Страница:
Этьен и все наши знакомые ненавидят Робеспьера, но никто не говорит этого вслух. Говорят, что Робеспьер создал огромную шпионскую сеть внутри страны, что он обязал своих сотрудников ежедневно доносить ему о настроениях в трибунале и других департаментах. Говорят также, что ему известно все о частной жизни руководителей Республики и даже простых смертных.
Он проповедует высокую мораль и приказал закрыть все публичные дома в Париже. Запрещено танцевать на улицах, запрещены карнавалы и веселье отменено. Но Этьен строго наказал нам не говорить о Робеспьере, так как это может стоить жизни. И ни в коем случае не говорить ничего при братьях Буонапарт. Он беседует с Наполеоном исключительно о его планах завоевания Италии.
— На нас возложена миссия — вдолбить всем народам Европы слова о свободе и равенстве. И мы это сделаем, даже если эти слова придется вдалбливать пушками, — говорит Наполеон.
Я слушаю эти разговоры только потому, что хочу быть с Наполеоном, но, конечно, страшно скучаю. Самое ужасное, когда Наполеон принимается читать моему брату артиллерийский устав. Этьен делает вид, что понимает там что-то. Возможно, Наполеон уже научил Этьена чему-то, но, оставаясь со мной, Наполеон никогда не говорит о пушках. А мы частенько бываем вдвоем. Потому что после ужина Жюли всегда говорит:
— Мы пройдемся немного по саду с нашими гостями. Ты не возражаешь, мама?
И мама отвечает:
— Идите, дети мои!
И мы четверо: Жозеф, Наполеон, Жюли и я, мы исчезаем в направлении беседки. Но еще не доходя до беседки, Наполеон предлагает:
— Эжени, что вы думаете о том, чтобы пробежаться? Посмотрим, кто скорее добежит до того забора?
Я подбираю подол юбки, а Жюли кричит:
— Внимание! Приготовились! Бегите!
Мы срываемся с места, Наполеон и я, и бежим к дальнему забору. Когда я подбегаю к забору, мои волосы в беспорядке, сердце бешено бьется в груди, а Жозеф и Жюли в это время скрываются в беседке.
Иногда выигрывает Наполеон, иногда — я. Но когда прибегаю первой я, я знаю, что Наполеон уступил мне.
Забор мне по грудь. Обычно мы облокачиваемся на него, стоя рядом, близко друг к другу. Я кладу локти на каменный парапет, увитый плющем, и смотрю на звезды. Потом мы разговариваем. Иногда о страданиях молодого Вертера, романе немецкого поэта по фамилии Гете, который лежит почти на всех ночных столиках (конечно не поэт, а роман). Мне случилось потихоньку прочесть эту книгу, так как мама не разрешает мне читать романы. Но мне этот роман не понравился. Это непередаваемо грустная история о любви молодого человека. Наполеону книга понравилась.
Я спросила его, мог бы он застрелиться из-за несчастной любви?
— Нет. Потому что девушка, которую я люблю, не выйдет замуж за другого, как это написано в романе, — ответил он смеясь.
Я быстро переменила тему.
Часто мы подолгу стоим молча, облокотившись о забор, глядя в темные поля и почти прижавшись друг к другу. Чем дольше мы молчим, тем ближе чувствуем себя к этим полям и друг к другу.
Мне начинает казаться, что я слышу, как вздыхают цветы и трава. Время от времени доносится легкий свист ночной птицы. Луна висит в темном небе, как лампада, заливая своим желтым светом заснувшие поля.
В такие минуты я думаю: «Великий Боже, сделай так, чтобы этот вечер не кончился, сделай так, чтобы я всегда была рядом с ним!»
Хотя я читала, что Бога нет, хотя Конвент разъяснял гражданам, что верить в Бога бессмысленно, все-таки, когда мне очень грустно или очень хорошо, я всегда обращаюсь к Богу «Великий Боже!»
— Ты не боишься своего будущего, Эжени? — неожиданно Наполеон. Когда мы стоим у забора и смотрим в поля, он говорит мне «ты».
— Бояться своего будущего? — Я покачала головой. — Нет, не боюсь. Мы не знаем, что оно нам сулит. К чему же бояться того, чего не знаешь?
— Удивительно, что люди не хотят узнать свое будущее, — сказал он. Он был очень бледен при свете луны. Взгляд его был обращен вдаль. — Я, например, знаю мое будущее, мое призвание.
— И вы его боитесь? — спросила я, очень удивившись.
— Нет. Я знаю, что призван совершать большие дела. Мое призвание и руководить государством. Я из тех, кто творит мировую историю.
Я растерянно смотрела на него. Я никогда не думала, что человек может так говорить о себе. Потом я засмеялась.
Услышав мой смех, он сморщился как от боли и резко повернулся ко мне.
— Ты смеешься, Эжени? Ты смеешься? — прошептал он.
— Простите меня, о, простите! Это потому, что я увидела ваше лицо при свете луны, оно было таким бледным и… таким чужим. Когда мне страшно, я всегда смеюсь.
— Я не хотел испугать тебя, Эжени. А мне показалось, что ты испугалась моего большого предназначения.
Мне пришла в голову одна мысль, и я тотчас же ее высказала:
— А я тоже буду творить историю, Наполеон!
Он удивленно посмотрел на меня. Но я продолжала:
— Историю творят люди, не правда ли? Не только люди, которые могут послать на смерть других людей или знают, как расставить пушки, чтобы взять город приступом. Другие, я хочу сказать — маленькие люди, даже те, против кого направлены пушки, все мужчины и женщины, которые живут, надеются и умирают. Все они творят историю.
Он согласился и сказал медленно:
— Ты права, маленькая Эжени, ты права. Но я поднимусь над этими миллионами людей, о которых ты говоришь.
— Это удивительно!
— Не правда ли? Удивительно видеть перед собой человека таких огромных возможностей.
— Нет. Я хочу сказать удивительно, что вы мечтаете об этом для себя, Наполеон! — Вдруг я поняла, что совершенно его не знаю. Но он улыбнулся и вновь стал знакомым и… любимым.
— Ты веришь мне, Эжени? Веришь? Верь, девочка, что бы ни случилось! — Его лицо было так близко. Так близко, что я закрыла глаза. И я почувствовала прикосновение его жестких губ к моим губам.
Мои губы раскрылись, но я сжала их, вспомнив, что Жюли меня постоянно ругает, когда я сильно чмокаю, целуя ее. Мне хотелось поцеловать его так, чтобы ему было приятно, но его губы были так жестки и властны, и я сама не знаю как, но мои губы опять раскрылись навстречу этому жесткому, властному поцелую.
Ночью, когда Жюли уже погасила свечу, я долго не могла заснуть. В темноте я услышала голос Жюли:
— Ты тоже не спишь, моя маленькая?
— Нет. Очень душно, — прошептала я.
— Я хочу тебе кое-что рассказать. Большой секрет! Не рассказывай никому. До завтра, обещаешь?
— Клянусь маминым и своим здоровьем, — сказала я быстро.
— Завтра днем м-сье Жозеф будет говорить с мамой.
— О чем?
Жюли рассердилась:
— Господи! Какая ты наивная! О нас, конечно, обо мне и о нем. Он хочет… Господи, какая ты еще дурочка… Он будет просить моей руки.
— Жюли, значит… Значит ты уже невеста?
— Тихо! Не кричи! Завтра я стану невестой. Если мама даст согласие. Завтра…
Я выскочила из постели и прыгнула к ней. По дороге я налетела на стул.
— Ой, ой… — Я зашибла палец на ноге.
— Тише, Эжени. Ты разбудишь весь дом!
Но я уже юркнула к ней в постель. Быстро я скользнула под одеяло и спрятала голову под мышку Жюли, не зная как показать ей свою радость.
— Ты невеста! Ты уже настоящая невеста! Вы целовались?
— Не задавай таких вопросов, — рассерженно сказала Жюли. Потом она не удержалась, чтобы не прочесть мне лекцию:
— Запомни! Молодая девушка не позволяет целовать себя, пока ее мать не дала согласие на свадьбу. Хотя ты еще слишком молода, чтобы понимать подобные вещи.
В комнате было темно и мы не могли видеть друг друга. Конечно, они целовались! Они были вдвоем почти каждый вечер в беседке. Они были там только вдвоем. Остальные, как, например, ее сестра, которая имеет несчастье быть на четыре года моложе, и обыкновенный генерал в это время должны подпирать забор сада…
Но мы на это согласны, так как понимаем, что это нужно им, Жюли и Жозефу.
«Конечно, они целовались», — решила я и сказала об этом Жюли. Она уже засыпала и в полусне ответила:
— Может быть.
«Как трудно держать губы сжатыми, когда тебя целуют», — подумала я.
Потом я примостила голову на плечо Жюли и тоже заснула.
Я немножко пьяна. Легко, приятно пьяна легким, очень приятным опьянением. Жюли стала невестой Жозефа, и мама послала Этьена достать из погреба шампанское, которое папа купил уже давно и которое хранилось ко дню помолвки Жюли.
Они сидят на террасе и обсуждают вопрос будущего жилища Жюли и Жозефа. Наполеон ушел, чтобы сообщить матери. Мама пригласила м-м Летицию Буонапарт и всех детей на завтрашний вечер. Завтра мы познакомимся с новой семьей Жюли. Мне хочется понравиться м-м Летиции Буонапарт, так как я надеюсь…
Нет! Не буду писать, иначе это не сбудется. Нужно молиться и верить, но никому, никому не говорить!
Хорошо бы почаще пить шампанское! Оно щиплет язык крошечными уколами булавок и такое сладкое! После первого же бокала мне хотелось смеяться без всякой причины. Когда я пила третий бокал, мама сказала:
— Не наливайте больше девочке.
Сегодня утром мне пришлось встать очень рано, и у меня не было ни минутки, чтобы остаться со своими мыслями. Как только Наполеон ушел, я побежала в свою комнату и сейчас пишу дневник, но мысли бегут, бегут как муравьи и каждая, как муравей, несет маленькую ношу. Я никак не могу собраться с мыслями, потому что я выпила шампанского и мои мысли разбегаются в разные стороны.
Я не знаю, как случилось, но я совершенно забыла, что наш швед, наш м-сье Персон должен сегодня уехать. С тех пор, как в доме появились Буонапарты, я совсем не уделяла ему внимания. Я думала, что он не очень этим огорчен. Когда я однажды спросила его, что он думает о наших новых друзьях, он ответил, что почти не понимает, что они говорят, так как они говорят слишком быстро и их произношение отличается от нашего.
А я перестала замечать акцент Жозефа и Наполеона!
Вчера вечером мне сказали, что Персон упаковал чемоданы и уедет девятичасовым дилижансом сегодня. Конечно, я решила проводить его. Во-первых, потому что я полюбила его лошадиное лицо и, во-вторых, потому что я люблю ходить к дилижансу. Там можно узнать новости и увидеть дам в парижских туалетах.
А забыла я Персона потому еще, что мне пришлось очень много думать о первом поцелуе… Правда сегодня утром, проснувшись, я сразу вспомнила, что Персон уезжает. Я выскочила из кровати, быстро натянула сорочку и две юбки, надела первое попавшееся платье, слегка подвила локоны и бегом спустилась в столовую.
Персон уже завтракал перед отъездом. Мама и Этьен хлопотали вокруг него и упрашивали его кушать побольше. Ведь ему предстоит такая дорога! Сначала до Рейна, потом через Германию до Любека и дальше кораблем до Швеции. Я не представляю даже, сколько раз он должен будет сменить дилижанс, пока доберется до Любека.
Мари приготовила ему нашу большую корзину для пикников, набитую всякой снедью. Там были две бутылки вина, жареный цыпленок, вареные яйца и вишни.
После завтрака Этьен и я пошли проводить Персона. Этьен нес чемодан, Персон — чемодан и корзину с едой, а я взяла сверток, в котором, как сказал мне Персон, была упакована очень ценная для него вещь.
— Там самый прекрасный шелк, какой я когда-либо видел. Шелк, купленный вашим покойным отцом и предназначавшийся королеве. Но обстоятельства помешали королеве…
— Да, это парча — королевский шелк, — сказал Этьен. — Папа всегда говорил, что он подойдет только для придворного туалета.
— Но парижские дамы еще ходят в элегантных туалетах, — заметила я.
Этьен перебил раздраженно:
— Парижские дамы больше не дамы. Нет… Эта парча неуместна в нынешней Франции.
— Я позволил себе купить этот шелк. Я счастлив, что купил его. Это — сувенир… — Персон проглотил слюну. — Сувенир о вашем покойном отце и о доме Клари.
Я мысленно похвалила Этьена. Не имея возможности продать во Франции этот отрез парчи, он сбыл ее Персону и, вероятно, за хорошие деньги. Дом Клари не потерял на этой операции…
— Мне жаль было расстаться с этим шелком, — сказал Этьен, — но на родине м-сье Персона есть королевский двор, и будем надеяться, что Ее величеству, королеве Швеции понадобится новый придворный туалет, а купив эту парчу, она может назначить м-сье Персона придворным поставщиком.
— Не следует хранить парчу долго. Шелк может посечься, — сказала я, почувствовал себя до кончиков ногтей дочерью торговца шелком.
— Только не этот шелк, — заявил Этьен. — Он очень плотно заткан золотыми нитями.
Пакет был очень тяжелый, и я прижимала его к груди обеими руками. Было еще рано, и солнце пекло не сильно, но по моим щекам катился пот. Мы немного опоздали, и это помешало нам попрощаться по всей форме. Все пассажиры были уже на местах. Этьен со вздохом облегчения опустил чуть не на колени какой-то дамы тяжеленный чемодан, а Персон, желая пожать руку Этьена, уронил корзинку с провизией. Потом дилижанс тронулся, и Персон все пытался выглянуть из окна, чтобы удостовериться, хорошо ли кучер привязал на крыше его драгоценный сверток.
Последней фразой Персона было:
— Я буду очень хранить его, м-ль Эжени.
Этьен спросил, о чем он говорит, и я ответила:
— О Декларации Прав человека, о том листке, который принес папа. — И я почувствовала, что мои глаза вдруг защипало. Но тут же я подумала, что родители Персона будут очень рады вновь увидеть его лошадиное лицо, и еще подумала, что в этот момент кто-то навсегда ушел из моей жизни…
Этьен пошел в магазин, и я пошла с ним. В магазине я себя чувствовала, как дома. Папа часто брал меня с собой и всегда объяснял мне все, что касалось торговли шелком. Я хорошо умею различать сорта, даже умею отмеривать и делать свертки. Папа говорил, что это у меня в крови, так как я истинная дочь торговца шелком.
Несмотря на ранний час, в магазине уже были покупатели. Мы вежливо поздоровались с ними, но я сразу поняла, что крупных покупок не будет, так как здесь были гражданки, которые покупали кусочек муслина на косынку или дешевую тафту на юбку.
Теперь уже не увидишь в нашем магазине шикарных дам из окрестных замков, которые делали большие заказы для предстоящей охоты или праздника в Версале. Некоторые казнены, многие бежали в Англию, некоторые скрываются под чужим именем и живут там, где их не знают.
Этьен часто жалеет, что при Республике прекратились балы и приемы. Дело, конечно, в ужасной скаредности и морализме Робеспьера.
Я некоторое время толкалась в магазине и помогала клиентам выбирать подходящий материал или ленты дли своих девочек — работа, которую терпеть не мог Этьен и которую он охотно возлагал на меня. Потом я вернулась домой, думая, как всегда, о Наполеоне, и я спрашивала себя, наденет ли он новую форму в день помолвки Жюли.
Дома я застала маму в большом волнении, так как Жюли предупредила, что после полудня придет Жозеф и будет просить ее руки. Мама чувствовала себя растерянной, потом она ушла в город, чтобы посоветоваться с Этьеном. Когда она вернулась, у нее болела голова от жары, она легла на диван и сказала, чтобы ее позвали, когда придет гражданин Жозеф.
Жюли вела себя совсем как сумасшедшая. Она бегала взад и вперед по гостиной и стонала. Она была зеленого цвета, и я видела, что ей совсем плохо. Ведь у нее всегда болит сердце, когда она волнуется. Тогда я взяла ее с собой, и мы сели в беседке. Пчелы гудели вокруг ползучих роз, и я чувствовала, что дремлю и мне очень хорошо и спокойно.
«Как проста и прекрасна делается жизнь, если любишь кого-нибудь, — думала я. — Тогда знаешь, что принадлежишь только ему. Если мне запретят выйти за Наполеона замуж, я сбегу с ним, не сказав никому».
В пять часов показался огромный букет, сзади которого не было видно Жозефа. Мари приняла букет, а Жозеф закрылся с мамой в гостиной. Я приникла к замочной скважине, чтобы подслушать, о чем они говорят. Но я не могла понять ни слова.
— Сто пятьдесят тысяч франков золотом, — сказала я Жюли, которая стояла подле меня у двери. Она вздрогнула.
— Что? Что ты говоришь?
— Я говорю о ста пятидесяти тысячах франков золотом, которые папа оставил тебе в приданое, и столько же — мне. Разве ты не помнишь, что нотариус читал нам все это, когда вскрыли папино завещание?
— Мне это совершенно безразлично сейчас, — сказала Жюли, перебивая меня. Она достала платок и вытерла мокрый лоб. Господи, когда девушка становится невестой, она так забавно ведет себя!
— Ну, уже можно поздравлять? — сказал кто-то сзади нас.
Наполеон! Подошел неслышно и теперь стоял рядом с нами у двери.
— Могу ли я, в качестве будущего родственника, разделить с вами тяготы ожидания?
Жюли потеряла терпение.
— Делайте, что хотите, но оставьте меня в покое, — сказала она, всхлипывая.
После этого мы с Наполеоном на цыпочках пошли к дивану и тихонько уселись. Я боролась со смехом, так все было забавно. Наполеон незаметно толкнул меня.
— Немного выдержки, Эжени. Буду тебе очень благодарен, — прошептал он, делая серьезное лицо.
Наконец, мама показалась на пороге и сказала дрожащим голосом:
— Жюли, войди, прошу тебя!
Жюли вошла в гостиную. Она едва владела собой. Дверь за ними захлопнулась.
А я… Я обвила руками шею Наполеона и смеялась, смеялась не в силах остановиться.
— Перестаньте целовать меня, — сказала я, наконец, задыхаясь, потому что Наполеон, конечно же, использовал создавшееся положение. Я откинулась к спинке дивана и оглядела Наполеона. Он был в своем старом мундире с лоснящейся спиной.
— Вы могли бы надеть сегодня свою парадную форму, дорогой мой генерал, — заметила я.
— У меня ее нет, Эжени, — ответил он. — У меня нет пока денег, чтобы купить новую форму, а Республика нас не одевает. У меня просто нет денег.
— Ну конечно, вам ведь нужно содержать мать и младших братьев и сестер, — начала я.
— Дети мои, я хочу сообщить вам огромную новость… — мама стояла перед нами, смеясь и плача одновременно.
— Жюли и Жозеф… — ее голос задрожал. Потом она продолжала: — Эжени, позови скорее Сюзан и посмотри, вернулся ли уже Этьен. Он обещал мне вернуться сегодня в пять часов.
Я поднялась по лестнице и привела обоих. Потом мы пили шампанское. В саду темнело, но Жюли и Жозеф не спешили в беседку. Они обсуждали вопрос будущего жилища, которое они хотят купить в предместье. Часть приданого Жюли пойдет на покупку хорошенькой виллы.
Наполеон ушел, чтобы рассказать матери. А я пишу свой дневник. Мое приятное опьянение выветрилось. Теперь я чувствую лишь усталость и немного грусть. Потому что скоро я останусь одна в нашей белой комнате и не смогу пользоваться румянами Жюли, и не буду читать потихоньку те романы, которые лежат на ее ночном столике…
Я не хочу грустить. Лучше буду думать о чем-нибудь веселом. Нужно узнать дату рождения Наполеона. У меня есть немного сбережений, и я могла бы купить ему новую форму. Но где они продаются, генеральские мундиры?
Глава 4
Он проповедует высокую мораль и приказал закрыть все публичные дома в Париже. Запрещено танцевать на улицах, запрещены карнавалы и веселье отменено. Но Этьен строго наказал нам не говорить о Робеспьере, так как это может стоить жизни. И ни в коем случае не говорить ничего при братьях Буонапарт. Он беседует с Наполеоном исключительно о его планах завоевания Италии.
— На нас возложена миссия — вдолбить всем народам Европы слова о свободе и равенстве. И мы это сделаем, даже если эти слова придется вдалбливать пушками, — говорит Наполеон.
Я слушаю эти разговоры только потому, что хочу быть с Наполеоном, но, конечно, страшно скучаю. Самое ужасное, когда Наполеон принимается читать моему брату артиллерийский устав. Этьен делает вид, что понимает там что-то. Возможно, Наполеон уже научил Этьена чему-то, но, оставаясь со мной, Наполеон никогда не говорит о пушках. А мы частенько бываем вдвоем. Потому что после ужина Жюли всегда говорит:
— Мы пройдемся немного по саду с нашими гостями. Ты не возражаешь, мама?
И мама отвечает:
— Идите, дети мои!
И мы четверо: Жозеф, Наполеон, Жюли и я, мы исчезаем в направлении беседки. Но еще не доходя до беседки, Наполеон предлагает:
— Эжени, что вы думаете о том, чтобы пробежаться? Посмотрим, кто скорее добежит до того забора?
Я подбираю подол юбки, а Жюли кричит:
— Внимание! Приготовились! Бегите!
Мы срываемся с места, Наполеон и я, и бежим к дальнему забору. Когда я подбегаю к забору, мои волосы в беспорядке, сердце бешено бьется в груди, а Жозеф и Жюли в это время скрываются в беседке.
Иногда выигрывает Наполеон, иногда — я. Но когда прибегаю первой я, я знаю, что Наполеон уступил мне.
Забор мне по грудь. Обычно мы облокачиваемся на него, стоя рядом, близко друг к другу. Я кладу локти на каменный парапет, увитый плющем, и смотрю на звезды. Потом мы разговариваем. Иногда о страданиях молодого Вертера, романе немецкого поэта по фамилии Гете, который лежит почти на всех ночных столиках (конечно не поэт, а роман). Мне случилось потихоньку прочесть эту книгу, так как мама не разрешает мне читать романы. Но мне этот роман не понравился. Это непередаваемо грустная история о любви молодого человека. Наполеону книга понравилась.
Я спросила его, мог бы он застрелиться из-за несчастной любви?
— Нет. Потому что девушка, которую я люблю, не выйдет замуж за другого, как это написано в романе, — ответил он смеясь.
Я быстро переменила тему.
Часто мы подолгу стоим молча, облокотившись о забор, глядя в темные поля и почти прижавшись друг к другу. Чем дольше мы молчим, тем ближе чувствуем себя к этим полям и друг к другу.
Мне начинает казаться, что я слышу, как вздыхают цветы и трава. Время от времени доносится легкий свист ночной птицы. Луна висит в темном небе, как лампада, заливая своим желтым светом заснувшие поля.
В такие минуты я думаю: «Великий Боже, сделай так, чтобы этот вечер не кончился, сделай так, чтобы я всегда была рядом с ним!»
Хотя я читала, что Бога нет, хотя Конвент разъяснял гражданам, что верить в Бога бессмысленно, все-таки, когда мне очень грустно или очень хорошо, я всегда обращаюсь к Богу «Великий Боже!»
— Ты не боишься своего будущего, Эжени? — неожиданно Наполеон. Когда мы стоим у забора и смотрим в поля, он говорит мне «ты».
— Бояться своего будущего? — Я покачала головой. — Нет, не боюсь. Мы не знаем, что оно нам сулит. К чему же бояться того, чего не знаешь?
— Удивительно, что люди не хотят узнать свое будущее, — сказал он. Он был очень бледен при свете луны. Взгляд его был обращен вдаль. — Я, например, знаю мое будущее, мое призвание.
— И вы его боитесь? — спросила я, очень удивившись.
— Нет. Я знаю, что призван совершать большие дела. Мое призвание и руководить государством. Я из тех, кто творит мировую историю.
Я растерянно смотрела на него. Я никогда не думала, что человек может так говорить о себе. Потом я засмеялась.
Услышав мой смех, он сморщился как от боли и резко повернулся ко мне.
— Ты смеешься, Эжени? Ты смеешься? — прошептал он.
— Простите меня, о, простите! Это потому, что я увидела ваше лицо при свете луны, оно было таким бледным и… таким чужим. Когда мне страшно, я всегда смеюсь.
— Я не хотел испугать тебя, Эжени. А мне показалось, что ты испугалась моего большого предназначения.
Мне пришла в голову одна мысль, и я тотчас же ее высказала:
— А я тоже буду творить историю, Наполеон!
Он удивленно посмотрел на меня. Но я продолжала:
— Историю творят люди, не правда ли? Не только люди, которые могут послать на смерть других людей или знают, как расставить пушки, чтобы взять город приступом. Другие, я хочу сказать — маленькие люди, даже те, против кого направлены пушки, все мужчины и женщины, которые живут, надеются и умирают. Все они творят историю.
Он согласился и сказал медленно:
— Ты права, маленькая Эжени, ты права. Но я поднимусь над этими миллионами людей, о которых ты говоришь.
— Это удивительно!
— Не правда ли? Удивительно видеть перед собой человека таких огромных возможностей.
— Нет. Я хочу сказать удивительно, что вы мечтаете об этом для себя, Наполеон! — Вдруг я поняла, что совершенно его не знаю. Но он улыбнулся и вновь стал знакомым и… любимым.
— Ты веришь мне, Эжени? Веришь? Верь, девочка, что бы ни случилось! — Его лицо было так близко. Так близко, что я закрыла глаза. И я почувствовала прикосновение его жестких губ к моим губам.
Мои губы раскрылись, но я сжала их, вспомнив, что Жюли меня постоянно ругает, когда я сильно чмокаю, целуя ее. Мне хотелось поцеловать его так, чтобы ему было приятно, но его губы были так жестки и властны, и я сама не знаю как, но мои губы опять раскрылись навстречу этому жесткому, властному поцелую.
Ночью, когда Жюли уже погасила свечу, я долго не могла заснуть. В темноте я услышала голос Жюли:
— Ты тоже не спишь, моя маленькая?
— Нет. Очень душно, — прошептала я.
— Я хочу тебе кое-что рассказать. Большой секрет! Не рассказывай никому. До завтра, обещаешь?
— Клянусь маминым и своим здоровьем, — сказала я быстро.
— Завтра днем м-сье Жозеф будет говорить с мамой.
— О чем?
Жюли рассердилась:
— Господи! Какая ты наивная! О нас, конечно, обо мне и о нем. Он хочет… Господи, какая ты еще дурочка… Он будет просить моей руки.
— Жюли, значит… Значит ты уже невеста?
— Тихо! Не кричи! Завтра я стану невестой. Если мама даст согласие. Завтра…
Я выскочила из постели и прыгнула к ней. По дороге я налетела на стул.
— Ой, ой… — Я зашибла палец на ноге.
— Тише, Эжени. Ты разбудишь весь дом!
Но я уже юркнула к ней в постель. Быстро я скользнула под одеяло и спрятала голову под мышку Жюли, не зная как показать ей свою радость.
— Ты невеста! Ты уже настоящая невеста! Вы целовались?
— Не задавай таких вопросов, — рассерженно сказала Жюли. Потом она не удержалась, чтобы не прочесть мне лекцию:
— Запомни! Молодая девушка не позволяет целовать себя, пока ее мать не дала согласие на свадьбу. Хотя ты еще слишком молода, чтобы понимать подобные вещи.
В комнате было темно и мы не могли видеть друг друга. Конечно, они целовались! Они были вдвоем почти каждый вечер в беседке. Они были там только вдвоем. Остальные, как, например, ее сестра, которая имеет несчастье быть на четыре года моложе, и обыкновенный генерал в это время должны подпирать забор сада…
Но мы на это согласны, так как понимаем, что это нужно им, Жюли и Жозефу.
«Конечно, они целовались», — решила я и сказала об этом Жюли. Она уже засыпала и в полусне ответила:
— Может быть.
«Как трудно держать губы сжатыми, когда тебя целуют», — подумала я.
Потом я примостила голову на плечо Жюли и тоже заснула.
Я немножко пьяна. Легко, приятно пьяна легким, очень приятным опьянением. Жюли стала невестой Жозефа, и мама послала Этьена достать из погреба шампанское, которое папа купил уже давно и которое хранилось ко дню помолвки Жюли.
Они сидят на террасе и обсуждают вопрос будущего жилища Жюли и Жозефа. Наполеон ушел, чтобы сообщить матери. Мама пригласила м-м Летицию Буонапарт и всех детей на завтрашний вечер. Завтра мы познакомимся с новой семьей Жюли. Мне хочется понравиться м-м Летиции Буонапарт, так как я надеюсь…
Нет! Не буду писать, иначе это не сбудется. Нужно молиться и верить, но никому, никому не говорить!
Хорошо бы почаще пить шампанское! Оно щиплет язык крошечными уколами булавок и такое сладкое! После первого же бокала мне хотелось смеяться без всякой причины. Когда я пила третий бокал, мама сказала:
— Не наливайте больше девочке.
Сегодня утром мне пришлось встать очень рано, и у меня не было ни минутки, чтобы остаться со своими мыслями. Как только Наполеон ушел, я побежала в свою комнату и сейчас пишу дневник, но мысли бегут, бегут как муравьи и каждая, как муравей, несет маленькую ношу. Я никак не могу собраться с мыслями, потому что я выпила шампанского и мои мысли разбегаются в разные стороны.
Я не знаю, как случилось, но я совершенно забыла, что наш швед, наш м-сье Персон должен сегодня уехать. С тех пор, как в доме появились Буонапарты, я совсем не уделяла ему внимания. Я думала, что он не очень этим огорчен. Когда я однажды спросила его, что он думает о наших новых друзьях, он ответил, что почти не понимает, что они говорят, так как они говорят слишком быстро и их произношение отличается от нашего.
А я перестала замечать акцент Жозефа и Наполеона!
Вчера вечером мне сказали, что Персон упаковал чемоданы и уедет девятичасовым дилижансом сегодня. Конечно, я решила проводить его. Во-первых, потому что я полюбила его лошадиное лицо и, во-вторых, потому что я люблю ходить к дилижансу. Там можно узнать новости и увидеть дам в парижских туалетах.
А забыла я Персона потому еще, что мне пришлось очень много думать о первом поцелуе… Правда сегодня утром, проснувшись, я сразу вспомнила, что Персон уезжает. Я выскочила из кровати, быстро натянула сорочку и две юбки, надела первое попавшееся платье, слегка подвила локоны и бегом спустилась в столовую.
Персон уже завтракал перед отъездом. Мама и Этьен хлопотали вокруг него и упрашивали его кушать побольше. Ведь ему предстоит такая дорога! Сначала до Рейна, потом через Германию до Любека и дальше кораблем до Швеции. Я не представляю даже, сколько раз он должен будет сменить дилижанс, пока доберется до Любека.
Мари приготовила ему нашу большую корзину для пикников, набитую всякой снедью. Там были две бутылки вина, жареный цыпленок, вареные яйца и вишни.
После завтрака Этьен и я пошли проводить Персона. Этьен нес чемодан, Персон — чемодан и корзину с едой, а я взяла сверток, в котором, как сказал мне Персон, была упакована очень ценная для него вещь.
— Там самый прекрасный шелк, какой я когда-либо видел. Шелк, купленный вашим покойным отцом и предназначавшийся королеве. Но обстоятельства помешали королеве…
— Да, это парча — королевский шелк, — сказал Этьен. — Папа всегда говорил, что он подойдет только для придворного туалета.
— Но парижские дамы еще ходят в элегантных туалетах, — заметила я.
Этьен перебил раздраженно:
— Парижские дамы больше не дамы. Нет… Эта парча неуместна в нынешней Франции.
— Я позволил себе купить этот шелк. Я счастлив, что купил его. Это — сувенир… — Персон проглотил слюну. — Сувенир о вашем покойном отце и о доме Клари.
Я мысленно похвалила Этьена. Не имея возможности продать во Франции этот отрез парчи, он сбыл ее Персону и, вероятно, за хорошие деньги. Дом Клари не потерял на этой операции…
— Мне жаль было расстаться с этим шелком, — сказал Этьен, — но на родине м-сье Персона есть королевский двор, и будем надеяться, что Ее величеству, королеве Швеции понадобится новый придворный туалет, а купив эту парчу, она может назначить м-сье Персона придворным поставщиком.
— Не следует хранить парчу долго. Шелк может посечься, — сказала я, почувствовал себя до кончиков ногтей дочерью торговца шелком.
— Только не этот шелк, — заявил Этьен. — Он очень плотно заткан золотыми нитями.
Пакет был очень тяжелый, и я прижимала его к груди обеими руками. Было еще рано, и солнце пекло не сильно, но по моим щекам катился пот. Мы немного опоздали, и это помешало нам попрощаться по всей форме. Все пассажиры были уже на местах. Этьен со вздохом облегчения опустил чуть не на колени какой-то дамы тяжеленный чемодан, а Персон, желая пожать руку Этьена, уронил корзинку с провизией. Потом дилижанс тронулся, и Персон все пытался выглянуть из окна, чтобы удостовериться, хорошо ли кучер привязал на крыше его драгоценный сверток.
Последней фразой Персона было:
— Я буду очень хранить его, м-ль Эжени.
Этьен спросил, о чем он говорит, и я ответила:
— О Декларации Прав человека, о том листке, который принес папа. — И я почувствовала, что мои глаза вдруг защипало. Но тут же я подумала, что родители Персона будут очень рады вновь увидеть его лошадиное лицо, и еще подумала, что в этот момент кто-то навсегда ушел из моей жизни…
Этьен пошел в магазин, и я пошла с ним. В магазине я себя чувствовала, как дома. Папа часто брал меня с собой и всегда объяснял мне все, что касалось торговли шелком. Я хорошо умею различать сорта, даже умею отмеривать и делать свертки. Папа говорил, что это у меня в крови, так как я истинная дочь торговца шелком.
Несмотря на ранний час, в магазине уже были покупатели. Мы вежливо поздоровались с ними, но я сразу поняла, что крупных покупок не будет, так как здесь были гражданки, которые покупали кусочек муслина на косынку или дешевую тафту на юбку.
Теперь уже не увидишь в нашем магазине шикарных дам из окрестных замков, которые делали большие заказы для предстоящей охоты или праздника в Версале. Некоторые казнены, многие бежали в Англию, некоторые скрываются под чужим именем и живут там, где их не знают.
Этьен часто жалеет, что при Республике прекратились балы и приемы. Дело, конечно, в ужасной скаредности и морализме Робеспьера.
Я некоторое время толкалась в магазине и помогала клиентам выбирать подходящий материал или ленты дли своих девочек — работа, которую терпеть не мог Этьен и которую он охотно возлагал на меня. Потом я вернулась домой, думая, как всегда, о Наполеоне, и я спрашивала себя, наденет ли он новую форму в день помолвки Жюли.
Дома я застала маму в большом волнении, так как Жюли предупредила, что после полудня придет Жозеф и будет просить ее руки. Мама чувствовала себя растерянной, потом она ушла в город, чтобы посоветоваться с Этьеном. Когда она вернулась, у нее болела голова от жары, она легла на диван и сказала, чтобы ее позвали, когда придет гражданин Жозеф.
Жюли вела себя совсем как сумасшедшая. Она бегала взад и вперед по гостиной и стонала. Она была зеленого цвета, и я видела, что ей совсем плохо. Ведь у нее всегда болит сердце, когда она волнуется. Тогда я взяла ее с собой, и мы сели в беседке. Пчелы гудели вокруг ползучих роз, и я чувствовала, что дремлю и мне очень хорошо и спокойно.
«Как проста и прекрасна делается жизнь, если любишь кого-нибудь, — думала я. — Тогда знаешь, что принадлежишь только ему. Если мне запретят выйти за Наполеона замуж, я сбегу с ним, не сказав никому».
В пять часов показался огромный букет, сзади которого не было видно Жозефа. Мари приняла букет, а Жозеф закрылся с мамой в гостиной. Я приникла к замочной скважине, чтобы подслушать, о чем они говорят. Но я не могла понять ни слова.
— Сто пятьдесят тысяч франков золотом, — сказала я Жюли, которая стояла подле меня у двери. Она вздрогнула.
— Что? Что ты говоришь?
— Я говорю о ста пятидесяти тысячах франков золотом, которые папа оставил тебе в приданое, и столько же — мне. Разве ты не помнишь, что нотариус читал нам все это, когда вскрыли папино завещание?
— Мне это совершенно безразлично сейчас, — сказала Жюли, перебивая меня. Она достала платок и вытерла мокрый лоб. Господи, когда девушка становится невестой, она так забавно ведет себя!
— Ну, уже можно поздравлять? — сказал кто-то сзади нас.
Наполеон! Подошел неслышно и теперь стоял рядом с нами у двери.
— Могу ли я, в качестве будущего родственника, разделить с вами тяготы ожидания?
Жюли потеряла терпение.
— Делайте, что хотите, но оставьте меня в покое, — сказала она, всхлипывая.
После этого мы с Наполеоном на цыпочках пошли к дивану и тихонько уселись. Я боролась со смехом, так все было забавно. Наполеон незаметно толкнул меня.
— Немного выдержки, Эжени. Буду тебе очень благодарен, — прошептал он, делая серьезное лицо.
Наконец, мама показалась на пороге и сказала дрожащим голосом:
— Жюли, войди, прошу тебя!
Жюли вошла в гостиную. Она едва владела собой. Дверь за ними захлопнулась.
А я… Я обвила руками шею Наполеона и смеялась, смеялась не в силах остановиться.
— Перестаньте целовать меня, — сказала я, наконец, задыхаясь, потому что Наполеон, конечно же, использовал создавшееся положение. Я откинулась к спинке дивана и оглядела Наполеона. Он был в своем старом мундире с лоснящейся спиной.
— Вы могли бы надеть сегодня свою парадную форму, дорогой мой генерал, — заметила я.
— У меня ее нет, Эжени, — ответил он. — У меня нет пока денег, чтобы купить новую форму, а Республика нас не одевает. У меня просто нет денег.
— Ну конечно, вам ведь нужно содержать мать и младших братьев и сестер, — начала я.
— Дети мои, я хочу сообщить вам огромную новость… — мама стояла перед нами, смеясь и плача одновременно.
— Жюли и Жозеф… — ее голос задрожал. Потом она продолжала: — Эжени, позови скорее Сюзан и посмотри, вернулся ли уже Этьен. Он обещал мне вернуться сегодня в пять часов.
Я поднялась по лестнице и привела обоих. Потом мы пили шампанское. В саду темнело, но Жюли и Жозеф не спешили в беседку. Они обсуждали вопрос будущего жилища, которое они хотят купить в предместье. Часть приданого Жюли пойдет на покупку хорошенькой виллы.
Наполеон ушел, чтобы рассказать матери. А я пишу свой дневник. Мое приятное опьянение выветрилось. Теперь я чувствую лишь усталость и немного грусть. Потому что скоро я останусь одна в нашей белой комнате и не смогу пользоваться румянами Жюли, и не буду читать потихоньку те романы, которые лежат на ее ночном столике…
Я не хочу грустить. Лучше буду думать о чем-нибудь веселом. Нужно узнать дату рождения Наполеона. У меня есть немного сбережений, и я могла бы купить ему новую форму. Но где они продаются, генеральские мундиры?
Глава 4
Марсель, середина термидора
(Начало августа, если верить маме)
Наполеон арестован! Со вчерашнего вечера я живу как в дурном сне. А в это время город охвачен неистовой радостью, на улицах пляшут, оркестры играют, и мэр города предлагает дать бал, первый за два года. Девятого термидора Робеспьер и его младший брат были изгнаны другими депутатами, арестованы и на другой день казнены на гильотине.
Все, кто был с ними близок или подчинен им, со страхом ждут, что и они подвергнутся аресту.
Жозефа выгнали с места, так как он был назначен комиссаром по протекции младшего Робеспьера. Девяносто якобинцев казнены в Париже.
Этьен заявил, что он никогда мне не простит того, что я ввела в наш дом Буонапартов. Мама требует, чтобы мы с Жюли пошли на бал в мэрию. Я не могу танцевать и улыбаться, когда я не знаю, куда отправили Наполеона.
До девятого термидора, нет, даже до десятого, мы с Жюли были так счастливы! Жюли со страстью занималась своим приданым и сотню раз вышивала букву «Б» на наволочках, простынях, скатертях и носовых платках. Свадьба назначена через шесть недель.
Жозеф приходил каждый вечер, и зачастую с матерью, братьями и сестрами. Если Наполеон не выезжал на осмотр фортов, он также приходил к нам. Обычно его сопровождали два красивых офицера — его адъютанты: лейтенант Жюно и капитан Мармон. Разговоры о политике меня совершенно не интересовали, однако только теперь я поняла, что два месяца назад Робеспьер издал новый закон. Он разъяснял, что впредь даже депутаты могут быть арестованы по указанию любого члена Комитета Республики. Многие депутаты потеряли совесть и дали себя подкупить. Они нажили целые состояния. Депутаты Тальен и Баррас стали миллионерами.
Кроме того, Робеспьер отдал приказ об аресте прекрасной маркизы де Фонтеней, которую депутат Тальен однажды уже освободил из тюрьмы и которая уже давно была его любовницей. Никто не знал, за что ее арестовали. Может быть просто так, чтобы позлить Тальена. Но одно дело — арест Фонтеней, и совсем другое, что Тальен и Баррас были под угрозой ареста из-за своего морального разложения, а также потому, что они составили тайный заговор вместе с неким Фуше.
Сначала у нас не придавали этому никакого значения, но когда пришли парижские газеты, весь город изменился, как по мановению волшебной палочки. Во всех окнах появились флаги, лавочки и магазины закрылись, и все вышли на улицы. Мэр, не дожидаясь указания из Парижа, приказал выпустить из тюрьмы всех политических заключенных. Жена мэра составила список всех уважаемых граждан города, чтобы пригласить их на бал.
Наполеон и Жозеф, наоборот, были страшно подавлены и заперлись с Этьеном в гостиной. После их визита Этьен был в очень плохом настроении и сказал маме, что из-за знакомства с этими «корсиканскими авантюристами» мы все можем угодить в тюрьму.
Наполеон подолгу сидел в нашей беседке и однажды сказал мне, что ему придется искать другую работу.
— Не думаешь ли ты, что в армии оставят офицера, которому покровительствовал Робеспьер?
Впервые я заметила, что он подавлен. Жюно и Мармон приходили к нам каждый день для тайных встреч с Наполеоном. Они совершенно не представляли себе, что за ними может быть слежка.
Когда я попыталась утешить Наполеона, повторив обнадеживающие слова Мармона и Жюно, Наполеон пожал плечами:
— Жюно — простак, преданный и верный, но простак.
— Но вы же говорили, что он — ваш лучший друг!
— Конечно. Со своей простотой и верностью он пойдет на смерть за меня, но в части сообразительности он — нуль, дурачок!
— А Мармон?
— Мармон — это другое. Мармон держится за меня потому, что мои планы захвата Италии непременно будут иметь успех. Непременно, понимаешь?
Но все произошло совсем по-другому, чем мы ожидали. Вчера вечером Наполеон ужинал у нас. Послышались размеренные шаги. Наполеон встал и подбежал к окну, потому что он не может равнодушно слышать солдатские шаги и обязательно должен рассказать, в каком полку служат солдаты, откуда они идут, куда и даже как зовут их сержанта.
Стук сапог прекратился у нашего дома, мы услышали голоса, потом гравий на дорожке заскрипел под тяжелыми шагами, потом мы услышали громкий стук в дверь.
Мы сидели не двигаясь, как парализованные. Наполеон отвернулся от окна и смотрел на дверь. Он скрестил руки на груди и был очень бледен.
Дверь распахнулась. Мари и солдат вошли в комнату.
— Мадам Клари… — начала Мари. Солдат перебил ее:
— Генерал Наполеон Буонапарт у вас? — казалось, он выучил эту фразу наизусть.
Наполеон спокойно вышел из ниши и подошел к солдату. Солдат по всем правилам отдал честь.
— У меня ордер на арест гражданина генерала Буонапарта. — Он протянул Наполеону бумагу.
Наполеон поднес ее к глазам. Я вскочила и хотела посветить ему. Наполеон увидел мое движение.
— Спасибо, дорогая. Я смогу разобрать, что здесь написано.
Потом он опустил листок, внимательно посмотрел на солдата, подошел к нему совсем близко и застегнул верхнюю пуговицу на воротнике солдатского мундира.
— Даже в жаркий вечер сержант армии Республики должен застегивать все пуговицы на мундире.
В то время как растерянный сержант проверял, застегнуты ли все остальные пуговицы, Наполеон обернулся к Мари:
— Мари, моя шпага в прихожей. Будьте добры принести ее и отдать сержанту. — И, поклонившись, маме:
— Простите за причиненное беспокойство, гражданка Клари.
Послышался звон шпор Наполеона. Сержант последовал за ним. Опять мы услышали скрип гравия на дорожке, потом размеренные шаги на улице, и все стихло.
Этьен заговорил первый:
— Продолжим ужин. Мы помочь не можем! — и его ложка звякнула о тарелку.
Только после жаркого он заговорил:
— Ну, что я говорил! Это авантюрист, который хотел сделать карьеру при помощи Революции!
За десертом:
— Жюли, я сожалею, что дал согласие на твой брак с Жозефом.
После ужина я скоренько выбралась из дома черным ходом. Хотя вся семья Буонапартов бывала у нас, м-м Летиция ни разу нас не пригласила. Да это и понятно. Они жили в самом отвратительном квартале, позади рыбного рынка, и м-м Буонапарт стеснялась показать нам нищету, в которой жили она и дети.
Но сейчас я шла к ним. Нужно было срочно сообщить им, что Наполеон арестован, и посоветоваться с ней и Жозефом, как мы можем помочь Наполеону.
Все, кто был с ними близок или подчинен им, со страхом ждут, что и они подвергнутся аресту.
Жозефа выгнали с места, так как он был назначен комиссаром по протекции младшего Робеспьера. Девяносто якобинцев казнены в Париже.
Этьен заявил, что он никогда мне не простит того, что я ввела в наш дом Буонапартов. Мама требует, чтобы мы с Жюли пошли на бал в мэрию. Я не могу танцевать и улыбаться, когда я не знаю, куда отправили Наполеона.
До девятого термидора, нет, даже до десятого, мы с Жюли были так счастливы! Жюли со страстью занималась своим приданым и сотню раз вышивала букву «Б» на наволочках, простынях, скатертях и носовых платках. Свадьба назначена через шесть недель.
Жозеф приходил каждый вечер, и зачастую с матерью, братьями и сестрами. Если Наполеон не выезжал на осмотр фортов, он также приходил к нам. Обычно его сопровождали два красивых офицера — его адъютанты: лейтенант Жюно и капитан Мармон. Разговоры о политике меня совершенно не интересовали, однако только теперь я поняла, что два месяца назад Робеспьер издал новый закон. Он разъяснял, что впредь даже депутаты могут быть арестованы по указанию любого члена Комитета Республики. Многие депутаты потеряли совесть и дали себя подкупить. Они нажили целые состояния. Депутаты Тальен и Баррас стали миллионерами.
Кроме того, Робеспьер отдал приказ об аресте прекрасной маркизы де Фонтеней, которую депутат Тальен однажды уже освободил из тюрьмы и которая уже давно была его любовницей. Никто не знал, за что ее арестовали. Может быть просто так, чтобы позлить Тальена. Но одно дело — арест Фонтеней, и совсем другое, что Тальен и Баррас были под угрозой ареста из-за своего морального разложения, а также потому, что они составили тайный заговор вместе с неким Фуше.
Сначала у нас не придавали этому никакого значения, но когда пришли парижские газеты, весь город изменился, как по мановению волшебной палочки. Во всех окнах появились флаги, лавочки и магазины закрылись, и все вышли на улицы. Мэр, не дожидаясь указания из Парижа, приказал выпустить из тюрьмы всех политических заключенных. Жена мэра составила список всех уважаемых граждан города, чтобы пригласить их на бал.
Наполеон и Жозеф, наоборот, были страшно подавлены и заперлись с Этьеном в гостиной. После их визита Этьен был в очень плохом настроении и сказал маме, что из-за знакомства с этими «корсиканскими авантюристами» мы все можем угодить в тюрьму.
Наполеон подолгу сидел в нашей беседке и однажды сказал мне, что ему придется искать другую работу.
— Не думаешь ли ты, что в армии оставят офицера, которому покровительствовал Робеспьер?
Впервые я заметила, что он подавлен. Жюно и Мармон приходили к нам каждый день для тайных встреч с Наполеоном. Они совершенно не представляли себе, что за ними может быть слежка.
Когда я попыталась утешить Наполеона, повторив обнадеживающие слова Мармона и Жюно, Наполеон пожал плечами:
— Жюно — простак, преданный и верный, но простак.
— Но вы же говорили, что он — ваш лучший друг!
— Конечно. Со своей простотой и верностью он пойдет на смерть за меня, но в части сообразительности он — нуль, дурачок!
— А Мармон?
— Мармон — это другое. Мармон держится за меня потому, что мои планы захвата Италии непременно будут иметь успех. Непременно, понимаешь?
Но все произошло совсем по-другому, чем мы ожидали. Вчера вечером Наполеон ужинал у нас. Послышались размеренные шаги. Наполеон встал и подбежал к окну, потому что он не может равнодушно слышать солдатские шаги и обязательно должен рассказать, в каком полку служат солдаты, откуда они идут, куда и даже как зовут их сержанта.
Стук сапог прекратился у нашего дома, мы услышали голоса, потом гравий на дорожке заскрипел под тяжелыми шагами, потом мы услышали громкий стук в дверь.
Мы сидели не двигаясь, как парализованные. Наполеон отвернулся от окна и смотрел на дверь. Он скрестил руки на груди и был очень бледен.
Дверь распахнулась. Мари и солдат вошли в комнату.
— Мадам Клари… — начала Мари. Солдат перебил ее:
— Генерал Наполеон Буонапарт у вас? — казалось, он выучил эту фразу наизусть.
Наполеон спокойно вышел из ниши и подошел к солдату. Солдат по всем правилам отдал честь.
— У меня ордер на арест гражданина генерала Буонапарта. — Он протянул Наполеону бумагу.
Наполеон поднес ее к глазам. Я вскочила и хотела посветить ему. Наполеон увидел мое движение.
— Спасибо, дорогая. Я смогу разобрать, что здесь написано.
Потом он опустил листок, внимательно посмотрел на солдата, подошел к нему совсем близко и застегнул верхнюю пуговицу на воротнике солдатского мундира.
— Даже в жаркий вечер сержант армии Республики должен застегивать все пуговицы на мундире.
В то время как растерянный сержант проверял, застегнуты ли все остальные пуговицы, Наполеон обернулся к Мари:
— Мари, моя шпага в прихожей. Будьте добры принести ее и отдать сержанту. — И, поклонившись, маме:
— Простите за причиненное беспокойство, гражданка Клари.
Послышался звон шпор Наполеона. Сержант последовал за ним. Опять мы услышали скрип гравия на дорожке, потом размеренные шаги на улице, и все стихло.
Этьен заговорил первый:
— Продолжим ужин. Мы помочь не можем! — и его ложка звякнула о тарелку.
Только после жаркого он заговорил:
— Ну, что я говорил! Это авантюрист, который хотел сделать карьеру при помощи Революции!
За десертом:
— Жюли, я сожалею, что дал согласие на твой брак с Жозефом.
После ужина я скоренько выбралась из дома черным ходом. Хотя вся семья Буонапартов бывала у нас, м-м Летиция ни разу нас не пригласила. Да это и понятно. Они жили в самом отвратительном квартале, позади рыбного рынка, и м-м Буонапарт стеснялась показать нам нищету, в которой жили она и дети.
Но сейчас я шла к ним. Нужно было срочно сообщить им, что Наполеон арестован, и посоветоваться с ней и Жозефом, как мы можем помочь Наполеону.