Крон пододвинул к себе стопку бумаг. Большую часть он перебрал еще вчера, но сегодня утром рассыльный принес ему еще кипу от секретаря Сената Дальция Колорона, человека тихого, спокойного, обязательного до скрупулезности. Единственного, не потерявшего голову в творившемся сейчас в Пате бедламе. Когда утром рассыльный передавал Крону бумаги, у сенатора появилось грустное предчувствие, что Колорона ждет участь Архимеда. Он так же погибнет, держа в руках стило и склонившись над доской для письма, составляя очередной документ, как погиб сиракузский механик над своими чертежами.
Крон сбросил на пол перебранные бумаги.
– Это в огонь, – сказал он Шекро и взялся за бумаги Колорона.
Первым лежало донесение от посадника в Асилоне Лекотия Брана. В восторженном тоне, восхваляя самого себя и проводимую им в Асилоне политику, посадник писал о воцарившемся в стране спокойствии и благоденствии после восшествия на престол Асикрахта II. Донесение было датировано двухдекадной давностью. Больше донесений от Лекотия Брана не будет. Далеко Асилон, но и до него докатились отголоски событий, происходящих в Пате. Вчера ночью жреческий коллегиум Асилона совершил очередной переворот в стране, устранив вместе в новоиспеченным царем и посадника Пата. И если жрецы различных культов не передерутся между собой за единоличную власть, то в Асилоне сложится необычная, небывалая для истории планеты ситуация, когда власть в стране будет вершить политеистическая клика.
– Это тоже в огонь, – проговорил Крон, бросая донесение Лекотия Брана на пол.
Но следующий документ заинтересовал его. Это был подробный план хозяйственных работ по всей Патской области с подробными финансовыми выкладками. Здесь были сметы на очистку гавани, на укрепление берегов Опы от паводков и наводнений в черте города, укладку мостовых, постройку новых дорог, осушение болот, рытье каналов, постройку водопровода. Любопытным представлялся пункт об усреднении пошлин – дорожной, мостовой, за проезд по каналам.
Крон читал документ с удовольствием и горечью, восхищаясь дотошностью и скрупулезной добросовестностью, с которыми Колорон составлял его. Хорошо, но поздно, поздно… Впрочем, документ мог пригодиться в будущем. Сенатор углубился в чтение, как вдруг по ушам резанул душераздирающий крик.
– Не-ет!
Крон вскочил из-за столика и выглянул в окно. Сквозь ветки акальпий и заросли чигарника с трудом просматривались копошащиеся тела.
– Да заткни ты ему пасть! – громко прошипел кто-то.
Послышались глухие удары, чей-то сдавленный стон, кто-то вскрикнул и выругался.
– Кусается, бастурнак!
– Да мешком, мешком! Что ты руку-то суешь!
Снова зазвучали глухие удары.
– Не хочу-у! – опять донесся нечеловеческий вопль и захлебнулся в предсмертном стоне.
Крон стремительно выпрыгнул в окно и побежал к месту драки. Между деревьями в кустах стояло трое стражников. У их ног, пронзенный мечом, корчился в предсмертных судорогах старик-писец.
– Вот, – тяжело дыша, сказал один из стражников. – Как вы приказали…
Другой стражник сосредоточенно вытирал о нагрудник прокушенную руку. Третий, отведя глаза в сторону, пытался украдкой затолкнуть себе за спину какую-то тряпку, лежащую на траве. Крон подошел к нему, нагнулся и поднял. Это был сорокагектонный мешок из-под зерна.
– Где вы его поймали?
– Здесь… – сказал первый стражник.
– И для этого вам понадобился мешок?
Стражники молчали.
– Я спрашиваю, где вы его поймали?! – Сенатор яростным взглядом обвел стражников, затем повернулся к тому, который прятал мешок, схватил его за нагрудник и немилосердно затряс.
– Душу вытрясу! Где вы его поймали?
Стражник побледнел, затем посинел, голова его
начала мотаться из стороны в сторону, глаза вылезли из орбит.
– На берегу Опы, у Кайтовой мельницы, – задыхаясь, выдавил он.
Сенатор отпустил стражника, и тот рухнул на четвереньки. Кайтова мельница находилась в другом конце города. Издалека притащили… Крон посмотрел на стражников. Двое из них были белыми как мел, а третий, которого он только что немилосердно тряс, как на вибростенде, уполз в кусты, и там его выворачивало наизнанку. – Начальника стражи сюда! – крикнул сенатор и только тут заметил, что вокруг них уже собралась толпа челяди.
Валург протиснулся через толпу к сенатору.
– Эти трое, – еле сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, проговорил Крон, выделяя каждое слово, – исполнили мое приказание – убили писца. И, как я и обещал, я их награжу. Награжу по-царски.
Он перевел дух.
– Каждый из них получит по сумме, которую запросит с меня Сенат за жизнь писца. Но за то, что они поймали писца не на территории виллы и пытались заработать награду обманом, они будут доставать эти деньги голыми руками из горящих угольев по одному звонду, пока не выберут все.
Сенатор видел, как с каждым его словом лица не только виновных, но и всех слушавших его вытягивались и бледнели.
– А если кто из них откажется, то я приказываю высечь их шиповыми прутьями – по десять ударов за каждый звонд. И кто не выдержит, того похоронят вместе с наградой.
Крон замолчал и обвел всех собравшихся мрачным взглядом.
– И на будущее. Если кого-либо это не вразумит и он захочет получить от меня обещанную награду обманом, то звонды будут влиты ему в глотку расплавленным золотом!
Он круто повернулся и пошел к вилле.
– Этих троих – в подвал, а старика похоронить, – бросил он через плечо Валургу.
«Вот так мы и несем сюда разумное и доброе», – с горечью подумал он.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Крон сбросил на пол перебранные бумаги.
– Это в огонь, – сказал он Шекро и взялся за бумаги Колорона.
Первым лежало донесение от посадника в Асилоне Лекотия Брана. В восторженном тоне, восхваляя самого себя и проводимую им в Асилоне политику, посадник писал о воцарившемся в стране спокойствии и благоденствии после восшествия на престол Асикрахта II. Донесение было датировано двухдекадной давностью. Больше донесений от Лекотия Брана не будет. Далеко Асилон, но и до него докатились отголоски событий, происходящих в Пате. Вчера ночью жреческий коллегиум Асилона совершил очередной переворот в стране, устранив вместе в новоиспеченным царем и посадника Пата. И если жрецы различных культов не передерутся между собой за единоличную власть, то в Асилоне сложится необычная, небывалая для истории планеты ситуация, когда власть в стране будет вершить политеистическая клика.
– Это тоже в огонь, – проговорил Крон, бросая донесение Лекотия Брана на пол.
Но следующий документ заинтересовал его. Это был подробный план хозяйственных работ по всей Патской области с подробными финансовыми выкладками. Здесь были сметы на очистку гавани, на укрепление берегов Опы от паводков и наводнений в черте города, укладку мостовых, постройку новых дорог, осушение болот, рытье каналов, постройку водопровода. Любопытным представлялся пункт об усреднении пошлин – дорожной, мостовой, за проезд по каналам.
Крон читал документ с удовольствием и горечью, восхищаясь дотошностью и скрупулезной добросовестностью, с которыми Колорон составлял его. Хорошо, но поздно, поздно… Впрочем, документ мог пригодиться в будущем. Сенатор углубился в чтение, как вдруг по ушам резанул душераздирающий крик.
– Не-ет!
Крон вскочил из-за столика и выглянул в окно. Сквозь ветки акальпий и заросли чигарника с трудом просматривались копошащиеся тела.
– Да заткни ты ему пасть! – громко прошипел кто-то.
Послышались глухие удары, чей-то сдавленный стон, кто-то вскрикнул и выругался.
– Кусается, бастурнак!
– Да мешком, мешком! Что ты руку-то суешь!
Снова зазвучали глухие удары.
– Не хочу-у! – опять донесся нечеловеческий вопль и захлебнулся в предсмертном стоне.
Крон стремительно выпрыгнул в окно и побежал к месту драки. Между деревьями в кустах стояло трое стражников. У их ног, пронзенный мечом, корчился в предсмертных судорогах старик-писец.
– Вот, – тяжело дыша, сказал один из стражников. – Как вы приказали…
Другой стражник сосредоточенно вытирал о нагрудник прокушенную руку. Третий, отведя глаза в сторону, пытался украдкой затолкнуть себе за спину какую-то тряпку, лежащую на траве. Крон подошел к нему, нагнулся и поднял. Это был сорокагектонный мешок из-под зерна.
– Где вы его поймали?
– Здесь… – сказал первый стражник.
– И для этого вам понадобился мешок?
Стражники молчали.
– Я спрашиваю, где вы его поймали?! – Сенатор яростным взглядом обвел стражников, затем повернулся к тому, который прятал мешок, схватил его за нагрудник и немилосердно затряс.
– Душу вытрясу! Где вы его поймали?
Стражник побледнел, затем посинел, голова его
начала мотаться из стороны в сторону, глаза вылезли из орбит.
– На берегу Опы, у Кайтовой мельницы, – задыхаясь, выдавил он.
Сенатор отпустил стражника, и тот рухнул на четвереньки. Кайтова мельница находилась в другом конце города. Издалека притащили… Крон посмотрел на стражников. Двое из них были белыми как мел, а третий, которого он только что немилосердно тряс, как на вибростенде, уполз в кусты, и там его выворачивало наизнанку. – Начальника стражи сюда! – крикнул сенатор и только тут заметил, что вокруг них уже собралась толпа челяди.
Валург протиснулся через толпу к сенатору.
– Эти трое, – еле сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, проговорил Крон, выделяя каждое слово, – исполнили мое приказание – убили писца. И, как я и обещал, я их награжу. Награжу по-царски.
Он перевел дух.
– Каждый из них получит по сумме, которую запросит с меня Сенат за жизнь писца. Но за то, что они поймали писца не на территории виллы и пытались заработать награду обманом, они будут доставать эти деньги голыми руками из горящих угольев по одному звонду, пока не выберут все.
Сенатор видел, как с каждым его словом лица не только виновных, но и всех слушавших его вытягивались и бледнели.
– А если кто из них откажется, то я приказываю высечь их шиповыми прутьями – по десять ударов за каждый звонд. И кто не выдержит, того похоронят вместе с наградой.
Крон замолчал и обвел всех собравшихся мрачным взглядом.
– И на будущее. Если кого-либо это не вразумит и он захочет получить от меня обещанную награду обманом, то звонды будут влиты ему в глотку расплавленным золотом!
Он круто повернулся и пошел к вилле.
– Этих троих – в подвал, а старика похоронить, – бросил он через плечо Валургу.
«Вот так мы и несем сюда разумное и доброе», – с горечью подумал он.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Город пал. Развращенный четырьмя веками беспечного существования, когда ни один внешний враг не ступил на территорию не то что города – всей Патской области, он разросся своими предместьями далеко за крепостные стены и просто не способен был обороняться. Битва при Сартонне завершилась сокрушительным поражением имперских когорт. Кикена, все-таки присутствовавший при битве, бежал в Пат и укрылся во внутреннем городе. А к вечеру в предместья Славного города вошла армия восставших рабов.
Это была их победа. И, возможно, это было их поражение. Напрочь лишенная дисциплины, опьяненная кровью и свободой, неуправляемая толпа рассеялась по предместьям и принялась грабить, убивать, жечь, насиловать. Над городом повисла пелена дыма и пепла; в единый гул дикой победы озверевших орд слились крики, звон мечей, треск пожаров. И если ни у кого из руководителей восстания не хватит разума обуздать разгул своей армии, то ночью, когда опьяневшие от грабежей и насилий бывшие рабы уснут на господских постелях в полной беспечности, всю армию вырежут поодиночке.
На последнем совещании в храме Ликарпии кто-то из коммуникаторов попытался провести параллель между восстанием рабов в Пате и восстанием под предводительством Спартака, но его быстро осадили. Если в начальной стадии, когда центральное ядро восставших составляли подымперские древорубы, между ними еще было что-то общее, то после ухода древорубов армия восставших стихийно превратилась в орду варваров. Впрочем, по мнению службы безопасности, не совсем стихийно… Поэтому последствия захвата бывшими рабами Пата становились абсолютно непредсказуемыми.
Крон пробрался в храм Ликарпии под вечер. Вчера он проводил в порту Гирона, отплывшего в Севрию под присмотром Пильпии, и неожиданно для себя обнаружил, что остался не у дел. Сенаторские полномочия и обязанности испарились вместе с паническим самороспуском Сената, а коммуникаторскую деятельность служба безопасности законсервировала.
И Крон оказался один на один с этим миром и самим собой. Просто человеком с личными неурядицами.
Весь день он старался убедить себя, что ему нет никакого дела до Аны, до того, что будет с ней. До сих пор это удавалось – он загружал себя работой сверх меры, что позволяло ему забыться. Но теперь… Лишенный какой-либо работы, освобожденный от всех обязанностей, находящийся в полной растерянности после непредвиденного поворота событий, он не мог справиться со своими чувствами, отрешиться от мыслей об Ане. Воля перестала подчиняться ему – ее никак не удавалось сжать в кулак. Он проклинал себя, убеждал, что такому слабохарактерному человеку не место в Проекте, что если уж он попал в число коммуникаторов, то, будь добр, неси свой крест, однако ничего с собой поделать не мог. Поэтому, когда Кикена заперся во внутреннем городе после бегства с поля битвы, Крон не выдержал, приказал Валургу, не оказывая вооруженного сопротивления (наемную стражу, набираемую из варваров, восставшие в таких случаях не трогали), передать Калецию лично в руки Атрану, а сам вскочил на коня и поскакал в храм Ликарпии. При выезде из города его обстреляли лучники, конь пал, и Крону пришлось пробираться к храму пешком, окольными путями, опасаясь наткнуться на какой-нибудь отряд восставших рабов.
Вначале ему показалось, что до храма победители еще не добрались. Но когда он подошел ближе, то со стороны храма Алоны повеяло запахом гари и стали слышны отчаянные женские крики. Рабам, собранным со всего обозримого мира, куда дотягивалась рука Пата, не было никакого дела до патских богов и святынь. У храма же Ликарпии стояла подозрительная тишина.
С бьющимся в предчувствии непоправимой беды сердцем Крон подошел к храму и у самых ворот обнаружил заколотого полуголого претора Алозу, лежащего за поминальным камнем жрицы Варулинии. Очевидно, дрался он отчаянно – все его тело напоминало безжалостно искромсанный кусок мяса, и только лицо осталось нетронутым.
Решительно сжав зубы, Крон ступил во дворик. Застывшим в сценах любви скульптурам на фасаде здания были безразличны и Крон, и восстание, и война, и падение Пата. Даже случись вселенская катастрофа, она не привлекла бы их внимания. Замершие во всепоглощающей любви более двухсот лет назад, они смеялись над всеми остальными человеческими страстями, стремясь на протяжении всех этих лет и во все будущие века доказать человеку своим существованием, что нет ничего прекраснее любви и что в жизни не должно существовать другой цели, кроме нее. И от этого диссонанса между красноречивой любовью статично застывших скульптур и крутящейся в ускорившемся потоке времени мясорубкой кровавой бойни в Пате становилось не по себе.
А в храме царило веселье. Словно ожили скульптурные группы у стен храма. Огромная завесь, закрывавшая ритуальный зал, была сорвана, расстелена на полу, и на ней вповалку лежали, сидели, пили, ели, развлекались, любили друг друга победители и жрицы храма. Послушницы богини Ликарпии, не находя разницы между победителями и побежденными, одинаково любезно принимавшие всех независимо от сословия, радушно встретили бывших рабов.
На Крона никто не обратил внимания. Он быстрым взглядом окинул оргию, не нашел Аны и стремглав поднялся по лестнице.
Наверху почти со всех кельниц были сорваны завеси, и вовсю крутилась та же карусель разнузданного веселья.
На кельнице Аны завесь сохранилась, Крон резко отдернул ее и застыл от неожиданности. Аны и кельнице не было. А у его ног, вверх почерневшим лицом, лежал труп сенатора Бурстия. Кровь из нескольких колотых ран на груди залила всю тунику, коржом запеклась на слипшихся светлых волосах, до неузнаваемости изменила его. Обнажились крупные зубы – он словно продолжал смеяться над Кроном, и только голубые глаза смотрели тускло, без обычного ехидного прищура.
Крон отпустил завесь и перевел дыхание. Затем взял себя в руки и зашагал вдоль кельниц, заглядывая в них. Он не успел поднять завесь над очередной кельницей, как она сама внезапно приподнялась, и оттуда выскользнула Ана. От неожиданности они оба застыли и впервые за долгое время встретились взглядами.
Кровь тяжело пульсировала в висках Крона.
– Здравствуй, Ана, – прохрипел он.
Она не отвела взгляда, глаза ее потеплели, улыбка осветила лицо.
– Гелюций… – нараспев протянула она. – Ты пришел, Гелюций…
Как будто огромная тяжесть свалилась с плеч Крона. Все уплыло в сторону, и осталась только одна она. Открытая, счастливая от встречи – такая, какой изредка приходила в снах. Словно между ними не было пропасти отчуждения.
Вдруг завесь оборвалась, и из кельницы появился полуголый, обросший давней щетиной огромный воин.
– Ты куда?! – он схватил Ану за руку. И тут его сумрачный пьяный взгляд наткнулся на Крона. А это еще кто?! – взревел воин и потянулся за мечом.
Коротким резким ударом ладони в шею Крон остановил его, и воин, икнув, растянулся у ног Аны.
Ана словно ничего не заметила. Словно ничего не произошло. Словно в этом мире были только они, только двое. Она и Крон.
– Я ждала тебя, Гелюций, – прошептала она и перешагнула через неподвижно лежащего воина.
Крон вздрогнул. Ему показалось, что под ее ногами вверх лицом лежит не здоровенный детина-воин, распахнувший в судорожном немом крике рот, а сенатор Бурстий. И она перешагнула через его труп.
Он попятился.
– Гелюций.
Лицо Аны улыбалось, светилось радостью, звало; лучились и звали к себе глаза.
И тогда Крон повернулся и сломя голову побежал прочь.
Только поздней ночью Крон вернулся в город. Над улицами стелился дым пожарищ, в отсвете пламени мелькали тени, слышались крики отчаяния и ликования – пьяный разгул победителей охватил весь город. Возле самой виллы сенатор наткнулся на два трупа: стражника и легионера. Расположение тел создавало впечатление, что погибли они в схватке между собой – трупов рабов рядом не было. Откуда-то из глубины виллы слышался хохот победителей, пьяные выкрики, треск ломаемой мебели, грохот сдираемых со стен украшений. Крон почувствовал отвращение к самому себе. Тоже мне, Марк Антоний! Побежал к своей Клеопатре, бросив всех и все…
Он ступил на порог. Во всех комнатах вперемешку лежали трупы стражников и легионеров. В одном из легионеров он узнал десятника из консульского конвоя и все понял. В сердце стало пусто и холодно. Значит, Кикена все-таки предпринял попытку отбить Калецию. В каком-то сумеречном состоянии Крон пошел по комнатам, окидывая побоище взглядом и подсознательно отмечая, что наемная стража дралась отчаянно, защищая Калецию.
И тут Крон увидел ее. Один из стражников, отбиваясь от нападавших, заслонил ее спиной. Они так и остались стоять: копье, пущенное из пращевой метательницы, пробило медный нагрудник воина, пронзило его и Калецию и глубоко вошло в деревянную стену.
Крон застыл напротив них в немом почтении перед доблестью воина. С какой же яростью он защищал рабыню, если против него пустили в ход столь неудобное в узких проходах людской оружие… Крон вдруг заметил, что руки мертвеца, заведенные за спину, туго связаны. Голова воина свешивалась на грудь, и Крону пришлось низко наклониться, чтобы заглянуть ему в лицо. Сердце его дрогнуло. Это был один из стражников, убивших писца.
Кровь ударила в лицо, словно он получил увесистую пощечину. Никогда не понять ему их психологии. Просто не укладывалось в сознании, что вчерашний мародер и убийца, не брезгующий ничем ради собственного обогащения, мог проявить такую самоотверженность. Крон отошел в сторону и чуть было не споткнулся о труп Валурга. Суровое и решительное лицо начальника стражи окостенело. Обеими руками он сжимал рукоять своего меча, наполовину погруженного в живот. Вот и еще один пример воинской чести. Самоубийство командира, не выполнившего приказа.
Безмерная человеческая тоска накатилась на Крона. Насколько же он оказался слаб и беспомощен в столь ответственный момент жизни. Он побрел не разбирая дороги. На душе было муторно и пусто. Случилось то, о чем предупреждала Пильпия. Не сумев обуздать свои чувства, он предал людей, защищавших его дом и отдавших за это свои жизни.
Крон вышел во двор и остановился. Куда идти? Да и зачем? Что он может, что он вообще представляет собой в этом мире? Рассудком он понимал, что нужно снова взять себя в руки, как брал он себя до сих пор, до этого дня, сцепить зубы, зажать в кулак свою боль и продолжать работать. А точнее, начать работу сначала. Так нужно было не только для этого жестокого мира, но и для самого себя. Чтобы Славный город Пат стал действительно славным в истинном, человеческом значении слова. И для оправдания собственной жизни… Надо было что-то делать, но сил поднять руки уже не было.
Рядом легла чья-то тень. Сенатор апатично посмотрел на нее, затем поднял глаза. Перед ним черным силуэтом в неверном отблеске пожара возник Атран. Бывший раб стоял гордо, непоколебимо, и лишь тень рваными клочьями тьмы трепетала у его ног. И, глядя на его фигуру и трепещущую тень, Крон вдруг понял, кто были те посланники, которые подговаривали рабов в Пате бежать к древорубам. И ему показалось, что не тень прыгает у ног Атрана, а кто-то невидимый дергает за нее, как за ниточки, пытаясь управлять Атраном, словно марионеткой.
– Вот я и вернулся, Гелюций, – твердо, спокойно сказал Атран, и в его руке блеснул меч.
Крон молча смотрел на него, и не было в его голове никаких мыслей.
– Как я и обещал, – продолжал Атран, – я добыл свободу своими руками. Без твоей помощи!
– Ты… видел Калецию? – вдруг спросил Крон.
Тело Атрана напряглось, угрожающе приподнялось и острие клинка в его руке.
– Замолчи! – яростно выкрикнул он.
Крон сник. Зачем он спросил?
Атран сделал шаг вперед и стал прямо перед лицом сенатора. Это был его бывший раб, но это был уже другой человек. Равный ему. А может быть, и выше, потому что здесь был его мир, его земля. Человек, который мог теперь говорить то, что раньше говорили только его глаза. Если бы не трепещущая тень…
– Ты опасный человек, – сказал Атран, и в голосе его прозвучал металл. – И потому я убью тебя. Я должен убить тебя!
– Почему?
– Потому, что ты добрый. Добрый господин. Почти из сказки для рабов, мечтающих о добром господине. Потому, что против жестоких господ рабы восстают, а ты своим существованием подрываешь их решимость!
– А когда вы перебьете всех господ, – через силу выдавливая из себя слова, проговорил Крон, – добрых и жестоких, то каким господином станешь ты?
– Никаким! – отрубил Атран. – Я сделаю так, что рабства не будет вообще!
– Это тебе Бортник подсказал?
Меч в руке Атрана дрогнул.
– Это мои мысли! – выкрикнул он. – Это мои чувства!
«Проглядел я тебя… – устало подумал Крон. – Не рассмотрел сквозь свою сенаторскую спесь. Даже уважение к тебе как к прямому, гордому человеку стыдливо прятал где-то глубоко в душе… но и только. А ты пришел. Пришел в Пат первым человеком, который понял, что истинная свобода может основываться только на равенстве всех людей, независимо от того, кто кем родился. И пусть ты думаешь, что достичь этого так просто – перебить всех господ, и все, – ты уже не только хочешь, но и действуешь. Трудно предположить, что тебе удастся обуздать свою армию, превратившуюся в орду варваров-завоевателей, сделать из соратников по восстанию единомышленников – предстоит долгая и трудная борьба за только что зародившуюся идею революционного преобразования мира. Борьба, которая будет длиться века и результаты которой тебе не суждено увидеть, если… Если тебе никто не поможет. Но кто поможет? Земляне? Бортники?»
Время вдруг стало бесконечно длинным и вязким. Крон видел, как медленно, страшно медленно поднимается в руке Атрана меч.
«Может быть, это и выход для меня», – спокойно подумал он. Для него ничего не стоило в эти растянувшиеся доли секунды сбить Атрана с ног или просто уклониться от удара. Но чем он тогда сможет оправдать себя? И он стоял под опускающимся мечом и не знал, то ли ему уклониться, то ли так и остаться на месте…
И именно в это мгновение Крон понял, что ему необходимо, что он просто обязан делать. Все личное ушло в сторону. Прецедент создан. Просветительская деятельность, которой он до сих пор занимался тут, уже неприемлема. Колесо прогресса, раскачиваемое коммуникаторами в Пате, завертелось. И чтобы оно не сорвалось с оси, давя все их начинания, необходима активная помощь. Активная и открытая, а не те строго отмеренные, дистиллированные капли, которые они с оглядкой на собственную историю цедили Пату. Другого пути нет, потому что проросли брошенные семена, и Земля теперь ответственна за их ростки. А он просто не имеет права оставить Атрана одного, чтобы наблюдать, как загасят, не дав ей разгореться, пока единственную искорку. И в конце концов именно в этом заключается его работа коммуникатора, и в сложившейся ситуации он не может оставаться в роли отстраненного советчика.
Времени уклониться уже не осталось, и тогда Крон бросился вперед на Атрана. Рукоять меча молотом опустилась на плечо, но Крон устоял. Он перехватил руку Атрана и резко дернул ее вниз.
– Ты это еще успеешь сделать, – твердо сказал Крон в горящие глаза Атрану. – Но прежде мне нужно увидеть Бортника!
– Я должен тебя убить! – Атран сделал попытку вырваться.
– Я уже сказал – ты это еще успеешь, – повторил Крон. – А сейчас мне нужен Бортник. Я должен с ним поговорить.
Он еще не знал, что именно он скажет Бортнику. Но он знал одно: не должен стать Пат ареной борьбы между землянами и «бортниками», между различными принципами развития цивилизаций, ибо в первую очередь пострадает именно Пат. Этот гордиев узел необходимо развязывать честным и откровенным диалогом. Он не знал, поможет ли его разговор с Бортником (захочет ли Бортник вообще говорить с ним!), но в необходимости расставить все на свои места хотя бы для самого себя, определить, кто же они все-таки друг другу – друзья или враги, он не сомневался. Пусть это глупо и наивно с точки зрения службы безопасности, но это – по-человечески. И в первую очередь это нужно для Пата.
– Веди меня к Бортнику.
– Я должен тебя убить… – выдохнул Атран, но в его голосе уже не чувствовалось твердости.
1984 г
Это была их победа. И, возможно, это было их поражение. Напрочь лишенная дисциплины, опьяненная кровью и свободой, неуправляемая толпа рассеялась по предместьям и принялась грабить, убивать, жечь, насиловать. Над городом повисла пелена дыма и пепла; в единый гул дикой победы озверевших орд слились крики, звон мечей, треск пожаров. И если ни у кого из руководителей восстания не хватит разума обуздать разгул своей армии, то ночью, когда опьяневшие от грабежей и насилий бывшие рабы уснут на господских постелях в полной беспечности, всю армию вырежут поодиночке.
На последнем совещании в храме Ликарпии кто-то из коммуникаторов попытался провести параллель между восстанием рабов в Пате и восстанием под предводительством Спартака, но его быстро осадили. Если в начальной стадии, когда центральное ядро восставших составляли подымперские древорубы, между ними еще было что-то общее, то после ухода древорубов армия восставших стихийно превратилась в орду варваров. Впрочем, по мнению службы безопасности, не совсем стихийно… Поэтому последствия захвата бывшими рабами Пата становились абсолютно непредсказуемыми.
Крон пробрался в храм Ликарпии под вечер. Вчера он проводил в порту Гирона, отплывшего в Севрию под присмотром Пильпии, и неожиданно для себя обнаружил, что остался не у дел. Сенаторские полномочия и обязанности испарились вместе с паническим самороспуском Сената, а коммуникаторскую деятельность служба безопасности законсервировала.
И Крон оказался один на один с этим миром и самим собой. Просто человеком с личными неурядицами.
Весь день он старался убедить себя, что ему нет никакого дела до Аны, до того, что будет с ней. До сих пор это удавалось – он загружал себя работой сверх меры, что позволяло ему забыться. Но теперь… Лишенный какой-либо работы, освобожденный от всех обязанностей, находящийся в полной растерянности после непредвиденного поворота событий, он не мог справиться со своими чувствами, отрешиться от мыслей об Ане. Воля перестала подчиняться ему – ее никак не удавалось сжать в кулак. Он проклинал себя, убеждал, что такому слабохарактерному человеку не место в Проекте, что если уж он попал в число коммуникаторов, то, будь добр, неси свой крест, однако ничего с собой поделать не мог. Поэтому, когда Кикена заперся во внутреннем городе после бегства с поля битвы, Крон не выдержал, приказал Валургу, не оказывая вооруженного сопротивления (наемную стражу, набираемую из варваров, восставшие в таких случаях не трогали), передать Калецию лично в руки Атрану, а сам вскочил на коня и поскакал в храм Ликарпии. При выезде из города его обстреляли лучники, конь пал, и Крону пришлось пробираться к храму пешком, окольными путями, опасаясь наткнуться на какой-нибудь отряд восставших рабов.
Вначале ему показалось, что до храма победители еще не добрались. Но когда он подошел ближе, то со стороны храма Алоны повеяло запахом гари и стали слышны отчаянные женские крики. Рабам, собранным со всего обозримого мира, куда дотягивалась рука Пата, не было никакого дела до патских богов и святынь. У храма же Ликарпии стояла подозрительная тишина.
С бьющимся в предчувствии непоправимой беды сердцем Крон подошел к храму и у самых ворот обнаружил заколотого полуголого претора Алозу, лежащего за поминальным камнем жрицы Варулинии. Очевидно, дрался он отчаянно – все его тело напоминало безжалостно искромсанный кусок мяса, и только лицо осталось нетронутым.
Решительно сжав зубы, Крон ступил во дворик. Застывшим в сценах любви скульптурам на фасаде здания были безразличны и Крон, и восстание, и война, и падение Пата. Даже случись вселенская катастрофа, она не привлекла бы их внимания. Замершие во всепоглощающей любви более двухсот лет назад, они смеялись над всеми остальными человеческими страстями, стремясь на протяжении всех этих лет и во все будущие века доказать человеку своим существованием, что нет ничего прекраснее любви и что в жизни не должно существовать другой цели, кроме нее. И от этого диссонанса между красноречивой любовью статично застывших скульптур и крутящейся в ускорившемся потоке времени мясорубкой кровавой бойни в Пате становилось не по себе.
А в храме царило веселье. Словно ожили скульптурные группы у стен храма. Огромная завесь, закрывавшая ритуальный зал, была сорвана, расстелена на полу, и на ней вповалку лежали, сидели, пили, ели, развлекались, любили друг друга победители и жрицы храма. Послушницы богини Ликарпии, не находя разницы между победителями и побежденными, одинаково любезно принимавшие всех независимо от сословия, радушно встретили бывших рабов.
На Крона никто не обратил внимания. Он быстрым взглядом окинул оргию, не нашел Аны и стремглав поднялся по лестнице.
Наверху почти со всех кельниц были сорваны завеси, и вовсю крутилась та же карусель разнузданного веселья.
На кельнице Аны завесь сохранилась, Крон резко отдернул ее и застыл от неожиданности. Аны и кельнице не было. А у его ног, вверх почерневшим лицом, лежал труп сенатора Бурстия. Кровь из нескольких колотых ран на груди залила всю тунику, коржом запеклась на слипшихся светлых волосах, до неузнаваемости изменила его. Обнажились крупные зубы – он словно продолжал смеяться над Кроном, и только голубые глаза смотрели тускло, без обычного ехидного прищура.
Крон отпустил завесь и перевел дыхание. Затем взял себя в руки и зашагал вдоль кельниц, заглядывая в них. Он не успел поднять завесь над очередной кельницей, как она сама внезапно приподнялась, и оттуда выскользнула Ана. От неожиданности они оба застыли и впервые за долгое время встретились взглядами.
Кровь тяжело пульсировала в висках Крона.
– Здравствуй, Ана, – прохрипел он.
Она не отвела взгляда, глаза ее потеплели, улыбка осветила лицо.
– Гелюций… – нараспев протянула она. – Ты пришел, Гелюций…
Как будто огромная тяжесть свалилась с плеч Крона. Все уплыло в сторону, и осталась только одна она. Открытая, счастливая от встречи – такая, какой изредка приходила в снах. Словно между ними не было пропасти отчуждения.
Вдруг завесь оборвалась, и из кельницы появился полуголый, обросший давней щетиной огромный воин.
– Ты куда?! – он схватил Ану за руку. И тут его сумрачный пьяный взгляд наткнулся на Крона. А это еще кто?! – взревел воин и потянулся за мечом.
Коротким резким ударом ладони в шею Крон остановил его, и воин, икнув, растянулся у ног Аны.
Ана словно ничего не заметила. Словно ничего не произошло. Словно в этом мире были только они, только двое. Она и Крон.
– Я ждала тебя, Гелюций, – прошептала она и перешагнула через неподвижно лежащего воина.
Крон вздрогнул. Ему показалось, что под ее ногами вверх лицом лежит не здоровенный детина-воин, распахнувший в судорожном немом крике рот, а сенатор Бурстий. И она перешагнула через его труп.
Он попятился.
– Гелюций.
Лицо Аны улыбалось, светилось радостью, звало; лучились и звали к себе глаза.
И тогда Крон повернулся и сломя голову побежал прочь.
Только поздней ночью Крон вернулся в город. Над улицами стелился дым пожарищ, в отсвете пламени мелькали тени, слышались крики отчаяния и ликования – пьяный разгул победителей охватил весь город. Возле самой виллы сенатор наткнулся на два трупа: стражника и легионера. Расположение тел создавало впечатление, что погибли они в схватке между собой – трупов рабов рядом не было. Откуда-то из глубины виллы слышался хохот победителей, пьяные выкрики, треск ломаемой мебели, грохот сдираемых со стен украшений. Крон почувствовал отвращение к самому себе. Тоже мне, Марк Антоний! Побежал к своей Клеопатре, бросив всех и все…
Он ступил на порог. Во всех комнатах вперемешку лежали трупы стражников и легионеров. В одном из легионеров он узнал десятника из консульского конвоя и все понял. В сердце стало пусто и холодно. Значит, Кикена все-таки предпринял попытку отбить Калецию. В каком-то сумеречном состоянии Крон пошел по комнатам, окидывая побоище взглядом и подсознательно отмечая, что наемная стража дралась отчаянно, защищая Калецию.
И тут Крон увидел ее. Один из стражников, отбиваясь от нападавших, заслонил ее спиной. Они так и остались стоять: копье, пущенное из пращевой метательницы, пробило медный нагрудник воина, пронзило его и Калецию и глубоко вошло в деревянную стену.
Крон застыл напротив них в немом почтении перед доблестью воина. С какой же яростью он защищал рабыню, если против него пустили в ход столь неудобное в узких проходах людской оружие… Крон вдруг заметил, что руки мертвеца, заведенные за спину, туго связаны. Голова воина свешивалась на грудь, и Крону пришлось низко наклониться, чтобы заглянуть ему в лицо. Сердце его дрогнуло. Это был один из стражников, убивших писца.
Кровь ударила в лицо, словно он получил увесистую пощечину. Никогда не понять ему их психологии. Просто не укладывалось в сознании, что вчерашний мародер и убийца, не брезгующий ничем ради собственного обогащения, мог проявить такую самоотверженность. Крон отошел в сторону и чуть было не споткнулся о труп Валурга. Суровое и решительное лицо начальника стражи окостенело. Обеими руками он сжимал рукоять своего меча, наполовину погруженного в живот. Вот и еще один пример воинской чести. Самоубийство командира, не выполнившего приказа.
Безмерная человеческая тоска накатилась на Крона. Насколько же он оказался слаб и беспомощен в столь ответственный момент жизни. Он побрел не разбирая дороги. На душе было муторно и пусто. Случилось то, о чем предупреждала Пильпия. Не сумев обуздать свои чувства, он предал людей, защищавших его дом и отдавших за это свои жизни.
Крон вышел во двор и остановился. Куда идти? Да и зачем? Что он может, что он вообще представляет собой в этом мире? Рассудком он понимал, что нужно снова взять себя в руки, как брал он себя до сих пор, до этого дня, сцепить зубы, зажать в кулак свою боль и продолжать работать. А точнее, начать работу сначала. Так нужно было не только для этого жестокого мира, но и для самого себя. Чтобы Славный город Пат стал действительно славным в истинном, человеческом значении слова. И для оправдания собственной жизни… Надо было что-то делать, но сил поднять руки уже не было.
Рядом легла чья-то тень. Сенатор апатично посмотрел на нее, затем поднял глаза. Перед ним черным силуэтом в неверном отблеске пожара возник Атран. Бывший раб стоял гордо, непоколебимо, и лишь тень рваными клочьями тьмы трепетала у его ног. И, глядя на его фигуру и трепещущую тень, Крон вдруг понял, кто были те посланники, которые подговаривали рабов в Пате бежать к древорубам. И ему показалось, что не тень прыгает у ног Атрана, а кто-то невидимый дергает за нее, как за ниточки, пытаясь управлять Атраном, словно марионеткой.
– Вот я и вернулся, Гелюций, – твердо, спокойно сказал Атран, и в его руке блеснул меч.
Крон молча смотрел на него, и не было в его голове никаких мыслей.
– Как я и обещал, – продолжал Атран, – я добыл свободу своими руками. Без твоей помощи!
– Ты… видел Калецию? – вдруг спросил Крон.
Тело Атрана напряглось, угрожающе приподнялось и острие клинка в его руке.
– Замолчи! – яростно выкрикнул он.
Крон сник. Зачем он спросил?
Атран сделал шаг вперед и стал прямо перед лицом сенатора. Это был его бывший раб, но это был уже другой человек. Равный ему. А может быть, и выше, потому что здесь был его мир, его земля. Человек, который мог теперь говорить то, что раньше говорили только его глаза. Если бы не трепещущая тень…
– Ты опасный человек, – сказал Атран, и в голосе его прозвучал металл. – И потому я убью тебя. Я должен убить тебя!
– Почему?
– Потому, что ты добрый. Добрый господин. Почти из сказки для рабов, мечтающих о добром господине. Потому, что против жестоких господ рабы восстают, а ты своим существованием подрываешь их решимость!
– А когда вы перебьете всех господ, – через силу выдавливая из себя слова, проговорил Крон, – добрых и жестоких, то каким господином станешь ты?
– Никаким! – отрубил Атран. – Я сделаю так, что рабства не будет вообще!
– Это тебе Бортник подсказал?
Меч в руке Атрана дрогнул.
– Это мои мысли! – выкрикнул он. – Это мои чувства!
«Проглядел я тебя… – устало подумал Крон. – Не рассмотрел сквозь свою сенаторскую спесь. Даже уважение к тебе как к прямому, гордому человеку стыдливо прятал где-то глубоко в душе… но и только. А ты пришел. Пришел в Пат первым человеком, который понял, что истинная свобода может основываться только на равенстве всех людей, независимо от того, кто кем родился. И пусть ты думаешь, что достичь этого так просто – перебить всех господ, и все, – ты уже не только хочешь, но и действуешь. Трудно предположить, что тебе удастся обуздать свою армию, превратившуюся в орду варваров-завоевателей, сделать из соратников по восстанию единомышленников – предстоит долгая и трудная борьба за только что зародившуюся идею революционного преобразования мира. Борьба, которая будет длиться века и результаты которой тебе не суждено увидеть, если… Если тебе никто не поможет. Но кто поможет? Земляне? Бортники?»
Время вдруг стало бесконечно длинным и вязким. Крон видел, как медленно, страшно медленно поднимается в руке Атрана меч.
«Может быть, это и выход для меня», – спокойно подумал он. Для него ничего не стоило в эти растянувшиеся доли секунды сбить Атрана с ног или просто уклониться от удара. Но чем он тогда сможет оправдать себя? И он стоял под опускающимся мечом и не знал, то ли ему уклониться, то ли так и остаться на месте…
И именно в это мгновение Крон понял, что ему необходимо, что он просто обязан делать. Все личное ушло в сторону. Прецедент создан. Просветительская деятельность, которой он до сих пор занимался тут, уже неприемлема. Колесо прогресса, раскачиваемое коммуникаторами в Пате, завертелось. И чтобы оно не сорвалось с оси, давя все их начинания, необходима активная помощь. Активная и открытая, а не те строго отмеренные, дистиллированные капли, которые они с оглядкой на собственную историю цедили Пату. Другого пути нет, потому что проросли брошенные семена, и Земля теперь ответственна за их ростки. А он просто не имеет права оставить Атрана одного, чтобы наблюдать, как загасят, не дав ей разгореться, пока единственную искорку. И в конце концов именно в этом заключается его работа коммуникатора, и в сложившейся ситуации он не может оставаться в роли отстраненного советчика.
Времени уклониться уже не осталось, и тогда Крон бросился вперед на Атрана. Рукоять меча молотом опустилась на плечо, но Крон устоял. Он перехватил руку Атрана и резко дернул ее вниз.
– Ты это еще успеешь сделать, – твердо сказал Крон в горящие глаза Атрану. – Но прежде мне нужно увидеть Бортника!
– Я должен тебя убить! – Атран сделал попытку вырваться.
– Я уже сказал – ты это еще успеешь, – повторил Крон. – А сейчас мне нужен Бортник. Я должен с ним поговорить.
Он еще не знал, что именно он скажет Бортнику. Но он знал одно: не должен стать Пат ареной борьбы между землянами и «бортниками», между различными принципами развития цивилизаций, ибо в первую очередь пострадает именно Пат. Этот гордиев узел необходимо развязывать честным и откровенным диалогом. Он не знал, поможет ли его разговор с Бортником (захочет ли Бортник вообще говорить с ним!), но в необходимости расставить все на свои места хотя бы для самого себя, определить, кто же они все-таки друг другу – друзья или враги, он не сомневался. Пусть это глупо и наивно с точки зрения службы безопасности, но это – по-человечески. И в первую очередь это нужно для Пата.
– Веди меня к Бортнику.
– Я должен тебя убить… – выдохнул Атран, но в его голосе уже не чувствовалось твердости.
1984 г