— Наверное, помехи, вызванные волнами другой длины. Так называемая музыка сфер. Надо проверить аппаратуру, — попытался я найти объяснение.
Но Крюгер отрицательно покачал головой.
— Нет, — возразил он с выражением уверенности и воодушевления на лице, — нет, это их гимн!
Переубедить его было невозможно.
Я выключил приемник, — давно уже миновала полночь. Крюгер, в полном молчании, долго смотрел вверх, на сияющие звезды. Потом заговорил и развил целую теорию о жизни неизвестных существ, о их общественном строе и государственной системе.
— Знаете ли, господин профессор (он окончательно закрепил за мной это звание), мой старик уверен, что у них должна царить великая справедливость, хотя бы потому, что войны они больше не хотят. Нечто вроде социализма! — Крюгер склонился ко мне ближе. — У старика-то моего, видите ли, убеждения довольно левые… А сейчас, после их гимна, я и сам начинаю верить, что мой отец прав.
Я осуждающе покачал головой: "Ах, Крюгер! Вы, значит, и отцу все рассказали?"
Крюгер в смущении отвернулся и стал возиться с аппаратурой. Мое же мнение насчет высказанного Крюгером…
Доктор Бендер!
Вчера разразился грандиозный скандал: у меня отобрали мою рукопись. Отчасти по моей собственной вине, потому что предоставленные мне льготы сделали меня слишком дерзким и самоуверенным. Вместо того чтобы прекратить работу под утро, я спокойно продолжал писать и слишком поздно заметил идущего по коридору доктора Бендера. Из каких соображений ему вздумалось нанести мне визит еще до завтрака, не знаю. Во всяком случае, дверь в палату распахнулась в момент, когда я еще отчаянно пытался спрятать рукопись в постели. Один из листков при этом выпал и порхнул на пол.
В палате зажегся свет. "Доброе утро!"- приветствовал я врача как можно более невинно.
Однако доктор Бендер успел заметить листок: ничто не ускользает от его внимания. Он поднял листок и некоторое время рассматривал его, нахмурив лоб, а сестра, его обязательная спутница, застыла в дверях как изваяние.
— Смею ли спросить, господин доктор Вульф, что это значит? — проговорил он наконец, сделав строгое лицо, и показал мне печатный штамп вверху листка -"Университетская психиатрическая клиника".
— Ах, это сущие пустяки: я просто старался скоротать время,- ответил я и попытался обезоружить врача улыбкой.
— У вас есть еще такие листки? — продолжал он допрос.
Отпираться не имело никакого смысла, и я вытащил все остальные страницы из-под одеяла, чтобы избавить и его, и себя от неприятной процедуры обыска. "Вот, пожалуйста", — сказал я, протягивая ему листки.
Он просмотрел все и затем изрек в тоне председателя суда:
— Вы, конечно, отдаете себе отчет, господин доктор Вульф, что бумага эта составляет казенную собственность. Поскольку ваше состояние до какой-то степени снимает с вас ответственность, я не хочу ставить в известность о вашем поступке органы власти, но терпеть подобные вещи дальше я не намерен.
Он торжественно водрузил мою рукопись на поднос сестры и уже собирался уходить. Но тут мною овладел приступ ярости: еще одна конфискация — нет, это слишком!
— Требую, чтобы вы передали мою рукопись профессору! Пусть он решает, получить ли мне ее назад! — Я начал кричать: — Я просил у вас бумаги, но вы мне в ней отказали! Протестую!
— Успокойтесь. Сестра сейчас принесет вам пилюлю, — холодно ответил доктор Бендер. По легкому подергиванию его лица я понял, что он не вполне уверен в правильности своих действий. У меня осталась некоторая надежда.
И надежда меня не обманула. Под вечер в палату пришел профессор с моей рукописью в руках. Педантичное чиновничье усердие доктора Бендера на этот раз пошло мне на пользу: он и в самом деле передал рукопись своему шефу.
— Вам нравится делать сюрпризы, мой дорогой доктор Вульф, — обратился ко мне профессор полушутя, полусердито.Славный устроили вы спектакль! Но попрошу вас впредь пользоваться собственной бумагой. Я распорядился, чтобы вам дали возможность купить ее за ваш счет.
— Сколько стоит этот блокнот? Я заплачу за него, чтобы у доктора Вендора не было никаких неприятностей со стороны органов власти! Внизу, у швейцара, хранится мой бумажник, в нем еще девятнадцать марок семьдесят пфеннигов, — сделал я великодушный жест.
— Ну, хорошо, пусть будет так, — отмахнулся профессор, — похоже, что вы не очень-то жалуете доктора Бендера. А между тем вы к нему несправедливы. Доктор Бендер — очень исполнительный и добросовестный врач.
Истолковав мое молчание как несогласие с таким мнением, профессор бросил короткий взгляд в сторону двери и продолжал немного тише:
— Право же, вы к нему несправедливы. Его недостатком является только… ну, как бы это выразить?.. Видите ли, уже много лет он живет здесь, при больнице, отшельником: у него нет семьи, нет друзей. Как бы он выдержал такую жизнь, если бы не верил слепо в огромную важность своего дела? Внешний мир за пределами больницы виден ему будто сквозь узкое окно. По его мнению, это очень хорошо устроенный, очень справедливый мир.
— А по вашему мнению? — вставил я вопрос.
Но профессор сделал вид, что не слышит, и продолжал:
— Вы поставили доктора Бендера перед самой трудной задачей. Он же не в состоянии себе представить, что вас могли поместить сюда без достаточных к тому оснований. И если ему не удастся найти для вас удовлетворительный с медицинской точки зрения диагноз, то объяснить это он может лишь своей собственной медицинской некомпетентностью, а это для него — самое мучительное. Тут мы с ним сильно отличаемся друг от друга; но я работаю врачом очень много лет, меня неудача подобного рода уже не огорчила бы. Я иногда пытался намекать доктору Бендеру, что во внешнем мире, за стенами больницы, может быть, и не все в таком идеальном порядке, как ему кажется… Но любую мою осторожную попытку в этом направлении он воспринимает с таким изумлением, даже ужасом, что я в интересах собственного положения сразу отказался от дальнейших попыток такого рода… ибо доктор Бендер вполне способен… действуя от чистого сердца и с полной уверенностью, что поступает честно… Впрочем, оставим эту тему, она, собственно, к делу не относится. По своей натуре он, в сущности, хороший малый, и ничего бы ему так не хотелось, как снискать уважение и любовь своих пациентов. В том, что это так плохо удается, заключается его великая трагедия. В своей рукописи вы изобразили его мастерски. К счастью, он не успел прочесть ее целиком, потому что по своей добросовестности немедленно принес ко мне в кабинет, хотя ему, конечно, ужасно хотелось добыть из ваших излияний на этих страницах какие-нич будь данные для диагноза. Итак, впредь только на своей собственной бумаге, смею вас просить!
Профессор положил рукопись ко мне на кровать. Уходя, он еще задержался в дверях.
— Большую часть я прочел. Прошу вас, вычеркните хотя бы название города, прежде чем давать кому-нибудь вашу рукопись для чтения или тем более для печати. Грюнбах почти никому не известен, но город X. знают все. С вашей стороны было очень любезно не увековечить моей фамилии, но все равно всякий сразу догадается, о ком речь… Уж прошу покорно, это мне отнюдь не улыбается!
Он шутливо пригрозил мне, затем его халат исчез за дверью. За то, что он так великодушно возвратил мне рукопись, я выполняю его желание и задним числом везде вычеркиваю на этих страницах название города. Меняю и некоторые фамилии. Моя история не станет от этого менее правдивой.
Итак, сегодня вечером я пишу при свете лампы шариковой ручкой на линованом блокноте, доставленном сестрой. Хотя доктор Бендер едва ли может отнестись к этому с одобрением, я убежден, что он не решится мне мешать. И вот я пишу спокойно и с комфортом. Все эти благоприятные обстоятельства, несомненно, благотворно скажутся на моих записках, на их удобочитаемости.
И еще одно преимущество: теперь у меня есть время, чтобы спокойно подумать об изложении всего дальнейшего, ибо то, о чем я писал до сих пор, поддавалось обрисовке сравнительно легко. Конечно, там есть и очень волнующие моменты, но пока доминирует описание радостей; до сих пор я писал о счастливом периоде жизни. Лишь позднее стали появляться тени, все неумолимее сгущался мрак, пока не наступил конец — здесь, в этом доме.
После того вечера, когда странные звуки из космоса показались Крюгеру гимном неведомых существ, два вечера подряд сигналов совсем не было слышно. Мы перепроверили аппаратуру, меняли направление антенны, меняли настройку-ничего не помогало. На третий вечер, около одиннадцати часов, сигналы неожиданно появились вновь, но теперь они шли из направления, несколько отклонявшегося от зафиксированного раньше. Не свидетельствовало ли это в пользу гипотезы о ракетах?
Удивительнее всего было, что теперь сигналы звучали совсем по-другому. От ясных, легко поддающихся расшифровке знаков — атомных номеров и массовых чисел — не осталось и следа. Теперь все шло в бешено быстром темпе, нарастало и убывало, как прилив и отлив; слух — не говоря уже о карандаше — был не в силах улавливать эту передачу. Жужжание длилось без перерыва иногда полчаса, иногда час, и мы не могли составить себе ни малейшего представления, что это должно было означать. Может быть, далекие существа хотели сообщить о себе и о своей звезде что-то новое? Но ведь мы даже не знали, обладают ли они языком в нашем понимании. Быть может, они общались друг с другом посредством знаков, математических формул или каких-нибудь схожих способов? В общем-то их сигналы скорее свидетельствовали о попытках стать понятными, установить некие связи, и они применяли для этой цели различные системы сигнализации в надежде, что ту или иную мы поймем.
В быстроте, с которой шли сигналы, чувствовалось что-то отчаянное, но возможно, это только казалось. Некоторое время мы по-всякому пробовали толковать сигналы, но вскоре благоразумно отказались от таких попыток; элементарный научный анализ убедил нас, что при наших технических средствах ничего добиться нельзя. Для записи сигналов требовались осциллографы и магнитофоны; для расшифровки — электронный счетный мозг и многое другое. Уже то, чего мы добились с нашей сравнительно примитивной аппаратурой, походило на чудо. Вначале нам, к примеру, доставляло много хлопот наведение антенны. Автоматический часовой механизм, который точно выполнял бы эту функцию, был, разумеется, мне не по карману. Как-то раз Крюгер явился с синхронным мотором, который якобы с давних пор лежал у него дома. Я не хотел портить ему удовольствие, но в душе был глубоко убежден, что этот синхронный мотор он на свои скудные средства купил у старьевщика. При помощи шкивов и шестеренок мы подключили легко вращающуюся подставку к мотору, но, к несчастью, наш Грюнбах обслуживала слишком маломощная электростанция. Нагрузка сети все время менялась, и в зависимости от нее сильно колебалось напряжение тока, а вместе с ним и число оборотов нашего мотора. Отклонения приходилось время от времени регулировать вручную. Хотя мотор кое-как и функционировал, большой радости он нам не доставил. Словом, мы ощущали недостаток во всем, но даже и целого состояния господина Нидермейера не хватило бы, чтобы полностью обеспечить нам дальнейшую планомерную работу.
Крюгер приставал ко мне с каждым днем все настойчивее, убеждая обратиться наконец к общественности, к научным организациям, к правительству. Однако я медлил. Не знаю, приписывал ли Крюгер мою нерешительность слишком большой скромности ученого или чему-нибудь еще, но только в своем юношеском нетерпении он почти выходил из себя. Целыми часами он, так сказать, по-отечески меня уговаривал, постепенно раздражался и, исчерпав все доводы, просил разрешить ему сделать это за меня, раз я сам не хочу или не могу. Я обнадеживал его, но все откладывал и откладывал. Отчасти и в самом деле из-за какой-то непонятной робости, отчасти потому, что хотел привести окончательные результаты открытия в образцовый порядок. Мне мерещилась рукопись страниц на пятьсот, снабженная чертежами и диаграммами, переплетенная в свиную кожу… профессорская диссертация par excellence [5].
В ознаменование временного завершения работ и в честь достигнутых нами успехов я решил устроить небольшое пиршество на месте, где было сделано открытие, то есть на моем чердаке. Кроме Крюгера, мне хотелось пригласить и Янека. Насчет последнего я сначала чуть-чуть поколебался, но затем счел, что и Янек имеет право принять участие в празднике: ведь это он так успешно соорудил мне прекрасную антенну. Крюгер сразу одобрил мой план пригласить Янека, сказал, что это само собой разумеется. Вино у меня еще было, потому что вот уже две недели я откладывал очередное приглашение Нидермейеров, ссылаясь на срочную работу. Для ученого, страстно увлеченного грандиозными мировыми проблемами, болтовня о кафельных ванных и персидских экс-шахинях была бы просто-напросто невыносима. Наш праздник на чердаке я назначил на 16 ноября — канун моего дня рождения (о чем, впрочем, моим друзьям я не сообщил). В ожидании этого дня мы с Крюгером предавались мечтам и фантазиям о будущем.
Конечно, с помощью сложных угломерных вычислений и иных методов необходимо точно установить местонахождение в космосе источника, откуда шли сигналы, определить расстояние до этого источника и попытаться выяснить его движение относительно Земли. Для этого нужны дополнительные научные станции. Нам с Крюгером рисовалась на всех материках Земли мощная сеть гигантских антенн. Они должны иметь по меньшей мере от пятидесяти до семидесяти метров в диаметре, что необычайно улучшило бы качество приема. Словно гигантские уши, они должны вслушиваться в космос. В наших мечтах мы уже видели около этих аппаратов высококвалифицированных научных работников. Их дело — регистрировать сигналы, расшифровывать их с помощью электронно-вычислительных машин. Какая вдохновенная исследовательская работа — в процессе ее были бы получены потрясающие данные о тех далеких, еще совершенно неведомых нам существах. Крюгер особенно настаивал на том, чтобы дать с Земли ответ посредством гигантского передатчика. Начать надо будет с передачи сигналов, тоже обозначающих атомные номера и массовые числа, — ведь благодаря этим числам мы сами впервые поняли таинственные сигналы. Их сигналы были посланы очень давно, и минуло много лет, прежде чем они дошли до нас; еще много времени протечет, прежде чем таинственные корреспонденты примут наш ответ, которого, должно быть, давно с нетерпением ждут. Поэтому абсолютно необходимо как можно скорее успокоить их относительно нас и наших дальнейших намерений; сообщить им, что у нас на Земле постепенно побеждает разум; что мы, как и они, хорошо знаем, что атомная война равносильна нашему полному самоуничтожению.
Какие неожиданные возможности открылись бы для сотрудничества с ними, для взаимного обмена научным опытом и техническими достижениями! Что, если бы, например, эти существа и мы вместе разработали и привели в исполнение проект исследования и завоевания космоса? Пусть из-за дальности расстояния это затянется на десятилетия, но что значат десятилетия для истории Вселенной?
В общем, повторяю, наши с Крюгером меч- ты нередко были утопичны.
Что касается первых практических мероприятий, связанных с осуществлением наших смелых проектов, мы рассчитывали получить поддержку английских и американских ученых. Именно в Англии с некоторых пор делаются серьезные, хотя пока что безрезультатные попытки связаться с другими обитаемыми мирами; там, в Англии, уже создана специальная аппаратура для этих целей; ее переоборудование не представило бы значительных трудностей. Однако самые большие надежды Крюгер (а в глубине души и я) возлагал на Советский Союз. Гигантская страна с ее необозримыми, еще далеко не использованными возможностями уже опередила все страны мира в деле исследования и завоевания космоса. Научные институты, обсерватории, наблюдательные станции, многочисленные, растущие с каждым днем кадры высококвалифицированных и вдохновенных молодых специалистов — все это могло бы поставить нашу мечту на практические рельсы. Подобный размах науки можно встретить только в Советском Союзе, нигде больше. Может быть, в какую-нибудь из советских ракет удалось бы вмонтировать и один из моих приемников? Вместительность советских космических кораблей, пределы их полезной нагрузки (которая, к слову сказать, у американцев много ниже) позволили бы это вполне. И нигде ученые не проявляют столько интереса к проблеме жизни на других планетах, как в Советском Союзе.
Да! Все это были красивые мечты, увлекательные картины, и именно 16 ноября их омрачила первая зловещая тень.
Для предстоящего празднества я постарался приукрасить чердак возможно лучше, В углу, свободном от аппаратуры, перед старым диваном мы поставили маленький столик, покрытый белой скатертью. На ветхое дедовское кресло набросили старое одеяло, чтобы набивка не выпирала наружу. На большом блюде лежали заранее приготовленные бутерброды с колбасой и ветчиной, в ведре с водой охлаждались три бутылки мозельского, которые я в некотором смысле украл у Нидермейера. Все это выглядело, как маленький благодатный островок в желтом круге света от старого торшера, а затянутые паутиной стропильные балки терялись в густом сумраке. По-моему, получилось довольно уютно.
Сбор гостей был назначен на восемь часов. Крюгер явился за десять минут до срока: аккуратность составляла одно из его хороших качеств. На нем был темный костюм с чуть короткими рукавами, ослепительно-белая рубашка и серо-перламутровый галстук, наверное подарок его подруги. В этом же праздничном одеянии он обыкновенно являлся и на экзамены. Волосы были тщательно причесаны, и, прежде чем переступить порог, он украдкой посмотрелся в карманное зеркальце.
— У вас сегодня великолепный вид, Крюгер! — приветствовал я его шутливо из глубины чердака.
Он смущенно улыбнулся и осторожно сел на диван, предварительно подтянув брюки. От него веяло такой огромной, почти умиляющей торжественностью, словно сегодня и впрямь был исключительный день. Мы немного с ним побеседовали, дожидаясь Янека.
У меня вообще не было уверенности, что Янек придет. Когда я ходил в его заброшенную кузницу, чтобы пригласить к себе, он был в настроении еще худшем, чем в прошлый раз.
— Что вы от меня хотеть, доктор? — спросил он и метнул в мою сторону такой взгляд, будто я был вестником беды.
— Я хочу всего лишь пригласить вас на стакан вина, Янек. На чердак, где вы мне тогда установили антенну. Послезавтра вечером, если это вас устроит.
Он казался чрезвычайно удивленным: видно, таких вещей с ним еще не случалось. На его угрюмом оливковом лице я прочел явное недоверие.
— Почему? — пожелал он узнать.
— Да потому, что вы мне очень помогли, Янек, — ободряюще улыбнулся я в ответ.
— Хорошо, я приходить, — согласился он наконец с таким выражением лица, точно его вызывали на судебное разбирательство. Я почти пожалел, что позвал его.
В половине девятого мы услыхали на лестнице его шаги. Замедленный, как бы крадущийся шаг настороженного человека, находящегося в опасности. Странное, гнетущее чувство брало за душу при звуке этих шагов, и я невольно затаил дыхание. Я заметил, что нечто подобное почувствовал и Крюгер, потому что он оборвал фразу на полуслове и внимательно прислушался. Наконец из полумрака чердака вынырнул Янек.
— Добрая вечер! — буркнул он и смерил испытующим взглядом Крюгера, которого видел впервые.
Янек был одет, как обычно: заплатанные штаны и слишком легкий для того времени года, почти просвечивающий насквозь пиджачок. Спасаясь от холода, он обмотал шею старым шерстяным шарфом. Оливковое лицо его имело сегодня какой-то желтоватый оттенок.
— Садитесь, пожалуйста, господин Янек! Вот сюда, на диван, или, если угодно, в кресло. Мы сейчас приступим! — весело воскликнул я, стараясь его приободрить и не дать почувствовать стеснения.
Поколебавшись, Янек уселся на диване рядом с Крюгером. Он еще раз бросил на молодого человека испытующий взгляд исподлобья. Крюгер в свою очередь посмотрел на Янека и ненароком прикрыл рукой галстук, словно ему стало неловко за свое франтовство (на самом деле очень умеренное!) в присутствии человека, одетого столь убого. Затем губы его сложились в застенчивую, обезоруживающую своей юношеской непосредственностью улыбку.
— С чем вы больше любите бутерброды, господин Янек, с колбасой или с ветчиной? Я-то обычно ем с колбасой, она дешевле, а сегодня хорошо пойдут эти, с ветчиной. Прошу вас, берите их, пожалуйста, с той стороны…
Янек посмотрел на Крюгера и вдруг улыбнулся:
— Спасибо. Я тоже любить есть ветчину.
Видимо, между ним и Крюгером с первого взгляда возникла взаимная симпатия.
Янек съел три бутерброда, будто не от голода, а из простой вежливости. Но по выражению его глаз, по тому, как он кусал своими крепкими зубами, я заключил, что ему зверски хочется этого лакомства. Кто знает, когда в последний раз ему удалось заработать и поесть досыта. Потом он замер, слегка наклонив туловище вперед, зажав кисти рук между коленями. Глубокие борозды на его смуглом лице казались высеченными резцом. Черные глаза украдкой недоверчиво оглядывали чердак, аппаратуру… Странный и немного жуткий человек. Он напоминал затаившегося зверя, который может стать опасным, если его раздразнить.
— Видите, господин Янек, там стоит ваша антенна. Она оказала нам неоценимые услуги. Мы очень вам признательны за хорошую работу, — с этими словами я налил ему вина.
— В таком случае — за дальнейший успех! Пейте, господин Янек! Ваше здоровье! — воскликнул Крюгер и поднял стакан. Положительно Янек нравился ему все больше и больше.
— Ваше здоровье, молодой человек! — откликнулся Янек, и на его лице опять проступила легкая улыбка. Затем он откинул голову назад, под кожей худой шеи резко обозначилось адамово яблоко, и вино полилось ему в горло. Было что-то величественное в его манере пить. Вне всякого сомнения, этот человек понимал толк в хорошем вине.
Крюгер спросил, как ему понравилось вино, и Янек ответил, что оно слишком терпкое. У него на родине вина мягче на вкус.
— Смею спросить, где ваша родина? — поинтересовался Крюгер.
Янек уставился в одну точку и замолчал, словно вопрос опять пробудил в нем недоверчивость. А потом начал медленно, будто прислушиваясь к чьему-то далекому голосу, рассказывать о Триесте, о голубой Адриатике, о горе Опичине: "…Говорят, что вид с ее вершины — восьмое чудо света. В тех местах моя родина. Солнце там жаркое, такое жаркое…" Он замолк и махнул рукой, будто рассказывал о давно забытом сне.
Я бы не стал расспрашивать его дальше, но Крюгер уже предлагал Янеку новый тост:
"За вашу родину, господин Янек!"
— У меня нет больше родины,- ответил Янек жестко.
После второй бутылки Крюгер стал еще непосредственнее. Внезапно он сорвал с себя свой красивый серо-перламутровый галстук, расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубашки. "Здесь чертовски жарко!" — пояснил он, хотя в эту пору года о жаре не могло быть и речи. Наверное, он решил освободиться от галстука только для того, чтобы сгладить разницу между своим обличьем и убогой одеждой Янека. Было заметно, что его уже давно занимала какая-то мысль, и после очередного глотка вина он не сдержался и высказал, что было у него на уме.
— Не считаете ли вы, господин профессор, — воскликнул он, показывая на аппаратуру,- что нам следовало бы кое-что об этом рассказать и господину Янеку? Господина Янека явно интересуют наши аппараты, и, кроме того, он, наверное, удивляется, по какому поводу мы его пригласили и… Нет, нет! Ему нужно рассказать обязательно!
Припертый таким образом к стене, я уже не мог сказать "нет", не обидев Янека. "Ну, хорошо, чтобы доставить вам удовольствие, Крюгер…" Я согласился крайне неохотно.
Окрыленный вином и собственным воодушевлением, Крюгер тотчас же наклонился к Янеку и начал в общих чертах рассказывать ему о нашем открытии. Глаза его сверкали, он размахивал руками, в общем находился вполне в своей стихии. Он говорил о таинственных звездных существах, о их высокой мудрости и при этом снова впадал в ошибку, от которой никак не мог отделаться: рассуждал об этих существах так, как если бы ему уже совершенно точно было известно, что они похожи на людей, что у них идеальный государственный строй, что они после страшных испытаний атомной войны поставили себе высшей целью достижение вечного мира и социальной справедливости. Затем он принялся рисовать ослепительно прекрасные картины будущего; высказал надежду, что и у нас на Земле по примеру идеальных звездных существ историческое развитие пойдет к такой же благородной цели… Очевидно, Крюгер плохо переносил алкоголь: уж очень приподнятое настроение было у него сейчас, и его юношеский пыл не знал удержу!
Янек слушал молча, ни один мускул на его лице не дрогнул. На него вино не оказало ни малейшего действия.
Когда Крюгер заключил торжествующим вопросом: "Что вы на все это скажете, господин Янек?", Янек покачал головой и рот его искривила злая ухмылка — совсем как волк, оскаливший зубы.
— Я не верить, — проговорил он резко, — все это только сказки для детей.
От звука его голоса у меня по спине пробежал холодок. Крюгер застыл на месте с разинутым ртом.
— Но… господин Янек…
— Я кое-что другое знать про людей! — перебил его Янек, на этот раз почти с гневом.- Мне нечего рассказывать!
Но Крюгер отрицательно покачал головой.
— Нет, — возразил он с выражением уверенности и воодушевления на лице, — нет, это их гимн!
Переубедить его было невозможно.
Я выключил приемник, — давно уже миновала полночь. Крюгер, в полном молчании, долго смотрел вверх, на сияющие звезды. Потом заговорил и развил целую теорию о жизни неизвестных существ, о их общественном строе и государственной системе.
— Знаете ли, господин профессор (он окончательно закрепил за мной это звание), мой старик уверен, что у них должна царить великая справедливость, хотя бы потому, что войны они больше не хотят. Нечто вроде социализма! — Крюгер склонился ко мне ближе. — У старика-то моего, видите ли, убеждения довольно левые… А сейчас, после их гимна, я и сам начинаю верить, что мой отец прав.
Я осуждающе покачал головой: "Ах, Крюгер! Вы, значит, и отцу все рассказали?"
Крюгер в смущении отвернулся и стал возиться с аппаратурой. Мое же мнение насчет высказанного Крюгером…
Доктор Бендер!
Вчера разразился грандиозный скандал: у меня отобрали мою рукопись. Отчасти по моей собственной вине, потому что предоставленные мне льготы сделали меня слишком дерзким и самоуверенным. Вместо того чтобы прекратить работу под утро, я спокойно продолжал писать и слишком поздно заметил идущего по коридору доктора Бендера. Из каких соображений ему вздумалось нанести мне визит еще до завтрака, не знаю. Во всяком случае, дверь в палату распахнулась в момент, когда я еще отчаянно пытался спрятать рукопись в постели. Один из листков при этом выпал и порхнул на пол.
В палате зажегся свет. "Доброе утро!"- приветствовал я врача как можно более невинно.
Однако доктор Бендер успел заметить листок: ничто не ускользает от его внимания. Он поднял листок и некоторое время рассматривал его, нахмурив лоб, а сестра, его обязательная спутница, застыла в дверях как изваяние.
— Смею ли спросить, господин доктор Вульф, что это значит? — проговорил он наконец, сделав строгое лицо, и показал мне печатный штамп вверху листка -"Университетская психиатрическая клиника".
— Ах, это сущие пустяки: я просто старался скоротать время,- ответил я и попытался обезоружить врача улыбкой.
— У вас есть еще такие листки? — продолжал он допрос.
Отпираться не имело никакого смысла, и я вытащил все остальные страницы из-под одеяла, чтобы избавить и его, и себя от неприятной процедуры обыска. "Вот, пожалуйста", — сказал я, протягивая ему листки.
Он просмотрел все и затем изрек в тоне председателя суда:
— Вы, конечно, отдаете себе отчет, господин доктор Вульф, что бумага эта составляет казенную собственность. Поскольку ваше состояние до какой-то степени снимает с вас ответственность, я не хочу ставить в известность о вашем поступке органы власти, но терпеть подобные вещи дальше я не намерен.
Он торжественно водрузил мою рукопись на поднос сестры и уже собирался уходить. Но тут мною овладел приступ ярости: еще одна конфискация — нет, это слишком!
— Требую, чтобы вы передали мою рукопись профессору! Пусть он решает, получить ли мне ее назад! — Я начал кричать: — Я просил у вас бумаги, но вы мне в ней отказали! Протестую!
— Успокойтесь. Сестра сейчас принесет вам пилюлю, — холодно ответил доктор Бендер. По легкому подергиванию его лица я понял, что он не вполне уверен в правильности своих действий. У меня осталась некоторая надежда.
И надежда меня не обманула. Под вечер в палату пришел профессор с моей рукописью в руках. Педантичное чиновничье усердие доктора Бендера на этот раз пошло мне на пользу: он и в самом деле передал рукопись своему шефу.
— Вам нравится делать сюрпризы, мой дорогой доктор Вульф, — обратился ко мне профессор полушутя, полусердито.Славный устроили вы спектакль! Но попрошу вас впредь пользоваться собственной бумагой. Я распорядился, чтобы вам дали возможность купить ее за ваш счет.
— Сколько стоит этот блокнот? Я заплачу за него, чтобы у доктора Вендора не было никаких неприятностей со стороны органов власти! Внизу, у швейцара, хранится мой бумажник, в нем еще девятнадцать марок семьдесят пфеннигов, — сделал я великодушный жест.
— Ну, хорошо, пусть будет так, — отмахнулся профессор, — похоже, что вы не очень-то жалуете доктора Бендера. А между тем вы к нему несправедливы. Доктор Бендер — очень исполнительный и добросовестный врач.
Истолковав мое молчание как несогласие с таким мнением, профессор бросил короткий взгляд в сторону двери и продолжал немного тише:
— Право же, вы к нему несправедливы. Его недостатком является только… ну, как бы это выразить?.. Видите ли, уже много лет он живет здесь, при больнице, отшельником: у него нет семьи, нет друзей. Как бы он выдержал такую жизнь, если бы не верил слепо в огромную важность своего дела? Внешний мир за пределами больницы виден ему будто сквозь узкое окно. По его мнению, это очень хорошо устроенный, очень справедливый мир.
— А по вашему мнению? — вставил я вопрос.
Но профессор сделал вид, что не слышит, и продолжал:
— Вы поставили доктора Бендера перед самой трудной задачей. Он же не в состоянии себе представить, что вас могли поместить сюда без достаточных к тому оснований. И если ему не удастся найти для вас удовлетворительный с медицинской точки зрения диагноз, то объяснить это он может лишь своей собственной медицинской некомпетентностью, а это для него — самое мучительное. Тут мы с ним сильно отличаемся друг от друга; но я работаю врачом очень много лет, меня неудача подобного рода уже не огорчила бы. Я иногда пытался намекать доктору Бендеру, что во внешнем мире, за стенами больницы, может быть, и не все в таком идеальном порядке, как ему кажется… Но любую мою осторожную попытку в этом направлении он воспринимает с таким изумлением, даже ужасом, что я в интересах собственного положения сразу отказался от дальнейших попыток такого рода… ибо доктор Бендер вполне способен… действуя от чистого сердца и с полной уверенностью, что поступает честно… Впрочем, оставим эту тему, она, собственно, к делу не относится. По своей натуре он, в сущности, хороший малый, и ничего бы ему так не хотелось, как снискать уважение и любовь своих пациентов. В том, что это так плохо удается, заключается его великая трагедия. В своей рукописи вы изобразили его мастерски. К счастью, он не успел прочесть ее целиком, потому что по своей добросовестности немедленно принес ко мне в кабинет, хотя ему, конечно, ужасно хотелось добыть из ваших излияний на этих страницах какие-нич будь данные для диагноза. Итак, впредь только на своей собственной бумаге, смею вас просить!
Профессор положил рукопись ко мне на кровать. Уходя, он еще задержался в дверях.
— Большую часть я прочел. Прошу вас, вычеркните хотя бы название города, прежде чем давать кому-нибудь вашу рукопись для чтения или тем более для печати. Грюнбах почти никому не известен, но город X. знают все. С вашей стороны было очень любезно не увековечить моей фамилии, но все равно всякий сразу догадается, о ком речь… Уж прошу покорно, это мне отнюдь не улыбается!
Он шутливо пригрозил мне, затем его халат исчез за дверью. За то, что он так великодушно возвратил мне рукопись, я выполняю его желание и задним числом везде вычеркиваю на этих страницах название города. Меняю и некоторые фамилии. Моя история не станет от этого менее правдивой.
Итак, сегодня вечером я пишу при свете лампы шариковой ручкой на линованом блокноте, доставленном сестрой. Хотя доктор Бендер едва ли может отнестись к этому с одобрением, я убежден, что он не решится мне мешать. И вот я пишу спокойно и с комфортом. Все эти благоприятные обстоятельства, несомненно, благотворно скажутся на моих записках, на их удобочитаемости.
И еще одно преимущество: теперь у меня есть время, чтобы спокойно подумать об изложении всего дальнейшего, ибо то, о чем я писал до сих пор, поддавалось обрисовке сравнительно легко. Конечно, там есть и очень волнующие моменты, но пока доминирует описание радостей; до сих пор я писал о счастливом периоде жизни. Лишь позднее стали появляться тени, все неумолимее сгущался мрак, пока не наступил конец — здесь, в этом доме.
После того вечера, когда странные звуки из космоса показались Крюгеру гимном неведомых существ, два вечера подряд сигналов совсем не было слышно. Мы перепроверили аппаратуру, меняли направление антенны, меняли настройку-ничего не помогало. На третий вечер, около одиннадцати часов, сигналы неожиданно появились вновь, но теперь они шли из направления, несколько отклонявшегося от зафиксированного раньше. Не свидетельствовало ли это в пользу гипотезы о ракетах?
Удивительнее всего было, что теперь сигналы звучали совсем по-другому. От ясных, легко поддающихся расшифровке знаков — атомных номеров и массовых чисел — не осталось и следа. Теперь все шло в бешено быстром темпе, нарастало и убывало, как прилив и отлив; слух — не говоря уже о карандаше — был не в силах улавливать эту передачу. Жужжание длилось без перерыва иногда полчаса, иногда час, и мы не могли составить себе ни малейшего представления, что это должно было означать. Может быть, далекие существа хотели сообщить о себе и о своей звезде что-то новое? Но ведь мы даже не знали, обладают ли они языком в нашем понимании. Быть может, они общались друг с другом посредством знаков, математических формул или каких-нибудь схожих способов? В общем-то их сигналы скорее свидетельствовали о попытках стать понятными, установить некие связи, и они применяли для этой цели различные системы сигнализации в надежде, что ту или иную мы поймем.
В быстроте, с которой шли сигналы, чувствовалось что-то отчаянное, но возможно, это только казалось. Некоторое время мы по-всякому пробовали толковать сигналы, но вскоре благоразумно отказались от таких попыток; элементарный научный анализ убедил нас, что при наших технических средствах ничего добиться нельзя. Для записи сигналов требовались осциллографы и магнитофоны; для расшифровки — электронный счетный мозг и многое другое. Уже то, чего мы добились с нашей сравнительно примитивной аппаратурой, походило на чудо. Вначале нам, к примеру, доставляло много хлопот наведение антенны. Автоматический часовой механизм, который точно выполнял бы эту функцию, был, разумеется, мне не по карману. Как-то раз Крюгер явился с синхронным мотором, который якобы с давних пор лежал у него дома. Я не хотел портить ему удовольствие, но в душе был глубоко убежден, что этот синхронный мотор он на свои скудные средства купил у старьевщика. При помощи шкивов и шестеренок мы подключили легко вращающуюся подставку к мотору, но, к несчастью, наш Грюнбах обслуживала слишком маломощная электростанция. Нагрузка сети все время менялась, и в зависимости от нее сильно колебалось напряжение тока, а вместе с ним и число оборотов нашего мотора. Отклонения приходилось время от времени регулировать вручную. Хотя мотор кое-как и функционировал, большой радости он нам не доставил. Словом, мы ощущали недостаток во всем, но даже и целого состояния господина Нидермейера не хватило бы, чтобы полностью обеспечить нам дальнейшую планомерную работу.
Крюгер приставал ко мне с каждым днем все настойчивее, убеждая обратиться наконец к общественности, к научным организациям, к правительству. Однако я медлил. Не знаю, приписывал ли Крюгер мою нерешительность слишком большой скромности ученого или чему-нибудь еще, но только в своем юношеском нетерпении он почти выходил из себя. Целыми часами он, так сказать, по-отечески меня уговаривал, постепенно раздражался и, исчерпав все доводы, просил разрешить ему сделать это за меня, раз я сам не хочу или не могу. Я обнадеживал его, но все откладывал и откладывал. Отчасти и в самом деле из-за какой-то непонятной робости, отчасти потому, что хотел привести окончательные результаты открытия в образцовый порядок. Мне мерещилась рукопись страниц на пятьсот, снабженная чертежами и диаграммами, переплетенная в свиную кожу… профессорская диссертация par excellence [5].
В ознаменование временного завершения работ и в честь достигнутых нами успехов я решил устроить небольшое пиршество на месте, где было сделано открытие, то есть на моем чердаке. Кроме Крюгера, мне хотелось пригласить и Янека. Насчет последнего я сначала чуть-чуть поколебался, но затем счел, что и Янек имеет право принять участие в празднике: ведь это он так успешно соорудил мне прекрасную антенну. Крюгер сразу одобрил мой план пригласить Янека, сказал, что это само собой разумеется. Вино у меня еще было, потому что вот уже две недели я откладывал очередное приглашение Нидермейеров, ссылаясь на срочную работу. Для ученого, страстно увлеченного грандиозными мировыми проблемами, болтовня о кафельных ванных и персидских экс-шахинях была бы просто-напросто невыносима. Наш праздник на чердаке я назначил на 16 ноября — канун моего дня рождения (о чем, впрочем, моим друзьям я не сообщил). В ожидании этого дня мы с Крюгером предавались мечтам и фантазиям о будущем.
Конечно, с помощью сложных угломерных вычислений и иных методов необходимо точно установить местонахождение в космосе источника, откуда шли сигналы, определить расстояние до этого источника и попытаться выяснить его движение относительно Земли. Для этого нужны дополнительные научные станции. Нам с Крюгером рисовалась на всех материках Земли мощная сеть гигантских антенн. Они должны иметь по меньшей мере от пятидесяти до семидесяти метров в диаметре, что необычайно улучшило бы качество приема. Словно гигантские уши, они должны вслушиваться в космос. В наших мечтах мы уже видели около этих аппаратов высококвалифицированных научных работников. Их дело — регистрировать сигналы, расшифровывать их с помощью электронно-вычислительных машин. Какая вдохновенная исследовательская работа — в процессе ее были бы получены потрясающие данные о тех далеких, еще совершенно неведомых нам существах. Крюгер особенно настаивал на том, чтобы дать с Земли ответ посредством гигантского передатчика. Начать надо будет с передачи сигналов, тоже обозначающих атомные номера и массовые числа, — ведь благодаря этим числам мы сами впервые поняли таинственные сигналы. Их сигналы были посланы очень давно, и минуло много лет, прежде чем они дошли до нас; еще много времени протечет, прежде чем таинственные корреспонденты примут наш ответ, которого, должно быть, давно с нетерпением ждут. Поэтому абсолютно необходимо как можно скорее успокоить их относительно нас и наших дальнейших намерений; сообщить им, что у нас на Земле постепенно побеждает разум; что мы, как и они, хорошо знаем, что атомная война равносильна нашему полному самоуничтожению.
Какие неожиданные возможности открылись бы для сотрудничества с ними, для взаимного обмена научным опытом и техническими достижениями! Что, если бы, например, эти существа и мы вместе разработали и привели в исполнение проект исследования и завоевания космоса? Пусть из-за дальности расстояния это затянется на десятилетия, но что значат десятилетия для истории Вселенной?
В общем, повторяю, наши с Крюгером меч- ты нередко были утопичны.
Что касается первых практических мероприятий, связанных с осуществлением наших смелых проектов, мы рассчитывали получить поддержку английских и американских ученых. Именно в Англии с некоторых пор делаются серьезные, хотя пока что безрезультатные попытки связаться с другими обитаемыми мирами; там, в Англии, уже создана специальная аппаратура для этих целей; ее переоборудование не представило бы значительных трудностей. Однако самые большие надежды Крюгер (а в глубине души и я) возлагал на Советский Союз. Гигантская страна с ее необозримыми, еще далеко не использованными возможностями уже опередила все страны мира в деле исследования и завоевания космоса. Научные институты, обсерватории, наблюдательные станции, многочисленные, растущие с каждым днем кадры высококвалифицированных и вдохновенных молодых специалистов — все это могло бы поставить нашу мечту на практические рельсы. Подобный размах науки можно встретить только в Советском Союзе, нигде больше. Может быть, в какую-нибудь из советских ракет удалось бы вмонтировать и один из моих приемников? Вместительность советских космических кораблей, пределы их полезной нагрузки (которая, к слову сказать, у американцев много ниже) позволили бы это вполне. И нигде ученые не проявляют столько интереса к проблеме жизни на других планетах, как в Советском Союзе.
Да! Все это были красивые мечты, увлекательные картины, и именно 16 ноября их омрачила первая зловещая тень.
Для предстоящего празднества я постарался приукрасить чердак возможно лучше, В углу, свободном от аппаратуры, перед старым диваном мы поставили маленький столик, покрытый белой скатертью. На ветхое дедовское кресло набросили старое одеяло, чтобы набивка не выпирала наружу. На большом блюде лежали заранее приготовленные бутерброды с колбасой и ветчиной, в ведре с водой охлаждались три бутылки мозельского, которые я в некотором смысле украл у Нидермейера. Все это выглядело, как маленький благодатный островок в желтом круге света от старого торшера, а затянутые паутиной стропильные балки терялись в густом сумраке. По-моему, получилось довольно уютно.
Сбор гостей был назначен на восемь часов. Крюгер явился за десять минут до срока: аккуратность составляла одно из его хороших качеств. На нем был темный костюм с чуть короткими рукавами, ослепительно-белая рубашка и серо-перламутровый галстук, наверное подарок его подруги. В этом же праздничном одеянии он обыкновенно являлся и на экзамены. Волосы были тщательно причесаны, и, прежде чем переступить порог, он украдкой посмотрелся в карманное зеркальце.
— У вас сегодня великолепный вид, Крюгер! — приветствовал я его шутливо из глубины чердака.
Он смущенно улыбнулся и осторожно сел на диван, предварительно подтянув брюки. От него веяло такой огромной, почти умиляющей торжественностью, словно сегодня и впрямь был исключительный день. Мы немного с ним побеседовали, дожидаясь Янека.
У меня вообще не было уверенности, что Янек придет. Когда я ходил в его заброшенную кузницу, чтобы пригласить к себе, он был в настроении еще худшем, чем в прошлый раз.
— Что вы от меня хотеть, доктор? — спросил он и метнул в мою сторону такой взгляд, будто я был вестником беды.
— Я хочу всего лишь пригласить вас на стакан вина, Янек. На чердак, где вы мне тогда установили антенну. Послезавтра вечером, если это вас устроит.
Он казался чрезвычайно удивленным: видно, таких вещей с ним еще не случалось. На его угрюмом оливковом лице я прочел явное недоверие.
— Почему? — пожелал он узнать.
— Да потому, что вы мне очень помогли, Янек, — ободряюще улыбнулся я в ответ.
— Хорошо, я приходить, — согласился он наконец с таким выражением лица, точно его вызывали на судебное разбирательство. Я почти пожалел, что позвал его.
В половине девятого мы услыхали на лестнице его шаги. Замедленный, как бы крадущийся шаг настороженного человека, находящегося в опасности. Странное, гнетущее чувство брало за душу при звуке этих шагов, и я невольно затаил дыхание. Я заметил, что нечто подобное почувствовал и Крюгер, потому что он оборвал фразу на полуслове и внимательно прислушался. Наконец из полумрака чердака вынырнул Янек.
— Добрая вечер! — буркнул он и смерил испытующим взглядом Крюгера, которого видел впервые.
Янек был одет, как обычно: заплатанные штаны и слишком легкий для того времени года, почти просвечивающий насквозь пиджачок. Спасаясь от холода, он обмотал шею старым шерстяным шарфом. Оливковое лицо его имело сегодня какой-то желтоватый оттенок.
— Садитесь, пожалуйста, господин Янек! Вот сюда, на диван, или, если угодно, в кресло. Мы сейчас приступим! — весело воскликнул я, стараясь его приободрить и не дать почувствовать стеснения.
Поколебавшись, Янек уселся на диване рядом с Крюгером. Он еще раз бросил на молодого человека испытующий взгляд исподлобья. Крюгер в свою очередь посмотрел на Янека и ненароком прикрыл рукой галстук, словно ему стало неловко за свое франтовство (на самом деле очень умеренное!) в присутствии человека, одетого столь убого. Затем губы его сложились в застенчивую, обезоруживающую своей юношеской непосредственностью улыбку.
— С чем вы больше любите бутерброды, господин Янек, с колбасой или с ветчиной? Я-то обычно ем с колбасой, она дешевле, а сегодня хорошо пойдут эти, с ветчиной. Прошу вас, берите их, пожалуйста, с той стороны…
Янек посмотрел на Крюгера и вдруг улыбнулся:
— Спасибо. Я тоже любить есть ветчину.
Видимо, между ним и Крюгером с первого взгляда возникла взаимная симпатия.
Янек съел три бутерброда, будто не от голода, а из простой вежливости. Но по выражению его глаз, по тому, как он кусал своими крепкими зубами, я заключил, что ему зверски хочется этого лакомства. Кто знает, когда в последний раз ему удалось заработать и поесть досыта. Потом он замер, слегка наклонив туловище вперед, зажав кисти рук между коленями. Глубокие борозды на его смуглом лице казались высеченными резцом. Черные глаза украдкой недоверчиво оглядывали чердак, аппаратуру… Странный и немного жуткий человек. Он напоминал затаившегося зверя, который может стать опасным, если его раздразнить.
— Видите, господин Янек, там стоит ваша антенна. Она оказала нам неоценимые услуги. Мы очень вам признательны за хорошую работу, — с этими словами я налил ему вина.
— В таком случае — за дальнейший успех! Пейте, господин Янек! Ваше здоровье! — воскликнул Крюгер и поднял стакан. Положительно Янек нравился ему все больше и больше.
— Ваше здоровье, молодой человек! — откликнулся Янек, и на его лице опять проступила легкая улыбка. Затем он откинул голову назад, под кожей худой шеи резко обозначилось адамово яблоко, и вино полилось ему в горло. Было что-то величественное в его манере пить. Вне всякого сомнения, этот человек понимал толк в хорошем вине.
Крюгер спросил, как ему понравилось вино, и Янек ответил, что оно слишком терпкое. У него на родине вина мягче на вкус.
— Смею спросить, где ваша родина? — поинтересовался Крюгер.
Янек уставился в одну точку и замолчал, словно вопрос опять пробудил в нем недоверчивость. А потом начал медленно, будто прислушиваясь к чьему-то далекому голосу, рассказывать о Триесте, о голубой Адриатике, о горе Опичине: "…Говорят, что вид с ее вершины — восьмое чудо света. В тех местах моя родина. Солнце там жаркое, такое жаркое…" Он замолк и махнул рукой, будто рассказывал о давно забытом сне.
Я бы не стал расспрашивать его дальше, но Крюгер уже предлагал Янеку новый тост:
"За вашу родину, господин Янек!"
— У меня нет больше родины,- ответил Янек жестко.
После второй бутылки Крюгер стал еще непосредственнее. Внезапно он сорвал с себя свой красивый серо-перламутровый галстук, расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубашки. "Здесь чертовски жарко!" — пояснил он, хотя в эту пору года о жаре не могло быть и речи. Наверное, он решил освободиться от галстука только для того, чтобы сгладить разницу между своим обличьем и убогой одеждой Янека. Было заметно, что его уже давно занимала какая-то мысль, и после очередного глотка вина он не сдержался и высказал, что было у него на уме.
— Не считаете ли вы, господин профессор, — воскликнул он, показывая на аппаратуру,- что нам следовало бы кое-что об этом рассказать и господину Янеку? Господина Янека явно интересуют наши аппараты, и, кроме того, он, наверное, удивляется, по какому поводу мы его пригласили и… Нет, нет! Ему нужно рассказать обязательно!
Припертый таким образом к стене, я уже не мог сказать "нет", не обидев Янека. "Ну, хорошо, чтобы доставить вам удовольствие, Крюгер…" Я согласился крайне неохотно.
Окрыленный вином и собственным воодушевлением, Крюгер тотчас же наклонился к Янеку и начал в общих чертах рассказывать ему о нашем открытии. Глаза его сверкали, он размахивал руками, в общем находился вполне в своей стихии. Он говорил о таинственных звездных существах, о их высокой мудрости и при этом снова впадал в ошибку, от которой никак не мог отделаться: рассуждал об этих существах так, как если бы ему уже совершенно точно было известно, что они похожи на людей, что у них идеальный государственный строй, что они после страшных испытаний атомной войны поставили себе высшей целью достижение вечного мира и социальной справедливости. Затем он принялся рисовать ослепительно прекрасные картины будущего; высказал надежду, что и у нас на Земле по примеру идеальных звездных существ историческое развитие пойдет к такой же благородной цели… Очевидно, Крюгер плохо переносил алкоголь: уж очень приподнятое настроение было у него сейчас, и его юношеский пыл не знал удержу!
Янек слушал молча, ни один мускул на его лице не дрогнул. На него вино не оказало ни малейшего действия.
Когда Крюгер заключил торжествующим вопросом: "Что вы на все это скажете, господин Янек?", Янек покачал головой и рот его искривила злая ухмылка — совсем как волк, оскаливший зубы.
— Я не верить, — проговорил он резко, — все это только сказки для детей.
От звука его голоса у меня по спине пробежал холодок. Крюгер застыл на месте с разинутым ртом.
— Но… господин Янек…
— Я кое-что другое знать про людей! — перебил его Янек, на этот раз почти с гневом.- Мне нечего рассказывать!