С появлением Эльзы, замечали друзья, стиль жизни Эйнштейна изменился: «Он, в котором всегда было что-то богемное, стал жить жизнью буржуа средней руки... в доме, типичном для зажиточной берлинской семьи... с хорошей мебелью, коврами и картинами. Войдя, вы ощущали, что он тут чужой, как представитель богемы в гостях у буржуа». Многие знакомые обращали внимание на некоторые нелепости в поведении Эльзы. Эта валькирия, страдая близорукостью, напрочь отрицала очки, упорно предпочитая аристократический лорнет, и в результате могла принять за салат декоративную композицию, рьяно измельчая ножом орхидею у себя в тарелке. Раввин, который как-то навестил семейство Эйнштейнов, заметил, что «госпожа Эйнштейн поразительно похожа на своего мужа. Она тоже невысокая и плотная, волосы у нее не такие седые, как у мужа, но вьются так же, как у него, мелкими волнами. Даже одеты они с мужем были почти одинаково: на ней тоже брюки и свитер».
По своему разумению она создала сугубо мещанскую обстановку в доме. Гостиную украсила огромным портретом одного из основателей сионизма, Теодора Герцля, там же стояли две большущие копилки, в которые все гости ее гениального супруга были обязаны, в зависимости от кошелька, оставлять пожертвования... Слава богу, на все это Альбертль не обращал внимания. Или делал вид, что не замечал.
Зато она закрывала глаза, когда Эйнштейн частенько уходил на своей яхте в дальнее плавание, и не один. А возвращался на рассвете. Или не возвращался вовсе. Когда же он приводил женщин домой на ночь, Эльза как ни в чем не бывало ложилась спать одна. А утром с улыбкой подавала Альберту кофе. Она считала, что гений, подобный ее мужу, не может быть безупречен во всех отношениях. И считала женские знаки внимания пустыми атрибутами славы, и только. Друзья дома горячо поддерживали эти ее заблуждения и уверяли, что поклонницы Эйнштейна – дамы, попавшие в ХХ век из эпохи романтизма с ее культом блестящих героев, гениев, отважных полководцев и путешественников.
В период супружества с Эльзой сексуальные вкусы Эйнштейна существенно изменились. Его уже мало интересовали задрипанные случайные потаскушки. В Европе и особенно после переезда в Америку его, как правило, уже преследовали знатные богатые дамы, которые прикатывали за ним на шикарных автомобилях и увозили невесть куда на целый день. Эльза, стиснув зубы, терпела и выдавала мужу на прощанье деньги на карманные расходы. Вдова банкира Тони Мендель, приезжая за «своим профессором», одаривала Эльзу шоколадом и всякими лакомствами и увозила ее мужа на театральные вечера, а потом к себе на роскошную виллу. Где он вынужден был оставаться на ночь, чтобы сыграть фрау Тони на рояле что-нибудь из классики ХVIII века. Не менее щедрой была богатая владелица цветочных салонов Эстелла Каценелленбоген, тоже с лимузином и личным шофером. Потом целое лето у Эйнштейна длился роман с роскошной блондинкой Маргарет Лебах. Каждую неделю она приезжала к Эйнштейну на виллу Капут, чтобы угостить его супругу кондитерскими изделиями собственной выпечки. Отведав гостинцев, Эльза благоразумно исчезала на весь день якобы за покупками, предоставляя гостье мужа полную свободу действий.
Русский журналист Дмитрий Марьянов, который одно время был вхож в семью Эйнштейнов, неоднократно имел возможность наблюдать настоящую охоту, которую вели светские львицы на великого физика и крайне обаятельного мужчину: «Многие из них были очень красивы, и почти все они жаждали общения более близкого, чем то, на которое, в соответствии с условностями, претендовали в самом начале знакомства. Некоторые, чтобы добиться встречи с ним, прибегали к стратегическим уловкам, достойным штабных генералов, другие действовали с ошеломляющей прямолинейностью».
Он ухаживал за своими пассиями наивно, как ребенок, который увидел прелестную игрушку и не захотел ее отпускать. Его не смущало даже присутствие при этом мужа предмета своего вожделения. Он был глубоко убежден, что научные исследования и вообще поиски истины и красоты – это область деятельности, в которой позволено всю жизнь оставаться детьми.
Может быть, поэтому Эльза и обращалась с ним как с ребенком и в том была полной противоположностью Милеве. Учила пользоваться зубной щеткой, запрещала появляться в гостиной перед посторонними в халате, надевать туфли на голые ноги. Отбывая в свои многочисленные зарубежные поездки, Эйнштейн по-школярски добросовестно отчитывался перед ней о своих бытовых делах (иные ее мало интересовали). «Мое пребывание здесь подходит к концу, – сообщал он ей из Оксфорда. – Это было хорошее время, и я уже начинаю привыкать к смокингу, так же как я привык когда-то к зубной щетке. Однако даже в самых торжественных случаях я уходил без носков и прятал нехватку цивилизованности в высоких ботинках». В благодарность она высылала ему в плотных пакетиках обожаемые Альбертлем хрустящие гусиные шкварки. Он уверял ее, что эти послания трогают его гораздо больше, чем самые прекрасные любовные стихи.
Симпатичную австрийку Бетти Нейман, племянницу одного из своих друзей, Альберт пристроил секретаршей к себе в Берлинский университет, где любил проводить с ней «коллоквиумы» и «семинарские занятия». Иногда это называлось «консультации». Эльзу бесило само существование молоденькой 23-летней соперницы. Не выдержав, она обозвала мужа кобелем и заявила: «Если уж ты не можешь обходиться без услуг этой молодой потаскушки, я разрешаю тебе встречаться с ней два раза в неделю. Но больше никаких других женщин». Разумной женщиной была Эльза, с ней Эйнштейну, галактическому бабнику, было так комфортно.
Эйнштейн любил побеждать, покорять, но он терпеть не мог, когда женщины сами проявляли инициативу, не давая ему покоя. Он жаловался своей приемной дочери Маргот: «Я пишу тебе, потому что ты – самый разумный член семьи, и бедная мать Эльза уже полностью взбешена. Это правда, что М. последовала со мной в Англию, и ее преследование переходит все границы. Но, во-первых, я едва мог избежать этого, и, во-вторых, когда я увижу ее снова, я скажу ей, что она должна исчезнуть немедленно...»
Исходя из накопленного опыта, Эйнштейн имел полное право по-отечески наставлять друга Мишеля Бессо: «В сравнении с этими бабами любой из нас – король, потому что мы стоим на своих ногах, не ожидая чего-то извне. А эти вечно ждут, что кто-то придет, чтобы удовлетворить все их потребности».
Но порой отдельные представительницы бесспорно прекрасного пола вызывали у Эйнштейна неистовые вспышки гнева: «Неужели природа могла создать половину человеческого рода без мозгов?! Непостижимо!» А одной из сердечных подруг, ничуть не смущаясь, заявил: «Что касается вас, женщин, то ваша способность создавать новое сосредоточена отнюдь не в мозге».
Хотя, надо отдать должное, когда ему (исключительно редко) встречались женщины с мозгами, да еще и не лишенные привлекательности, Эйнштейн был объективен в оценках и расточал нежные комплименты. Например, своей выдающейся коллеге Марии Кюри он писал: «Радостно пожать руку честному человеку, который, собрав столь богатый урожай, может с гордостью оглянуться на проделанную работу. Добрая и упрямая одновременно – такой я люблю Вас, и я счастлив, что мне удалось в те спокойные дни, проведенные рядом с Вами, заглянуть в глубины Вашей души, где идет своя тайная жизнь».
Кстати, именно Кюри считается единственной женщиной времен Эйнштейна, которая поняла его теорию относительности. Они познакомились на одной из научных конференций, и каждый пребывал в восторге от открытий друг друга. Очевидцы утверждали, что во время прогулки в горах Эйнштейн был настолько поглощен разговором с Кюри и самой собеседницей, что едва не свалился в пропасть...
Когда Мария умерла, потрясенный Эйнштейн сообщил миру, что ее моральный облик оказал, быть может, еще большее влияние на науку, чем открытый ею радий. «К моему великому счастью, – писал он, – в течение двадцати лет мы были связаны с мадам Кюри возвышенной и безоблачной дружбой. Мое восхищение ее человеческим величием постоянно росло. Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, объективность, неподкупность суждений – все эти качества редко совмещаются в одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид внешней строгости, так легко неправильно понимаемой теми, кто не был к ней близок, – странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием».
К вопросам брака Эйнштейн относился резко отрицательно, считая, что супружеские отношения придумал «какой-то боров, лишенный воображения». Своим друзьям он не раз повторял, что «брак – это неудачная попытка превратить короткий эпизод в нечто продолжительное», что супружество – «цивилизованная форма рабства» и т.п. Он постоянно одергивал жену, когда она осмеливалась говорить о нем и о себе, употребляя местоимение «мы»: «Говори о себе или обо мне, но о нас – не смей». Как-то, в очередной раз осерчав на Эльзу, Эйнштейн ушел к себе и долго не выходил из кабинета. Утром следующего дня, наводя порядок на его рабочем столе, секретарь Элен Дюкас нашла листок со стихотворными строками:
В доме все относились к Элен, как к члену семьи, что и было на самом деле. Она оставалась с Эйнштейном до самого последнего дня его жизни. Именно мисс Дюкас после смерти патрона, по сути, стала его основной наследницей.
В кругу друзей, ученых, врачей, художников, артистов Эйнштейн обычно был оживлен, общителен, весел и остроумен. Ему удавалось поддерживать самые теплые отношения с их женами, во всяком случае, с некоторыми из них. Одной из них была жена Макса Борна Хеди, которая была убеждена, что потрясающее умение жить, присущее Альберту Эйнштейну, даже превосходит его научные достижения.
Не в состоянии сдерживаться, в минуты сомнений Альберт признавался в самом сокровенном:
МОСКВА, 1917–1918
ЕВРОПА—АМЕРИКА, 1919 и другие годы
По своему разумению она создала сугубо мещанскую обстановку в доме. Гостиную украсила огромным портретом одного из основателей сионизма, Теодора Герцля, там же стояли две большущие копилки, в которые все гости ее гениального супруга были обязаны, в зависимости от кошелька, оставлять пожертвования... Слава богу, на все это Альбертль не обращал внимания. Или делал вид, что не замечал.
Зато она закрывала глаза, когда Эйнштейн частенько уходил на своей яхте в дальнее плавание, и не один. А возвращался на рассвете. Или не возвращался вовсе. Когда же он приводил женщин домой на ночь, Эльза как ни в чем не бывало ложилась спать одна. А утром с улыбкой подавала Альберту кофе. Она считала, что гений, подобный ее мужу, не может быть безупречен во всех отношениях. И считала женские знаки внимания пустыми атрибутами славы, и только. Друзья дома горячо поддерживали эти ее заблуждения и уверяли, что поклонницы Эйнштейна – дамы, попавшие в ХХ век из эпохи романтизма с ее культом блестящих героев, гениев, отважных полководцев и путешественников.
В период супружества с Эльзой сексуальные вкусы Эйнштейна существенно изменились. Его уже мало интересовали задрипанные случайные потаскушки. В Европе и особенно после переезда в Америку его, как правило, уже преследовали знатные богатые дамы, которые прикатывали за ним на шикарных автомобилях и увозили невесть куда на целый день. Эльза, стиснув зубы, терпела и выдавала мужу на прощанье деньги на карманные расходы. Вдова банкира Тони Мендель, приезжая за «своим профессором», одаривала Эльзу шоколадом и всякими лакомствами и увозила ее мужа на театральные вечера, а потом к себе на роскошную виллу. Где он вынужден был оставаться на ночь, чтобы сыграть фрау Тони на рояле что-нибудь из классики ХVIII века. Не менее щедрой была богатая владелица цветочных салонов Эстелла Каценелленбоген, тоже с лимузином и личным шофером. Потом целое лето у Эйнштейна длился роман с роскошной блондинкой Маргарет Лебах. Каждую неделю она приезжала к Эйнштейну на виллу Капут, чтобы угостить его супругу кондитерскими изделиями собственной выпечки. Отведав гостинцев, Эльза благоразумно исчезала на весь день якобы за покупками, предоставляя гостье мужа полную свободу действий.
Русский журналист Дмитрий Марьянов, который одно время был вхож в семью Эйнштейнов, неоднократно имел возможность наблюдать настоящую охоту, которую вели светские львицы на великого физика и крайне обаятельного мужчину: «Многие из них были очень красивы, и почти все они жаждали общения более близкого, чем то, на которое, в соответствии с условностями, претендовали в самом начале знакомства. Некоторые, чтобы добиться встречи с ним, прибегали к стратегическим уловкам, достойным штабных генералов, другие действовали с ошеломляющей прямолинейностью».
Он ухаживал за своими пассиями наивно, как ребенок, который увидел прелестную игрушку и не захотел ее отпускать. Его не смущало даже присутствие при этом мужа предмета своего вожделения. Он был глубоко убежден, что научные исследования и вообще поиски истины и красоты – это область деятельности, в которой позволено всю жизнь оставаться детьми.
Может быть, поэтому Эльза и обращалась с ним как с ребенком и в том была полной противоположностью Милеве. Учила пользоваться зубной щеткой, запрещала появляться в гостиной перед посторонними в халате, надевать туфли на голые ноги. Отбывая в свои многочисленные зарубежные поездки, Эйнштейн по-школярски добросовестно отчитывался перед ней о своих бытовых делах (иные ее мало интересовали). «Мое пребывание здесь подходит к концу, – сообщал он ей из Оксфорда. – Это было хорошее время, и я уже начинаю привыкать к смокингу, так же как я привык когда-то к зубной щетке. Однако даже в самых торжественных случаях я уходил без носков и прятал нехватку цивилизованности в высоких ботинках». В благодарность она высылала ему в плотных пакетиках обожаемые Альбертлем хрустящие гусиные шкварки. Он уверял ее, что эти послания трогают его гораздо больше, чем самые прекрасные любовные стихи.
Симпатичную австрийку Бетти Нейман, племянницу одного из своих друзей, Альберт пристроил секретаршей к себе в Берлинский университет, где любил проводить с ней «коллоквиумы» и «семинарские занятия». Иногда это называлось «консультации». Эльзу бесило само существование молоденькой 23-летней соперницы. Не выдержав, она обозвала мужа кобелем и заявила: «Если уж ты не можешь обходиться без услуг этой молодой потаскушки, я разрешаю тебе встречаться с ней два раза в неделю. Но больше никаких других женщин». Разумной женщиной была Эльза, с ней Эйнштейну, галактическому бабнику, было так комфортно.
Эйнштейн любил побеждать, покорять, но он терпеть не мог, когда женщины сами проявляли инициативу, не давая ему покоя. Он жаловался своей приемной дочери Маргот: «Я пишу тебе, потому что ты – самый разумный член семьи, и бедная мать Эльза уже полностью взбешена. Это правда, что М. последовала со мной в Англию, и ее преследование переходит все границы. Но, во-первых, я едва мог избежать этого, и, во-вторых, когда я увижу ее снова, я скажу ей, что она должна исчезнуть немедленно...»
Исходя из накопленного опыта, Эйнштейн имел полное право по-отечески наставлять друга Мишеля Бессо: «В сравнении с этими бабами любой из нас – король, потому что мы стоим на своих ногах, не ожидая чего-то извне. А эти вечно ждут, что кто-то придет, чтобы удовлетворить все их потребности».
Но порой отдельные представительницы бесспорно прекрасного пола вызывали у Эйнштейна неистовые вспышки гнева: «Неужели природа могла создать половину человеческого рода без мозгов?! Непостижимо!» А одной из сердечных подруг, ничуть не смущаясь, заявил: «Что касается вас, женщин, то ваша способность создавать новое сосредоточена отнюдь не в мозге».
Хотя, надо отдать должное, когда ему (исключительно редко) встречались женщины с мозгами, да еще и не лишенные привлекательности, Эйнштейн был объективен в оценках и расточал нежные комплименты. Например, своей выдающейся коллеге Марии Кюри он писал: «Радостно пожать руку честному человеку, который, собрав столь богатый урожай, может с гордостью оглянуться на проделанную работу. Добрая и упрямая одновременно – такой я люблю Вас, и я счастлив, что мне удалось в те спокойные дни, проведенные рядом с Вами, заглянуть в глубины Вашей души, где идет своя тайная жизнь».
Кстати, именно Кюри считается единственной женщиной времен Эйнштейна, которая поняла его теорию относительности. Они познакомились на одной из научных конференций, и каждый пребывал в восторге от открытий друг друга. Очевидцы утверждали, что во время прогулки в горах Эйнштейн был настолько поглощен разговором с Кюри и самой собеседницей, что едва не свалился в пропасть...
Когда Мария умерла, потрясенный Эйнштейн сообщил миру, что ее моральный облик оказал, быть может, еще большее влияние на науку, чем открытый ею радий. «К моему великому счастью, – писал он, – в течение двадцати лет мы были связаны с мадам Кюри возвышенной и безоблачной дружбой. Мое восхищение ее человеческим величием постоянно росло. Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, объективность, неподкупность суждений – все эти качества редко совмещаются в одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид внешней строгости, так легко неправильно понимаемой теми, кто не был к ней близок, – странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием».
К вопросам брака Эйнштейн относился резко отрицательно, считая, что супружеские отношения придумал «какой-то боров, лишенный воображения». Своим друзьям он не раз повторял, что «брак – это неудачная попытка превратить короткий эпизод в нечто продолжительное», что супружество – «цивилизованная форма рабства» и т.п. Он постоянно одергивал жену, когда она осмеливалась говорить о нем и о себе, употребляя местоимение «мы»: «Говори о себе или обо мне, но о нас – не смей». Как-то, в очередной раз осерчав на Эльзу, Эйнштейн ушел к себе и долго не выходил из кабинета. Утром следующего дня, наводя порядок на его рабочем столе, секретарь Элен Дюкас нашла листок со стихотворными строками:
Элен появилась в семье Эйнштейнов, когда они еще жили в Берлине. Ученому крайне необходима была надежная помощница в повседневных делах, которая бы следила за его рабочим графиком, поддерживала порядок в бумагах, организовывала бы деловые встречи и пр. Дюкас порекомендовали в Еврейской сиротской организации как добросовестную, порядочную, деловую, очень организованную женщину. Элен отличалась твердым характером и, что особенно было по душе Эйнштейну, язвительным умом и острым язычком. Впрочем, были у нее и другие, чисто женские достоинства, которые весьма высоко ценил отец релятивизма.
Мне всегда не по себе от словечка «Мы».
Потому что ты сам и кто-то другой —
совсем не одно и то же.
За всяким согласием таится бездна,
Которая просто пока не видна.
В доме все относились к Элен, как к члену семьи, что и было на самом деле. Она оставалась с Эйнштейном до самого последнего дня его жизни. Именно мисс Дюкас после смерти патрона, по сути, стала его основной наследницей.
В кругу друзей, ученых, врачей, художников, артистов Эйнштейн обычно был оживлен, общителен, весел и остроумен. Ему удавалось поддерживать самые теплые отношения с их женами, во всяком случае, с некоторыми из них. Одной из них была жена Макса Борна Хеди, которая была убеждена, что потрясающее умение жить, присущее Альберту Эйнштейну, даже превосходит его научные достижения.
Не в состоянии сдерживаться, в минуты сомнений Альберт признавался в самом сокровенном:
Мои друзья меня дурачат.
Я прижил дочь на стороне.
Да, в жизни было все иначе,
Жены и дел хватало мне.
Но я приятно удивлен:
Я был умен и так силен,
Чтобы с двойною жизнью справиться.
Пусть думают (угодно что),
Мне это нравится!
МОСКВА, 1917–1918
Любое потрясение – в художественном творчестве, личной или общественной жизни – Коненков воспринимал с восторгом. Его восхищал азарт «людей без часов».
После Октября 1917-го по рекомендации Владимира Ильича Ленина Коненков становится членом Московской комиссии, ведавшей уничтожением старых памятников, а с апреля следующего года участвует в работе Коллегии по делам изобразительного искусства. Охотно поддерживал бедствующих художников, благожелательно относясь к каждому из собратьев. Но одновременно с душевным трепетом и радостью наблюдал, как «рабочие приставляли лестницы, приступая к разрушению истукана-памятника Александру III в Кремле».
В самом конце безумной осени 1917 года Коненков устроил себе праздник – открыл на Пресне выставку новых работ. Он тщательно все срежиссировал: «Мой помощник и друг дядя Григорий занят последними приготовлениями к вернисажу. Он в белом фартуке с метлой в руках посыпает дорожки, подметает и ровняет песок. Большое красное знамя у входа в студию. Народ идет – дядя Григорий всех радостно встречает... Вся Пресня здесь... Скрипач Сибор у статуи Паганини исполняет лучшие произведения гениального итальянца. Растроганный музыкой, Сережа Есенин встает на стул, высоко подняв руку, выразительно жестикулирует. Он читает новые стихи...
Этот перечень был довольно пестрым. Например, раздел «Революционеры и общественные деятели» охватывал гигантский разброс имен – от Спартака и Маркса с Энгельсом до Брута и Тиберия Гракха, от Бакунина и Каляева до Бебеля и Лассаля. В раздел №2 «Писатели и поэты» наряду с Толстым, Достоевским, Лермонтовым и Пушкиным угодили мало кому известные Михайловский, Никитин и Новиков. От плеяды «Философов и ученых» удостоились чести попасть в список лишь трое – Сковорода, Ломоносов и Менделеев. Композиторов тоже оказалось лишь трое: Мусоргский, Скрябин и Шопен. Актерам выделили два места в «партере» – Комиссаржевской и Мочалову... Ну что ж, таковы были вкусы и пристрастия молодого советского правительства.
В июле 1918 года Ленин подписал очередное постановление Совнаркома, которым предписывалось: «Обратить особое внимание Народного комиссариата по просвещению на желательность постановки памятников павшим героям Октябрьской революции и, в частности, в Москве сооружения, кроме памятников, барельефа на Кремлевской стене, в месте их погребения».
Коненков по-детски искренне обрадовался, когда его проект барельефа на открытом конкурсе был признан лучшим. Фантазия автора была неуемной, буйствовала. С началом работы над реальной мемориальной доской проект бесконечно уточнялся, детализировался. Во время установки строительная бригада энтузиастов дневала и ночевала у Сенатской башни Кремля. Ночью тут стояла охрана и жарко горели костры. Любопытствующие москвичи останавливались: «Что тут происходит?» А одна забавная старушка поинтересовалась:
– Кому это, батюшка, икону-то ставят?
– Революции, – ответил Коненков.
– Про такую святую первый раз слышу...
– Теперь услышишь.
Уложились работники точно в оговоренный срок. К утру 7 ноября 1918 года на Красную площадь повалил народ. Действо разыгрывалось точно, как замышлял Коненков. Громадная мемориальная доска была задрапирована кумачом. Появившийся Ленин легко взошел по лесенке и разрезал ленточку, соединяющую полотнища занавеса. Коненков уж расстарался – даже смастерил специальную расписную шкатулку для ножниц и деревянной печатки. Маргарита была в толпе и издалека любовалась торжеством Сергея.
Когда распахнулся занавес, все увидели крылатую фантастическую фигуру Гения, олицетворяющего собой Победу. В одной ее руке – темно-красное знамя, в другой – зеленая пальмовая ветвь. У ног фигуры – изломанные сабли и ружья, воткнутые в землю. А за плечами замогильного стража восходит солнце, в золотых лучах которого надпись «Октябрьская 1917 Революция». Внизу начертаны слова «Павшим в борьбе за мир и братство народов».
И тут же вовсю грянул военный духовой оркестр, и над Красной площадью полилась торжественная кантата.
Сколько вечеров Коненков угробил на своих непутевых друзей, чтобы заставить их все-таки написать слова этой кантаты, сколько водки в них влил, чтобы праздник получился именно таким, каким он его видел! В конце концов Есенин, Клычков и Герасимов разродились кой-каким текстом. И понеслось над площадью:
Праздновали первую революционную годовщину и открытие мемориальной доски, конечно, на Пресне. Как полагается, бурно и во хмелю. С песнями. Особенно старались два Сергея – Есенин и Клычков. С какой страстью выпевал Клычков свой любовный разбойничий романс «Живет моя отрада в высоком терему»! А декорацией для певцов-удальцов в мастерской была деревянная скульптурная композиция «Степан Разин со своей ватагой», которая вскоре, в мае 1919 года, расположится на Красной площади, там, где Лобное место, как временный памятник...
Денег на гульбу хватало. В начале работы над проектом все те же Есенин и Клычков, чутко уловив «остроту момента» и доброе настроение наркома Луначарского, срочно сочинили заявление на имя заведующего отделом изобразительного искусства Комиссариата народного просвещения:
«Просим о выдаче нам, Сергею Клычкову и Сергею Есенину, работающим над монографией о творчестве Коненкова, размером в два печатных листа, по расчету в тысячу рублей лист, аванс в 1 тысячу (одну) рублей.
Сергей Клычков, Сергей Есенин. 19 октября 1918 г.».
И ведь получили же, шельмецы... Правда, монографию так и не написали. Хотя не раз честно собирались взяться за труды. Но вмешивался случай, настроение, и други-поэты клялись: «Все, завтра с утра начинаем, а сегодня... Сегодня давайте песни петь!» И понеслось!
Литератор Григорьев, забредший на огонек к мастеру, с почтением внимательно следил, как «Коненков, утвердивши лиру на коленях, крутит ручку, крепит колки-сосцы и доит из лиры скрипучий струнный звук... Еще Коненков не настроил, а уж Есенин тянет голосом... И вот запели. О блудном сыне. Есенин тенорком, немного в нос, под стать скрипучей лире, Коненков приглушенным басом. И не сводит с Есенина, горя глазами, взора, пытает...»
После Октября 1917-го по рекомендации Владимира Ильича Ленина Коненков становится членом Московской комиссии, ведавшей уничтожением старых памятников, а с апреля следующего года участвует в работе Коллегии по делам изобразительного искусства. Охотно поддерживал бедствующих художников, благожелательно относясь к каждому из собратьев. Но одновременно с душевным трепетом и радостью наблюдал, как «рабочие приставляли лестницы, приступая к разрушению истукана-памятника Александру III в Кремле».
В самом конце безумной осени 1917 года Коненков устроил себе праздник – открыл на Пресне выставку новых работ. Он тщательно все срежиссировал: «Мой помощник и друг дядя Григорий занят последними приготовлениями к вернисажу. Он в белом фартуке с метлой в руках посыпает дорожки, подметает и ровняет песок. Большое красное знамя у входа в студию. Народ идет – дядя Григорий всех радостно встречает... Вся Пресня здесь... Скрипач Сибор у статуи Паганини исполняет лучшие произведения гениального итальянца. Растроганный музыкой, Сережа Есенин встает на стул, высоко подняв руку, выразительно жестикулирует. Он читает новые стихи...
Как же было хорошо, легко, как счастливо...
Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуемный ветер!
* * *
Когда в Совнаркоме созрел грандиозный план большевистской «монументальной пропаганды», к его реализации, естественно, был привлечен Сергей Тимофеевич Коненков. Председатель правительства лично утвердил «Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и других городах РСФСР», представленный в СНК отделом изобразительных искусств Народного комиссариата просвещения.Этот перечень был довольно пестрым. Например, раздел «Революционеры и общественные деятели» охватывал гигантский разброс имен – от Спартака и Маркса с Энгельсом до Брута и Тиберия Гракха, от Бакунина и Каляева до Бебеля и Лассаля. В раздел №2 «Писатели и поэты» наряду с Толстым, Достоевским, Лермонтовым и Пушкиным угодили мало кому известные Михайловский, Никитин и Новиков. От плеяды «Философов и ученых» удостоились чести попасть в список лишь трое – Сковорода, Ломоносов и Менделеев. Композиторов тоже оказалось лишь трое: Мусоргский, Скрябин и Шопен. Актерам выделили два места в «партере» – Комиссаржевской и Мочалову... Ну что ж, таковы были вкусы и пристрастия молодого советского правительства.
В июле 1918 года Ленин подписал очередное постановление Совнаркома, которым предписывалось: «Обратить особое внимание Народного комиссариата по просвещению на желательность постановки памятников павшим героям Октябрьской революции и, в частности, в Москве сооружения, кроме памятников, барельефа на Кремлевской стене, в месте их погребения».
Коненков по-детски искренне обрадовался, когда его проект барельефа на открытом конкурсе был признан лучшим. Фантазия автора была неуемной, буйствовала. С началом работы над реальной мемориальной доской проект бесконечно уточнялся, детализировался. Во время установки строительная бригада энтузиастов дневала и ночевала у Сенатской башни Кремля. Ночью тут стояла охрана и жарко горели костры. Любопытствующие москвичи останавливались: «Что тут происходит?» А одна забавная старушка поинтересовалась:
– Кому это, батюшка, икону-то ставят?
– Революции, – ответил Коненков.
– Про такую святую первый раз слышу...
– Теперь услышишь.
Уложились работники точно в оговоренный срок. К утру 7 ноября 1918 года на Красную площадь повалил народ. Действо разыгрывалось точно, как замышлял Коненков. Громадная мемориальная доска была задрапирована кумачом. Появившийся Ленин легко взошел по лесенке и разрезал ленточку, соединяющую полотнища занавеса. Коненков уж расстарался – даже смастерил специальную расписную шкатулку для ножниц и деревянной печатки. Маргарита была в толпе и издалека любовалась торжеством Сергея.
Когда распахнулся занавес, все увидели крылатую фантастическую фигуру Гения, олицетворяющего собой Победу. В одной ее руке – темно-красное знамя, в другой – зеленая пальмовая ветвь. У ног фигуры – изломанные сабли и ружья, воткнутые в землю. А за плечами замогильного стража восходит солнце, в золотых лучах которого надпись «Октябрьская 1917 Революция». Внизу начертаны слова «Павшим в борьбе за мир и братство народов».
И тут же вовсю грянул военный духовой оркестр, и над Красной площадью полилась торжественная кантата.
Сколько вечеров Коненков угробил на своих непутевых друзей, чтобы заставить их все-таки написать слова этой кантаты, сколько водки в них влил, чтобы праздник получился именно таким, каким он его видел! В конце концов Есенин, Клычков и Герасимов разродились кой-каким текстом. И понеслось над площадью:
Не ахти какие стишата, конечно, но благодаря оглушительному духовому оркестру народ в них не очень-то вслушивался. Молодец Ванька Шведов, знатную музыку сочинил...
Спите, любимые братья,
Снова родная земля
Непоколебимые рати
Движет под стены Кремля.
Новый в мире зачатья,
Зарево красных зарниц...
Спите, любимые братья,
В свете незримых гробниц.
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот...
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенский народ.
Праздновали первую революционную годовщину и открытие мемориальной доски, конечно, на Пресне. Как полагается, бурно и во хмелю. С песнями. Особенно старались два Сергея – Есенин и Клычков. С какой страстью выпевал Клычков свой любовный разбойничий романс «Живет моя отрада в высоком терему»! А декорацией для певцов-удальцов в мастерской была деревянная скульптурная композиция «Степан Разин со своей ватагой», которая вскоре, в мае 1919 года, расположится на Красной площади, там, где Лобное место, как временный памятник...
Денег на гульбу хватало. В начале работы над проектом все те же Есенин и Клычков, чутко уловив «остроту момента» и доброе настроение наркома Луначарского, срочно сочинили заявление на имя заведующего отделом изобразительного искусства Комиссариата народного просвещения:
«Просим о выдаче нам, Сергею Клычкову и Сергею Есенину, работающим над монографией о творчестве Коненкова, размером в два печатных листа, по расчету в тысячу рублей лист, аванс в 1 тысячу (одну) рублей.
Сергей Клычков, Сергей Есенин. 19 октября 1918 г.».
И ведь получили же, шельмецы... Правда, монографию так и не написали. Хотя не раз честно собирались взяться за труды. Но вмешивался случай, настроение, и други-поэты клялись: «Все, завтра с утра начинаем, а сегодня... Сегодня давайте песни петь!» И понеслось!
Литератор Григорьев, забредший на огонек к мастеру, с почтением внимательно следил, как «Коненков, утвердивши лиру на коленях, крутит ручку, крепит колки-сосцы и доит из лиры скрипучий струнный звук... Еще Коненков не настроил, а уж Есенин тянет голосом... И вот запели. О блудном сыне. Есенин тенорком, немного в нос, под стать скрипучей лире, Коненков приглушенным басом. И не сводит с Есенина, горя глазами, взора, пытает...»
ЕВРОПА—АМЕРИКА, 1919 и другие годы
Период некоторого творческого застоя в научных изысканиях, который случился с ним после расставания с Милевой, сразу после болезни и обретения новой, заботливой спутницы в лице фрау Эльзы сменился всплеском новых открытий. Альберт Эйнштейн создает свою «общую теорию относительности». Его идеи напрочь разрушили общепринятые представления о законах мироздания, которые основывались на ньютоновских законах механики. Концепция относительности доказывала, что пространство и время не абсолютны, как считалось ранее, а находятся под влиянием отношений движения и массы. В конце 1915 года он сообщал одному из коллег: «Последний месяц был одним из самых тревожных и тяжелых в моей жизни, но и одним из наиболее успешных... Я понял, что мои прежние уравнения гравитационного поля были совершенно необоснованными. После того как у меня исчезло всякое доверие к прежней теории, я ясно увидел, что удовлетворительное решение можно найти только на основе идеи Римана. К великой моей радости, выяснилось, что, кроме решения Ньютона как первого приближения, во втором приближении появилось смещение перигелия у Меркурия. Для отклонения света Солнцем получилось значение вдвое больше прежнего... Как только вы изучите общую теорию относительности, вы убедитесь в ее правильности. Поэтому я ни слова не скажу в ее защиту...»
Долгое время теории Эйнштейна считались смелыми, но фантастическими, а их автор немного тронутым профессором. Но когда в 1919 году две английские научные экспедиции, работавшие одна – в Собрале, деревушке на севере Бразилии, а другая – на острове Принсипе в Гвинейском заливе у африканского побережья, проводя наблюдение полного солнечного затмения, подтвердили предсказанное Эйнштейном гравитационное отклонение света звезд вблизи Солнца, успех ученого стал поистине астрономическим. Президент Британского Королевского общества объявил теорию относительности высочайшим достижением человеческой мысли.
Искривленное пространство и отклонение световых лучей были у всех на устах, эти слова, что бы они ни значили, завораживали публику. Портреты Эйнштейна заполонили первые полосы мировых изданий. Заголовки европейских и американских газет кричали: «Революция в науке. Эйнштейн против Ньютона», «Новая теория строения Вселенной», «Альберт Эйнштейн – новый гигант мировой истории», «Лучи изогнуты, физики в смятении. Теория Эйнштейна торжествует!» 7 ноября 1919 года лондонская «Таймс» констатировала окончательный переворот в физике, опубликовав статью «Ниспровержение теории Ньютона».
Для выступлений Эйнштейна предоставляли концертные площадки. Знаменитый лондонский эстрадный театр «Палладиум» предложил ему сцену, чтобы он три недели вел собственную программу. Что уж там говорить, если дочь лорда Холдейна, под чьим кровом остановился Эйнштейн, при встрече с небожителем упала в обморок. Во многих городах мира проводились масштабные митинги, где сторонники и противники Эйнштейна вдохновенно лупили друг друга. В его честь называли сигары, младенцев, телескопы, башни.
Альберт Эйнштейн стал для массового сознания символом великого ученого. Он вызывал благоговение даже у людей, имевших самое смутное представление о физике и сути открытий. Сам же ученый от всего сердца веселился и говорил: «Мир стал похож на какой-то сумасшедший дом. Каждый кучер или официант рассуждает о том, справедлива ли общая теория относительности».
Все та же газета «Таймс» по этому поводу заметила, что во всем мире только 12 человек поняли его теорию. Возможно, это было преувеличением и на самом деле их было еще меньше. Вчерашние учителя Эйнштейна в Швейцарии чувствовали неловкость. Профессор теоретической физики Гунар считал, что Эйнштейнова теория кажется ему несколько странной. Профессор экспериментальной физики Форстер откровенно признался: «Прочел, но ровным счетом ничего не понял!» Даже знаменитый Конрад Рентген разводил в недоумении руками, что все это «никак не укладывается в голове»...
Долгое время теории Эйнштейна считались смелыми, но фантастическими, а их автор немного тронутым профессором. Но когда в 1919 году две английские научные экспедиции, работавшие одна – в Собрале, деревушке на севере Бразилии, а другая – на острове Принсипе в Гвинейском заливе у африканского побережья, проводя наблюдение полного солнечного затмения, подтвердили предсказанное Эйнштейном гравитационное отклонение света звезд вблизи Солнца, успех ученого стал поистине астрономическим. Президент Британского Королевского общества объявил теорию относительности высочайшим достижением человеческой мысли.
Искривленное пространство и отклонение световых лучей были у всех на устах, эти слова, что бы они ни значили, завораживали публику. Портреты Эйнштейна заполонили первые полосы мировых изданий. Заголовки европейских и американских газет кричали: «Революция в науке. Эйнштейн против Ньютона», «Новая теория строения Вселенной», «Альберт Эйнштейн – новый гигант мировой истории», «Лучи изогнуты, физики в смятении. Теория Эйнштейна торжествует!» 7 ноября 1919 года лондонская «Таймс» констатировала окончательный переворот в физике, опубликовав статью «Ниспровержение теории Ньютона».
Для выступлений Эйнштейна предоставляли концертные площадки. Знаменитый лондонский эстрадный театр «Палладиум» предложил ему сцену, чтобы он три недели вел собственную программу. Что уж там говорить, если дочь лорда Холдейна, под чьим кровом остановился Эйнштейн, при встрече с небожителем упала в обморок. Во многих городах мира проводились масштабные митинги, где сторонники и противники Эйнштейна вдохновенно лупили друг друга. В его честь называли сигары, младенцев, телескопы, башни.
Альберт Эйнштейн стал для массового сознания символом великого ученого. Он вызывал благоговение даже у людей, имевших самое смутное представление о физике и сути открытий. Сам же ученый от всего сердца веселился и говорил: «Мир стал похож на какой-то сумасшедший дом. Каждый кучер или официант рассуждает о том, справедлива ли общая теория относительности».
Все та же газета «Таймс» по этому поводу заметила, что во всем мире только 12 человек поняли его теорию. Возможно, это было преувеличением и на самом деле их было еще меньше. Вчерашние учителя Эйнштейна в Швейцарии чувствовали неловкость. Профессор теоретической физики Гунар считал, что Эйнштейнова теория кажется ему несколько странной. Профессор экспериментальной физики Форстер откровенно признался: «Прочел, но ровным счетом ничего не понял!» Даже знаменитый Конрад Рентген разводил в недоумении руками, что все это «никак не укладывается в голове»...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента