается каратэ.
   Колян пристально взглянул на нее.
   - Лжете, как школьница. Сегодня вы одна. И завтра тоже.
   - Тогда не спрашивайте, если такой мудрый. - Она досадливо звякнула ложкой о блюдце.
   - Нехорошо, Татьяна Васильевна.
   - Что?
   - Нехорошо скрывать у себя дома преступника. Да еще особо опасного.
   - Не просто нехорошо, а ужасно. За вами гналась милиция?
   - Нет, сознательные граждане.
   - Что же вы все-таки натворили?
   Он допил чай, отодвинул чашку и опять заглянул куда-то в самые глубины ее души, отчего вновь стало неуютно.
   - Того, что я натворил, Татьяна Васильевна, вполне достаточно, чтобы вы сейчас встали и набрали "02".
   - Как же я это сделаю, - всполошилась она, - если нахожусь в вашей власти? Да-да, я постоянно ощущаю ваше воздействие на меня!
   Он отвернулся, спрятав глаза. После некоторого молчания спросил:
   - А сейчас? Что вы ощущаете сейчас? Могли бы в эту минуту встать и пройти к телефону?
   - Пожалуй, - не совсем уверенно сказала. - Но мне почему-то не хочется.
   - Подумайте.
   - Нет, - твердо мотнула головой. - Не хочу. Однако я не убеждена в том, что вы и теперь не влияете на меня. Кто вы?
   - Я же сказал - вор. Честное слово.
   Она едко рассмеялась.
   - Вор с честным словом - не глупо ли? Знаете... Как-то не укладывается в голове...
   - Ваш журналистский опыт явно обогатился.
   - Но как можно?! Вы вовсе не похожи на узколобого бандюгу! Испокон веков воровство считалось преступлением, нечистым, позорным делом.
   - Мое воровство несколько иного свойства, чем обычное. А скажите, личная собственность, по-вашему, заслуживает уважения?
   - Не всякая, но та, что на трудовые доходы, - да!
   - Когда-нибудь человек будет свободен от любого вида собственности, кроме самого необходимого, скажем, интимных мелочей.
   - Так это когда-нибудь. А сегодняшний день - иной, и надо следовать его законам.
   - Зачем вам хрустальные стаканы, что в серванте?
   - Чушь говорите, - так и подскочила Стеклова. - Красота должна входить в быт, а не оставаться экспонатом в музеях. Вспомните древних греков или даже наше русское дворянство. Каждая вилка, ложка были произведением искусства.
   - Но мы сейчас почему-то пьем чай не из тех хрустальных стаканов, заметил он. - И котлета лежит не на расписной тарелке. Значит, все это для важных гостей? Чтобы пустить пыль в глаза?
   - Пожалуй. Для каждого дня слишком шикарно. Но всему свое время, раньше и этого не было.
   - В чем-то вы правы, - кивнул он. - Однако разве не воровство - при книжном дефиците иметь столько книг? Лежат мертвым грузом, в то время как тысячи жаждущих могли бы удовлетворить свою жажду, будь книги в библиотеке. Было время, когда моей душе требовался Тютчев. Я обегал все библиотеки города, в котором жил, - не нашел. И что же? Оказывается, Тютчев у вас. Разве это не кража? Да вы обокрали сразу несколько тысяч человек.
   - У вас своеобразные представления о собственности.
   - Прикиньте на досуге, сколько в вашем доме лишних вещей.
   - Неужели подсчитали?
   - Зачем вам шикарная люстра и ковры чуть ли ни на каждой стене?
   "В самом деле зачем? - подумала Стеклова. - Родители постарались. Хотели, чтобы молодожены начинали не с нуля, почти полностью обставили квартиру. Правда, кое-что мы нажили и сами, но когда пришло гнусное время развода и Кротов без зазрения совести предложил дележ, оказалось, что две трети имущества - родительские".
   Она встала, долила Коляну чай.
   - Вот-вот, еще и ухаживаете за мной, в то время, как пора бы указать на дверь. Моя бобочка уже, наверное, просохла.
   Метнув в него укоризненно-злой взгляд, Стеклова прошла на балкон, сняла с веревки белье. Освободив стол, торопливо принялась за глажку.
   - Все-таки спешите выпроводить? А я думал, испытываете себя на чуткость и доброту. Сейчас все занимаются самосовершенствованием, это теперь в моде.
   Она разгладила рубашку и протянула Коляну.
   - Благодарю, - кивнул он, оделся и опять сел. Она смотрела на него вопросительно, ожидающе. После душа и чая он разрумянился, черные волосы лежали мягкими волнами, и выглядел он моложе. Под его пристальным взглядом снова нахлынуло раздражение.
   - Опять гипнотизируете?
   - Знаете, мне у вас хорошо, уютно, домашне, словом, по-родственному. Но ведь я мог оказаться убийцей, а вы так доверчиво отворили мне. Плохо знаете жизнь, Татьяна Васильевна. Теперь уж не гоните. Очерк дописан, я отпечатаю его на машинке и тем самым отработаю обед и стирку бобочки. У вас есть машинка? Займитесь чем-нибудь по дому.
   - Нет, это слишком, - рассвирепела она. - Вовсе нет такой необходимости - печатать. Вообще у меня собственные планы, и если вы сейчас Же не смотаетесь отсюда, то...
   - То что? - перебил он. Глаза его погрустнели, и ей стало неловко своего крика. Чего, в самом деле, разоряется? Почему бы парню не прийти как следует в себя?
   - Ладно, - вздохнула она. - Вы и впрямь умеете печатать?
   - Попробую. - Он встал. - Где машинка?
   Они прошли в комнату. Стеклова достала из серванта старенькую "Олимпию", поставила на стол. Ситуация показалась жуткой и забавной: незнакомый парень в ее доме, сидит, печатает... Не быстро, но деловито. А она не гонит его взашей. Чертовщина какая-то.
   - У меня с пунктуацией нелады, - признался он.
   - Всего-то? - съехидничала она, но он не заметил ее укола.
   Чего терять время? Решила продолжать глажку в Юркиной комнате, застелила стол байковым одеялом и принялась за дело.
   - Муж у вас мастеровой? - услышала из гостиной.
   - Мастеровой, - соврала она. - А что?
   - Буква "т" западает, пусть починит. Люстру повесили, а машинку новую не можете приобрести.
   - Далась вам люстра! - вспыхнула она.
   Что, если этот Колян не одну квартиру ограбил, потому так болезненно относится к чужой собственности? Вот уж не предполагала, что и у воров своя философия.
   Зазвонил телефон. Стеклова отложила утюг, вошла в гостиную и вопросительно взглянула на парня.
   - Берите, - кивнул он. - Может, подруга.
   Это и Впрямь оказалась Березова.
   - Иду, - коротко предупредила она, и Стеклова растерялась. Пока думала, что ответить, Надежда положила трубку.
   - Сейчас она будет здесь, - сказала Коляну с некоторым вызовом.
   - Очень приятно. - Он продолжал печатать. - Я, кажется, уже в приличном виде? Сообщать о моей профессии не обязательно.
   - Сами представитесь.
   Интересно, есть ли у него свой дом, семья? И если есть, то где? И что сказать о нем Березовой?
   Почти не удивилась, когда, перестав печатать, он спросил:
   - Вероятно, вас одолевает множество вопросов, откуда я, куда, зачем? Увы, я не современный Робин Гуд, у меня все гораздо сложнее. В семидесяти километрах отсюда, в Волногорске, мой дом. Детский. Единственный, где меня еще помнят и любят.
   - В Волногорске? - удивилась она. - Это же город моего детства!
   - Выходит, земляки? - Он развернулся на стуле. - В какой школе учились?
   - В третьей.
   - Ну а я через дорогу, в десятой, и наверняка пулял в вас снежками и дергал за косички.
   Они как-то одновременно улыбнулись своему детству, и Стекловой почудилось, что и впрямь когда-то знала мальчишку со слегка раскосыми глазами.
   - У меня в третьей дружок учился, Вовка Денисов.
   - Знаю! - обрадовалась она. - Такой кучерявый, худющий!
   - Он самый.
   - Небось в курзал на танцы бегали?
   - Бегал.
   - Я тоже. Мне уже начинает казаться, что когда-то вы пригласили меня на танец.
   - Очень возможно.
   - Случайно, с Витькой Косяковым не знакомы?
   - Косяков? Что-то не припомню. А кто это?
   Она строго взглянула на него.
   - Ваш коллега.
   - Неужели у такой интеллигентной женщины есть знакомые воры?
   - В одном дворе жили, никуда не денешься.
   - Пардон, вам сколько лет?
   - Двадцать семь.
   - Выходит, одногодки?
   - Я так и думала. Что же это с вами, а? - вырвалось у нее отчаянно. Вдруг захотелось защитить, оградить его от опасности, от чего-то грозно нависшего над ним.
   Он уловил этот миг ее настроя и успокаивающе кивнул:
   - Ничего, все устроится, Татьяна Васильевна.
   Рассказать бы ей обо всем, что случилось с ним, но в эту минуту легким толчком в грудь напомнила о себе Зоя. Это ей он нес весь груз впечатлений, болей и не должен был преждевременно сбрасывать его. Но как теперь явится, опять переступив тот барьер, через который дал слово уже никогда не перешагивать?
   Не раз представлял длинные вечера с нею. По-восточному бросит матрац на пол, поставит на проигрыватель диск с какой-нибудь успокаивающей мелодией и, положив ее голову себе на грудь так, чтобы видеть выражение ее глаз, будет читать в них приговор и понимание, начнет долгий разговор до утра. Прежде всего расскажет о городах, где побывал, какие они разные не только архитектурой, планировкой, но и характером. Да, у каждого свой характер, и уже на вокзале, едва сойдя с подножки поезда, можно почувствовать, какой он: раздражительный, нервный или спокойный, приветливый. Есть города-ребусы, которые трудно разгадать с ходу, надо немного пожить в них. А есть, как люди-экстраверты, нараспашку, без всяких тайн, смело протягивающие тебе руки. В таких даже как-то неловко объегоривать. Существуют города-западни, из которых надо немедленно убегать, иначе крышка. Тот, в котором он сейчас, именно из таких, но, опьяненный свободой, он не сразу почувствовал это. Когда-то учил Мирку: "Узнавай города по глазам людей". Где она сейчас? В какой колонии пропадают ее молодые годы? А может, образумилась и, как мечтала, вышла замуж, нарожала детей?..
   Около года они ездили вдвоем, удрав от Чая, его опасной опеки. Поначалу Мирка не протестовала, что он не дает ей развернуться в полную силу.
   - Есть на что прожить день, и хорошо, - говорил он, умеряй ее воровской азарт.
   Новизна открывшегося мира захватывала, увлекала. Он водил Мирку по музеям, театрам, выставкам, и красота человеческих творений незаметно входила в его сердце, вызывая диссонанс в мироощущении и раздумьях о собственной жизни. К тому же ухитрялся не расставаться с книгами. Обычно не нагружался ими, а, прочитав очередную, с грустью оставлял ее где-нибудь на видном месте и налегке продолжал свой бесконечный бег.
   Музеи, книги, театры постоянно напоминали об иной, более достойной его роли в этом мире, которую он никак не мог нащупать.
   Иногда Мирка взрывалась возмущением:
   - Боишься замараться?
   А однажды страшно сказала:
   - Считаешь себя благородненьким? Да ты в сто раз хуже меня! Питаешься чужими душами.