Забирко Виталий. Вариант

   – Приветствую тебя, сенатор!
   По плитам внутреннего дворика со вскинутой тонкой дистрофичной рукой шел парламентарий Плуст. Худой, костлявый, он производил впечатление изможденного непосильным трудом раба, по случаю праздника набросившего на себя дорогую господскую тунику.
   – Проходи.
   Крон сделал приглашающий жест в сторону редколистных, чахлых за недостатком света дендроний, меж узловатыми стволами которых лежали ковровые тюфяки. Отодвинув ветви, Плуст прошел к тюфякам, возлег на самый толстый и достал из-за пазухи свернутую в тоненькую трубку бумагу.
   – «Сенатский вестник»? – спросил Крон, вытирая голову краем простыни.
   Плуст оскалился. Ему доставляло удовольствие первым сообщать свежие новости и сплетни.
   – Он самый. Зашел утром к Гирону и взял первый оттиск.
   – Так они еще не закончили?
   – Заканчивают… – Плуст неожиданно хохотнул. – Старичок, который у Гирона сегодня заправляет, твой?
   Крон кивнул.
   – Вот бастурнак! Он и меня чуть не заставил работать!
   Сенатор закончил вытирать голову и сел на тюфяк напротив Плуста. Ладонью он сильно хлопнул по низенькому столику, стоявшему в стороне. Вбежала рабыня, быстро вдвинула столик между господами, поставила кубки и два кувшина с неразбавленным вином и водой.
   – Картретское? – Крон взял в руки кувшин.
   – Да, господин.
   – Тебе как, разбавлять?
   – Я сам.
   Крон налил в кубок картрета, отхлебнул и поморщился. Скверный обычай в Пате – пить натощак.
   Чтобы не разочаровывать ожидания Плуста, он спросил:
   – Ну и как тебе «Сенатский вестник»?
   Плуст снова оскалился, обнажая зубы.
   – Я всегда говорил, что у тебя обворожительная улыбка. – Крон вальяжно раскинулся на тюфяке. – Это ты по поводу Лекотия Брана?
   Будто не понимая, на что намекает Плуст, он поднял бровь.
   – Вообще-то, нет, – проговорил Плуст, наливая себе второй кубок. – Хотя любой посадник на месте Брана не будет лучше. Да и какое нам дело до грызни за власть в Асилоне? Лишь бы они оставались верны
   Пату.
   – Мы ежегодно недополучаем из Асилона треть налога, – недовольно заметил сенатор.
   – Ну и что? – пожал плечами Плуст. – Асилон – страна большая, и усиль мы там царскую власть – кто знает, будем ли мы получать налог вообще.
   Крон бросил на него быстрый взгляд.
   «Здесь ты прав, – подумал он. – Но не ради налога и интересов Пата писалась эта статья. В Асилоне сейчас каждый пятый умирает голодной смертью, каждый третий идет на мечи, чтобы посадить на трон очередного царя за обещанный кусок хлеба, детская смертность в стране выросла почти на порядок, ширится эпидемия черной хвори… И уж, конечно, эти каждый пятый и каждый третий не из высших слоев общества. Но какое вам дело до них, если вы народ презрительно называете толпой? У вас-то и слова такого в словаре нет…»
   – Но не об Асилоне я хотел говорить, – продолжал разглагольствовать Плуст. – По-моему, Гелюций, ты положил руку в пасть сулу. У посадника Люта Конты много влиятельных покровителей в Сенате. Не стоило дуть на угли до окончания подавления смуты в Паралузии.
   – Мне лучше знать, стоило или нет! – высокомерно отрезал сенатор. – Какое мне дело до того, что он родственник Кикены? Тем хуже для них обоих! Этот бездарный посадник превысил свои полномочия, присвоив жалованье древорубов и превратив их из вольноотпущенников в рабов. Теперь, благодаря его тупости и жадности, на наших северных границах возник инцидент, грозящий безопасности Пата.
   – Преувеличиваешь, Гелюций. Тебе снятся плохие сны? Из Цинтийских болот древорубам не выбраться.
   – Я воскурю фимиам богине удачи Потуле, если будет так!
   Плуст хитро прищурился и допил второй кубок.
   – Ставлю карбского жеребца за свои слова, – сказал он.
   – Тысяча звондов против. Когда проиграешь, – сведешь свою клячу на живодерню, а мясо раздашь рабам. Если только она не успеет околеть до прибытия паралузской почты.
   Плуст промолчал, только снова оскалился. Он ничего не терял, ставя в заклад карбского жеребца – старого, заезженного одра, доживающего свой век.
   Подошла рабыня и поставила на стол блюдо с кирейскими птичками, запеченными на спицах в листьях, и две чаши – с острым соусом по-килонски и с зеленью. Не дожидаясь приглашения, Плуст стащил со спицы одну птичку, обмакнул в соус и откусил сразу половину.
   – Удивляюсь, как у тебя их готовят, – проговорил он, отправляя в рот изрядный пучок зелени и запивая вином. – Твоих птичек можно есть с костями.
   Крон усмехнулся. Необыкновенная прожорливость Плуста, которая, как ни странно, не шла ему впрок, стала притчей во языцех. По городу даже ходили нецензурные стишки о том, что все съеденное им затем переваривается и усваивается желудками его содержанок. И действительно, все его содержанки были тучными и дородными.
   – Сегодня в термах Тагула устраивает после-триумфальное омовение, – сообщил Плуст, принимаясь за следующую птичку. – Будут гетеры, кеприйские музыканты и угощение на две тысячи звондов. Сам Солар согласился сочинить ему хвалебную песнь.
   – Говорят, Кикена с Тагулай нашли общий язык? – вяло спросил Крон.
   – Не удивительно, – подхватил Плуст. – Консул ищет сильных сторонников, поскольку в последнее время его политика не вызывает у Сената особого удовлетворения. А Тагула – как раз тот, кто ему нужен. Герой,»дважды император, армия его превозносит, но в политике, мягко выражаясь, тугодум. И если Кикена приберет его к своим рукам, то весь Сенат будет плясать под его струны.
   Плуст перестал жевать и, наклонившись вперед, доверительно сообщил:
   – Между прочим, консул предложил Тагуле в жены свою сестру…
   – Непорочную Керту, – хмыкнул Крон. – Она же страшнее твоего карбского жеребца.
   – Ошибаешься, сенатор, ошибаешься! – повысил голос Плуст. Он отрицательно помахал перед лицом лоснящейся ладонью. Глаза его так и блестели. – Тиксту!
   «Вот это да! – присвистнул Крон. – При незамужней старшей сестре выдать замуж младшую? Плевал на приличия наш консул, когда из-под него выдергивают консульскую подушку!»
   – Естественно, как предложение, так и согласие пока были неофициальными.
   Крон взял спицу с нанизанными птичками и, держа ее, как шампур с шашлыком, стал аккуратно есть. Плуст же принялся наполнять очередной кубок, разливая вино по столику. Он хмелел просто на глазах.
   «Это уж совсем некстати, – недовольно подумал Крон. – И откуда у них такая патологическая тяга к пьянству – даже застольный этикет предписывает выпить все, что стоит на столе, в знак уважения к хозяину и его дому. Впрочем, сам виноват. Если тебе нужен трезвый Плуст, то нечего ставить полный кувшин вина».
   – До сих пор я считал Кикену если и не очень умным и дальновидным, то достаточно хитрым политиком, – проговорил он. – Но, организуя такую свадьбу, он может потерять лицо в Сенате. И я не уверен, что приобретение зятя-героя в лице Тагулы перевесит потери.
   – Напрасно! – захохотал Плуст. – Не такой дурак наш консул. Увидишь, еще до официального предложения Керта станет жрицей в храме Алоны.
   Крон промолчал.
   «Ну вот, ты и узнал все, – подумал он. – Кикена не обманул твоих ожиданий. Приличия будут соблюдены, общественное мнение удовлетворено. И хотя за спиной Кикены начнут расползаться сплетни и слухи, это не помешает ему сохранить статус добропорядочного гражданина».
   Тем временем Плуст охмелел. Заикаясь и постоянно хихикая, он начал рассказывать анекдот о бондаре, его жене и ее любовнике, выдававшем себя за покупателя. Анекдот был старый, заезженный, и Крона всякий раз, когда он слышал его, коробило, как марктвеновского янки – сразу же всплывал в памяти аналогичный анекдот, встречавшийся и у Боккаччио, и у Апулея. Интересно было бы проследить истоки возникновения анекдота здесь, в Пате, – случайное это совпадение или же кто-то из коммуникаторов блеснул остроумием древних?
   Крон вытер руки о край простыни, хлопнул в ладоши и приказал рабыне подать одежды. Натянул на себя нижнюю холщовую рубаху, затем застегнул кожаный пояс с тяжелой литой пряжкой, продел в петлю короткий меч. Рабыня попыталась обуть его в сандалии, но он отмахнулся и сам завязал ремешки.
   – Ты сейчас в Сенат? – спросил Плуст. – Я с… с тоб… с тобой.
   Крон взял из протянутых рук рабыни аккуратно сложенную тогу, накинул ее на себя. К счастью, патская тога, кроме символического обозначения принадлежности к аристократии, имела мало общего с римской. Иначе Крону пришлось бы потратить немало времени на облачение в нее.
   – Я не против, чтобы тебя притолпно высекли шиповыми прутьями.
   Плуст громко икнул.
   – Я не голосовал за скрижаль о трезвости в Сенате!
   – Что не помешает высечь тебя, – спокойно заметил сенатор, – поскольку она все же была утверждена. Государственные дела должны решаться с трезвой головой.
   – Все равно все пьют, – упрямо буркнул Плуст.
   – Но не перед заседаниями в Сенате. И если все же пьют, то не так, как ты. Идем.
   Крон подхватил Плуста под руку и легко поставил на ноги.
   – Это все твои кирейские птички, – бормотал Плуст в свое оправдание, пока сенатор тащил его к выходу. – Если бы у тебя не готовили так вкусно, я бы не напился… Кстати, сенатор…
   Он сделал попытку освободиться, но Крон не отпустил его.
   – Ну погоди немного…
   Крон завел его в комнаты и, резко повернувшись, остановился. Плуст пьяно ткнулся ему головой в грудь, с трудом, шатаясь, отстранился.
   – Что тебе?
   Плуст громко икнул и зашатался еще сильнее.
   – Ты не мог бы мне ссудить…
   – И это в который же раз? – нехорошо усмехнувшись, Крон прищурил глаза.
   Плуст неопределенно махнул рукой и снова попытался уронить голову на грудь сенатору.
   – Видишь ли, – удержал его за плечи Крон, – наши с тобой финансовые отношения перешли в фазу, требующую такой же трезвости, как и прения в Сенате.
   Он наклонился к уху Плуста и тихо, но твердо сказал:
   – Будь сегодня в термах на омовении Тагулы. Там и решим этот вопрос.
   Сенатор поднял руку и щелкнул пальцами. В дверях появился Атран.
   – Помоги парламентарию, – Крон, оставив Плуста, пошел к выходу.
   Атран обхватил Плуста за талию и повел вслед за хозяином. Здесь хмель окончательно ударил в голову Плусту, он панибратски обнял раба за шею, и, пока тот вел его через анфиладу комнат к выходу, Крон слышал, как он изливает Атрану душу, жалуясь на жену, содержанок, скучную постылую жизнь, хроническую нехватку денег и непрекращающиеся козни толпных представителей, братьев парламентариев и господ сенаторов. Он даже пытался облобызать раба, но тут они вышли из дома. Яркое солнце и душный воздух, резко сменившие полумрак и прохладу комнат, словно гигантский пятерней прихлопнули Плуста. Лицо его мгновенно приобрело синюшный цвет, на висках обозначились пульсирующие вены, которые, казалось, сейчас лопнут от сгустившейся крови. Ему стало дурно, он судорожно глотнул и, скосив в сторону вылезшие из орбит глаза, увидел перед собой плечо раба. Плуст отшатнулся. Его опьянение перешло в новую стадию. Исчез Плуст сюсюкающий, жалкий и жалующийся, и возник Плуст-воитель, разъяренный и жестокий, необузданный в страстях.
   – Раб?! – заорал он внезапно севшим голосом. – А где твой ошейник, собачья морда?
   Четверо рабов, в ожидании своего господина расположившихся прямо на мостовой перед виллой, услышав его голос, мигом вскочили на ноги, схватили носилки и поднесли их к ступеням.
   – Где твой ошейник, я тебя спрашиваю, а? Я тебя сейчас на куски порублю!
   Плуст принялся искать в складках туники меч, зашатался, и если бы не Атран, поддержавший его, то полетел бы вниз по ступенькам. Крон махнул Атрану в сторону носилок. На губах раба мелькнула мимолетная усмешка, он крепко обхватил Плуста за талию и сбежал с ним вниз. Плуст вопил что-то, но Атран уже опрокинул его в носилки, и парламентарий так и застыл поперек них с открытым ртом.
   – Доставьте его домой, – глядя куда-то в сторону, приказал Крон рабам. – Или, еще лучше, к его первой содержанке.
   Рабы неуверенно переминались с ноги на ногу.
   – Ну? – рыкнул он. – Вы что, не знаете, где дом Гиневы?
   Носильщики, словно подстегнутые, рванули паланкин с места, и Плуст, что-то пытавшийся сказать на прощание сенатору, слетел с сидения в изножье, где и остался сидеть. Никто из рабов не бросился его поднимать.
   Доставлять своего господина в таком виде им было не в диковинку. И он так и поплыл к своей содержанке, сидя поперек носилок и качая высунутыми наружу худыми ногами с неплотно привязанными подошвами сандалий.
   Крон проводил взглядом носилки и спустился по ступеням.
   «Нужна, ох как нужна статья, – в который уже раз подумал он. – Не в «Сенатский вестник», конечно. Пат еще не созрел для таких статей, почвы мы не подготовили, а в «Журнал практической истории Проблемного института по контактам с внеземными цивилизациями». И не просто дать в статье голую констатацию сущности приверженцев как паразитирующих нахлебников – это и так все знают. А рассмотреть ее на конкретном примере, тем более что он у тебя всегда перед глазами: приверженец сенатора Гелюция Крона наследный парламентарий Свирк Плуст. Чтобы будущие коммуникаторы не просто усваивали этот факт – его он тоже знал перед своим внедрением, но и были психологически подготовлены окунуться в зловонную клоаку откровенной лести, требующей беззастенчивого покровительства, наглого подкупа, шантажа и насилия, беспардонно совершающихся в присутствии как посторонних лиц, так и своих противников, мелочных интриг, выливающихся в словесные перепалки по политическим вопросам и переходящих в кровавые мордобои – всех низменных страстей и пороков человеческих».
   Конечно, ничего нового в «проблеме приверженцев» не было. В истории Земли можно найти достаточное количество примеров. Политические деятели привлекали на свою сторону голоса выборщиков обещаниями, посулами, деньгами, лестью, угрозами, шантажом – взять хотя бы историю республиканского Рима. Однако в Пате это явление приобрело еще более чудовищные и отвратительные формы. Здесь голоса уже не покупались, а продавались, и рынок сбыта страдал не от недостатка голосов, а наоборот – от дефицита «приверженцевладельцев», так как содержать своих сторонников вместе с их челядью, любовницами и непомерными запросами было, мягко говоря, несколько обременительно. Первое время пребывания в Пате Крон был буквально поражен паразитизмом приверженцев – далеких отпрысков когда-то именитых родов, развращенных славой своих предков, с размахом живущих в свое удовольствие на остатки когда-то огромных состояний или избытки новых долгов. Имея наследное право на место в Сенате или в толпном собрании, они умело использовали его, как политические проститутки, продавая свой голос тому, кто больше заплатит. Вместе с тем, такая продажность приверженцев, сразу бросающаяся в глаза при первом знакомстве с жизнью Пата, имела и другую сторону. В свое время Гейнц Крапиновски, еще как следует не разобравшись в закулисной жизни Сената, попытался скупить как можно больше приверженцев для своего преемника, однако из этой затеи ничего не получилось. Все оказалось не так просто. Вначале он предполагал, что его неудача связана с тем, что он гражданин первого поколения и не имеет права баллотироваться ни в толпное собрание, ни тем более в Сенат. Но когда ему все же удалось приобрести некоторых из приверженцев, то они оказались самого низкого пошиба – пустышками в толпном собрании, занимающими там только места. И это нельзя было объяснить лишь тем, что Аурелика Крон был гражданином первого поколения. Звондов он не жалел, предлагая приверженцам, имевшим влияние в толпном собрании и в Сенате, суммы, намного превышающие их содержание у своих патронов, но ни одного из них так и не заполучил. Как позже выяснилось, несмотря на политическую продажность и экономическую зависимость, приверженцы обладали своеобразным кодексом чести по отношению к патрону, что служило одновременно как платой за содержание, так и страховым полисом для «приверженцевладельцев», благодаря которому приверженцы и обеспечивали себе столь высокую плату. Перекупка могла произойти только после длительных, искусственно вызываемых разногласий по политическим вопросам с сюзереном, и конфликт, начавшись с мелочей и постепенно обостряясь, должен был тянуться достаточно продолжительное время, чтобы приверженец не потерял свое лицо и значение в толпном собрании или Сенате, иначе новому сюзерену такой приверженец оказался бы не нужен.
   Крон перевел взгляд на Атрана. Раб, воспользовавшись задумчивостью сенатора, расслабился, позволив себе стать вполоборота к нему. Смотрел он куда-то мимо господина в сторону виллы и улыбался. Крон повернул голову. Из-за колонны выглядывала Калеция, та самая рабыня, что подавала ночью воду, она делала Атрану какие-то знаки. Заметив, что господин обратил на нее внимание, мгновенно скрылась. Атран тут же повернулся к сенатору, и лицо его вновь стало бесстрастным.
   – Где меч? – недовольно спросил Крон.
   – Рабу не положено иметь меч, господин, – смиренно наклонил голову Атран.
   – А тебе его никто и не предлагает. Будешь нести его в руках, как мою принадлежность. Быть может, ты забыл, как это делается?
   – Я помню, мой господин. Но у вас уже есть меч.
   – А вот это тебя не должно касаться!
   – Я понял, мой господин. Мне можно идти?
   – Нет. Это еще не все. Возьмешь в спальне на столике кошель с деньгами и принесешь.
   Крон еще раз критически осмотрел фигуру раба.
   – Теперь иди.
   Атран склонил голову.
   «Вот и еще одна проблема, правда, уже моя личная, – подумал Крон. – Что за тайны завелись в моем доме – неужели я приобрел себе еще одного соглядатая Кикены?» Месяца три назад у него в прислужницах была рабыня-килонка Дискарна, настолько явно шпионившая в доме, что ему пришлось, дабы не прослыть простофилей или кем-нибудь еще похуже, дать ей вольную. Правда, такое решение вызвало массу пересудов в Пате – здесь были не в моде подобные чудачества (нерадивых рабов и рабов-изменников перепродавали или засекали прутьями), но Крон только посмеивался. Взамен он приобрел на невольничьем рынке новую рабыню, причем купил ее у заезжего падунского купца, так что ни о каком внедрении в его дом очередного шпиона не могло идти речи. Калеция была тиха, покорна, боязлива, из дому практически не выходила, и ее вряд ли могли успеть подкупить. Хотя чем бастурнак не шутит!
   Вернулся Атран и протянул сенатору кошель с деньгами. Крон взял несколько звондов, положил в поясной карман и вернул кошель рабу.
   – Спрячь у себя, – буркнул он и, не дожидаясь, пока Атран засунет кошель за пазуху, стал спускаться с холма.
 
   Город встретил его духотой и зноем. Узкая, закованная со всех сторон в камень Карпарийская улица, названная в честь одного из древнейших родов, основавших Пат, в этот предполуденный час сочилась жарой, как каменная кладка очаговой ямы для выпечки лепешек, и Крон мгновенно покрылся липкой испариной. В очередной раз он проклял про себя двойную жизнь, которая не оставляла места для собственной.
   Несмотря на жару, людей на улице было больше обычного. Кончился триумф Тагулы, и все спешили наверстать упущенное, отставленное в сторону на время праздников. Вдоль бесконечных каменных заборов по раскаленным плитам сайского сланца сновали рабы, ремесленники, служанки, торговцы вразнос, изредка посередине улицы проплывал паланкин. Из-за заборов на улицу лениво переползал едкий дым очагов – где-то готовили трапезы, жгли мусор, оттуда же слышались палочные удары – то ли выбивали ковры, одежды, то ли наказывали провинившихся рабов.
   У рыночной площади, откуда вытекала большая толпа, нагруженная съестными припасами, Крон свернул в переулок и вышел к дому Гирона, скрытому за такой же каменной стеной. Атран поспешно забежал вперед и распахнул перед ним деревянную дверь, когда-то крашенную, но сейчас облупившуюся и поблекшую до такой степени, что нельзя было разобрать, какого же она цвета.
   Пригнувшись, чтобы не зацепиться головой за низкую притолоку, Крон вошел во двор Гирона, большой, пыльный, и пустой. В углу двора в куцей тени одинокой чахлой ладиспенсии полулежа дремали два стражника в расстегнутых кожаных латах, одинаково раскинув ноги в желтых легионерских сандалиях. На ступеньках крыльца, в грубом кожаном фартуке на голое тело, сидел мрачный и злой, как бастурнак, Гирон, а писец, жестикулируя и брызгая слюной, визгливо чем-то ему грозил. Под бородой у Гирона ходили желваки, руки, сложенные на коленях, то и дело сжимались в кулаки, но он молчал. Услышав за спиной шаги, писец повернулся и осекся, узнав сенатора. Разъяренное лицо мгновенно приобрело умильное, подобострастное выражение, спина угодливо согнулась, и писец быстро засеменил навстречу своему господину.
   – Здоровья и счастья сенатору Крону! – залебезил он, ощеривая гнилые зубы.
   Услышав имя сенатора, дремавшие стражники вскочили на ноги, спешно застегивая панцири. Крон молча прошел мимо писца прямо к Тирану. Мастер медленно встал.
   – Приветствую тебя, сенатор, – мрачно сказал он.
   – И я тебя, – небрежно махнул рукой Крон. – Как работа?
   – Все сделано еще утром, господин, – затараторил писец за спиной, – и все оттиски разнесены по адресам…
   – Ты, кажется, чем-то недоволен, Гирон? – спросил Крон, не обращая внимания на писца.
   – Да, сенатор.
   Гирон вскинул голову.
   – Да ну?! – притворно удивился сенатор. – И чем же это?
   – Тобой, сенатор. – Гирон продолжал смело смотреть на Крона. – Я свободный человек, сенатор. Зачем ты сегодня на ночь приставил ко мне стражу, будто к рабу своему? Если ты ко мне еще раз пришлешь этого мозгляка, то я удушу его вот этими руками!
   Он поднял перед собой огромные, узловатые, черные от краски ладони. Писец на всякий случай отступил за спину сенатора.
   Крон рассмеялся и жестом подозвал Атрана. Раб, поняв его, достал из-за пазухи кошель и развязал. Крон взял из кошеля две монеты и небрежно бросил их через плечо.
   – Это тебе за работу, – сказал он писцу.
   Реакция у писца была отменной. Звона падающих на землю монет Крон не услышал.
   – Ценю твою откровенность, мастер Гирон, – сказал он. – А теперь скажи: за этот оттиск «Сенатского вестника» ты получил деньги вперед?
   Гирон чуть заметно кивнул.
   – А если бы тебя ночью не разбудили, оттиск был бы готов к утру?
   Мастер угрюмо молчал.
   – Можешь считать меня своим благодетелем, за то, что ты не сидишь сейчас в долговой яме и не бит прутьями…
   Крон повернулся к Атрану.
   – Зайди в печатню, разбуди стражу и отправь домой. Да, и дай подмастерьям по звонду за работу.
   Он подождал, пока Атран скроется в дверях дома, и, поймав писца за ухо, притянул к себе.
   – Что у них с Калецией? – спросил сенатор, кивнув в сторону дверей.
   – У них… – загримасничал от боли писец, в то же время пытаясь усмехнуться. – Хи-хи…
   Крон оттолкнул от себя писца. Слушать дальше не было необходимости. По ухмылке писца все было ясно.
   – На сегодня ты свободен, – объявил сенатор. Писец, поминутно кланяясь и благодаря, исчез
   со двора. И тут же из дверей печатни стали выскакивать заспанные стражники, на ходу застегивая доспехи и приветствуя сенатора. Крон пересчитал их взглядом, затем махнул рукой, отсылая домой. Когда дверь на улицу захлопнулась за последним стражником, он расслабленно опустился на ступеньки.
   – Садись, – предложил он Гирону.
   Мастер молча сел рядом.
   – Мне бы не хотелось, чтобы мое хорошее отношение к тебе изменилось, – просто сказал Крон и положил руку на колено Гирона. – Но в последнее время я не узнаю тебя. Раньше у тебя не было ничего, кроме рваной туники и массы идей в голове. Я дал тебе звонды, и половину своих идей ты смог воплотить в жизнь – подарил Пату производство бумаги, печатный текст… Но это и все. Обилие звондов притупило твои мысли, ты перестал работать головой, а теперь не хочешь и руками. Ты увлекся женщинами и вином – у тебя сейчас все есть. Нет только идей в голове.
   Сенатор встал и отряхнул тогу.
   – Мой тебе совет на прощанье – работай. Мне будет искренне жаль, если твоя светлая голова, способная столько дать для усиления могущества и расцвета Пата, сгинет в кабаках в окружении низкосортных гетер. Поэтому, ради нашей дружбы и уважения к тебе, я сделаю все, чтобы этого не случилось. Вплоть до того, что оставлю на тебе одну рваную тунику.
   Крон повернулся и пошел прочь. У самых дверей он остановился и поднял в прощальном приветствии руку:
   – Я дал твоей голове пищу. Работай!
 
   К зданию Сената Крон подошел как раз в то время, когда жрец-прорицатель начал жертвоприношения. Меж колоннами в ожидании начала заседения небольшими группками стояли сенаторы и парламентарии. Внизу, перед ступенями в Сенат, расположились телохранители и рабы. Крон отстегнул короткий меч, передал Атрану и, оставив его в толпе, сам поднялся по ступеням.