Страница:
– Мерзкий расчет соправительницы и ее министров раскрыт, – продолжала Елизавета, – эти чужеземцы, которые закабаляют вас и дурно с вами обращаются, которые отнимают у вас добро и имущество, чтобы его проматывать, они слишком хорошо понимают, что я, дочь Петра Великого, вашего лучшего царя, являюсь последней и единственной надеждой русских людей. И чтобы безбоязненно осуществлять свои гнусные планы, они решили изолировать меня физически и заточить в монастырь.
– Мошенники, негодяи, – возмущенно закричали солдаты, перебивая друг друга, – не будет такого, мы этого не допустим.
– Слава Богу, – воскликнула великая княжна, – я нахожу в вас ту преданность и отвагу, в которые верила и на которые уповала. Итак, вы готовы меня защитить и постоять за мои права?
– Да! Да! – в едином порыве ответили гвардейцы.
– Тогда нам не следует терять времени, – продолжала цесаревна, – потому что мои враги намереваются уже с восходом солнца арестовать меня. Мы должны опередить их и незамедлительно захватить в плен эту пришлую герцогиню и ее сыночка, которые в нарушение всех законных оснований овладели русским престолом, тогда как согласно завещанию моего отца, утаенному инородцами, только я могу претендовать на него. Мы должны одновременно взять под стражу всех этих чужаков, которые бессердечно вели себя по отношению к нам, русским, ибо нам совершенно ни к чему ни заморский царь, ни такие же министры и генералы.
– Именно так, долой их! – перекрикивая друг друга зашумели солдаты.
– Все, кто выступит против нас, должны подвергнуться справедливой каре, – воскликнула Елизавета, – тогда как тех, кто вместе со мной встанет на защиту священного дела России, я хочу вознаградить по-царски. Беритесь же за оружие, собирайтесь вокруг нашего народного знамени и следуйте за мной, я лично поведу вас, и если в вас столько же мужества, как у меня, слабой женщины, то уже к наступлению дня мы станем хозяевами столицы и всего государства.
– Да, веди нас, матушка, мы последуем за тобой! К оружию, товарищи, да здравствует Елизавета Петровна, наша императрица!
– Спокойно, друзья мои! Нам не следует раньше времени будить своих противников, – быстро проговорила Елизавета, – мы нападем на них сонных, потому что я хочу избежать кровопролития.
Солдаты поспешили в казарму и вскоре вернулись обратно в полном снаряжении: с ранцами за спиной и с ружьями на плече. Офицеры расставили роты, после чего Елизавета прошла вдоль полкового строя и впервые победоносное, покрытое славой русское знамя склонилось перед ней.
Она остановилась перед одной из рот на правом фланге и велела командующему ею капитану разбить ее на небольшие отряды особого назначения, которые послала под предводительством офицеров арестовать фельдмаршала Миниха, министров Остермана и Головкина, обер-гофмаршала Лёвенвольде, а также некоторых других высокопоставленных сторонников регентства. Затем она снова уселась в сани и встала во главе Преображенской гвардии, которая тут же ускоренным шагом потянулась за ней длинной колонной.
Заговорщикам удалось незамеченными добраться до самого императорского дворца и окружить его, когда часовые у ворот, сообразив что к чему, призвали к оружию и по тревоге выбежал караул, оказывать сопротивление было уже поздно. Елизавета соскочила с саней и поспешила навстречу командующему им офицеру.
– Я легитимная царица, – воскликнула она, – кто против меня, тот против России.
– Наш долг, – заявил офицер, – защищать свои посты до последнего дыхания.
– Значит ты предатель, – величественно промолвила Елизавета в ответ. – Я даю тебе минуту времени, чтобы присягнуть мне на верность, не больше.
Офицер, не раздумывая, надел свою шапку на кончик поднятой шпаги и крикнул:
– Да здравствует Елизавета Петровна!
Караул подхватил здравицу и присоединился к восставшим. Подразделения Преображенской гвардии под предводительством Лестока и Воронцова проникли во дворец. В этот момент с различных сторон начали надвигаться темные колонны.
– Что это? Неужели нас предали? – крикнула великая княжна, хватая в руки знамя Преображенской гвардии и с презрением к смерти выступая навстречу подходящим войскам. К ней на взмыленном коне подлетел всадник: это был Астроцкий.
– Победа! Победа! – крикнул он. – Я привел вам Тобольский полк!
Одновременно подоспел и Шувалов с кавалерийским полком лейб-гвардии, их белые мундиры с красной опушкой можно было распознать уже издали. Прибыли и другие подразделения. Когда в войсках увидели великую княжну в хорошо всем знакомом мундире, стоявшую перед ними со шпагой в одной руке и святым дорогим русским знаменем в другой, разом запели горны, ударили барабаны, и раздался крик многих тысяч глоток:
– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна!
В этот момент из дворца вернулся Лесток с донесением, что безо всякого сопротивления арестована соправительница со своим супругом, герцогом Ульрихом, и одновременно захвачен маленький царь Иван.
– Я не желаю их видеть, – быстро ответила Елизавета. Она приказала на своих санях и под конвоем лейб-гвардейцев доставить знатных пленников к себе во дворец [47].
Лишь после того, как это было исполнено, она победительницей и повелительницей России сама вступила под своды императорского дворца, где еще совсем недавно дрожала и плакала, точно пойманная за руку преступница.
Одни за другими теперь отовсюду поступали известия, что схвачены Миних, Остерман, Головкин, Лёвенвольде и другие главные фигуры правительства и друзья Анны Леопольдовны. Революция стала хозяйкой дворца и столицы, а значит, и хозяйкой огромной империи. Никогда еще ни один режим не был свергнут так неожиданно, так быстро и таким минимумом средств, что не прозвучало ни единого выстрела и не пролилось ни капли человеческой крови, как был свергнут режим герцогини Брауншвейгской и ее супруга, которые вместе столь нерасторопно и вопреки народному духу пользовались браздами правления государством.
Санкт-Петербург мало-помалу проснулся, и ликующие горожане столпились вокруг императорского дворца. Впервые после смерти Петра Великого тронная революция в России приветствовалась населением с единодушной радостью.
Пока наверху, в покоях, где умер ее великий отец [48], Елизавета принимала поздравления своих приверженцев, толпы собравшегося под окнами дворца народа бурно выражали требование увидеть новую царицу.
Однако императрица, в душе которой в момент триумфа, казалось, впервые вспыхнула сатанинская мстительность, не желала этого слышать. Скрестив руки на волнующейся груди, она ходила взад и вперед по комнате и кричала:
– Сейчас они все в моей власти, ни один от меня не уйдет; ну-ка посмотрим, думают ли еще Миних и Остерман о том, чтобы упрятать меня в монастырь... но прежде всего Лёвенвольде поплатится за нанесенное мне оскорбление, я готова кричать от восторга, как летящий к солнцу орел, что его судьба отныне зависит от моей прихоти казнить или миловать. – Она вдруг замерла на месте и о чем-то задумалась. – Я дала клятвенное обещание, что во время моего царствования никто не будет караться лишением жизни, и я его сдержу, – сказала она, – я вообще отменю смертную казнь, но мои пленники до поры до времени ничего об этом не должны знать; пусть они заглянут в лицо смерти, я хочу позабавиться их смертельным страхом.
Буря голосов под окнами дворца тем временем становилась все громче, тысячи и тысячи людей звали царицу.
– Ваш народ жаждет лицезреть вас, ваше величество, – сказал Лесток.
Елизавета быстро накинула на плечи горностаевую мантию и так, украшенная атрибутом своего могущества и власти, сияя гордой красотой, вышла на балкон.
Тысячеголосое ликование взорвалось при ее появлении, солдаты надели свои кивера на острия штыков, чернь бросала в воздух шапки, все барабаны рассыпались дробью, а знамена взметнулись вверх.
– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна! – кричал народ и войска, а та, кому эти крики предназначались, благосклонно кивала головой, и солнечная улыбка играла на ее сладострастных губах; так она стояла здесь, обольстительная, с печатью тиранической красоты на челе, в длинной горностаевой мантии, подобно шаху в женском обличии.
14
15
– Мошенники, негодяи, – возмущенно закричали солдаты, перебивая друг друга, – не будет такого, мы этого не допустим.
– Слава Богу, – воскликнула великая княжна, – я нахожу в вас ту преданность и отвагу, в которые верила и на которые уповала. Итак, вы готовы меня защитить и постоять за мои права?
– Да! Да! – в едином порыве ответили гвардейцы.
– Тогда нам не следует терять времени, – продолжала цесаревна, – потому что мои враги намереваются уже с восходом солнца арестовать меня. Мы должны опередить их и незамедлительно захватить в плен эту пришлую герцогиню и ее сыночка, которые в нарушение всех законных оснований овладели русским престолом, тогда как согласно завещанию моего отца, утаенному инородцами, только я могу претендовать на него. Мы должны одновременно взять под стражу всех этих чужаков, которые бессердечно вели себя по отношению к нам, русским, ибо нам совершенно ни к чему ни заморский царь, ни такие же министры и генералы.
– Именно так, долой их! – перекрикивая друг друга зашумели солдаты.
– Все, кто выступит против нас, должны подвергнуться справедливой каре, – воскликнула Елизавета, – тогда как тех, кто вместе со мной встанет на защиту священного дела России, я хочу вознаградить по-царски. Беритесь же за оружие, собирайтесь вокруг нашего народного знамени и следуйте за мной, я лично поведу вас, и если в вас столько же мужества, как у меня, слабой женщины, то уже к наступлению дня мы станем хозяевами столицы и всего государства.
– Да, веди нас, матушка, мы последуем за тобой! К оружию, товарищи, да здравствует Елизавета Петровна, наша императрица!
– Спокойно, друзья мои! Нам не следует раньше времени будить своих противников, – быстро проговорила Елизавета, – мы нападем на них сонных, потому что я хочу избежать кровопролития.
Солдаты поспешили в казарму и вскоре вернулись обратно в полном снаряжении: с ранцами за спиной и с ружьями на плече. Офицеры расставили роты, после чего Елизавета прошла вдоль полкового строя и впервые победоносное, покрытое славой русское знамя склонилось перед ней.
Она остановилась перед одной из рот на правом фланге и велела командующему ею капитану разбить ее на небольшие отряды особого назначения, которые послала под предводительством офицеров арестовать фельдмаршала Миниха, министров Остермана и Головкина, обер-гофмаршала Лёвенвольде, а также некоторых других высокопоставленных сторонников регентства. Затем она снова уселась в сани и встала во главе Преображенской гвардии, которая тут же ускоренным шагом потянулась за ней длинной колонной.
Заговорщикам удалось незамеченными добраться до самого императорского дворца и окружить его, когда часовые у ворот, сообразив что к чему, призвали к оружию и по тревоге выбежал караул, оказывать сопротивление было уже поздно. Елизавета соскочила с саней и поспешила навстречу командующему им офицеру.
– Я легитимная царица, – воскликнула она, – кто против меня, тот против России.
– Наш долг, – заявил офицер, – защищать свои посты до последнего дыхания.
– Значит ты предатель, – величественно промолвила Елизавета в ответ. – Я даю тебе минуту времени, чтобы присягнуть мне на верность, не больше.
Офицер, не раздумывая, надел свою шапку на кончик поднятой шпаги и крикнул:
– Да здравствует Елизавета Петровна!
Караул подхватил здравицу и присоединился к восставшим. Подразделения Преображенской гвардии под предводительством Лестока и Воронцова проникли во дворец. В этот момент с различных сторон начали надвигаться темные колонны.
– Что это? Неужели нас предали? – крикнула великая княжна, хватая в руки знамя Преображенской гвардии и с презрением к смерти выступая навстречу подходящим войскам. К ней на взмыленном коне подлетел всадник: это был Астроцкий.
– Победа! Победа! – крикнул он. – Я привел вам Тобольский полк!
Одновременно подоспел и Шувалов с кавалерийским полком лейб-гвардии, их белые мундиры с красной опушкой можно было распознать уже издали. Прибыли и другие подразделения. Когда в войсках увидели великую княжну в хорошо всем знакомом мундире, стоявшую перед ними со шпагой в одной руке и святым дорогим русским знаменем в другой, разом запели горны, ударили барабаны, и раздался крик многих тысяч глоток:
– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна!
В этот момент из дворца вернулся Лесток с донесением, что безо всякого сопротивления арестована соправительница со своим супругом, герцогом Ульрихом, и одновременно захвачен маленький царь Иван.
– Я не желаю их видеть, – быстро ответила Елизавета. Она приказала на своих санях и под конвоем лейб-гвардейцев доставить знатных пленников к себе во дворец [47].
Лишь после того, как это было исполнено, она победительницей и повелительницей России сама вступила под своды императорского дворца, где еще совсем недавно дрожала и плакала, точно пойманная за руку преступница.
Одни за другими теперь отовсюду поступали известия, что схвачены Миних, Остерман, Головкин, Лёвенвольде и другие главные фигуры правительства и друзья Анны Леопольдовны. Революция стала хозяйкой дворца и столицы, а значит, и хозяйкой огромной империи. Никогда еще ни один режим не был свергнут так неожиданно, так быстро и таким минимумом средств, что не прозвучало ни единого выстрела и не пролилось ни капли человеческой крови, как был свергнут режим герцогини Брауншвейгской и ее супруга, которые вместе столь нерасторопно и вопреки народному духу пользовались браздами правления государством.
Санкт-Петербург мало-помалу проснулся, и ликующие горожане столпились вокруг императорского дворца. Впервые после смерти Петра Великого тронная революция в России приветствовалась населением с единодушной радостью.
Пока наверху, в покоях, где умер ее великий отец [48], Елизавета принимала поздравления своих приверженцев, толпы собравшегося под окнами дворца народа бурно выражали требование увидеть новую царицу.
Однако императрица, в душе которой в момент триумфа, казалось, впервые вспыхнула сатанинская мстительность, не желала этого слышать. Скрестив руки на волнующейся груди, она ходила взад и вперед по комнате и кричала:
– Сейчас они все в моей власти, ни один от меня не уйдет; ну-ка посмотрим, думают ли еще Миних и Остерман о том, чтобы упрятать меня в монастырь... но прежде всего Лёвенвольде поплатится за нанесенное мне оскорбление, я готова кричать от восторга, как летящий к солнцу орел, что его судьба отныне зависит от моей прихоти казнить или миловать. – Она вдруг замерла на месте и о чем-то задумалась. – Я дала клятвенное обещание, что во время моего царствования никто не будет караться лишением жизни, и я его сдержу, – сказала она, – я вообще отменю смертную казнь, но мои пленники до поры до времени ничего об этом не должны знать; пусть они заглянут в лицо смерти, я хочу позабавиться их смертельным страхом.
Буря голосов под окнами дворца тем временем становилась все громче, тысячи и тысячи людей звали царицу.
– Ваш народ жаждет лицезреть вас, ваше величество, – сказал Лесток.
Елизавета быстро накинула на плечи горностаевую мантию и так, украшенная атрибутом своего могущества и власти, сияя гордой красотой, вышла на балкон.
Тысячеголосое ликование взорвалось при ее появлении, солдаты надели свои кивера на острия штыков, чернь бросала в воздух шапки, все барабаны рассыпались дробью, а знамена взметнулись вверх.
– Да здравствует царица! Да здравствует Елизавета Петровна! – кричал народ и войска, а та, кому эти крики предназначались, благосклонно кивала головой, и солнечная улыбка играла на ее сладострастных губах; так она стояла здесь, обольстительная, с печатью тиранической красоты на челе, в длинной горностаевой мантии, подобно шаху в женском обличии.
14
Елизавета Петровна, императрица всея Руси
На следующее утро, шестого декабря тысяча семьсот сорок первого года, вышел высочайший манифест, в котором объяснялась легитимность притязаний великой княжны Елизаветы на русской престол и доказывалась незаконность и нелегитимность предшествующего правительства. Это было первое публичное заявление новой государыни, и оно произвело самое благоприятное впечатление на все слои населения, которое увидело в этом долгожданное падение многолетнего господства иностранцев. Уже в тот же день Елизавета была торжественно провозглашена самодержавной правительницей всех россиян, а народ и военные присягнули ей на верность.
Войска выстроились вдоль Адмиралтейства на берегу Невы, в то время как петербургское население заполнило все улицы, ведущие туда от императорского дворца. Царица в длинном платье из красного бархата с горностаевым шлейфом и в плотно облегающей красной бархатной шубе, украшенной горностаевым мехом, в казачьей горностаевой шапке с плюмажем из перьев белой цапли, верхом на молочно-белом коне, в сопровождении Лестока, Шувалова и Воронцова проехала по этим улицам, затем вдоль солдатского строя, приветствуемая повсюду, и той же дорогой вернулась обратно во дворец.
Ее ближайшей заботой, естественно, было обустроиться в императорском дворце. Впервые на российский престол взошла женщина, соединившая с могуществом короны высшую власть красоты. Не горностай украшал ее, а она придавала ему небывалый доселе блеск. Если прежде, великой княжной, она завоевала все сердца своей привлекательностью и добротой, то сейчас, когда она носила императорскую корону, все лежало у ее ног, и вполне понятно, что такая красивая монархиня окружила себя азиатской роскошью, которая любому представлялась единственно достойным и естественным обрамлением ее величественно-обольстительных прелестей.
Елизавета и всегда-то одевалась тщательно и с превосходным вкусом, теперь же она этому уделяла еще большее внимание. Сотни рук трудились в гардеробе новой императрицы над тем, чтобы изготавливать бесчисленные туалеты, которые она без устали изобретала.
Между тем первые правительственные акты царицы Елизаветы обнаруживали как благоразумие ее, так и умеренность.
Соправительница с мужем, вопреки совету Лестока и Шувалова, настаивавших на смерти последних, были сначала отправлены в Шлиссельбург, затем перевезены на северодвинский остров в районе Белого моря и в конце концов сосланы в Сибирь [49].
Маленького царя Ивана Шестого, которому пошел только второй год, из колыбели переместили в темницу. Его содержали в заключении в Шлиссельбургской крепости [50]. Два офицера составляли ему общество и охраняли его, они имели строжайший наказ – в случае попытки освободить маленького царя убить его. Монеты с портретом Ивана Шестого [51], отчеканенные в период регентства его матери, Анны Леопольдовны, были незамедлительно изъяты из обращения и переплавлены, чтобы навсегда стереть в народе память о нем, и все охотно меняли червонцы с изображением слабоумного личика ребенка на те, которые украшала голова красивейшей владычицы всех пяти частей света и ее пышный бюст в обрамлении императорского горностая.
Сколь ни велики были надежды и ожидания ее друзей и сподвижников, но Елизавета их не обманула. Один ею самолично составленный указ отменял смертную казнь, другой амнистировал всех приговоренных при предшествующих правительствах. Из всех темниц и крепостных казематов в один день были выпущены на свободу несчастные жертвы тирании, которые уже потеряли всякую надежду на это, из одной только Сибири возвратились двадцать тысяч ссыльных, все они прославляли новую царицу и отныне, рассеянные по всем губерниям, составили круг ее верных и непоколебимых почитателей. Поскольку большинство из освобожденных молодой императрицей деятелей принадлежало к старорусской партии, то сразу по возвращении их в столицу был учрежден ряд комиссий, чтобы возобновить и продолжить начатый еще Петром Великим труд по созданию законодательства и по проведению реформ во всех отраслях государственной жизни. В отличие от неблагодарной Анны Леопольдовны не забыла Елизавета и своих близких друзей, людей, которым была обязана восхождением на вершину власти в своем достославном отечестве. Сколь неблагодарной оказалась в свое время Анна Леопольдовна, столь благодарной проявила себя Елизавета, верная народному характеру.
Лестока она произвела в графы, присвоила ему чин тайного советника и назначила своим первым лейб-врачом, а также президентом Медицинской коллегии, и дала дотацию в значительной сумме; Шувалов и Воронцов [52]стали камергерами и одновременно получили значительные подарки в виде поместий и денег, жена Шувалова стала первой придворной дамой, а госпожа Курякова – обер-гофмейстериной; Астроцкий был произведен в полковники и теперь командовал гвардии Преображенским полком, все гренадеры которого были пожалованы в дворянское достоинство. Студент Баттог получил имение и должность в департаменте финансов.
В зените своего счастья Елизавета вспомнила и давно забытого друга. Сержант Шубин, ее бывший любовник, сосланный еще императрицей Анной Ивановной, был призван ко двору, однако выяснилось, что найти его не смогли; тщетно искали его по всей Сибири. Напрасно царица возобновляла свои приказы – несчастный бесследно пропал.
Чтобы основательно привлечь на свою сторону русскую партию, которую до сего дня сплачивало глубокое недовольство [53]и из среды которой выдвинулись все видные заговорщики против царицы Анны Ивановны, герцога Бирона и герцогини Брауншвейгской, Елизавета назначила главу ее, Черкасского [54], великим канцлером.
Однако Черкасский был все же неспособен стать чем-то большим, нежели номинальным начальником министерства. Поэтому, когда царица настояла на том, чтобы высшие государственные должности были заняты русскими, и вместе с другими изгнанниками из ледяных просторов Сибири был возвращен домой также и граф Бестужев, бывший секретарь Бирона, Лесток рекомендовал царице этого умного дипломата и тонкого царедворца, и та передала ему важный пост вице-канцлера. В его лице Елизавета, разумеется, обрела верного слугу, преданного ей и России, а вот Лесток, сам того не предполагая, опаснейшего противника; ибо насколько сам он был настроен в пользу Франции и Пруссии, настолько Бестужев с первых же шагов обнаружил, что выгода России требует согласованных действий с Австрией и Англией и в этом смысле начал оказывать влияние на своих коллег и императрицу.
Широким жестом отблагодарив всех, кто помог ей занять трон, Елизавета приступила к расправе над ее противниками. Арестованным в ночь с пятого на шестое декабря приверженцам Анны Леопольдовны было предъявлено обвинение в измене интересам безопасности государства, и они предстали перед судебной палатой, членами которой были генерал-прокурор князь Трубецкой [55], генералы Ушаков [56]и Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин [57], тайный советник Нарышкин [58]и, в соответствии с Елизаветинским актом о помиловании возвращенный из изгнания, бывший президент юстиц-коллегии граф Михаил Голицын [59].
Следствие по данному уголовному делу вел Трубецкой, непримиримый противник бывших государственных деятелей, которые в апогее своего могущества не раз из высокомерия наносили ему обиды.
Остерману было предложено ответить по восемнадцати пунктам. Его обвиняли в том, что после смерти Петра Второго он коварными интригами оттеснил с помощью Сената легитимную престолонаследницу великую княжну Елизавету и привел к власти неспособную герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну, свою ученицу, чтобы под ее прикрытием иметь возможность управлять государством по личному усмотрению; что в последний год ее царствования он послужил причиной смертной казни и ссылки Долгоруковых. Ему был брошен упрек в том, что он превратил герцогиню Брауншвейгскую в неограниченную правительницу при малом сыне Иване и в то же самое время вынашивал планы заточить законную императрицу Елизавету в монастырь, а также устранить с дороги юного герцога Голштейнского [60], который после нее обладал наиболее обоснованным правопритязанием на трон. Наконец, он довел до упадка русский флот, чтобы тем самым вынудить Россию искать дружбы с другими морскими державами.
Аналогичные упреки были обрушены на фельдмаршала Миниха. Но его еще более странно обвинили в том, что во время государственного переворота против Бирона солдаты были введены им в заблуждение, поскольку он заморочил им голову уверениями, что речь идет о возведении на престол великой княжны Елизаветы, и таким образом заставил служить своим целям.
Большинство из предъявленных обвинений были недоказуемыми, ибо в самой природе интриг заключается то обстоятельство, что тайные нити их можно обнаружить и ухватить только в исключительно редких случаях.
Когда Миних не признал того факта, что злоупотребил доверием гвардии, ему устроили очную ставку с солдатами Преображенского полка, которые сказали ему в лицо, что он обманул их.
Остерман в свою очередь объяснил, что за все, что с первого и до последнего дня он делал на посту министра, он с чистым сердцем может нести ответственность, поскольку, будучи связанным долгом и присягой правительству, он неизменно жертвовал в интересах последнего всеми прочими соображениями.
Бестужев был не согласен как с процессом в целом, так и с образом действий судебной палаты, в обвиняемых он видел людей, которые, несмотря на ошибки, имели большие заслуги перед Россией, и возмущенно высказывался в том смысле, что большинство членов судебной палаты руководствовались в этом деле только личной местью. Под предлогом недомогания он самоустранился от заседаний и вышло так, что обвиняемые, лишившись своего последнего друга, не только все оказались приговоренными к смертной казни, но сверх того, по настоянию Черкасского и Трубецкого, Остермана должны были заживо колесовать, а Миниха четвертовать.
29 января этот жуткий приговор, который, несмотря на недвусмысленную отмену ею смертной казни, императрица ни секунды не колеблясь утвердила, должен был быть приведен в исполнение. Рано утром приговоренных доставили из цитадели в здание Сената. Около десяти часов траурная процессия пришла в движение. Впереди маршировал солдатский отряд, затем, в оцеплении гренадеров, следовали обреченные на смерть. Остерман, возраст и болезнь которого делали для него невозможным проделать эту дорогу пешком, сидел в простеньких крестьянских санях, запряженных только одной лошаденкой. На нем была старая долгополая шуба на подкладке из красно-бурой лисы, а поверх парика надета черная бархатная шапочка от домашнего костюма. За его санями шли фельдмаршал Миних, вице-канцлер граф Головкин, барон Менгден, обер-гофмаршал Лёвенвольде и статский советник Димиразов. Головкин и Менгден дрожали от стужи и смертельного страха; Миних шагал мужественно и твердо, даже гордо, между солдатами, с которыми непринужденно беседовал. Лёвенвольде, лицо которого выражало глубокую скорбь и опустошенность с трудом превозмогая болезнь, казался таким же невозмутимым и приветливым. Проходя мимо императорского дворца, он увидел в окне царицу, горькая улыбка мелькнула на его бледных губах и он дважды как-то странно кивнул головой.
Гренадеры, которые сейчас вели своих бывших командиров к лобному месту, не могли удержаться от проявлений сочувствия и всячески простодушно подбадривали их.
– Ведь все это скоро позади будет, батюшка, – говорил Миниху старый капрал, когда-то участвовавший под его началом в турецкой войне.
– Хорошо, что вас позволили везти, – молвил другой, убеленный сединами гренадер, обращаясь к Остерману, – когда доживешь до наших годочков, ноги тебя больше не носят.
Запрудившая улицы и обступившая эшафот чернь, напротив, была радостно возбуждена, когда увидела ненавистных министров и генералов, идущими дорогой к смерти, ее брань и громкие проклятия в их адрес мешались с криками бурного ликования и прославлениями царицы.
Прибыв на место казни, приговоренные были помещены внутрь каре, образованного гренадерским полком. Четверо солдат подняли Остермана на руки и перенесли на эшафот, где усадили его на плохонький деревянный стул.
Когда секретарь Сената начал зачитывать ему приговор, седой государственный деятель обнажил голову, даже в такой тяжкий и печальный момент он отдавал дань уважения закону, пусть и объявлявшему его виновным в совершении преступления. Приговор же заключался в том, что Остерман должен быть заживо колесован, а затем обезглавлен мечом. Он выслушал его, даже не поведя бровью.
Теперь солдаты положили его на землю лицом вниз. Палачи оголили ему шею и затем переложили его на ужасную «кобылу» для пыток, один крепко держал его голову за волосы, тогда как другой достал из мешка блестящий топор. Остерман вытянул руки.
– Прижми руки к себе, батюшка, – сказал один из солдат.
Остерман скрестил их на груди – так он ожидал смерти.
В этот момент сенатский секретарь развернул другую бумагу и огласил из нее одну только фразу: «Господь и императрица даруют тебе жизнь».
Тогда солдаты подняли мужественного старца, у которого только в этот миг начали слегка дрожать руки, и снесли его вниз с эшафота обратно в сани.
Вслед за тем и остальным осужденным на смерть зачитали приговор судебной палаты и помилование царицы. Чернь, до сих пор затаив дыхание ожидавшая казнь, выразила крайнее недовольство подобным исходом дела. Сперва Миниха посадили в закрытые придворные сани императрицы и под конвоем четырех гренадеров отправили в цитадель. Остерман и все прочие последовали за ним в простых извозчичьих санях.
Состояния и имения осужденных были конфискованы, а сами они уже в тот же день отправлены в ссылку, куда за ними последовали верные жены и слуги. Остермана отправили в Березов, Миниха в Пелым, чтобы обжить тот самый дом, который по его указанию был в свое время построен там для свергнутого им герцога Бирона.
Миних, сопровождаемый супругой и домашним священником, в предместье Казани повстречался с герцогом Бироном, который наряду с другими помилованными Елизаветой изгнанниками возвращался из Сибири. Они посмотрели друг на друга и, не проронив ни слова, разъехались в разные стороны.
Какой поворот судьбы! Какая знаменательная встреча!
Войска выстроились вдоль Адмиралтейства на берегу Невы, в то время как петербургское население заполнило все улицы, ведущие туда от императорского дворца. Царица в длинном платье из красного бархата с горностаевым шлейфом и в плотно облегающей красной бархатной шубе, украшенной горностаевым мехом, в казачьей горностаевой шапке с плюмажем из перьев белой цапли, верхом на молочно-белом коне, в сопровождении Лестока, Шувалова и Воронцова проехала по этим улицам, затем вдоль солдатского строя, приветствуемая повсюду, и той же дорогой вернулась обратно во дворец.
Ее ближайшей заботой, естественно, было обустроиться в императорском дворце. Впервые на российский престол взошла женщина, соединившая с могуществом короны высшую власть красоты. Не горностай украшал ее, а она придавала ему небывалый доселе блеск. Если прежде, великой княжной, она завоевала все сердца своей привлекательностью и добротой, то сейчас, когда она носила императорскую корону, все лежало у ее ног, и вполне понятно, что такая красивая монархиня окружила себя азиатской роскошью, которая любому представлялась единственно достойным и естественным обрамлением ее величественно-обольстительных прелестей.
Елизавета и всегда-то одевалась тщательно и с превосходным вкусом, теперь же она этому уделяла еще большее внимание. Сотни рук трудились в гардеробе новой императрицы над тем, чтобы изготавливать бесчисленные туалеты, которые она без устали изобретала.
Между тем первые правительственные акты царицы Елизаветы обнаруживали как благоразумие ее, так и умеренность.
Соправительница с мужем, вопреки совету Лестока и Шувалова, настаивавших на смерти последних, были сначала отправлены в Шлиссельбург, затем перевезены на северодвинский остров в районе Белого моря и в конце концов сосланы в Сибирь [49].
Маленького царя Ивана Шестого, которому пошел только второй год, из колыбели переместили в темницу. Его содержали в заключении в Шлиссельбургской крепости [50]. Два офицера составляли ему общество и охраняли его, они имели строжайший наказ – в случае попытки освободить маленького царя убить его. Монеты с портретом Ивана Шестого [51], отчеканенные в период регентства его матери, Анны Леопольдовны, были незамедлительно изъяты из обращения и переплавлены, чтобы навсегда стереть в народе память о нем, и все охотно меняли червонцы с изображением слабоумного личика ребенка на те, которые украшала голова красивейшей владычицы всех пяти частей света и ее пышный бюст в обрамлении императорского горностая.
Сколь ни велики были надежды и ожидания ее друзей и сподвижников, но Елизавета их не обманула. Один ею самолично составленный указ отменял смертную казнь, другой амнистировал всех приговоренных при предшествующих правительствах. Из всех темниц и крепостных казематов в один день были выпущены на свободу несчастные жертвы тирании, которые уже потеряли всякую надежду на это, из одной только Сибири возвратились двадцать тысяч ссыльных, все они прославляли новую царицу и отныне, рассеянные по всем губерниям, составили круг ее верных и непоколебимых почитателей. Поскольку большинство из освобожденных молодой императрицей деятелей принадлежало к старорусской партии, то сразу по возвращении их в столицу был учрежден ряд комиссий, чтобы возобновить и продолжить начатый еще Петром Великим труд по созданию законодательства и по проведению реформ во всех отраслях государственной жизни. В отличие от неблагодарной Анны Леопольдовны не забыла Елизавета и своих близких друзей, людей, которым была обязана восхождением на вершину власти в своем достославном отечестве. Сколь неблагодарной оказалась в свое время Анна Леопольдовна, столь благодарной проявила себя Елизавета, верная народному характеру.
Лестока она произвела в графы, присвоила ему чин тайного советника и назначила своим первым лейб-врачом, а также президентом Медицинской коллегии, и дала дотацию в значительной сумме; Шувалов и Воронцов [52]стали камергерами и одновременно получили значительные подарки в виде поместий и денег, жена Шувалова стала первой придворной дамой, а госпожа Курякова – обер-гофмейстериной; Астроцкий был произведен в полковники и теперь командовал гвардии Преображенским полком, все гренадеры которого были пожалованы в дворянское достоинство. Студент Баттог получил имение и должность в департаменте финансов.
В зените своего счастья Елизавета вспомнила и давно забытого друга. Сержант Шубин, ее бывший любовник, сосланный еще императрицей Анной Ивановной, был призван ко двору, однако выяснилось, что найти его не смогли; тщетно искали его по всей Сибири. Напрасно царица возобновляла свои приказы – несчастный бесследно пропал.
Чтобы основательно привлечь на свою сторону русскую партию, которую до сего дня сплачивало глубокое недовольство [53]и из среды которой выдвинулись все видные заговорщики против царицы Анны Ивановны, герцога Бирона и герцогини Брауншвейгской, Елизавета назначила главу ее, Черкасского [54], великим канцлером.
Однако Черкасский был все же неспособен стать чем-то большим, нежели номинальным начальником министерства. Поэтому, когда царица настояла на том, чтобы высшие государственные должности были заняты русскими, и вместе с другими изгнанниками из ледяных просторов Сибири был возвращен домой также и граф Бестужев, бывший секретарь Бирона, Лесток рекомендовал царице этого умного дипломата и тонкого царедворца, и та передала ему важный пост вице-канцлера. В его лице Елизавета, разумеется, обрела верного слугу, преданного ей и России, а вот Лесток, сам того не предполагая, опаснейшего противника; ибо насколько сам он был настроен в пользу Франции и Пруссии, настолько Бестужев с первых же шагов обнаружил, что выгода России требует согласованных действий с Австрией и Англией и в этом смысле начал оказывать влияние на своих коллег и императрицу.
Широким жестом отблагодарив всех, кто помог ей занять трон, Елизавета приступила к расправе над ее противниками. Арестованным в ночь с пятого на шестое декабря приверженцам Анны Леопольдовны было предъявлено обвинение в измене интересам безопасности государства, и они предстали перед судебной палатой, членами которой были генерал-прокурор князь Трубецкой [55], генералы Ушаков [56]и Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин [57], тайный советник Нарышкин [58]и, в соответствии с Елизаветинским актом о помиловании возвращенный из изгнания, бывший президент юстиц-коллегии граф Михаил Голицын [59].
Следствие по данному уголовному делу вел Трубецкой, непримиримый противник бывших государственных деятелей, которые в апогее своего могущества не раз из высокомерия наносили ему обиды.
Остерману было предложено ответить по восемнадцати пунктам. Его обвиняли в том, что после смерти Петра Второго он коварными интригами оттеснил с помощью Сената легитимную престолонаследницу великую княжну Елизавету и привел к власти неспособную герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну, свою ученицу, чтобы под ее прикрытием иметь возможность управлять государством по личному усмотрению; что в последний год ее царствования он послужил причиной смертной казни и ссылки Долгоруковых. Ему был брошен упрек в том, что он превратил герцогиню Брауншвейгскую в неограниченную правительницу при малом сыне Иване и в то же самое время вынашивал планы заточить законную императрицу Елизавету в монастырь, а также устранить с дороги юного герцога Голштейнского [60], который после нее обладал наиболее обоснованным правопритязанием на трон. Наконец, он довел до упадка русский флот, чтобы тем самым вынудить Россию искать дружбы с другими морскими державами.
Аналогичные упреки были обрушены на фельдмаршала Миниха. Но его еще более странно обвинили в том, что во время государственного переворота против Бирона солдаты были введены им в заблуждение, поскольку он заморочил им голову уверениями, что речь идет о возведении на престол великой княжны Елизаветы, и таким образом заставил служить своим целям.
Большинство из предъявленных обвинений были недоказуемыми, ибо в самой природе интриг заключается то обстоятельство, что тайные нити их можно обнаружить и ухватить только в исключительно редких случаях.
Когда Миних не признал того факта, что злоупотребил доверием гвардии, ему устроили очную ставку с солдатами Преображенского полка, которые сказали ему в лицо, что он обманул их.
Остерман в свою очередь объяснил, что за все, что с первого и до последнего дня он делал на посту министра, он с чистым сердцем может нести ответственность, поскольку, будучи связанным долгом и присягой правительству, он неизменно жертвовал в интересах последнего всеми прочими соображениями.
Бестужев был не согласен как с процессом в целом, так и с образом действий судебной палаты, в обвиняемых он видел людей, которые, несмотря на ошибки, имели большие заслуги перед Россией, и возмущенно высказывался в том смысле, что большинство членов судебной палаты руководствовались в этом деле только личной местью. Под предлогом недомогания он самоустранился от заседаний и вышло так, что обвиняемые, лишившись своего последнего друга, не только все оказались приговоренными к смертной казни, но сверх того, по настоянию Черкасского и Трубецкого, Остермана должны были заживо колесовать, а Миниха четвертовать.
29 января этот жуткий приговор, который, несмотря на недвусмысленную отмену ею смертной казни, императрица ни секунды не колеблясь утвердила, должен был быть приведен в исполнение. Рано утром приговоренных доставили из цитадели в здание Сената. Около десяти часов траурная процессия пришла в движение. Впереди маршировал солдатский отряд, затем, в оцеплении гренадеров, следовали обреченные на смерть. Остерман, возраст и болезнь которого делали для него невозможным проделать эту дорогу пешком, сидел в простеньких крестьянских санях, запряженных только одной лошаденкой. На нем была старая долгополая шуба на подкладке из красно-бурой лисы, а поверх парика надета черная бархатная шапочка от домашнего костюма. За его санями шли фельдмаршал Миних, вице-канцлер граф Головкин, барон Менгден, обер-гофмаршал Лёвенвольде и статский советник Димиразов. Головкин и Менгден дрожали от стужи и смертельного страха; Миних шагал мужественно и твердо, даже гордо, между солдатами, с которыми непринужденно беседовал. Лёвенвольде, лицо которого выражало глубокую скорбь и опустошенность с трудом превозмогая болезнь, казался таким же невозмутимым и приветливым. Проходя мимо императорского дворца, он увидел в окне царицу, горькая улыбка мелькнула на его бледных губах и он дважды как-то странно кивнул головой.
Гренадеры, которые сейчас вели своих бывших командиров к лобному месту, не могли удержаться от проявлений сочувствия и всячески простодушно подбадривали их.
– Ведь все это скоро позади будет, батюшка, – говорил Миниху старый капрал, когда-то участвовавший под его началом в турецкой войне.
– Хорошо, что вас позволили везти, – молвил другой, убеленный сединами гренадер, обращаясь к Остерману, – когда доживешь до наших годочков, ноги тебя больше не носят.
Запрудившая улицы и обступившая эшафот чернь, напротив, была радостно возбуждена, когда увидела ненавистных министров и генералов, идущими дорогой к смерти, ее брань и громкие проклятия в их адрес мешались с криками бурного ликования и прославлениями царицы.
Прибыв на место казни, приговоренные были помещены внутрь каре, образованного гренадерским полком. Четверо солдат подняли Остермана на руки и перенесли на эшафот, где усадили его на плохонький деревянный стул.
Когда секретарь Сената начал зачитывать ему приговор, седой государственный деятель обнажил голову, даже в такой тяжкий и печальный момент он отдавал дань уважения закону, пусть и объявлявшему его виновным в совершении преступления. Приговор же заключался в том, что Остерман должен быть заживо колесован, а затем обезглавлен мечом. Он выслушал его, даже не поведя бровью.
Теперь солдаты положили его на землю лицом вниз. Палачи оголили ему шею и затем переложили его на ужасную «кобылу» для пыток, один крепко держал его голову за волосы, тогда как другой достал из мешка блестящий топор. Остерман вытянул руки.
– Прижми руки к себе, батюшка, – сказал один из солдат.
Остерман скрестил их на груди – так он ожидал смерти.
В этот момент сенатский секретарь развернул другую бумагу и огласил из нее одну только фразу: «Господь и императрица даруют тебе жизнь».
Тогда солдаты подняли мужественного старца, у которого только в этот миг начали слегка дрожать руки, и снесли его вниз с эшафота обратно в сани.
Вслед за тем и остальным осужденным на смерть зачитали приговор судебной палаты и помилование царицы. Чернь, до сих пор затаив дыхание ожидавшая казнь, выразила крайнее недовольство подобным исходом дела. Сперва Миниха посадили в закрытые придворные сани императрицы и под конвоем четырех гренадеров отправили в цитадель. Остерман и все прочие последовали за ним в простых извозчичьих санях.
Состояния и имения осужденных были конфискованы, а сами они уже в тот же день отправлены в ссылку, куда за ними последовали верные жены и слуги. Остермана отправили в Березов, Миниха в Пелым, чтобы обжить тот самый дом, который по его указанию был в свое время построен там для свергнутого им герцога Бирона.
Миних, сопровождаемый супругой и домашним священником, в предместье Казани повстречался с герцогом Бироном, который наряду с другими помилованными Елизаветой изгнанниками возвращался из Сибири. Они посмотрели друг на друга и, не проронив ни слова, разъехались в разные стороны.
Какой поворот судьбы! Какая знаменательная встреча!
15
Женская дипломатия
Едва правительство окрепло, как в недрах его сразу начали формироваться партии и, отчасти откровенно, отчасти тайными интригами, вести с ним борьбу за свои интересы. Наибольшие разногласия при дворе царицы Елизаветы вызвала внешняя политика. Лесток, пользовавшийся серьезным влиянием на монархиню, был однозначно настроен в пользу Франции и, следовательно, Пруссии, тогда как Бестужев выступал за ориентацию на морские державы и Австрию. И тот, и другой пытались создать себе сторонников среди людей, окружавших императрицу и пользовавшихся ее благосклонностью.
Уже вскоре после своего назначения придворной дамой графиня Шувалова считалась признанной фавориткой Елизаветы. Вместе со своим обожателем, камергером Воронцовым, она придерживалась ориентации Бестужева, тогда как Лестоку удалось склонить на свою сторону премьер-министра России, великого канцлера Черкасского.
Для обеих партий важно было прежде всего заручиться поддержкой любимца царицы, до сих пор занимавшего нейтральную позицию графа Ивана Шувалова, в интимных отношениях которого с Елизаветой заключался секрет его необыкновенного влияния на нее. Лесток, знавший безмерное корыстолюбие графа, похоже, нащупал для этого верный путь, убедив маркиза де ля Шетарди выделить тому солидное годовое содержание из резервов французского двора, и, казалось, Шувалов действительно склонился на прусскую сторону. Это обстоятельство всерьез обеспокоило противников, и вице-канцлер решил пустить в ход все средства, лишь бы только заполучить себе такого важного союзника. Графиня Шувалова, при всем своем очаровании, не имела ни малейшего влияния на своего супруга, и все же именно женщине, красивой и остроумной женщине, было под силу склонить чашу весов в данном противоборстве в пользу австрийской партии, ибо Шувалов был не менее чувствителен к женским прелестям, чем к деньгам. Бестужев все снова и снова перебирал в голове дамский пасьянс своей партии, и всякий раз выбор его останавливался на той, которую он считал единственно способной пленить своим женским благорасположением избалованного и непостоянного графа, – на своей собственной жене.
Графиня Бестужева, наряду с императрицей Елизаветой и госпожой Лапухиной, бесспорно, принадлежала к числу самых красивых женщин в тогдашней России, эти трое могли бы в любой час взойти на гору Ида
Уже вскоре после своего назначения придворной дамой графиня Шувалова считалась признанной фавориткой Елизаветы. Вместе со своим обожателем, камергером Воронцовым, она придерживалась ориентации Бестужева, тогда как Лестоку удалось склонить на свою сторону премьер-министра России, великого канцлера Черкасского.
Для обеих партий важно было прежде всего заручиться поддержкой любимца царицы, до сих пор занимавшего нейтральную позицию графа Ивана Шувалова, в интимных отношениях которого с Елизаветой заключался секрет его необыкновенного влияния на нее. Лесток, знавший безмерное корыстолюбие графа, похоже, нащупал для этого верный путь, убедив маркиза де ля Шетарди выделить тому солидное годовое содержание из резервов французского двора, и, казалось, Шувалов действительно склонился на прусскую сторону. Это обстоятельство всерьез обеспокоило противников, и вице-канцлер решил пустить в ход все средства, лишь бы только заполучить себе такого важного союзника. Графиня Шувалова, при всем своем очаровании, не имела ни малейшего влияния на своего супруга, и все же именно женщине, красивой и остроумной женщине, было под силу склонить чашу весов в данном противоборстве в пользу австрийской партии, ибо Шувалов был не менее чувствителен к женским прелестям, чем к деньгам. Бестужев все снова и снова перебирал в голове дамский пасьянс своей партии, и всякий раз выбор его останавливался на той, которую он считал единственно способной пленить своим женским благорасположением избалованного и непостоянного графа, – на своей собственной жене.
Графиня Бестужева, наряду с императрицей Елизаветой и госпожой Лапухиной, бесспорно, принадлежала к числу самых красивых женщин в тогдашней России, эти трое могли бы в любой час взойти на гору Ида