Страница:
– Камилла, – сокрушенно промолвил Зебра, – а я в свою очередь не потерплю, чтобы ты говорила «в твоих стараниях». Ведь речь идет о «Нашей» встрече. Кроме того, хочешь ты или нет бороться за спасение нашей угасающей страсти?
– Хочу, – устало выдохнула Камилла.
– Прекрасно. Больше спорить не о чем. Начнем сначала.
– Гаспар, я больше не могу. Может, отложим до субботы? После полудня дети будут у моей матери.
– После полудня! Спятила ты, что ли? Наша встреча произошла после полуночи, значит, и воспроизвести ее надо ночью.
– Да, но…
– Никаких «но». Поехали!
Камилла, словно в полусне, повторила свою реплику:
– Я поистине в затруднении, зайдите, пожалуйста, в нашу гостиную.
– Ты что, нарочно? – вскричал Зебра, пылая негодованием, взгляд его остекленел, нижняя губа дрожала.
– А что я такого сказала?
– Ты сказала «в нашу гостиную», а ведь тогда она еще не была нашей!
– Гаспар, – с глухим бешенством процедила сквозь зубы Камилла, – мне кажется, ты забыл об одном событии, которое предшествовало этим словам.
– О каком?
– По-моему, я тебя спустила с лестницы.
– Ты уверена? – Да.
В ту же секунду она столкнула его в пустоту за его спиной. Он кубарем прогрохотал по каменным ступеням, что принесло Камилле явное облегчение. Достигнув нижней площадки, Зебра, немного оглушенный, удивился, как это у него не сохранилось яркого воспоминания о подобном падении; и тут открыла дверь из своей комнаты пробудившаяся от сна белокурая Наташа. Удивленно посмотрела на родителей, прижимая к груди потрепанную игрушку – должно быть, плюшевого кролика.
– Мама, – пролепетала она, – почему ты вся мокрая, а папа совсем голый?
– Видишь ли, деточка, – сказал Зебра, торопливо поправляя полотенце, – тебе удалось увидеть, как взрослые играют ночью, когда дети спят. Поэтому у нас такой серьезный вид. Только никому не говори, это секрет.
Наутро Камилла нашла в почтовом ящике лишь кучу счетов: видно, Незнакомец хотел заставить ее пожалеть о том, что она трусливо уклонилась от свидания. Ни на одном конверте Камилла не увидела его почерка, похожего на следы мушиных лапок.
В последующие дни Камиллу ожидало такое же разочарование; при этом надо сказать, что молчание Незнакомца продвинуло его дальше, чем восемнадцать писем. Чем сдержаннее он был, тем больше утверждал свое присутствие.
За досадой первых дней последовала неделя предвкушения. Камилла решила воспользоваться ожиданием для подготовки своего сердца; однако после десяти дней ожидания и надежды в душу ее начала закрадываться тревога: она опасалась, что Незнакомец отложил перо навсегда. Пробуя истолковать его молчание, Камилла пришла к выводу, что любитель анонимных писем продолжает наказывать ее за то, что она не явилась на свидание. Зато она будет знать, что ее ожидает, если она и в следующий раз не явится на суд и расправу по его зову.
Теперь же Камилла сомневалась в том, что Незнакомец снова возьмется за перо, ибо она чувствовала, что, если в очередном послании он потребует встречи, ей будет грозить опасность очертя голову броситься в его объятия. Неизбежность подобного рокового исхода глубоко огорчала ее. Она предпочла бы лелеять сладострастные мечты, не доводя дело до падения; однако Зебра был настолько глуп, что, казалось, сам толкал ее на измену.
Тот грубый способ, которым Зебра хотел ускорить возрождение чувств, казался Камилле совершенно неэффективным, особенно по сравнению с тактической хитростью, примененной Незнакомцем. За две недели молчания этот последний добился того, что она почти сдалась. Разумеется, этой победе предшествовала интенсивная бомбардировка письмами – шутка сказать, их было почти два десятка; а Зебра все ставил сценки, которые пока что вызывали больше споров, чем нежного воркования.
В противоположность Незнакомцу Гаспар как будто и не подозревал о том, что женское сердце нельзя взломать, как банковский сейф. Его бурная натура и чисто физическое представление о характере взаимоотношений между мужем и женой делали его слепым к нежным любовным усладам. Он умел лишь бурно предаваться страсти. Камилла с большим удовольствием научила бы его ценить пылкость без близости, наслаждаться тонкими оттенками чувства, ждать, пока сердце созреет; только он все равно не обратил бы внимания на такие вещи. Распоясавшись вовсю, он выкрикивал свои предложения, вместо того чтобы нежно нашептывать их ей на ушко.
Зебра придумывал все новые сцены, подобные воспроизведению их первой встречи – в два приема, – а Камилла тем временем усиленно думала о том, как бы ей сорвать маску с Незнакомца: провела смотр образчиков лицейской фауны, перебрала одного за другим этих строгих педантов.
Старый директор лицея, испорченный хорошим воспитанием, слишком ненавидел искренность, чтобы писать такие пылкие строки. Камилла отбросила и желчного преподавателя музыки, явно неспособного сочинять любовные письма. Глядя на его длинные пальцы и на негнущийся стек, можно было представить его себе лишь как автора военного марша, но не сонета. Ни один мужчина из всего преподавательского табуна не обладал данными загадочного сочинителя писем. Главный надзиратель, сочинявший в юности стихи, мог бы написать прекрасные строки, но лицо его постоянно подергивалось, и этот нервный тик, скорей всего, сказался бы и в его посланиях.
И только ее ученик Бенжамен представлялся Камилле способным творить поэмы о любви. Письма без подписи передавали полный букет его черт характера. Сдержанность молодого человека была безупречной, а нежность чувствовалась даже в самых отчаянных строках. За его робостью Камилла видела пылкую душу, строгую даже в порывах.
Убежденность в том, что она нашла своего Незнакомца, в равной мере покоилась и на доводах здравого смысла. Вполне естественно, что ученик утаивает свои мечты завоевать сердце женщины, которая преподает ему математику.
А письма – самый надежный путь для того, чтобы, оставаясь в тени, прощупать почву, перед тем как действовать в открытую. К тому же и почерки были схожи, и Камилла не знала за Бенжаменом никаких любовных связей, хотя всегда следила за тем, как он приходит в лицей и уходит из него; она уже не довольствовалась шпионством в стенах лицея. Когда Камилла освобождалась от обязанностей хозяйки дома и матери, то в перерыве между набиванием холодильника продуктами и повторением уроков с чадами она выслеживала молодого человека на улицах Лаваля. Мало-помалу у нее сложилось представление обо всей его жизни.
Бенжамен завершал свои юношеские годы у мсье и мадам Ратери, своих родителей, в компании целой оравы больших и маленьких сестер – родители свято блюли католические каноны, – в обветшавшем доме недалеко от Майенны, реки, которая текла как хотела через центр городка. В конце недели он часа два отбивал теннисные мячи, посылаемые партнерами в белых шортах, в некоем клубе для избранных; хоть и был он низкого происхождения, по воскресеньям обучался хитростям игры в бридж в компании молодых людей, предков которых заставляли убивать швейцарцев при Мариньяне;[5] всем этим он занимался, после того как прикладывался к вздувшимся венам на руке своей бабки. В общем, идеальный образчик представителя местной буржуазии. Однако, несмотря на чуточку запоздалое обучение хорошим манерам, Незнакомец, теперь уже переставший быть таковым для Камиллы, сохранял поразительное нахальство и смотрел на всех точно слепой, который вдруг обрел зрение.
Судя по всему, он жил внутренней жизнью так, как будто в каждое мгновение ожидал конца света или по крайней мере собственной кончины.
Когда Камилла вела занятия в его классе, она делала поярче макияж, обтягивала грудь так, чтобы она казалась попышней, и надевала юбку или брюки, которые подчеркивали бы округлость ее ягодиц, – так она надеялась усилить вожделение Бенжамена, сломать его сдержанность и вывести на чистую воду, а проходя мимо его стола, в меру покачивала бедрами.
Этот бесплодный маневр продолжался до пятницы, когда Камилла решила вечерком перечитать письма, автором которых считала Бенжамена, и не смогла найти их – исчезла вся пачка. Сначала ей хотелось верить, что они просто где-нибудь завалялись, и она принялась обшаривать все уголки своих шкафов и ящики бюро. Через четверть часа тщетных поисков в платяном шкафу и на дне выдвижных ящиков комода Камилла вспомнила, что в последний раз упивалась письмами в конюшне для быков. Но и там не нашла никакого следа компрометирующих посланий. В беспокойстве принялась она заглядывать в хозяйственные помещения: перевернула кладовую для белья, погреб, отхожее место и шкаф для провизии – безрезультатно. Осталась просторная кухня. Не поддаваясь панике, Камилла облазила каждый стенной шкаф, и тут вдруг в кухню зашел Зебра.
– Ты что-нибудь ищешь? – Да.
– Что именно?
– Набор солонок, который подарил нам Альфонс, – нашлась Камилла, да так ловко, что сама удивилась.
Гаспар не стал продолжать допрос, развалился на стуле и погрузился в чтение отдела происшествий какой-то газетенки, соответствующая страница которой пестрела красными заголовками. Чтобы лучше замаскировать свою ложь, Камилла начала лихорадочно перебирать солонки на полках.
– И поделом ей, – прокомментировал Зебра, поглаживая линию изгиба газеты. – Два заряда крупной дроби – и готово, она на ковре. Убийство из ревности: она обманывала мужа целый год, эта шлюха, – бросил он Камилле и устремил на нее скорей змеиный, чем ласковый взгляд.
Она вздрогнула, испугавшись внезапной грубости Зебры. Правда, он не имел обыкновения прибегать к сослагательному наклонению в своих речах, но все же остерегался показывать себя вульгарным. И сейчас его неожиданная грубость заставила Камиллу опасаться худшего. Должно быть, Зебра нашел письма, они уязвили его самолюбие, и он поверил в ее измену. Поначалу Камилла не почувствовала скрытого умысла в слове «шлюха». Но, придя в себя, решила, что это ее заключение немножко скороспелое. В конце концов, событие, о котором сообщил Зебра, необязательно было выдуманным. Сознание собственного вероломства вынуждало Камиллу считать свои страхи обоснованными, во всяком случае, она так думала, и тут ей пришла в голову мысль, что она уже считает себя любовницей Бенжамена, хотя окончательного решения пока еще не приняла. Ее тело вынесло свой приговор при закрытых дверях, не посоветовавшись с разумом.
– Шлюха, – повторил Зебра. – Она прятала письма своего любовника в их общей спальне.
После этих слов он высморкался и с вызывающим видом стал просматривать колонки раздела «Обо всем понемногу». В это мгновение Камилле стало ясно, что Зебра знает о письмах. Она действительно оставила всю пачку в одном из выдвижных ящиков своего ночного столика. Теперь ей оставалось только молчать. Одно неверное слово – и Зебра может припереть ее к стене. Но она не знала, стоит ли падать духом: в конце-то концов, мужу не в чем ее обвинить, уязвимы были только ее желания. Но она воздержалась и от заявления о своей невиновности; вынуждена была признать, что, раз она собирала и хранила письма Незнакомца, ее поведение говорило не в ее пользу: кокетливый вид, задержки в городе, когда она выслеживала Бенжамена, неуступчивость в спальне, отсутствие интереса к планам возрождения их былой страстной любви и в особенности то, что она прятала от мужа любовные послания. Любой из этих фактов мог быть свидетельством тайной связи.
Засовывая голову в стенные шкафы и делая вид, будто ищет солонки, Камилла молилась про себя, чтобы свершилось чудо и оказалось, что Зебра действительно прочел о трагическом событии в газете, и тут ее мозг пронзила новая мысль. А что, если Незнакомцем был не Бенжамен, а сам Зебра? Может, он собрался разыграть ее, посмеяться над ее тревогой? Ведь, в конце концов, мечтала она, возвращаясь на несколько недель назад, он вполне мог доверить отправку писем своему клерку или Альфонсу, чтобы те отправляли их из Лаваля, пока он кутил со своими собратьями по профессии в Тулузе. Но тут она вспомнила про послание, в котором описывалось платье, которого Зебра увидеть не мог. Зато у Бенжамена было достаточно времени разглядеть его во всех деталях на уроке математики. Значит, вернее предположить, что Незнакомец – литературный двойник Бенжамена; да если бы он и оказался Зеброй, что стоило Камилле подумать, будто автор писем – Бенжамен? Эта мысль слишком заполонила ее, чтобы сбросить подобный вариант со счетов.
– Шлюха! – глухо и враждебно повторил Гаспар, и Камилла усмотрела в этом повторе подтверждение своих страхов и своих предположений.
Ярость Зебры была для нее подтверждением того, что он выудил из тайника письма о любви к ней другого. Камиллой овладело сложное чувство, состоявшее из радости оттого, что Незнакомец оказался Бенжаменом, и страха перед тем, как отнесется к этому Гаспар.
Зебра упрямо делал вид, будто пробегает глазами газетные заголовки, а Камилла разозлилась на него за то, что он оставляет ее жариться на медленном огне. Она решительно повернулась к нему лицом, подперла кулаками бока и в упор уставилась на него.
– Ну, доставай их!
– Что именно? – спросил Гаспар с озадаченным видом.
Камилла остолбенела и поняла, что до писем Зебра не добрался. Сгоряча она выдала наличие преступных писем, глупая выходка с ее стороны.
– Я уверена, что это ты спрятал солонки, – храбро бросила она, пытаясь исправить свой промах.
– Нет, – возразил Зебра, – но я нашел в нашей спальне вот это.
И по-прежнему вяло извлек из кармана пузатую связку, состоявшую из восемнадцати писем Незнакомца. Такой поворот дела сразил Камиллу. Чтобы не закачаться, она ухватилась за дверцу стенного шкафа.
– Прости меня, – пробормотал Зебра.
– За что? – спросила изумленная Камилла.
– Я был обязан заметить это годами раньше. Как я понимаю, у тебя кто-то есть. Сам виноват…
– Да никого у меня нет.
– Есть…
– Гаспар, ты ошибаешься. Никогда у меня никого не было. Я сохранила эти письма, потому что они льстят мне.
– А зачем прятала?
– Чтобы ты не насмехался надо мной.
Камилла использовала все доводы, заявила, что просто невозможно вступить в связь с любителем писем, у которого нет лица и который к тому же ей безразличен. Добродушный Зебра охотно дал себя убедить; но, желая покончить дело по-хорошему и в надлежащем виде, потребовал, чтобы она их тут же порвала.
– Ну, раз ты так хочешь, – ответила Камилла, приняв равнодушный вид.
Без видимой дрожи она изорвала в клочки первое письмо, но в душе ее поднялась волна возмущения. Зебра вынуждал ее собственными руками уничтожить самые красивые слова любви, когда-либо обращенные к ней. Каждый порванный листок отодвигал ее все дальше от Незнакомца: ведь письма эти были единственными реликвиями, оставшимися у нее, после того как он перестал писать. Однако Камилла надеялась, что сможет соединить измятые клочки клейкой лентой, как только нотариус уйдет.
Но Зебра, словно прочтя ее мысли, собрал обрывки и швырнул в плиту, где еще тлели два-три полена. Струйками дыма унеслись в дымоход все красивые слова, которые Незнакомец нашел для нее.
– Дорогая, – пробормотал Гаспар, – мы продолжим наш долгий путь. Наша любовь будет расти и расти, это я тебе обещаю.
Испепеление обрывков писем пробудило в Камилле глухую враждебность к Зебре. Она без конца разжигала свою злость с твердым намерением подтолкнуть развитие своих отношений с Бенжаменом. Слепота нотариуса беспредельно раздражала ее. После того как ему втемяшилось оживить пламя их страсти, он только и делал, что совершал оплошность за оплошностью. От этого можно было прийти в отчаяние.
Зебра был начисто лишен романтики, а для чувства это все равно что злокачественная опухоль. Его начинания казались искусственными, а первым же ходом он только попортил дело: если бы хоть чуточку подумал, то понял бы, что, раз уж Камилла прятала письма Незнакомца, значит, его инсценировки не вызывали у нее никаких грез. Но Зебра упорно не желал ничего видеть, ослепленный своими планами восстановить их былую любовь, тогда как на самом-то деле именно осуществление этих планов вынуждало Камиллу сойти со стези супружеской верности.
Ее преследовал образ Бенжамена. Он возникал в самых тайных ее мыслях и оказывал решающее влияние даже на выбор нижнего белья. А какое предпочел бы он? Шли неделя за неделей, и вот призрак Бенжамена поселился в доме Мироболанов. Камилла передвигала мебель по его предполагаемому вкусу; мало-помалу ей стало казаться, будто она живет наедине с этим молодым человеком. Она замуровала себя в воображаемом сожительстве с ним.
Зебра пытался заставить ее снова разыгрывать сценки из их совместной жизни, но Камилла оставалась равнодушна к ним. Она предпочитала погружаться в мечты, пробужденные Бенжаменом, который представал в них то как очаровательный принц из «Спящей красавицы», то как Жерар Филип в роли Фанфана-Тюльпана. В ней ожили первые девчоночьи волнения, никак не связанные с воображаемой любовной интрижкой. Наташа и Поль занимали в ее мысленном пространстве лишь боковые места. Без всякого стыда Камилла сорвала с лица маску любящей матери, чтобы вновь обрести черты молодой женщины. К черту семью, тело ее жаждало опьянения девической страстью, картина которой рисовалась ей в цветном изображении, с раскатами грома небесного при каждом поцелуе, ей хотелось, чтобы ресницы ее трепетали в такт ударам сердца.
В свое время, когда они только поженились, Зебра умел заставить ее трепетать от страсти; но все его хитрости в попытках воскресить ту давнюю пору теперь казались ей смехотворными. Его экстравагантность все еще помогала Камилле развеивать скуку будней; однако в большой игре она возлагала надежды на Бенжамена.
Этот молодой человек, производивший на Камиллу такое сильное впечатление, судя по всему, не клюнул на ее сногсшибательные наряды, в то время как большая часть юношей из-за них забывала о теоремах. Камилла терялась в догадках, пытаясь объяснить такое равнодушие. То, что он не гомосексуалист, а нормальный, хотя и не очень агрессивный мужчина; не вызывало у нее сомнений. В какую-то минуту она отнесла его холодность на счет заурядной буржуазной сдержанности, которая, мол, обуздывает его порывы; потом просто приуныла. В это время оценки Бенжамена по математике вдруг резко пошли вниз. Молодой человек, привыкший к заоблачным высотам, заподозрил Камиллу в том, что она запуталась в баллах, и не раз при всех выражал ей свое недоверие. Трижды пришлось ей сгорать от стыда перед всем классом за то, что она допустила несправедливость. Опасаясь, как бы табун будущих математиков не догадался о ее игре с Бенжаменом, она бросилась в другую крайность. Оценки лицеиста Ратери пережили период небывалой инфляции. А он не обращал особого внимания на нежданную сверхприбыль и потому не оспаривал завышенные оценки.
Вот так Камилла вела свою тайную войну, не замечая, что отчаяние Зебры углублялось с каждым днем.
Супружеская любовь – это костистая рыба, которая может выставить колючки, думал Гаспар. Несъедобная; это иллюзия, мираж, все так, но она и возвышенна, в ней сосредоточена, так сказать, вся красота мира.
Зебру угнетал недостаток увлеченности у Камиллы. Ох уж эта женитьба… Ты наслаждаешься с любовницей, она вешает занавески на твои окна – и вот тебе дом, семейный очаг. Ну чем не Березина?[6] Гаспар томился в тоске и никому не мог о ней поведать. Да и кому откроешься? Ну, разумеется, Альфонсу. Но что ему сказать? Что он, Гаспар, однажды поверил и с тех пор всегда верит в невозможное: в страсть до гробовой доски, если страсть эта скреплена обручальными кольцами? Несбыточная мечта, верно? Даже его другу, крестьянину, то, что он затеял, показалось бы лишенным смысла.
Бедный нотариус переключил свое внимание на привычные дела: постройку деревянного вертолета вместе с Альфонсом, составление актов о наследовании или продаже недвижимости и время от времени назначение клизмы своему клерку. А еще он помог дочери «привести в порядок» городское кладбище.
Наташа посчитала долгом чести восстановить справедливость в этом общественном месте. С высоты своих семи лет она считала возмутительным, что одни могилы утопают в цветах, а другие, обойденные судьбой, покрыты лишайниками да сорняками. Поэтому время от времени она занималась тем, что распределяла венки и букеты поровну между обитателями могил. Скопление мертвецов как будто не омрачало ее душу; напротив, девочка выполняла свою важную работу, вернее сказать, свою миссию вприпрыжку, напевая вполголоса какую-нибудь считалочку.
Но такой замогильный социализм пришелся не по вкусу Мальбюзу, выполнявшему в мэрии всевозможные поручения, в числе которых были и функции кладбищенского сторожа. Зажиточные горожане остались недовольны подобной уравниловкой и называли действия неизвестных злоумышленников «подрывными», иначе говоря, «кознями коммунистов». А уж где угнездится политика… Мальбюз клялся и божился, что подкараулит анархиста, ползущего с ножом в зубах осквернять могилы почетных граждан. Такому рвению немало способствовало и то обстоятельство, что Мальбюз ради пополнения скудного жалованья сам копал могилы для каждого погребения. Заботился о своей репутации среди почивших в бозе; заботился соответственно чаевым, которые получал после предания покойников земле. И вот однажды, спрятавшись за кладбищенской часовенкой, Мальбюз с изумлением увидел, что злоумышленником была маленькая Наташа, рьяно исполнявшая миссию справедливости.
Сторож схватил ее за ухо, отругал как следует и пошел к нотариусу предупредить его, что, если еще раз застанет маленькую злодейку на месте преступления, обратится к жандармам – слово Мальбюза! Негостеприимный Зебра обругал его чучелом и порекомендовал уступить какому-нибудь гомику, а если у него на этот счет имеются предрассудки, то пусть ему в задницу всадят крупный корнишон. Мы обойдем молчанием остальные рекомендации. Зебра вспыхивал, как порох, если задевали его головастиков.
Ошарашенный Мальбюз ретировался, не дожидаясь, что еще Зебра с ним сделает, потому что тот подступал к нему с каминными щипцами. В подъезде хозяин дома остановился и послал вдогонку Мальбюзу последнее пожелание, украшенное именами птиц. Наташа хохотала и хлопала в ладоши. Боже, как она любила своего потешного отца!
Разумеется, она вернулась к исполнению своего долга перед умершими, только на этот раз Зебра отправился вместе с ней. Они пошли туманным утром, вооружившись лопатой и граблями, дабы привести в порядок самые заброшенные могилы. Наташа даже захватила с собой щетку, намереваясь очистить эпитафии на гранитных и мраморных стелах и плитах. Было оговорено, что всем займется девочка, а отец в это время будет стоять на часах, заступив на пост у ворот кладбища. Если покажется злосчастный Мальбюз, они прекрасно смогут драпануть через калитку в задней стене.
Наташа ликовала. Они поднялись на заре только вдвоем и без шума; Камилла и Тюльпан досматривали сны. Отец и дочь не поставили их в известность о своей вылазке. Это был секрет, настоящий секрет, известный только им двоим, а ведь ничто так не сближает людей, как сообща хранимая тайна. Зебра сам вскипятил дочери молоко, правда, оно убежало, и приготовил два поджаренных хлебца, которые затем обмазал по краям маслом и медом; затем они крадучись вышли из дома; карманы набиты бутербродами, в руках инструменты. На решетчатых кладбищенских воротах висел замок. Пришлось Наташе перелезать через стену, Зебра подставил спину и – гоп!
Опустившись на свои короткие ножки, Наташа обернулась к покойникам.
– Доброе утро! – бросила она, обращаясь к надгробиям.
Зебра, пораженный такой непринужденностью дочери, занял свой пост перед воротами кладбища и сделал вид, будто зорко осматривает окрестности. Он знал, что Мальбюз не появится, ибо в понедельник у него выходной. Так что бояться было нечего; но у Наташи в памяти остался образ отца в роли сообщника и защитника. Этим он сделал ей самый настоящий памятный подарок – каждый воспитывает детей как может.
Гаспар, конечно, был профаном в искусстве быть отцом, равно как и в искусстве быть мужем. И он постоянно импровизировал в надежде войти когда-нибудь в обе эти роли.
Нотариус грустил, грустил, грустил. О, если бы Камилла… Он почти хотел, чтобы она уже не принадлежала ему, чтобы снова ее завоевать; но она все еще была его любимой женщиной, причем законной женой. Это могли подтвердить все.
Молодая блондинка словно сошла с обложки журнала, силуэт ее будил воображение. Зебра сначала увидел ее в зеркале за стойкой табачного киоска-бара. У нее были голубые глаза, какие бывают у студенток филологического факультета, а то, что она сказала ему своим взглядом, привело его в возбужденное состояние.
Он благоразумно забрал свою пачку сигарет и покинул маленький бар, толкнув невзначай некрасивую и невысокую девушку, которая разговаривала с этой красоткой. Возраст обеих не шел ни в какое сравнение с его годами – должно быть, и той, и другой не было и двадцати.
– Хочу, – устало выдохнула Камилла.
– Прекрасно. Больше спорить не о чем. Начнем сначала.
– Гаспар, я больше не могу. Может, отложим до субботы? После полудня дети будут у моей матери.
– После полудня! Спятила ты, что ли? Наша встреча произошла после полуночи, значит, и воспроизвести ее надо ночью.
– Да, но…
– Никаких «но». Поехали!
Камилла, словно в полусне, повторила свою реплику:
– Я поистине в затруднении, зайдите, пожалуйста, в нашу гостиную.
– Ты что, нарочно? – вскричал Зебра, пылая негодованием, взгляд его остекленел, нижняя губа дрожала.
– А что я такого сказала?
– Ты сказала «в нашу гостиную», а ведь тогда она еще не была нашей!
– Гаспар, – с глухим бешенством процедила сквозь зубы Камилла, – мне кажется, ты забыл об одном событии, которое предшествовало этим словам.
– О каком?
– По-моему, я тебя спустила с лестницы.
– Ты уверена? – Да.
В ту же секунду она столкнула его в пустоту за его спиной. Он кубарем прогрохотал по каменным ступеням, что принесло Камилле явное облегчение. Достигнув нижней площадки, Зебра, немного оглушенный, удивился, как это у него не сохранилось яркого воспоминания о подобном падении; и тут открыла дверь из своей комнаты пробудившаяся от сна белокурая Наташа. Удивленно посмотрела на родителей, прижимая к груди потрепанную игрушку – должно быть, плюшевого кролика.
– Мама, – пролепетала она, – почему ты вся мокрая, а папа совсем голый?
– Видишь ли, деточка, – сказал Зебра, торопливо поправляя полотенце, – тебе удалось увидеть, как взрослые играют ночью, когда дети спят. Поэтому у нас такой серьезный вид. Только никому не говори, это секрет.
Наутро Камилла нашла в почтовом ящике лишь кучу счетов: видно, Незнакомец хотел заставить ее пожалеть о том, что она трусливо уклонилась от свидания. Ни на одном конверте Камилла не увидела его почерка, похожего на следы мушиных лапок.
В последующие дни Камиллу ожидало такое же разочарование; при этом надо сказать, что молчание Незнакомца продвинуло его дальше, чем восемнадцать писем. Чем сдержаннее он был, тем больше утверждал свое присутствие.
За досадой первых дней последовала неделя предвкушения. Камилла решила воспользоваться ожиданием для подготовки своего сердца; однако после десяти дней ожидания и надежды в душу ее начала закрадываться тревога: она опасалась, что Незнакомец отложил перо навсегда. Пробуя истолковать его молчание, Камилла пришла к выводу, что любитель анонимных писем продолжает наказывать ее за то, что она не явилась на свидание. Зато она будет знать, что ее ожидает, если она и в следующий раз не явится на суд и расправу по его зову.
Теперь же Камилла сомневалась в том, что Незнакомец снова возьмется за перо, ибо она чувствовала, что, если в очередном послании он потребует встречи, ей будет грозить опасность очертя голову броситься в его объятия. Неизбежность подобного рокового исхода глубоко огорчала ее. Она предпочла бы лелеять сладострастные мечты, не доводя дело до падения; однако Зебра был настолько глуп, что, казалось, сам толкал ее на измену.
Тот грубый способ, которым Зебра хотел ускорить возрождение чувств, казался Камилле совершенно неэффективным, особенно по сравнению с тактической хитростью, примененной Незнакомцем. За две недели молчания этот последний добился того, что она почти сдалась. Разумеется, этой победе предшествовала интенсивная бомбардировка письмами – шутка сказать, их было почти два десятка; а Зебра все ставил сценки, которые пока что вызывали больше споров, чем нежного воркования.
В противоположность Незнакомцу Гаспар как будто и не подозревал о том, что женское сердце нельзя взломать, как банковский сейф. Его бурная натура и чисто физическое представление о характере взаимоотношений между мужем и женой делали его слепым к нежным любовным усладам. Он умел лишь бурно предаваться страсти. Камилла с большим удовольствием научила бы его ценить пылкость без близости, наслаждаться тонкими оттенками чувства, ждать, пока сердце созреет; только он все равно не обратил бы внимания на такие вещи. Распоясавшись вовсю, он выкрикивал свои предложения, вместо того чтобы нежно нашептывать их ей на ушко.
Зебра придумывал все новые сцены, подобные воспроизведению их первой встречи – в два приема, – а Камилла тем временем усиленно думала о том, как бы ей сорвать маску с Незнакомца: провела смотр образчиков лицейской фауны, перебрала одного за другим этих строгих педантов.
Старый директор лицея, испорченный хорошим воспитанием, слишком ненавидел искренность, чтобы писать такие пылкие строки. Камилла отбросила и желчного преподавателя музыки, явно неспособного сочинять любовные письма. Глядя на его длинные пальцы и на негнущийся стек, можно было представить его себе лишь как автора военного марша, но не сонета. Ни один мужчина из всего преподавательского табуна не обладал данными загадочного сочинителя писем. Главный надзиратель, сочинявший в юности стихи, мог бы написать прекрасные строки, но лицо его постоянно подергивалось, и этот нервный тик, скорей всего, сказался бы и в его посланиях.
И только ее ученик Бенжамен представлялся Камилле способным творить поэмы о любви. Письма без подписи передавали полный букет его черт характера. Сдержанность молодого человека была безупречной, а нежность чувствовалась даже в самых отчаянных строках. За его робостью Камилла видела пылкую душу, строгую даже в порывах.
Убежденность в том, что она нашла своего Незнакомца, в равной мере покоилась и на доводах здравого смысла. Вполне естественно, что ученик утаивает свои мечты завоевать сердце женщины, которая преподает ему математику.
А письма – самый надежный путь для того, чтобы, оставаясь в тени, прощупать почву, перед тем как действовать в открытую. К тому же и почерки были схожи, и Камилла не знала за Бенжаменом никаких любовных связей, хотя всегда следила за тем, как он приходит в лицей и уходит из него; она уже не довольствовалась шпионством в стенах лицея. Когда Камилла освобождалась от обязанностей хозяйки дома и матери, то в перерыве между набиванием холодильника продуктами и повторением уроков с чадами она выслеживала молодого человека на улицах Лаваля. Мало-помалу у нее сложилось представление обо всей его жизни.
Бенжамен завершал свои юношеские годы у мсье и мадам Ратери, своих родителей, в компании целой оравы больших и маленьких сестер – родители свято блюли католические каноны, – в обветшавшем доме недалеко от Майенны, реки, которая текла как хотела через центр городка. В конце недели он часа два отбивал теннисные мячи, посылаемые партнерами в белых шортах, в некоем клубе для избранных; хоть и был он низкого происхождения, по воскресеньям обучался хитростям игры в бридж в компании молодых людей, предков которых заставляли убивать швейцарцев при Мариньяне;[5] всем этим он занимался, после того как прикладывался к вздувшимся венам на руке своей бабки. В общем, идеальный образчик представителя местной буржуазии. Однако, несмотря на чуточку запоздалое обучение хорошим манерам, Незнакомец, теперь уже переставший быть таковым для Камиллы, сохранял поразительное нахальство и смотрел на всех точно слепой, который вдруг обрел зрение.
Судя по всему, он жил внутренней жизнью так, как будто в каждое мгновение ожидал конца света или по крайней мере собственной кончины.
Когда Камилла вела занятия в его классе, она делала поярче макияж, обтягивала грудь так, чтобы она казалась попышней, и надевала юбку или брюки, которые подчеркивали бы округлость ее ягодиц, – так она надеялась усилить вожделение Бенжамена, сломать его сдержанность и вывести на чистую воду, а проходя мимо его стола, в меру покачивала бедрами.
Этот бесплодный маневр продолжался до пятницы, когда Камилла решила вечерком перечитать письма, автором которых считала Бенжамена, и не смогла найти их – исчезла вся пачка. Сначала ей хотелось верить, что они просто где-нибудь завалялись, и она принялась обшаривать все уголки своих шкафов и ящики бюро. Через четверть часа тщетных поисков в платяном шкафу и на дне выдвижных ящиков комода Камилла вспомнила, что в последний раз упивалась письмами в конюшне для быков. Но и там не нашла никакого следа компрометирующих посланий. В беспокойстве принялась она заглядывать в хозяйственные помещения: перевернула кладовую для белья, погреб, отхожее место и шкаф для провизии – безрезультатно. Осталась просторная кухня. Не поддаваясь панике, Камилла облазила каждый стенной шкаф, и тут вдруг в кухню зашел Зебра.
– Ты что-нибудь ищешь? – Да.
– Что именно?
– Набор солонок, который подарил нам Альфонс, – нашлась Камилла, да так ловко, что сама удивилась.
Гаспар не стал продолжать допрос, развалился на стуле и погрузился в чтение отдела происшествий какой-то газетенки, соответствующая страница которой пестрела красными заголовками. Чтобы лучше замаскировать свою ложь, Камилла начала лихорадочно перебирать солонки на полках.
– И поделом ей, – прокомментировал Зебра, поглаживая линию изгиба газеты. – Два заряда крупной дроби – и готово, она на ковре. Убийство из ревности: она обманывала мужа целый год, эта шлюха, – бросил он Камилле и устремил на нее скорей змеиный, чем ласковый взгляд.
Она вздрогнула, испугавшись внезапной грубости Зебры. Правда, он не имел обыкновения прибегать к сослагательному наклонению в своих речах, но все же остерегался показывать себя вульгарным. И сейчас его неожиданная грубость заставила Камиллу опасаться худшего. Должно быть, Зебра нашел письма, они уязвили его самолюбие, и он поверил в ее измену. Поначалу Камилла не почувствовала скрытого умысла в слове «шлюха». Но, придя в себя, решила, что это ее заключение немножко скороспелое. В конце концов, событие, о котором сообщил Зебра, необязательно было выдуманным. Сознание собственного вероломства вынуждало Камиллу считать свои страхи обоснованными, во всяком случае, она так думала, и тут ей пришла в голову мысль, что она уже считает себя любовницей Бенжамена, хотя окончательного решения пока еще не приняла. Ее тело вынесло свой приговор при закрытых дверях, не посоветовавшись с разумом.
– Шлюха, – повторил Зебра. – Она прятала письма своего любовника в их общей спальне.
После этих слов он высморкался и с вызывающим видом стал просматривать колонки раздела «Обо всем понемногу». В это мгновение Камилле стало ясно, что Зебра знает о письмах. Она действительно оставила всю пачку в одном из выдвижных ящиков своего ночного столика. Теперь ей оставалось только молчать. Одно неверное слово – и Зебра может припереть ее к стене. Но она не знала, стоит ли падать духом: в конце-то концов, мужу не в чем ее обвинить, уязвимы были только ее желания. Но она воздержалась и от заявления о своей невиновности; вынуждена была признать, что, раз она собирала и хранила письма Незнакомца, ее поведение говорило не в ее пользу: кокетливый вид, задержки в городе, когда она выслеживала Бенжамена, неуступчивость в спальне, отсутствие интереса к планам возрождения их былой страстной любви и в особенности то, что она прятала от мужа любовные послания. Любой из этих фактов мог быть свидетельством тайной связи.
Засовывая голову в стенные шкафы и делая вид, будто ищет солонки, Камилла молилась про себя, чтобы свершилось чудо и оказалось, что Зебра действительно прочел о трагическом событии в газете, и тут ее мозг пронзила новая мысль. А что, если Незнакомцем был не Бенжамен, а сам Зебра? Может, он собрался разыграть ее, посмеяться над ее тревогой? Ведь, в конце концов, мечтала она, возвращаясь на несколько недель назад, он вполне мог доверить отправку писем своему клерку или Альфонсу, чтобы те отправляли их из Лаваля, пока он кутил со своими собратьями по профессии в Тулузе. Но тут она вспомнила про послание, в котором описывалось платье, которого Зебра увидеть не мог. Зато у Бенжамена было достаточно времени разглядеть его во всех деталях на уроке математики. Значит, вернее предположить, что Незнакомец – литературный двойник Бенжамена; да если бы он и оказался Зеброй, что стоило Камилле подумать, будто автор писем – Бенжамен? Эта мысль слишком заполонила ее, чтобы сбросить подобный вариант со счетов.
– Шлюха! – глухо и враждебно повторил Гаспар, и Камилла усмотрела в этом повторе подтверждение своих страхов и своих предположений.
Ярость Зебры была для нее подтверждением того, что он выудил из тайника письма о любви к ней другого. Камиллой овладело сложное чувство, состоявшее из радости оттого, что Незнакомец оказался Бенжаменом, и страха перед тем, как отнесется к этому Гаспар.
Зебра упрямо делал вид, будто пробегает глазами газетные заголовки, а Камилла разозлилась на него за то, что он оставляет ее жариться на медленном огне. Она решительно повернулась к нему лицом, подперла кулаками бока и в упор уставилась на него.
– Ну, доставай их!
– Что именно? – спросил Гаспар с озадаченным видом.
Камилла остолбенела и поняла, что до писем Зебра не добрался. Сгоряча она выдала наличие преступных писем, глупая выходка с ее стороны.
– Я уверена, что это ты спрятал солонки, – храбро бросила она, пытаясь исправить свой промах.
– Нет, – возразил Зебра, – но я нашел в нашей спальне вот это.
И по-прежнему вяло извлек из кармана пузатую связку, состоявшую из восемнадцати писем Незнакомца. Такой поворот дела сразил Камиллу. Чтобы не закачаться, она ухватилась за дверцу стенного шкафа.
– Прости меня, – пробормотал Зебра.
– За что? – спросила изумленная Камилла.
– Я был обязан заметить это годами раньше. Как я понимаю, у тебя кто-то есть. Сам виноват…
– Да никого у меня нет.
– Есть…
– Гаспар, ты ошибаешься. Никогда у меня никого не было. Я сохранила эти письма, потому что они льстят мне.
– А зачем прятала?
– Чтобы ты не насмехался надо мной.
Камилла использовала все доводы, заявила, что просто невозможно вступить в связь с любителем писем, у которого нет лица и который к тому же ей безразличен. Добродушный Зебра охотно дал себя убедить; но, желая покончить дело по-хорошему и в надлежащем виде, потребовал, чтобы она их тут же порвала.
– Ну, раз ты так хочешь, – ответила Камилла, приняв равнодушный вид.
Без видимой дрожи она изорвала в клочки первое письмо, но в душе ее поднялась волна возмущения. Зебра вынуждал ее собственными руками уничтожить самые красивые слова любви, когда-либо обращенные к ней. Каждый порванный листок отодвигал ее все дальше от Незнакомца: ведь письма эти были единственными реликвиями, оставшимися у нее, после того как он перестал писать. Однако Камилла надеялась, что сможет соединить измятые клочки клейкой лентой, как только нотариус уйдет.
Но Зебра, словно прочтя ее мысли, собрал обрывки и швырнул в плиту, где еще тлели два-три полена. Струйками дыма унеслись в дымоход все красивые слова, которые Незнакомец нашел для нее.
– Дорогая, – пробормотал Гаспар, – мы продолжим наш долгий путь. Наша любовь будет расти и расти, это я тебе обещаю.
Испепеление обрывков писем пробудило в Камилле глухую враждебность к Зебре. Она без конца разжигала свою злость с твердым намерением подтолкнуть развитие своих отношений с Бенжаменом. Слепота нотариуса беспредельно раздражала ее. После того как ему втемяшилось оживить пламя их страсти, он только и делал, что совершал оплошность за оплошностью. От этого можно было прийти в отчаяние.
Зебра был начисто лишен романтики, а для чувства это все равно что злокачественная опухоль. Его начинания казались искусственными, а первым же ходом он только попортил дело: если бы хоть чуточку подумал, то понял бы, что, раз уж Камилла прятала письма Незнакомца, значит, его инсценировки не вызывали у нее никаких грез. Но Зебра упорно не желал ничего видеть, ослепленный своими планами восстановить их былую любовь, тогда как на самом-то деле именно осуществление этих планов вынуждало Камиллу сойти со стези супружеской верности.
Ее преследовал образ Бенжамена. Он возникал в самых тайных ее мыслях и оказывал решающее влияние даже на выбор нижнего белья. А какое предпочел бы он? Шли неделя за неделей, и вот призрак Бенжамена поселился в доме Мироболанов. Камилла передвигала мебель по его предполагаемому вкусу; мало-помалу ей стало казаться, будто она живет наедине с этим молодым человеком. Она замуровала себя в воображаемом сожительстве с ним.
Зебра пытался заставить ее снова разыгрывать сценки из их совместной жизни, но Камилла оставалась равнодушна к ним. Она предпочитала погружаться в мечты, пробужденные Бенжаменом, который представал в них то как очаровательный принц из «Спящей красавицы», то как Жерар Филип в роли Фанфана-Тюльпана. В ней ожили первые девчоночьи волнения, никак не связанные с воображаемой любовной интрижкой. Наташа и Поль занимали в ее мысленном пространстве лишь боковые места. Без всякого стыда Камилла сорвала с лица маску любящей матери, чтобы вновь обрести черты молодой женщины. К черту семью, тело ее жаждало опьянения девической страстью, картина которой рисовалась ей в цветном изображении, с раскатами грома небесного при каждом поцелуе, ей хотелось, чтобы ресницы ее трепетали в такт ударам сердца.
В свое время, когда они только поженились, Зебра умел заставить ее трепетать от страсти; но все его хитрости в попытках воскресить ту давнюю пору теперь казались ей смехотворными. Его экстравагантность все еще помогала Камилле развеивать скуку будней; однако в большой игре она возлагала надежды на Бенжамена.
Этот молодой человек, производивший на Камиллу такое сильное впечатление, судя по всему, не клюнул на ее сногсшибательные наряды, в то время как большая часть юношей из-за них забывала о теоремах. Камилла терялась в догадках, пытаясь объяснить такое равнодушие. То, что он не гомосексуалист, а нормальный, хотя и не очень агрессивный мужчина; не вызывало у нее сомнений. В какую-то минуту она отнесла его холодность на счет заурядной буржуазной сдержанности, которая, мол, обуздывает его порывы; потом просто приуныла. В это время оценки Бенжамена по математике вдруг резко пошли вниз. Молодой человек, привыкший к заоблачным высотам, заподозрил Камиллу в том, что она запуталась в баллах, и не раз при всех выражал ей свое недоверие. Трижды пришлось ей сгорать от стыда перед всем классом за то, что она допустила несправедливость. Опасаясь, как бы табун будущих математиков не догадался о ее игре с Бенжаменом, она бросилась в другую крайность. Оценки лицеиста Ратери пережили период небывалой инфляции. А он не обращал особого внимания на нежданную сверхприбыль и потому не оспаривал завышенные оценки.
Вот так Камилла вела свою тайную войну, не замечая, что отчаяние Зебры углублялось с каждым днем.
Супружеская любовь – это костистая рыба, которая может выставить колючки, думал Гаспар. Несъедобная; это иллюзия, мираж, все так, но она и возвышенна, в ней сосредоточена, так сказать, вся красота мира.
Зебру угнетал недостаток увлеченности у Камиллы. Ох уж эта женитьба… Ты наслаждаешься с любовницей, она вешает занавески на твои окна – и вот тебе дом, семейный очаг. Ну чем не Березина?[6] Гаспар томился в тоске и никому не мог о ней поведать. Да и кому откроешься? Ну, разумеется, Альфонсу. Но что ему сказать? Что он, Гаспар, однажды поверил и с тех пор всегда верит в невозможное: в страсть до гробовой доски, если страсть эта скреплена обручальными кольцами? Несбыточная мечта, верно? Даже его другу, крестьянину, то, что он затеял, показалось бы лишенным смысла.
Бедный нотариус переключил свое внимание на привычные дела: постройку деревянного вертолета вместе с Альфонсом, составление актов о наследовании или продаже недвижимости и время от времени назначение клизмы своему клерку. А еще он помог дочери «привести в порядок» городское кладбище.
Наташа посчитала долгом чести восстановить справедливость в этом общественном месте. С высоты своих семи лет она считала возмутительным, что одни могилы утопают в цветах, а другие, обойденные судьбой, покрыты лишайниками да сорняками. Поэтому время от времени она занималась тем, что распределяла венки и букеты поровну между обитателями могил. Скопление мертвецов как будто не омрачало ее душу; напротив, девочка выполняла свою важную работу, вернее сказать, свою миссию вприпрыжку, напевая вполголоса какую-нибудь считалочку.
Но такой замогильный социализм пришелся не по вкусу Мальбюзу, выполнявшему в мэрии всевозможные поручения, в числе которых были и функции кладбищенского сторожа. Зажиточные горожане остались недовольны подобной уравниловкой и называли действия неизвестных злоумышленников «подрывными», иначе говоря, «кознями коммунистов». А уж где угнездится политика… Мальбюз клялся и божился, что подкараулит анархиста, ползущего с ножом в зубах осквернять могилы почетных граждан. Такому рвению немало способствовало и то обстоятельство, что Мальбюз ради пополнения скудного жалованья сам копал могилы для каждого погребения. Заботился о своей репутации среди почивших в бозе; заботился соответственно чаевым, которые получал после предания покойников земле. И вот однажды, спрятавшись за кладбищенской часовенкой, Мальбюз с изумлением увидел, что злоумышленником была маленькая Наташа, рьяно исполнявшая миссию справедливости.
Сторож схватил ее за ухо, отругал как следует и пошел к нотариусу предупредить его, что, если еще раз застанет маленькую злодейку на месте преступления, обратится к жандармам – слово Мальбюза! Негостеприимный Зебра обругал его чучелом и порекомендовал уступить какому-нибудь гомику, а если у него на этот счет имеются предрассудки, то пусть ему в задницу всадят крупный корнишон. Мы обойдем молчанием остальные рекомендации. Зебра вспыхивал, как порох, если задевали его головастиков.
Ошарашенный Мальбюз ретировался, не дожидаясь, что еще Зебра с ним сделает, потому что тот подступал к нему с каминными щипцами. В подъезде хозяин дома остановился и послал вдогонку Мальбюзу последнее пожелание, украшенное именами птиц. Наташа хохотала и хлопала в ладоши. Боже, как она любила своего потешного отца!
Разумеется, она вернулась к исполнению своего долга перед умершими, только на этот раз Зебра отправился вместе с ней. Они пошли туманным утром, вооружившись лопатой и граблями, дабы привести в порядок самые заброшенные могилы. Наташа даже захватила с собой щетку, намереваясь очистить эпитафии на гранитных и мраморных стелах и плитах. Было оговорено, что всем займется девочка, а отец в это время будет стоять на часах, заступив на пост у ворот кладбища. Если покажется злосчастный Мальбюз, они прекрасно смогут драпануть через калитку в задней стене.
Наташа ликовала. Они поднялись на заре только вдвоем и без шума; Камилла и Тюльпан досматривали сны. Отец и дочь не поставили их в известность о своей вылазке. Это был секрет, настоящий секрет, известный только им двоим, а ведь ничто так не сближает людей, как сообща хранимая тайна. Зебра сам вскипятил дочери молоко, правда, оно убежало, и приготовил два поджаренных хлебца, которые затем обмазал по краям маслом и медом; затем они крадучись вышли из дома; карманы набиты бутербродами, в руках инструменты. На решетчатых кладбищенских воротах висел замок. Пришлось Наташе перелезать через стену, Зебра подставил спину и – гоп!
Опустившись на свои короткие ножки, Наташа обернулась к покойникам.
– Доброе утро! – бросила она, обращаясь к надгробиям.
Зебра, пораженный такой непринужденностью дочери, занял свой пост перед воротами кладбища и сделал вид, будто зорко осматривает окрестности. Он знал, что Мальбюз не появится, ибо в понедельник у него выходной. Так что бояться было нечего; но у Наташи в памяти остался образ отца в роли сообщника и защитника. Этим он сделал ей самый настоящий памятный подарок – каждый воспитывает детей как может.
Гаспар, конечно, был профаном в искусстве быть отцом, равно как и в искусстве быть мужем. И он постоянно импровизировал в надежде войти когда-нибудь в обе эти роли.
Нотариус грустил, грустил, грустил. О, если бы Камилла… Он почти хотел, чтобы она уже не принадлежала ему, чтобы снова ее завоевать; но она все еще была его любимой женщиной, причем законной женой. Это могли подтвердить все.
Молодая блондинка словно сошла с обложки журнала, силуэт ее будил воображение. Зебра сначала увидел ее в зеркале за стойкой табачного киоска-бара. У нее были голубые глаза, какие бывают у студенток филологического факультета, а то, что она сказала ему своим взглядом, привело его в возбужденное состояние.
Он благоразумно забрал свою пачку сигарет и покинул маленький бар, толкнув невзначай некрасивую и невысокую девушку, которая разговаривала с этой красоткой. Возраст обеих не шел ни в какое сравнение с его годами – должно быть, и той, и другой не было и двадцати.