Страница:
– Вот таким ты мне нравишься, Разумовский, это именно то место, которое тебе подобает, всяким другим ты обязан лишь моей милости. Моя прихоть возвысила тебя, однако она же может в любой момент снова опустить тебя до того низкого положения, из которого она привлекла тебя к моему сердцу. Будь начеку и не серди меня!
6
7
6
Подаренный
Зима укутала Москву алмазной пеленой снега. В камине графини Шуваловой запылал первый огонь, наполняя небольшой уютный покой отрадным теплом. Очаровательная повелительница этого фешенебельного помещения возлежала на бархатных подушках оттоманки, а у ног ее устроился красивый холоп Разумовский; он не сводил с ее глаз восторженного взгляда, ибо сегодня она была к нему благосклонна, чего давно уже не случалось. Она с улыбкой на лице щедро наградила его всем высшим блаженством любви и теперь занимала себя тем, что наблюдала за восторгом, которым как будто изнутри освещалось его лицо.
– Ты сегодня счастлив, Разумовский? – проговорила она наконец.
Он утвердительно кивнул.
– Совершенно?
– Совершенно.
– А что бы ты сказал, если бы это счастье, уже достигшее, судя по твоим глазам, высшего предела, оказалось последним, каким мы наслаждаемся вместе? – спросила графиня, начиная наступление из засады.
– Последним? Как это понимать? – пробормотал Разумовский, охваченный внезапным страхом. – Ты меня больше не любишь? А! Я догадался, ты больше не принадлежишь мне, ты принадлежишь кому-то другому.
– Нет, Алексей, до сего дня я хранила верность тебе, – простым и правдивым тоном ответила графиня.
– Однако хочешь осчастливить другого... – воскликнул раб, сердце которого, казалось, готово было выскочить из груди.
– И кого ж, например? – поинтересовалась графиня, которую веселило своеобразие создавшейся ситуации.
– Того красивого молодого человека, графа, твоего двоюродного брата.
– И не думаю.
– Ты его не любишь?
– Нет.
– Ты не променяла меня на него? – с ликованием в голосе вскричал красивый холоп.
– Нет, Разумовский, не променяла, – сказала графиня со злобной усмешкой, – я просто подарила тебя ему.
– Подарила?! – в ужасе закричал Разумовский. – Подарила! – повторил он, дрожа всем телом.
– Ну, чему ты удивляешься, – продолжала графиня, – ты ему понравился, он желает владеть тобой, а ты моя собственность. Следовательно, у меня есть право отдать тебя ему. Не так ли?
– Конечно, я ведь твой холоп... – пробормотал уничтоженный Разумовский.
– А теперь ты будешь его холопом, – сказала графиня, – таким образом, твое положение нисколько не изменится, разве что тебе придется немного собраться с силами, ибо такой доброй хозяйки, какой для тебя была я, в нем ты уже не найдешь. До сего дня ты чувствовал себя как чувствует свободная личность, а вот теперь ты узнаешь, что значит находиться в зависимости от другого человека, да к тому же такого, который потребует повиновения и раболепства и, если понадобится, добьется желаемого принуждением, тебе понятно?
– О! Мне понятно, что ты никогда не любила меня, – вздохнул Разумовский, – если в состоянии подарить меня, точно какое-то животное.
– Ты ошибаешься, я любила тебя, – сказала графиня, подавляя легкую зевоту, – но сейчас я от тебя устала.
– Выходит, в желании подарить меня ты руководствовалась жестокостью.
– Нет, Алексей, я делаю это со скуки. Несчастный уткнулся лицом в ладони и заплакал. В это время почти неслышно отодвинулась гардина, и к оттоманке, на которой с озорной улыбкой на устах лежала графиня Шувалова, а перед ней на полу ее убитый горем холоп, приблизились шаги. Чья-то маленькая рука энергично коснулась плеча Алексея, он выпрямился и увидел стоящего перед ним красивого молодого человека, собственностью которого он теперь был.
– Ты уже знаешь, что твоя хозяйка подарила мне тебя? – с высокомерной снисходительностью проговорил он. – И что отныне ты мой раб?
Разумовский не нашелся с ответом, он поднялся на ноги и отступил на два шага.
– Он плакал, – сказал его новый хозяин, бросив на графиню какой-то странный взгляд, – разлука с тобой, стало быть, ему тяжела.
– Кажется, что так, – ответила графиня и расхохоталась.
– Ну, теперь мне предстоит позаботиться о том, чтобы излечить его от этих чувств, которые крепостному совершенно ни к чему, – с твердостью, не сулящей Разумовскому ничего хорошего, заявил юноша.
– Он считает себя достойным лучшей участи, – заметила графиня, – потому что умеет читать, писать и петь. Сомневаюсь, что он так безропотно подчинится, мой дорогой, тебе придется изрядно повозиться, чтобы запрячь его в свое ярмо.
– Он будет вынужден покориться, а хочет ли он или не хочет, об этом я его совершенно не собираюсь спрашивать, – ответил красивый молодой человек, смерив своего холопа презрительным взглядом, – есть, слава Богу, средства делать упрямых ручными.
– Слышишь, Разумовский, – насмешливо обратилась графиня к своему подаренному возлюбленному.
– Как ты хочешь сломить человеческую волю? – спросил тот, быстро подступая к новому хозяину. – Бог сотворил нас всех равными и свободными. Если я не захочу подчиниться, все твои средства окажутся бессильными, а я не захочу никогда, я высмею твои угрозы и твою беспомощную ярость.
– Это мы еще поглядим, герой, – с улыбкой холодной жестокости на полуслове оборвал его новый хозяин, – посмотрим, как ты будешь надо мною смеяться, когда я возьмусь за плетку!
От гнева и боли Разумовский затрепетал всем телом и, горько разрыдавшись, с мольбою бросился к ногам возлюбленной:
– Лучше убей меня прямо сейчас, только не отдавай этому чудовищу!
Графиня ответила на мольбу ясной улыбкой. В тот же миг красивый деспот хлопнул в ладоши, в покой вошли четыре дюжих казака, схватили строптивого холопа и, не успел он опомниться, связали ему руки за спиной. Он успел еще бросить последний, исполненный упрека и боли взгляд на лютую любимую женщину, и его уволокли прочь.
В молчаливом смирении Разумовский отдался теперь на волю судьбы. После того, как ему завязали глаза платком, он ощутил, что его посадили в сани, услышал щелканье кнута, фырканье лошадей и по дороге тихий разговор между собой конвоировавших его казаков. Продолжалось это недолго, вот сани остановились. Вероятно, он был у цели, полностью во власти своего мучителя, которому столь опрометчиво бросил вызов и оскорбил. Его провели вверх по какой-то лестнице, по коридору, затем отворилась дверь, и по теплой душистой атмосфере он понял, что находится сейчас в комнате.
Путы, стягивавшие за спиной его руки, были развязаны, прикрывавшая глаза повязка упала, и казаки ушли, оставив его одного.
Разумовский увидел себя в залитой светом множества свечей небольшой зале, обставленной с расточительной роскошью, пол ее был устлан персидскими коврами, в мраморном камине пылал яркий огонь. На стене висел написанный в натуральную величину портрет красивой дамы, чертами лица очень похожей на нового хозяина, вероятно, решил Разумовский, это его сестра. Он подошел ближе, чтобы вглядеться попристальнее. То же лицо, которое у молодого человека возбудило в нем ненависть и ревность, с нежной неодолимой силой привлекало его в этой даме, он вынужден был признать, что никогда прежде ему не доводилось видеть такую величавую женщину. Мог ли он надеяться когда-нибудь познакомиться с ней? Почему нет? Но она могла, в конце концов, оказаться и матерью красивого безжалостного тирана, который собирался с улыбкой попирать его ногами, возможно, останки ее уже давным-давно покоятся под холодной каменной плитой могилы, или же некогда роскошные волосы уже высеребрил снег старости. Пока, стоя перед полотном, он размышлял об этом, в комнату вошел его повелитель и неожиданно остановился рядом с ним.
– Тебе нравится картина? – спросил он со странной улыбкой.
– Чудесная женщина, – скромно ответил Разумовский.
– Ты мог бы ее полюбить?
– Конечно, так же пылко, как я ненавижу тебя, – произнес холоп с достоинством, которому позавидовал бы любой князь.
Его хозяин рассмеялся.
– В этом ты волен выбирать, – сказал он, – однако подчиняться ты будешь мне, я тебя уверяю, несмотря на всю свою ненависть; я человек, способный приказать засечь тебя до смерти при малейших признаках неповиновения или упрямства. Ты меня теперь знаешь; намерен ты мне подчиняться?
– Я попытаюсь... – спокойно ответил Разумовский.
– Значит, ты уже готов ступить на правильный путь, – воскликнул красивый молодой человек, усаживаясь в кресло возле камина. – Тем лучше, ты можешь прямо сейчас приступать к своим обязанностям и начинать служить мне. Прежде всего я хочу устроиться поудобнее. Потяни-ка за шнур колокольчика!
Разумовский послушно выполнил распоряжение. В дверях появился лакей.
– Мою домашнюю шубу, пантуфли и затем чай, – приказал ему повелитель. Через несколько минут лакей вернулся с указанными вещами и, по знаку своего господина, передал все это Разумовскому.
Красивый деспот поднялся, сбросил надетый зеленый бархатный камзол и затем с грацией, заключавшей в себе какую-то обворожительную чувственность, юркнул в объятия домашней шубки, которую уже держал наготове его новый слуга. Когда Разумовский увидел своего мучителя в длинном и просторном, напоминающем османский кафтан одеянии из красного бархата, отороченном волнистым горностаем и обильно им же обшитым изнутри, в душе его родилось странное ощущение; благодаря светлым краскам дорогой благоухающей пушнины в красивом юноше вдруг появилась какая-то женственность, какая-то сладострастная мягкость, которая привела его в замешательство и заставила сердце учащенно биться. Его повелитель, казалось, почувствовал это и догадался о впечатлении, произведенном им на своего холопа, потому что он улыбнулся ему точно тщеславная и кокетливая, привыкшая к преклонению женщина, и еще некоторое время наблюдал за ним с любопытным вниманием, после чего снова расположился у камина.
– Ты находишь меня красивым, – произнес он наконец.
Разумовский опустил глаза и промолчал.
– Да ты трепещешь, будто стоишь перед красивой женщиной, – с улыбкой продолжал он. – Тогда тебе будет легко служить мне.
С озорной небрежностью он с этими словами протянул ему ногу, и Разумовский, повинуясь его взгляду, опустился на одно колено, стянул с него высокие сапоги и надел розовые бархатные домашние туфли, опушенные горностаевым мехом.
– Так... я доволен тобой, – проговорил после этого его повелитель, – теперь принеси-ка мне чай.
Разумовский хотел было покинуть залу, но в этот момент появился лакей с подносом, он поспешил поставить перед хозяином столик и налил ему чаю.
– И все же было жестоко со стороны графини дарить тебя, – начал прекрасный деспот, – с этой минуты я запрещаю тебе и дальше любить ее.
– Этого нельзя запретить, – гордо ответил холоп.
– Это мы еще посмотрим, – почти гневно воскликнул его хозяин, – теперь ты принадлежишь мне, а следовательно, моим чувствам и моим мыслям. Таким образом, я приказываю тебе отныне думать о другой женщине, хотя бы вон о той, на стене, она ведь тебе нравится?
Разумовский промолчал.
– Ну, так нравится или нет?
– Да.
– Ты уже сегодня сможешь с ней познакомиться.
Разумовский с удивлением посмотрел на юношу.
– Да, да, уже сегодня, – продолжал тот, – и даже, возможно, ее полюбишь.
– Боже мой, – пробормотал чуть ли не в ужасе Разумовский.
– Может быть, тебе это будет трудно?
– Конечно, непросто.
– Разве она не красивая, не желанная женщина?
– О, разумеется! И я мог бы полюбить ее до безумия!
– Тогда в чем же дело.
– Но разве можно так быстро вырвать чувства из своего сердца и на их месте заронить другие?
– Ты должен суметь это сделать, коль скоро я так хочу.
– Я этого не могу.
– Следовательно, ты любишь графиню?
– Да, я люблю ее.
– И ты будешь всегда ее любить?
– Боюсь, что так.
Красивый деспот вскочил на ноги, он вмиг переменился, дыхание его участилось, а глаза метали гневные искры.
– Тогда я эту любовь из тебя плеткой вышибу, – закричал он, – ты слышишь, холоп?
– Не требуй невозможного, – попросил Разумовский.
Его мучитель разразился громким язвительным смехом и схватил большую плетку, которая, видимо, заранее приготовленная для его нового строптивого раба, лежала на каминной полке среди толстых фарфоровых китайцев и французских овечек севрской выработки.
– Поклянись мне никогда больше не любить графиню!
– Как я могу это сделать?
Красивый деспот быстро подошел к нему и замахнулся плетью.
– Не тронь меня, – закричал Разумовский, – я этого не перенесу, меня еще ни разу не били!
– Тем лучше, – воскликнул его господин.
– Лучше убей меня, – взмолился Разумовский.
Однако тот с лютой улыбкой уже поднял плетку, Разумовский прыгнул было на него, чтобы вырвать ее из рук хозяина, и тут произошло невероятное: он наткнулся на взгляд красивого деспота, и взгляд этот буквально поверг его; в следующую секунду он, словно лев, укрощенный глазами дрессировщика, лежал у его ног, и повелитель начал полосовать его.
От чувства неслыханного позора, претерпеваемого им сейчас совершенно незаслуженно, и от бессилия Разумовский заплакал навзрыд и, когда его победитель уже отложил плетку в сторону, остался лежать так, уткнувшись лицом в землю, пока его не привел в себя шелест женских одежд.
Он приподнялся и, все еще стоя на коленях, увидел стоящую перед ним даму пленительной красоты, очаровательную женщину с портрета, которая улыбалась ему.
– Ты узнаешь меня? – произнес хорошо знакомый голос.
– Кто ты? – спросил Разумовский, вглядываясь в нее. – Эти черты, этот голос, да не спятил ли я?
– Нет, мой друг, ты пока еще в здравом уме, – промолвила красивая дама; поверх ее белого атласного платья со шлейфом была накинута все та же красная шубка с горностаем, в которой еще совсем недавно щеголял его мучитель.
– Мой господин, – запинаясь, пролепетал Разумовский.
– Да, твой господин, а ты мой раб, – подтвердила красивая дама, – раб женщины, ты доволен обменом?
– И ты меня высекла?
– Да, я, – с улыбкой промолвила жестокая, – я хотела подвергнуть тебя испытанию и должна сказать, что как ни велико и ни беспощадно оно оказалось, ты его все же выдержал, ты полюбил меня в то мгновение, когда я истязала тебя, однако сейчас женщина с портрета должна вознаградить тебя за те муки, которые заставил тебя пережить твой лютый повелитель. Вставай!
Красивая дама подошла к камину и теперь уселась в то же самое кресло, в котором еще несколько минут назад сидел его красивый мучитель.
– Однако ты не сможешь меня любить, – сказала она лукаво.
– Да разве возможно было бы не полюбить тебя? – ответил Разумовский с искренним воодушевлением. – Если бы я уже не был твоим рабом, я сделал бы это добровольно!
– Правда? – промолвила красивая женщина, с очевидным удовольствием поглядев на него. – А что, если я дарую тебе свободу?
С этими словами она протянула Разумовскому документ. Тот развернул его, это была отпускная грамота.
– Ну, теперь ты доволен мной? – спросила она.
– Нет, сейчас меньше всего, – воскликнул Разумовский.
– Как так?
– Я хочу остаться твоим рабом. – Он разорвал отпускную грамоту и швырнул ее в пламя камина. – И вот я опять твой раб!
– Разумовский!
– Называй меня своим рабом! – Он бросился перед ней наземь и взглядом своих горящих восхищением глаз впился в ее глаза.
– Ладно, пусть так, мой раб, – сказала она, еще больше похорошев от блаженной улыбки, и, протянув к нему великолепные руки из мягко переливающегося меха шубки, обняла его за шею и привлекла к своей волнующейся груди.
Он стоял перед Катериной, как он сам назвал ее, на коленях.
– В какое место мне поцеловать тебя, – спросил ее раб, рыжеволосый, веснушчатый и самый пригожий для Катерины, – куда я должен тебя целовать? Скажи мне.
Катерина сказала в ответ:
– Войди в меня, очень легонько, а потом все глубже, все глубже.
Он был возбужден как никогда.
– Мне нужно себя сдерживать, – говорит, он во время одной из коротких пауз. – Я не хочу, чтобы у меня это случилось до срока. Сначала ты должна пережить это, пережить дважды, трижды, четырежды.
Четырежды этим ранним вечером его Катерина уже испытала оргазм в их любовной утехе. И оргазмы эти всякий раз половодьем затопляли ее, унося затем мощной волной в полусон. Но она не позволяла себе слишком долгих передышек. Сколько же увертюр последние часы даровали ей?
Увертюра: она на коленях перед постелью, уткнувшись лицом в скрещенные предплечья, порой зажимая ладонью или затыкая пальцами рот, чтобы ее крик не был слишком громким и не привлек любопытства горничной.
Еще одна увертюра: находящийся позади нее раб движется в ней с быстротою молнии до тех пор, пока ее соки не исторгаются. Его собственный оргазм еще впереди. Бережливый и благоразумный, он выжидает.
Вторая часть их увертюры, «игра в толкание тележки», завершилась, и теперь Катерина ожидает последнего и самого жгучего соития с мужчиной, принадлежащим ей пламеннее любого супруга.
Снова раб спрашивает:
– Как тебе сейчас хочется?
И поскольку она знает, что сильнее и обостреннее всего он переживает оргазм в самой древней позиции всех влюбленных, то говорит:
– Ляг, пожалуйста, на меня.
Его глаза сияют. Хотя он уже не раз овладел Катериной, он неизменно радуется вновь предстоящему покорению вершины. Он просит:
– Ты будешь сдавливать меня как тисками?
Она обещает ему. В такие мгновения Катерина обещает все и исполняет обещанное.
Он всей тяжестью тела лежит на Катерине, он неистово целует ее в уста. Потом он уже вообще не поднимает голову. Его язык нашел ее язык. Два блаженных создания теперь играют друг с другом. Язык-невеста и язык-жених, гладко и прохладно, прохладно и горячо, влажно-чувственно. Она предоставляет ему свободу действий для полного удовлетворения.
Ему больше не нужно приглашать ее. Она и так знает, что сейчас является ее долгом. И она исполняет его с огромной радостью, ибо он научил ее этому, и нынче это возбуждает ее точно так же, как и его. Катерина начинает методично сжимать свои самые внутренние мышцы, при этом ей приходится сдерживать себя, чтобы не нарушить такта самой и не позволить это сделать ему. Вот она ослабляет стискивающий захват бедер, снова сжимает их и опять ослабляет. Щеки раба, касающиеся ее лица, раскаляются и пылают.
– Ты нынче такая сильная, – шепчет он и покрывает поцелуями ее лоб и щеки, широкие могучие ладони его проскальзывают под ее ягодицы и теперь, прижавшись к возлюбленной, он продолжает двигаться в ней, а она отвечает ему стискивающими и ослабляющими движениями бедер.
Сжимать, выжимать должна она его фаллос. В этих ритмичных движениях двух тел отражается ритм всего мироздания.
Его удары становятся все более напористыми и быстрыми. В последний момент она подбадривает его просьбой не ждать ее и сейчас целиком следовать зову собственного эгоизма. В отличие от него, все другие мужчины, с которыми ей до сих пор доводилось сходиться, в постели думали прежде всего о себе.
– Катенька, я вот-вот взорвусь. Мне точно не ждать тебя? – сквозь сбивчивое учащенное дыхание спрашивает он.
– Не жди больше, милый, не жди, пожалуйста, – молит она.
Он шепчет, и из шепота рождается говорение, отрывистое, спешащее, громкое, почти безумное в экстазе:
– Ты великолепна, Катюша. Великолепна. Сегодня у тебя чудесно получается все, благодарю тебя, я люблю тебя, я хочу только тебя, и только ты должна впиваться пальцами в мою плоть и делать мне больно, очень больно...
Катерина царапает его ногтями... и тогда раздается великий блаженный стон исполнения. Он тяжестью претворенного остается лежать на Катюше, все еще конвульсивно подрагивая, в благодарном поцелуе снова надолго сливается своими устами с ее.
– Теперь ты мой, теперь я сделаю с тобой все, что захочу, – говорит она наконец. – Сейчас я могла бы вонзить тебе нож в грудь.
Он еще продолжает постанывать от наслаждения.
– Говори, – просит он, – не останавливайся. Я бесконечно счастлив, потому что знаю, что нам известна тысяча и одна любовная позиция и что мы сможем изобрести еще больше. Впереди нам предстоит еще долгая жизнь в любви, нам принадлежат все ночи нашей грядущей жизни.
– Ты сегодня счастлив, Разумовский? – проговорила она наконец.
Он утвердительно кивнул.
– Совершенно?
– Совершенно.
– А что бы ты сказал, если бы это счастье, уже достигшее, судя по твоим глазам, высшего предела, оказалось последним, каким мы наслаждаемся вместе? – спросила графиня, начиная наступление из засады.
– Последним? Как это понимать? – пробормотал Разумовский, охваченный внезапным страхом. – Ты меня больше не любишь? А! Я догадался, ты больше не принадлежишь мне, ты принадлежишь кому-то другому.
– Нет, Алексей, до сего дня я хранила верность тебе, – простым и правдивым тоном ответила графиня.
– Однако хочешь осчастливить другого... – воскликнул раб, сердце которого, казалось, готово было выскочить из груди.
– И кого ж, например? – поинтересовалась графиня, которую веселило своеобразие создавшейся ситуации.
– Того красивого молодого человека, графа, твоего двоюродного брата.
– И не думаю.
– Ты его не любишь?
– Нет.
– Ты не променяла меня на него? – с ликованием в голосе вскричал красивый холоп.
– Нет, Разумовский, не променяла, – сказала графиня со злобной усмешкой, – я просто подарила тебя ему.
– Подарила?! – в ужасе закричал Разумовский. – Подарила! – повторил он, дрожа всем телом.
– Ну, чему ты удивляешься, – продолжала графиня, – ты ему понравился, он желает владеть тобой, а ты моя собственность. Следовательно, у меня есть право отдать тебя ему. Не так ли?
– Конечно, я ведь твой холоп... – пробормотал уничтоженный Разумовский.
– А теперь ты будешь его холопом, – сказала графиня, – таким образом, твое положение нисколько не изменится, разве что тебе придется немного собраться с силами, ибо такой доброй хозяйки, какой для тебя была я, в нем ты уже не найдешь. До сего дня ты чувствовал себя как чувствует свободная личность, а вот теперь ты узнаешь, что значит находиться в зависимости от другого человека, да к тому же такого, который потребует повиновения и раболепства и, если понадобится, добьется желаемого принуждением, тебе понятно?
– О! Мне понятно, что ты никогда не любила меня, – вздохнул Разумовский, – если в состоянии подарить меня, точно какое-то животное.
– Ты ошибаешься, я любила тебя, – сказала графиня, подавляя легкую зевоту, – но сейчас я от тебя устала.
– Выходит, в желании подарить меня ты руководствовалась жестокостью.
– Нет, Алексей, я делаю это со скуки. Несчастный уткнулся лицом в ладони и заплакал. В это время почти неслышно отодвинулась гардина, и к оттоманке, на которой с озорной улыбкой на устах лежала графиня Шувалова, а перед ней на полу ее убитый горем холоп, приблизились шаги. Чья-то маленькая рука энергично коснулась плеча Алексея, он выпрямился и увидел стоящего перед ним красивого молодого человека, собственностью которого он теперь был.
– Ты уже знаешь, что твоя хозяйка подарила мне тебя? – с высокомерной снисходительностью проговорил он. – И что отныне ты мой раб?
Разумовский не нашелся с ответом, он поднялся на ноги и отступил на два шага.
– Он плакал, – сказал его новый хозяин, бросив на графиню какой-то странный взгляд, – разлука с тобой, стало быть, ему тяжела.
– Кажется, что так, – ответила графиня и расхохоталась.
– Ну, теперь мне предстоит позаботиться о том, чтобы излечить его от этих чувств, которые крепостному совершенно ни к чему, – с твердостью, не сулящей Разумовскому ничего хорошего, заявил юноша.
– Он считает себя достойным лучшей участи, – заметила графиня, – потому что умеет читать, писать и петь. Сомневаюсь, что он так безропотно подчинится, мой дорогой, тебе придется изрядно повозиться, чтобы запрячь его в свое ярмо.
– Он будет вынужден покориться, а хочет ли он или не хочет, об этом я его совершенно не собираюсь спрашивать, – ответил красивый молодой человек, смерив своего холопа презрительным взглядом, – есть, слава Богу, средства делать упрямых ручными.
– Слышишь, Разумовский, – насмешливо обратилась графиня к своему подаренному возлюбленному.
– Как ты хочешь сломить человеческую волю? – спросил тот, быстро подступая к новому хозяину. – Бог сотворил нас всех равными и свободными. Если я не захочу подчиниться, все твои средства окажутся бессильными, а я не захочу никогда, я высмею твои угрозы и твою беспомощную ярость.
– Это мы еще поглядим, герой, – с улыбкой холодной жестокости на полуслове оборвал его новый хозяин, – посмотрим, как ты будешь надо мною смеяться, когда я возьмусь за плетку!
От гнева и боли Разумовский затрепетал всем телом и, горько разрыдавшись, с мольбою бросился к ногам возлюбленной:
– Лучше убей меня прямо сейчас, только не отдавай этому чудовищу!
Графиня ответила на мольбу ясной улыбкой. В тот же миг красивый деспот хлопнул в ладоши, в покой вошли четыре дюжих казака, схватили строптивого холопа и, не успел он опомниться, связали ему руки за спиной. Он успел еще бросить последний, исполненный упрека и боли взгляд на лютую любимую женщину, и его уволокли прочь.
В молчаливом смирении Разумовский отдался теперь на волю судьбы. После того, как ему завязали глаза платком, он ощутил, что его посадили в сани, услышал щелканье кнута, фырканье лошадей и по дороге тихий разговор между собой конвоировавших его казаков. Продолжалось это недолго, вот сани остановились. Вероятно, он был у цели, полностью во власти своего мучителя, которому столь опрометчиво бросил вызов и оскорбил. Его провели вверх по какой-то лестнице, по коридору, затем отворилась дверь, и по теплой душистой атмосфере он понял, что находится сейчас в комнате.
Путы, стягивавшие за спиной его руки, были развязаны, прикрывавшая глаза повязка упала, и казаки ушли, оставив его одного.
Разумовский увидел себя в залитой светом множества свечей небольшой зале, обставленной с расточительной роскошью, пол ее был устлан персидскими коврами, в мраморном камине пылал яркий огонь. На стене висел написанный в натуральную величину портрет красивой дамы, чертами лица очень похожей на нового хозяина, вероятно, решил Разумовский, это его сестра. Он подошел ближе, чтобы вглядеться попристальнее. То же лицо, которое у молодого человека возбудило в нем ненависть и ревность, с нежной неодолимой силой привлекало его в этой даме, он вынужден был признать, что никогда прежде ему не доводилось видеть такую величавую женщину. Мог ли он надеяться когда-нибудь познакомиться с ней? Почему нет? Но она могла, в конце концов, оказаться и матерью красивого безжалостного тирана, который собирался с улыбкой попирать его ногами, возможно, останки ее уже давным-давно покоятся под холодной каменной плитой могилы, или же некогда роскошные волосы уже высеребрил снег старости. Пока, стоя перед полотном, он размышлял об этом, в комнату вошел его повелитель и неожиданно остановился рядом с ним.
– Тебе нравится картина? – спросил он со странной улыбкой.
– Чудесная женщина, – скромно ответил Разумовский.
– Ты мог бы ее полюбить?
– Конечно, так же пылко, как я ненавижу тебя, – произнес холоп с достоинством, которому позавидовал бы любой князь.
Его хозяин рассмеялся.
– В этом ты волен выбирать, – сказал он, – однако подчиняться ты будешь мне, я тебя уверяю, несмотря на всю свою ненависть; я человек, способный приказать засечь тебя до смерти при малейших признаках неповиновения или упрямства. Ты меня теперь знаешь; намерен ты мне подчиняться?
– Я попытаюсь... – спокойно ответил Разумовский.
– Значит, ты уже готов ступить на правильный путь, – воскликнул красивый молодой человек, усаживаясь в кресло возле камина. – Тем лучше, ты можешь прямо сейчас приступать к своим обязанностям и начинать служить мне. Прежде всего я хочу устроиться поудобнее. Потяни-ка за шнур колокольчика!
Разумовский послушно выполнил распоряжение. В дверях появился лакей.
– Мою домашнюю шубу, пантуфли и затем чай, – приказал ему повелитель. Через несколько минут лакей вернулся с указанными вещами и, по знаку своего господина, передал все это Разумовскому.
Красивый деспот поднялся, сбросил надетый зеленый бархатный камзол и затем с грацией, заключавшей в себе какую-то обворожительную чувственность, юркнул в объятия домашней шубки, которую уже держал наготове его новый слуга. Когда Разумовский увидел своего мучителя в длинном и просторном, напоминающем османский кафтан одеянии из красного бархата, отороченном волнистым горностаем и обильно им же обшитым изнутри, в душе его родилось странное ощущение; благодаря светлым краскам дорогой благоухающей пушнины в красивом юноше вдруг появилась какая-то женственность, какая-то сладострастная мягкость, которая привела его в замешательство и заставила сердце учащенно биться. Его повелитель, казалось, почувствовал это и догадался о впечатлении, произведенном им на своего холопа, потому что он улыбнулся ему точно тщеславная и кокетливая, привыкшая к преклонению женщина, и еще некоторое время наблюдал за ним с любопытным вниманием, после чего снова расположился у камина.
– Ты находишь меня красивым, – произнес он наконец.
Разумовский опустил глаза и промолчал.
– Да ты трепещешь, будто стоишь перед красивой женщиной, – с улыбкой продолжал он. – Тогда тебе будет легко служить мне.
С озорной небрежностью он с этими словами протянул ему ногу, и Разумовский, повинуясь его взгляду, опустился на одно колено, стянул с него высокие сапоги и надел розовые бархатные домашние туфли, опушенные горностаевым мехом.
– Так... я доволен тобой, – проговорил после этого его повелитель, – теперь принеси-ка мне чай.
Разумовский хотел было покинуть залу, но в этот момент появился лакей с подносом, он поспешил поставить перед хозяином столик и налил ему чаю.
– И все же было жестоко со стороны графини дарить тебя, – начал прекрасный деспот, – с этой минуты я запрещаю тебе и дальше любить ее.
– Этого нельзя запретить, – гордо ответил холоп.
– Это мы еще посмотрим, – почти гневно воскликнул его хозяин, – теперь ты принадлежишь мне, а следовательно, моим чувствам и моим мыслям. Таким образом, я приказываю тебе отныне думать о другой женщине, хотя бы вон о той, на стене, она ведь тебе нравится?
Разумовский промолчал.
– Ну, так нравится или нет?
– Да.
– Ты уже сегодня сможешь с ней познакомиться.
Разумовский с удивлением посмотрел на юношу.
– Да, да, уже сегодня, – продолжал тот, – и даже, возможно, ее полюбишь.
– Боже мой, – пробормотал чуть ли не в ужасе Разумовский.
– Может быть, тебе это будет трудно?
– Конечно, непросто.
– Разве она не красивая, не желанная женщина?
– О, разумеется! И я мог бы полюбить ее до безумия!
– Тогда в чем же дело.
– Но разве можно так быстро вырвать чувства из своего сердца и на их месте заронить другие?
– Ты должен суметь это сделать, коль скоро я так хочу.
– Я этого не могу.
– Следовательно, ты любишь графиню?
– Да, я люблю ее.
– И ты будешь всегда ее любить?
– Боюсь, что так.
Красивый деспот вскочил на ноги, он вмиг переменился, дыхание его участилось, а глаза метали гневные искры.
– Тогда я эту любовь из тебя плеткой вышибу, – закричал он, – ты слышишь, холоп?
– Не требуй невозможного, – попросил Разумовский.
Его мучитель разразился громким язвительным смехом и схватил большую плетку, которая, видимо, заранее приготовленная для его нового строптивого раба, лежала на каминной полке среди толстых фарфоровых китайцев и французских овечек севрской выработки.
– Поклянись мне никогда больше не любить графиню!
– Как я могу это сделать?
Красивый деспот быстро подошел к нему и замахнулся плетью.
– Не тронь меня, – закричал Разумовский, – я этого не перенесу, меня еще ни разу не били!
– Тем лучше, – воскликнул его господин.
– Лучше убей меня, – взмолился Разумовский.
Однако тот с лютой улыбкой уже поднял плетку, Разумовский прыгнул было на него, чтобы вырвать ее из рук хозяина, и тут произошло невероятное: он наткнулся на взгляд красивого деспота, и взгляд этот буквально поверг его; в следующую секунду он, словно лев, укрощенный глазами дрессировщика, лежал у его ног, и повелитель начал полосовать его.
От чувства неслыханного позора, претерпеваемого им сейчас совершенно незаслуженно, и от бессилия Разумовский заплакал навзрыд и, когда его победитель уже отложил плетку в сторону, остался лежать так, уткнувшись лицом в землю, пока его не привел в себя шелест женских одежд.
Он приподнялся и, все еще стоя на коленях, увидел стоящую перед ним даму пленительной красоты, очаровательную женщину с портрета, которая улыбалась ему.
– Ты узнаешь меня? – произнес хорошо знакомый голос.
– Кто ты? – спросил Разумовский, вглядываясь в нее. – Эти черты, этот голос, да не спятил ли я?
– Нет, мой друг, ты пока еще в здравом уме, – промолвила красивая дама; поверх ее белого атласного платья со шлейфом была накинута все та же красная шубка с горностаем, в которой еще совсем недавно щеголял его мучитель.
– Мой господин, – запинаясь, пролепетал Разумовский.
– Да, твой господин, а ты мой раб, – подтвердила красивая дама, – раб женщины, ты доволен обменом?
– И ты меня высекла?
– Да, я, – с улыбкой промолвила жестокая, – я хотела подвергнуть тебя испытанию и должна сказать, что как ни велико и ни беспощадно оно оказалось, ты его все же выдержал, ты полюбил меня в то мгновение, когда я истязала тебя, однако сейчас женщина с портрета должна вознаградить тебя за те муки, которые заставил тебя пережить твой лютый повелитель. Вставай!
Красивая дама подошла к камину и теперь уселась в то же самое кресло, в котором еще несколько минут назад сидел его красивый мучитель.
– Однако ты не сможешь меня любить, – сказала она лукаво.
– Да разве возможно было бы не полюбить тебя? – ответил Разумовский с искренним воодушевлением. – Если бы я уже не был твоим рабом, я сделал бы это добровольно!
– Правда? – промолвила красивая женщина, с очевидным удовольствием поглядев на него. – А что, если я дарую тебе свободу?
С этими словами она протянула Разумовскому документ. Тот развернул его, это была отпускная грамота.
– Ну, теперь ты доволен мной? – спросила она.
– Нет, сейчас меньше всего, – воскликнул Разумовский.
– Как так?
– Я хочу остаться твоим рабом. – Он разорвал отпускную грамоту и швырнул ее в пламя камина. – И вот я опять твой раб!
– Разумовский!
– Называй меня своим рабом! – Он бросился перед ней наземь и взглядом своих горящих восхищением глаз впился в ее глаза.
– Ладно, пусть так, мой раб, – сказала она, еще больше похорошев от блаженной улыбки, и, протянув к нему великолепные руки из мягко переливающегося меха шубки, обняла его за шею и привлекла к своей волнующейся груди.
Он стоял перед Катериной, как он сам назвал ее, на коленях.
– В какое место мне поцеловать тебя, – спросил ее раб, рыжеволосый, веснушчатый и самый пригожий для Катерины, – куда я должен тебя целовать? Скажи мне.
Катерина сказала в ответ:
– Войди в меня, очень легонько, а потом все глубже, все глубже.
Он был возбужден как никогда.
– Мне нужно себя сдерживать, – говорит, он во время одной из коротких пауз. – Я не хочу, чтобы у меня это случилось до срока. Сначала ты должна пережить это, пережить дважды, трижды, четырежды.
Четырежды этим ранним вечером его Катерина уже испытала оргазм в их любовной утехе. И оргазмы эти всякий раз половодьем затопляли ее, унося затем мощной волной в полусон. Но она не позволяла себе слишком долгих передышек. Сколько же увертюр последние часы даровали ей?
Увертюра: она на коленях перед постелью, уткнувшись лицом в скрещенные предплечья, порой зажимая ладонью или затыкая пальцами рот, чтобы ее крик не был слишком громким и не привлек любопытства горничной.
Еще одна увертюра: находящийся позади нее раб движется в ней с быстротою молнии до тех пор, пока ее соки не исторгаются. Его собственный оргазм еще впереди. Бережливый и благоразумный, он выжидает.
Вторая часть их увертюры, «игра в толкание тележки», завершилась, и теперь Катерина ожидает последнего и самого жгучего соития с мужчиной, принадлежащим ей пламеннее любого супруга.
Снова раб спрашивает:
– Как тебе сейчас хочется?
И поскольку она знает, что сильнее и обостреннее всего он переживает оргазм в самой древней позиции всех влюбленных, то говорит:
– Ляг, пожалуйста, на меня.
Его глаза сияют. Хотя он уже не раз овладел Катериной, он неизменно радуется вновь предстоящему покорению вершины. Он просит:
– Ты будешь сдавливать меня как тисками?
Она обещает ему. В такие мгновения Катерина обещает все и исполняет обещанное.
Он всей тяжестью тела лежит на Катерине, он неистово целует ее в уста. Потом он уже вообще не поднимает голову. Его язык нашел ее язык. Два блаженных создания теперь играют друг с другом. Язык-невеста и язык-жених, гладко и прохладно, прохладно и горячо, влажно-чувственно. Она предоставляет ему свободу действий для полного удовлетворения.
Ему больше не нужно приглашать ее. Она и так знает, что сейчас является ее долгом. И она исполняет его с огромной радостью, ибо он научил ее этому, и нынче это возбуждает ее точно так же, как и его. Катерина начинает методично сжимать свои самые внутренние мышцы, при этом ей приходится сдерживать себя, чтобы не нарушить такта самой и не позволить это сделать ему. Вот она ослабляет стискивающий захват бедер, снова сжимает их и опять ослабляет. Щеки раба, касающиеся ее лица, раскаляются и пылают.
– Ты нынче такая сильная, – шепчет он и покрывает поцелуями ее лоб и щеки, широкие могучие ладони его проскальзывают под ее ягодицы и теперь, прижавшись к возлюбленной, он продолжает двигаться в ней, а она отвечает ему стискивающими и ослабляющими движениями бедер.
Сжимать, выжимать должна она его фаллос. В этих ритмичных движениях двух тел отражается ритм всего мироздания.
Его удары становятся все более напористыми и быстрыми. В последний момент она подбадривает его просьбой не ждать ее и сейчас целиком следовать зову собственного эгоизма. В отличие от него, все другие мужчины, с которыми ей до сих пор доводилось сходиться, в постели думали прежде всего о себе.
– Катенька, я вот-вот взорвусь. Мне точно не ждать тебя? – сквозь сбивчивое учащенное дыхание спрашивает он.
– Не жди больше, милый, не жди, пожалуйста, – молит она.
Он шепчет, и из шепота рождается говорение, отрывистое, спешащее, громкое, почти безумное в экстазе:
– Ты великолепна, Катюша. Великолепна. Сегодня у тебя чудесно получается все, благодарю тебя, я люблю тебя, я хочу только тебя, и только ты должна впиваться пальцами в мою плоть и делать мне больно, очень больно...
Катерина царапает его ногтями... и тогда раздается великий блаженный стон исполнения. Он тяжестью претворенного остается лежать на Катюше, все еще конвульсивно подрагивая, в благодарном поцелуе снова надолго сливается своими устами с ее.
– Теперь ты мой, теперь я сделаю с тобой все, что захочу, – говорит она наконец. – Сейчас я могла бы вонзить тебе нож в грудь.
Он еще продолжает постанывать от наслаждения.
– Говори, – просит он, – не останавливайся. Я бесконечно счастлив, потому что знаю, что нам известна тысяча и одна любовная позиция и что мы сможем изобрести еще больше. Впереди нам предстоит еще долгая жизнь в любви, нам принадлежат все ночи нашей грядущей жизни.
7
Дуэт
День за днем пролетал для счастливых подобно кратким блаженным часам в сладостной болтовне и неумирающем наслаждении любовью, которая не имеет границ, ибо отдается безудержно и безмерно воспринимается. Любящие не расставались с утра до вечера и с вечера до утра. Они, казалось, не могли досыта наглядеться на красоту желанного человека, не могли вдоволь наслушаться мелодии своих голосов, вдосталь нацеловаться и належаться на груди друг у друга.
– Только теперь я знаю, что такое любовь, что такое счастье, – говорила гордая красивая женщина верному мужчине, который устроил голову у нее на коленях и с улыбкой смотрел на нее с восторгом упоения, – ты научил меня этому, любя меня, подарив мне все сердце и не спрашивая, что я дам взамен! Ты почувствовал бы себя еще счастливее, как мне кажется, если бы я сделала твое сердце своей игрушкой, даже если бы я на него наступила, и то, что я могу думать об этом, не дает мне возможности скрывать от тебя хоть что-нибудь из того, что составляет меня. Поэтому все мое «я» принадлежит тебе, целиком и навсегда твое!
И Разумовский с благодарностью поцеловал ее красивые руки, а потом опустился перед ней на колени, чтобы с той же нежностью поцеловать ее ноги. Он не спрашивал, кто она, он вел себя подобно тем из древнегреческих героев или пастухов, к которым нисходили богини, он чувствовал себя вознесенным до небес, откуда она, казалось, происходила, что еще ему было нужно?
– Тебе не хотелось бы однажды спеть вместе со мной? – спросила счастливая женщина.
– Если ты прикажешь... – сказал он.
– Тогда прямо сейчас...
– Хорошо.
Они встали и после того, как прелестная богиня заняла место за клавесином, вместе запели итальянский дуэт; было чудесно слышать, как великолепные голоса их гармонично и проникновенно сливались воедино так же, как сливались их души. Они раскачивались, подобно чете переливающихся всеми цветами радуги мотыльков, которая то поднимается плавно, то убаюкивающе опускается потоками теплого воздуха, на нежных волнах волшебной мелодии, пока вдруг чей-то пронзительно-наглый голос не вырвал их из объятий сладкозвучных грез.
– Вот так дела, мадам, – вскричал маленький, с чрезмерной роскошью одетый мужчина, который, отчаянно жестикулируя, внезапно предстал перед ними, – прямо пастушеская идиллия, как я погляжу, при этом мы и общество напрочь забыты, как будто солнце снова остановилось, словно в день битвы Иисуса Навина. К счастью, я разыскал ваше убежище, Венера Пенорожденная, и, подобно хищному зверю, счел возможным ворваться в ваше solitude [7]и застать рядом с вами прекрасного Адониса [8].
– Как вы посмели сделать это вопреки моей воле? – сказала дама, мрачно хмуря решительно очерченные брови.
– На что я осмеливаюсь, я всегда осмеливаюсь исключительно ради вашего блага, – перебил ее пронзительный голос неустрашимого нарушителя спокойствия, – промедление опасно; со времени последнего заговора брожение в этой проклятой Москве угрожающим образом распространяется, пора возвращаться в Петербург и прежде всего публично наказать кого-нибудь в назидание прочим. Вам следует отдать распоряжение о казни заговорщиков...
– Я торжественно обещала не подписывать смертные приговоры, – воскликнула богиня.
– Даже в том случае, если это непосредственно касается вашей безопасности? – возразил маленький человек. – Вы слишком легко наплодили недовольных своими гуманными ордонансами [9], этому народу нужно наконец снова показать серьезность, он должен однажды снова увидеть, как льется кровушка.
– Вы, значит, в самом деле думаете, что мне не следует щадить заговорщиков?
– Весь свет против этого.
– Хорошо, – сказала красавица, в глазах которой вдруг блеснула какая-то бесовщинка, – тогда их нужно высечь кнутом, а потом вырвать языки.
– Этого недостаточно, они должны умереть.
Богиня коротко и звонко рассмеялась, и от этого смеха Разумовского от ужаса просто передернуло.
– Ах, какие же вы, мужчины, несообразительные. Сколько ударов кнута может выдержать человек?
– Если дюжий, ударов двести, – ответил мужчина с пронзительным голосом.
– Тогда назначьте им триста, – решила богиня.
– Понимаю, – пробормотал он.
– Теперь вам моя воля известна, ступайте, – закончила разговор дама.
Маленький человек молча поклонился и вышел.
– Кто ты такая, – спросил Разумовский, снова оставшись наедине с возлюбленной, – что можешь решать вопросы жизни и смерти? Я страшусь тебя, словно какой-то зловещей тайны.
Богиня с улыбкой достала серебряный рубль и протянула его Разумовскому.
– Ты знаешь, кто здесь изображен?
– Только теперь я знаю, что такое любовь, что такое счастье, – говорила гордая красивая женщина верному мужчине, который устроил голову у нее на коленях и с улыбкой смотрел на нее с восторгом упоения, – ты научил меня этому, любя меня, подарив мне все сердце и не спрашивая, что я дам взамен! Ты почувствовал бы себя еще счастливее, как мне кажется, если бы я сделала твое сердце своей игрушкой, даже если бы я на него наступила, и то, что я могу думать об этом, не дает мне возможности скрывать от тебя хоть что-нибудь из того, что составляет меня. Поэтому все мое «я» принадлежит тебе, целиком и навсегда твое!
И Разумовский с благодарностью поцеловал ее красивые руки, а потом опустился перед ней на колени, чтобы с той же нежностью поцеловать ее ноги. Он не спрашивал, кто она, он вел себя подобно тем из древнегреческих героев или пастухов, к которым нисходили богини, он чувствовал себя вознесенным до небес, откуда она, казалось, происходила, что еще ему было нужно?
– Тебе не хотелось бы однажды спеть вместе со мной? – спросила счастливая женщина.
– Если ты прикажешь... – сказал он.
– Тогда прямо сейчас...
– Хорошо.
Они встали и после того, как прелестная богиня заняла место за клавесином, вместе запели итальянский дуэт; было чудесно слышать, как великолепные голоса их гармонично и проникновенно сливались воедино так же, как сливались их души. Они раскачивались, подобно чете переливающихся всеми цветами радуги мотыльков, которая то поднимается плавно, то убаюкивающе опускается потоками теплого воздуха, на нежных волнах волшебной мелодии, пока вдруг чей-то пронзительно-наглый голос не вырвал их из объятий сладкозвучных грез.
– Вот так дела, мадам, – вскричал маленький, с чрезмерной роскошью одетый мужчина, который, отчаянно жестикулируя, внезапно предстал перед ними, – прямо пастушеская идиллия, как я погляжу, при этом мы и общество напрочь забыты, как будто солнце снова остановилось, словно в день битвы Иисуса Навина. К счастью, я разыскал ваше убежище, Венера Пенорожденная, и, подобно хищному зверю, счел возможным ворваться в ваше solitude [7]и застать рядом с вами прекрасного Адониса [8].
– Как вы посмели сделать это вопреки моей воле? – сказала дама, мрачно хмуря решительно очерченные брови.
– На что я осмеливаюсь, я всегда осмеливаюсь исключительно ради вашего блага, – перебил ее пронзительный голос неустрашимого нарушителя спокойствия, – промедление опасно; со времени последнего заговора брожение в этой проклятой Москве угрожающим образом распространяется, пора возвращаться в Петербург и прежде всего публично наказать кого-нибудь в назидание прочим. Вам следует отдать распоряжение о казни заговорщиков...
– Я торжественно обещала не подписывать смертные приговоры, – воскликнула богиня.
– Даже в том случае, если это непосредственно касается вашей безопасности? – возразил маленький человек. – Вы слишком легко наплодили недовольных своими гуманными ордонансами [9], этому народу нужно наконец снова показать серьезность, он должен однажды снова увидеть, как льется кровушка.
– Вы, значит, в самом деле думаете, что мне не следует щадить заговорщиков?
– Весь свет против этого.
– Хорошо, – сказала красавица, в глазах которой вдруг блеснула какая-то бесовщинка, – тогда их нужно высечь кнутом, а потом вырвать языки.
– Этого недостаточно, они должны умереть.
Богиня коротко и звонко рассмеялась, и от этого смеха Разумовского от ужаса просто передернуло.
– Ах, какие же вы, мужчины, несообразительные. Сколько ударов кнута может выдержать человек?
– Если дюжий, ударов двести, – ответил мужчина с пронзительным голосом.
– Тогда назначьте им триста, – решила богиня.
– Понимаю, – пробормотал он.
– Теперь вам моя воля известна, ступайте, – закончила разговор дама.
Маленький человек молча поклонился и вышел.
– Кто ты такая, – спросил Разумовский, снова оставшись наедине с возлюбленной, – что можешь решать вопросы жизни и смерти? Я страшусь тебя, словно какой-то зловещей тайны.
Богиня с улыбкой достала серебряный рубль и протянула его Разумовскому.
– Ты знаешь, кто здесь изображен?