Страница:
Зебра передал ему перечень инструкций, а также документы, согласно которым другу доверялась эта миссия; ему же вручил и письмо к детям:
– Ты передашь его Тюльпану и Наташе, когда пробьет мой час.
Последние две недели жизни Зебры стали для Камиллы вторым медовым месяцем. Гаспар наконец отказался от попыток прикасаться к ней и позволил себе быть безукоризненно нежным. Ни на минуту не оставлял он ее без внимания, ибо знал, что не надо рассеиваться, если не хочешь отдать Богу душу невзначай.
Камилле пришлось-таки повоевать и с дипломированными сиделками, и с врачами, которые во что бы то ни стало хотели, чтобы Зебру поместили в их умиральню; и она победила.
Зебра окончательно обосновался в доме Мироболанов. У него болело везде, но он от души смеялся, как будто близость смерти несла ему облечение.
Однажды после полудня, когда Зебра обучал Наташу восхищаться, слушая джаз с пластинок, звучавших со старого проигрывателя, в гостиную вошла Камилла. Зебра без всякого перехода тут же заключил ее в свои скелетоподобные объятия и стал с ней вальсировать на старинный манер. Наташа так никогда и не поняла, почему ее пробрала дрожь, когда родители зарыдали, обнявшись: девочка никогда не видела подобных интимных сцен между кем бы то ни было.
Гаспар, когда позволяли силы, выходил подышать сельским воздухом и насладиться осенней пышностью красок, которые он прямо-таки пожирал глазами. Как-то в сумерки он сидел с Камиллой на скалистом берегу реки, огибавшей их сад. И вдруг схватил руку Камиллы, сжал ее и долго держал в своих руках, полузакрыв глаза.
– Дай мне немножко жизни, – едва слышно попросил он, опасаясь, как бы жизнь не покинула его в ту же минуту.
Вновь обретенная нежность не мешала Зебре играть в старую игру. Например, недавно он изобрел состав лекарственных трав, который, по его утверждению, мог излечивать от холодности жен, не отвечающих на ласки мужа. В состав этот входили отвары полевых цветов. Наташа помогала отцу собирать цветы, а еще помогала воплотить в дереве последний плод неуемного воображения нотариуса; это было механическое приспособление для аплодисментов, и состояло оно из двух деревянных рук на шарнирах. С его помощью можно было аплодировать хорошему комику в театре сколько душе угодно и не бить при этом собственные ладони. Камилла сшила пару плюшевых перчаток на эти деревянные руки на случай гала-концертов. По словам Зебры, устройство годилось и для священников: руки в фиолетовых перчатках складывались как для молитвы…
Тюльпан, лондонский изгнанник, прислал отцу второе письмо, в котором опять-таки сообщал, что отцовская кровь в его жилах не остыла.
Так, например, он ставил Зебру в известность, что наступит день, когда его сын станет первым главой современного Всеевропейского государства, ни больше, ни меньше. Делая такое заявление, Тюльпан исходил из того, что для отца не существует невозможного. И рассуждал примерно так: профессии, на которые лицей ориентировал своих выпускников, ограничивают будущее поле деятельности слишком узкими рамками. При одной мысли о должности старшего бухгалтера у него возникала головная боль. Он желал «сыграть Императора», а так как трон Западноевропейской державы свободен, почему бы ему, Тюльпану, не примерить на свою голову корону Карла Великого. В конце письма он написал: «Папа, я этого добьюсь, потому что чувствую себя твоим сыном».
Это послание произвело на Зебру сильное впечатление; не то чтобы его обрадовала перспектива увидеть, как Тюльпан будет вершить судьбы Европейского континента. Над этим он только посмеивался, тем более что сам он одной ногой был уже на том свете. Зато он испытал неизъяснимое блаженство оттого, что его мальчуган осмелился выйти за пределы разумного. Тюльпан будет не из тех, кто отказывается от своего. В пятнадцать лет у него хватает мудрости принимать свои мечты всерьез и смеяться над тем, что вялые людишки именуют «реальностью». Жизнь его будет соткана из неуемных желаний.
– Вот это сын так сын! – орал Зебра всякому, кто желал его слушать.
Этим воплем Гаспар выражал свое счастье по поводу того, что сын унаследовал его дух. Сам он всю свою жизнь пытался любой ценой сбросить с плеч ярмо раба окружающих вещей. Подтверждением тому служили отказ от вырождения супружеской любви и то, что он не сник пред лицом неизлечимого недуга. Зебра гордился тем, что передал сыну главную черту своего характера. В общем, главное не в том, что Тюльпан как биологическая особь носит в себе его гены. После смерти отца он останется его братом по духу, чуть ли не верным учеником и последователем.
Гаспар позвал Камиллу, Альфонса, Мари-Луизу и тщедушного Грегуара, чтобы все они послушали, что пишет его сын, хотя тот просил сохранить то, о чем он сообщает, в тайне. Зебра не мог удержать в берегах разлившуюся в его душе радость.
Судьба постаралась обставить как подобает его уход из жизни. Предсмертные минуты некоторых людей отмечены печатью волшебства. Таинственным образом вступили в игру главные элементы жизненной загадки, и история его супружеской жизни получила достойное завершение. Зебра заработал право на подобное везение, которое, кстати, было вовсе не случайным.
Камилле понадобилось съездить в Париж по наследственному делу. Ее восьмидесятилетний дядюшка отдал душу милостивому Боженьке, в которого никогда в жизни не верил. Упомянутый дядюшка слыл острословом за счет десятка соленых анекдотов, собранных за время выдуманной им самим службы в сухопутных войсках.
Не беспокойтесь, в его лице Франция не потеряла одного из самых заслуженных ветеранов. Ведь Альбер – так звали дядюшку – был признан негодным к строевой службе в 1913 году из-за узкой грудной клетки, которая была у него не шире, чем у воробья. Хилый Альбер, не хлебнув каши 1914–1918 годов, в то время как его ровесники широкой грудью встречали пулеметный свинец, начал понемногу изобретать истории о своей службе в армии. И вскоре перешел к наглой лжи.
– О, Верден… – бормотал он в 1920 году с видом бывалого солдата под восторг прелестных исполнительниц чарльстона, которые млели от восхищения его геройством.
Отсутствие орденских планок на лацкане он ловко объяснял своей мнимой скромностью и клеймил позором калек с изуродованным лицом или культяшкой ноги, которые, по его словам, только и делали, что прогуливались по бульварам, нацепив все свои медали.
Шли годы, и вранье становилось все круче. Через десять лет дядюшка сам твердо уверовал в то, что все четыре военных года гнил в окопах на Сомме, и требовал, чтобы его величали майором Альбером. Созданная им самим легенда обязывала его, начиная с раннего завтрака, повествовать о геройских подвигах, украсивших его выдуманную биографию; он был поистине неистощим.
– О, этот запах крови, он и сейчас у меня в ноздрях…
– Но, мсье Альбер, – возражала ему старая прислуга, – ведь вы в это время жили в Каннах.
– Правильно, в санатории… растреклятая рана, я получил ее под Шмен-де-Дамом. В низ живота.
Он тут же расстегивал штаны и показывал шрам, оставшийся после операции аппендицита.
И вот теперь Альбера не стало, а так как у него не было ни жены, ни детей, он завещал племяннице все свое состояние: кое-какие долги, чемодан русских облигаций и – самое ценное! – поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона, ибо под старость он побаловал себя орденской планкой. По воскресеньям, если ревматизм не приковывал его к постели, дядюшка часа два гордо прогуливался в людных местах, даже в метро, выпячивая хилую грудь.
Камилла была тронута дядюшкиной заботой, получив это жалкое наследство, и назначила свидание нотариусу майора Альбера; одного дня в Париже хватит, чтобы уладить это дело.
Когда Камилла собралась на вокзал, Зебра пожелал сопровождать ее в поездке. Она попробовала урезонить мужа: ну где ему при такой слабости пускаться в дальний путь; однако он все-таки добился – время поджимало – разрешения проводить ее до вокзала.
Альфонс отвез их на машине и получил строгий наказ по возвращении тотчас уложить нотариуса в постель. Камилла поцеловала мужа у входа в вокзал и не разрешила провожать ее до вагона, затем уселась в своем купе и, закрыв глаза, отрешилась от всяческой суеты. Много недель все ее внимание было приковано к Зебре, а о себе она забывала. Ей нужно было поразмыслить и дать волю волновавшим ее чувствам.
Сознание ее пронзила четкая мысль: ее любовь к Гаспару не уменьшилась ни на йоту, а вот исход болезни вызывал у нее тревогу. И все-таки ей хотелось верить, что выздоровление не заставит себя долго ждать, а поэтому она как одержимая принялась бормотать все молитвы, какие могла вспомнить. Слова их без особого труда всплывали в сознании. С самого детства она так рьяно не молилась.
По прибытии в Париж среди моря лиц на перроне она с изумлением узнала Зебру, который стоял у локомотива собственной персоной и, казалось, плавал в своей одежде, ставшей ему чересчур свободной.
– Дорогая, – сказал он, выдавливая из себя улыбку, – с днем рождения!
Камилла бросилась в его распростертые объятия и нежно обняла, очень осторожно, чтобы не причинить ему боль. Сколько обыкновенных влюбленных понадобилось слить воедино, чтобы создать такого идеального любовника? – спрашивала она себя, прильнув к груди Зебры.
Камилла начисто позабыла про свой день рождения. Да и то сказать, она стала совсем другой в собственных глазах; как будто, проводя день за днем у изголовья больного мужа, она потеряла самое себя и в этом самозабвении черпала силы, чтобы выполнять свой долг.
Тут Камилла опомнилась и начала укорять Зебру: просто неразумно было с его стороны пускаться в такой дальний путь, но при этом она не отдавала себе отчета в том, что вовсе не вразумляет Гаспара, а лишь увеличивает его радость, описывая опасности, которым он подверг себя, желая укрепить их взаимную любовь. Когда она кончила свою филиппику, Зебра пояснил, что приехал в Париж не только затем, чтобы вручить ей букет цветов у выхода с платформы. Мысль его заключалась в том, чтобы отпраздновать день рождения единственной в его жизни женщины там, где зародилась их взаимная страстная любовь.
– И что же нам нужно сделать? – спросила Камилла, сразу уступая какую-то пядь своей территории.
– Мы должны разыграть сцену нашей первой встречи там, где она произошла, – слабым голосом ответил Гаспар.
Камилла тут же начала спрашивать себя, как это она сможет участвовать в подобной сцене, если Зебре не удастся выступить перед ней таким, каким он когда-то был.
Прежде чем ехать в пансион, где они были соседями, не подозревая об этом до самой их встречи, Камилле нужно было встретиться с нотариусом майора Альбера. Она согласилась уничтожить поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона; потом постаралась сократить переговоры, чтобы Зебра не слишком долго плясал от нетерпения в приемной нотариуса.
Теперь они проезжали на такси мимо дворца под названием «Галлиера», большого, но в меру, здания, и Зебра шепнул Камилле: как жаль, что у него силенок маловато. А ведь говорят, дворец этот – всего-навсего огромная спальня, построенная в прошлом веке венецианским принцем, чтобы заниматься в ней любовью с некой танцовщицей. Позже Камилла узнала, что дворец «Галлиера» был задуман для устройства выставок; однако она поддержала версию Зебры, чтобы доставить ему удовольствие, сославшись на то, что знает одного архитектора, сведущего в истории старых зданий столицы Франции.
Такси остановилось перед домом 122 на улице Ассас, в котором произошло их первое свидание. Они вышли и долго стояли молча, взявшись за руки. Затем Гаспар вспомнил фразу одного из своих первых писем Камилле: «Я славлю Бога за то, что он тебя создал». Этим словам было столько же лет, сколько было их первенцу, и они точно передавали, какое пламя тогда их сжигало.
Они зашли в пансион, и Зебра, опираясь на Камиллу, взобрался по ступеням на верхнюю площадку. Отказывали легкие. Задыхаясь, он попросил, чтобы Камилла спустилась на несколько маршей ниже, чтобы изобразить свое неожиданное появление. Та повернулась и исчезла в глубине лестничной клетки.
Когда она вернулась, произошло чудо. От мысли восстановить их первую встречу и влезть в шкуру молодого человека Гаспар внутренне помолодел. Пусть его тело начинено метастазами, но он держал голову высоко, глаза блестели, и лицо стало живым, как у двадцатилетнего юноши.
Увидев, что муж превратился в студента, Камилла весьма темпераментно выпалила первую фразу. Такая метаморфоза и ее зарядила энергией, а уж Зебра распинался, точно соискатель премии на конкурсе театрального искусства, не заботясь о силах, которые сжигал. И вдруг на пятнадцатой реплике у нотариуса закружилась голова. Голос сорвался. Гаспар, сотрясаемый ужасными спазмами, начал блевать, словно изрыгал из себя душу. Из дверей повысовывались обитатели пансиона. Что за шум? О, поддержите ему голову. Со мной все в порядке. Нет, не трогайте его. Жан, загони обратно кота. Отойдите от него, ему не хватает воздуха. Это мой муж. Жаклин, уложите детей. Позвать священника? Нет, принесите воды. Камилла вызвала «скорую помощь».
Фельдшер, возглавивший бригаду, хотел доставить больного в одну из парижских больниц, но Зебра потребовал, чтобы его везли домой, утверждая, что это недомогание временное. Крупная купюра, сунутая в карман шофера, окончательно убедила его в обоснованности довода пациента.
Путь показался Камилле нескончаемым, ибо она корила себя за то, что не отвезла Зебру домой тотчас же и в какой-то мере способствовала истощению его сил. Когда Гаспар увидел липы, окаймлявшие подъездную дорожку, упиравшуюся в портал дома Мироболанов, ему сразу же стало легче, будто он встретил старых друзей. Его перенесли в постель под встревоженным взглядом Наташи, выбежавшей встречать «скорую помощь». Камилла, силы которой были на исходе, отослала дочь к Мари-Луизе.
– Папе нужно отдохнуть…
На иссохших губах Зебры появилось нечто, напоминавшее улыбку, ему хотелось приободрить дочь, и oft конвульсивным движением пожал ее ручку. В мечтательном взгляде дочери он заметил легкую тень. Девочка поцеловала отца, ушла, и у нее даже не нашлось слов, чтобы выразить свою озабоченность Мари-Луизе, она просто сказала, наморщив лоб:
– У папы несвежий вид.
Фельдшер распрощался и уехал. Наконец Камилла осталась наедине с Зеброй, ощущая тем большую близость с ним, чем больше он ослабевал. Снедаемый высокой температурой и упрямством, он был чувствительнее ребенка. Растроганной Камилле хватило сил просидеть с ним до шести вечера, после чего она ушла в свою спальню, чтобы не брякнуться на пол возле кровати: усталость доконала ее.
Рухнув на неразобранную постель, Камилла час-другой пробыла в каком-то полузабытьи. Из головы не шли секунды наслаждения в монастыре Обиньи. Беспорядочно возникали и другие инсценировки Зебры: письма Незнакомца, номер семь в заштатной гостинице, угроза вырождения в стареющую супружескую пару, ею мнимая любовница… и то ноябрьское утро, когда она посчитала, что он ее покидает. Впервые Камилла думала обо всех этих выходках мужа с какой-то нежностью. Бог ты мой, как только он не истощил свой ум, выдумывая все новые и новые ходы. Камилла испытывала теперь определенную гордость оттого, что не оказалась в числе тех, кто за давностью лет пренебрегает супружеской любовью. Она оставалась влюбленной. Да, сейчас она любила мужа более пылко, чем в первые дни их близости. Зебра выиграл, и ей это было приятно. Они не стали ископаемой супружеской парой.
Гаспар, оставшись в одиночестве, размышлял о том, какую злую шутку сыграла с ним жизнь. Он вечно боялся, как бы смерть не разлучила его с Камиллой, и вот теперь приближается его час, но в то же время болезнь вернула ему любовь жены.
Качаясь на рубеже между жизнью и загробным миром, он вник в суть вещей. «Ах, почему же я раньше не открыл ей все мои страхи и надежды, – горестно восклицал он про себя, – зачем прятался под маской комедианта?! Теперь я добился своего, Камилла любит меня, но я угасаю. Если бы только я показал ей, каков я на самом деле… Если глядеть в корень, брачные узы отмирают из-за того, что супруги молчат. Обретенная с годами совместной жизни привычка лишь отговорка. Ну почему я открылся ей лишь теперь, когда уже слишком, слишком поздно? Если бы кто-нибудь написал мою биографию… Она послужила бы примером, которому не надо следовать супругам, давно любящим друг друга…»
Несмотря на такие рассуждения, Гаспар не считал совсем уж ложным избранный им путь. Пусть он заплатил слишком дорогой ценой за победу, зато хоть кончиками пальцев дотянулся до своей мечты. Да и мог ли он поступить иначе? Ведь он отверг дремотную реальность будней, в которой вроде бы и не живешь, а лишь существуешь, и заменил ее другой реальностью, не такой удушающей, а, напротив, полной жизни, которой требовала его душа. Исходя из этого, он и решил, какой должна быть сцена его ухода из жизни, приближавшегося с каждым часом. Зебра хотел гореть страстью до последнего дыхания и покинуть этот мир романтическим героем. Только в этом случае история его союза с Камиллой и привнесенная в него им самим драматургия окажутся безупречными.
Утром Камилла услышала какой-то шум в коридоре. Поскрипывание планок паркета подтвердило ее опасения. Зебра, хоть и едва держался на ногах, встал, чтобы пробудить в жене желание близости с ним. Нарочно ступал на расшатавшиеся планки: хотел и на закате дней своих остаться любовником. Камилла со страхом ощутила, как в ней поднимается желание. Поскрипывание напоминало о прошлом, заставляло забыть весь ужас происходящего теперь; но вдруг она услышала, как Гаспар грохнулся оземь.
Камилла как безумная соскочила с постели и выбежала в коридор. Зебра лежал на полу, обливаясь холодным потом. Она обняла его и прижала к груди. Глаза Гаспара уже смотрели в иной мир, а тонкие, иссушенные страданием губы разомкнулись как будто для того, чтобы произнести вызревшие в душе последние слова.
– Не покидай меня… – только и сумел пролепетать Зебра.
Затем по лицу его разлился небывалый покой.
Оторопевшая Камилла тогда подумала, что, может быть, Бога и нет, а дальнейшая судьба Гаспара зависит только от ее любви к нему.
В то время она еще не знала о его посмертном плане. «Это я в твоем обличье буду ухаживать за собственной вдовой», – шепнул он Альфонсу.
III
Тело долго не остывало. Ощущая себя пустой, как выеденное яйцо, Камилла поволокла Зебру в свою спальню и уложила в еще не остывшую после нее постель, потом упала ему на грудь и уткнулась лицом в его шею. Покрывала поцелуями лицо, что есть силы растирала руки, лихорадочно боролась с могильным холодом, постепенно завладевавшим коченеющими руками и ногами. С губ ее срывались нежные слова, псалмы любви, импровизированная страстная Песнь Песней.
Боли Камилла пока что не ощущала. Рано. Но на ее мысли легким ветерком повеяло безумие. В окружающей темноте ветерок окреп, превратился в ветер, который повернул ее мысли к их последней ночи. Камилла скинула кофточку и приникла к бренной оболочке Гаспара. Полураздетая, жалась она к бездыханному телу, стараясь согреть принимавшую пергаментный оттенок кожу. Терла его руки, которые уже не погладят ее груди, не пройдутся вдоль бедер, вдыхала его еще живой запах, чтобы сохранить в памяти до той поры, когда она проснется вдовой…
Глаза Зебры закатились, тело остыло, Камилла оторвалась от своего возлюбленного и вышла из комнаты с сухими глазами; спустилась в сад и стала бродить по дорожкам. Бродила, пока не показалась луна; тогда она, по-прежнему без слез, зашла в Павильон любви и там уснула.
Проснулась около девяти, оттого что на лицо ее упал солнечный луч. Вокруг среди столярного инструмента валялись изобретения Зебры: машина для аплодисментов, курительная машина… останки эпохи, которая закончилась за одну ночь.
В своей спальне она увидела уже не Зебру. Лицо стало совершенно другим, неизвестно чьим, вообще не лицом живого человека, можно сказать, это было лицо небытия – спокойное, бесстрастное. Если можно представить себе море без волн – это уже не море. Так вот, Гаспара здесь не было. Он немыслим без движения.
Именно эта горькая мысль поразила Камиллу: непрестанное движение составляло личность Гаспара. Его внезапная неподвижность породила у нее острую боль, она почувствовала, что ее грубо и внезапно лишили жизненной силы. Гаспар уже не будет ежедневно пришпоривать ее.
Заливаясь слезами, Камилла вдруг заметила, что Зебра не в той одежде, в какой она его оставила ночью, на нем был свадебный костюм, хранившийся на чердаке. В оглушенном мозгу Камиллы молнией сверкнула мысль, что агония мужа была не чем иным, как инсценировкой, поставленной Гаспаром с целью взбодрить ее любовь к нему! Должно быть, он принял какое-то снадобье, которое понижает температуру тела, приглушает биение сердца, и все для того, чтобы ночью надеть свадебный костюм неизвестно для чего. Камилла вспомнила, что Шекспир заставил Джульетту принять подобный эликсир. В пьесе, как известно, это привело к трагической развязке; но Зебра, без всякого сомнения, не желал подобного печального исхода. Значит, его кровь согреется. Он проснется, обнимет ее и поцелует, шепнет на ухо, что это была лишь инсценировка.
Все еще пребывая в состоянии шока от такого открытия, Камилла утерла слезы с покрасневших глаз и потрясла Зебру, сначала легонько, потом изо всей силы.
– Да ну же, просыпайся! – властно приказала она.
Но Гаспар не спешил выйти из оцепенения. Руки оставались холодными, в лице – ни признака жизни. Камилла этого не заметила, вернее, не желала замечать, готовила в уме ругательства, которые обрушит на мужа, как только он пробудится от летаргического сна. Слыханное ли дело – проделывать такие штучки с женой! Уж на этот раз ему влетит по первое число. С дрожащими от ярости губами Камилла дожидалась пробуждения Зебры, чтобы высказать ему все, что положено, но вдруг услышала у себя за спиной тоненький голосок Наташи:
– Это я надела на него хороший костюм, чтобы он был покрасивее на панихиде.
Тут Камилла испытала, что значит потерять любимого человека во второй раз. Лицо ее угасло, из глаз полились слезы.
Наташа пришла сюда рано утром и по собственному почину решила поэлегантней обрядить отца. Она немало времени провела на кладбище и покойников не боялась.
При виде остывшего тела, принадлежавшего ее отцу, она с отчаянием подумала лишь об одном: а что теперь будет с мамой? Я должна ей помочь.
– Не смотри на него, это уже не он, – прошептала девочка.
А так как мать все равно не отрывала глаз от останков мужа, Наташа добавила в порыве сострадания:
– Ну хочешь, я надену на него его маску Микки-Мауса?
– …Микки-Мауса?.. – машинально повторила изумленная Камилла, давясь рыданиями.
В тот же день Камилла вызвала из Англии Тюльпана под каким-то надуманным предлогом. Телефон непригоден для подобных известий: этот аппарат передает только слова, но не взгляды.
Когда Тюльпан вошел в отчий дом, мать дожидалась его в прихожей. Все ее мысли отражались на лице, так что сын сразу понял, что Провидение взяло на себя труд лишить его юности. Мертвая тишина в доме говорила о том, что надо забыть про свои пятнадцать лет.
В чертах Тюльпана Камилла тотчас узнала Зебру: тот же смелый взгляд, та же непокорная манера держать голову. Оба всем своим видом выражали протест против наскоков судьбы. Камилла по-глупому посчитала сына сильным и надежным. Из глубины ее существа, из недр одиночества невольно вырвались слова:
– Ты теперь глава семьи.
Слова эти свинцовой тяжестью навалились на неокрепшие юношеские плечи и навсегда утихомирили еще жившего в нем мальчишку, так что Тюльпану предстояло разом носить траур и по отцу, и по собственному детству. Он улыбнулся матери, нежно поцеловал неизвестно откуда вынырнувшую Наташу и в эту минуту понял, что, если не будет бунтовать, жизнь его станет вереницей неудач. Ведь он совсем недавно заявил о своем твердом намерении стать президентом объединенной Европы и теперь, чтобы рассеять охватившую его грусть, отважился рассказать анекдот.
– А вы знаете историю про мальчика, потерявшего в толпе мать? Ищет он ее, ищет повсюду: на улице, в магазинах, не находит и наконец обращается к фараону: «Простите, мсье, вы не видели маму без меня?»
Наташу анекдот позабавил, Камилла осталась такой же озабоченной, а сам Тюльпан подумал: «Простите, мсье, вы не видели моего папу без меня?»
Боль нахлынет на него позже, когда он останется один. Оказавшись в своей комнате, он закрыл глаза и увидел всю необъятность навалившегося на него несчастья; но он старался удержаться на поверхности, разум подсказывал ему: «Вполне естественно, что отец умирает раньше сына… При нем я всегда оставался бы в тени, а теперь у меня есть шанс…» Во что только на заставишь себя верить, если хочешь выжить!
Панихида возвратила Камиллу в прошлое. В церкви она увидела знакомые лица, лица людей, так или иначе вошедших в ее замужнюю жизнь. Личный ветеринар Зебры Оноре Вертюшу с супругой. Пришла и Анна, из-за которой Камилла помучилась-таки ревностью, об руку с Грегуаром, который в этот день наплевал на приличия, всегда неукоснительно им соблюдаемые. Казалось, он при каждом вздохе захлебывается слезами. Камилла, стоя у колонны, увидела и сверкающего потной лысиной хозяина маленькой гостиницы, где она изменила мужу с ним самим. Неподалеку заметила делегацию учеников своего класса во главе с Хлыстом, строгим директором лицея имени Амбруаза Паре. Узнала Бенжамена, с которым так сладко мысленно предавалась любви. Он молился об усопшем, не подозревая, что наставлял ему рога в мыслях Камиллы.
– Ты передашь его Тюльпану и Наташе, когда пробьет мой час.
Последние две недели жизни Зебры стали для Камиллы вторым медовым месяцем. Гаспар наконец отказался от попыток прикасаться к ней и позволил себе быть безукоризненно нежным. Ни на минуту не оставлял он ее без внимания, ибо знал, что не надо рассеиваться, если не хочешь отдать Богу душу невзначай.
Камилле пришлось-таки повоевать и с дипломированными сиделками, и с врачами, которые во что бы то ни стало хотели, чтобы Зебру поместили в их умиральню; и она победила.
Зебра окончательно обосновался в доме Мироболанов. У него болело везде, но он от души смеялся, как будто близость смерти несла ему облечение.
Однажды после полудня, когда Зебра обучал Наташу восхищаться, слушая джаз с пластинок, звучавших со старого проигрывателя, в гостиную вошла Камилла. Зебра без всякого перехода тут же заключил ее в свои скелетоподобные объятия и стал с ней вальсировать на старинный манер. Наташа так никогда и не поняла, почему ее пробрала дрожь, когда родители зарыдали, обнявшись: девочка никогда не видела подобных интимных сцен между кем бы то ни было.
Гаспар, когда позволяли силы, выходил подышать сельским воздухом и насладиться осенней пышностью красок, которые он прямо-таки пожирал глазами. Как-то в сумерки он сидел с Камиллой на скалистом берегу реки, огибавшей их сад. И вдруг схватил руку Камиллы, сжал ее и долго держал в своих руках, полузакрыв глаза.
– Дай мне немножко жизни, – едва слышно попросил он, опасаясь, как бы жизнь не покинула его в ту же минуту.
Вновь обретенная нежность не мешала Зебре играть в старую игру. Например, недавно он изобрел состав лекарственных трав, который, по его утверждению, мог излечивать от холодности жен, не отвечающих на ласки мужа. В состав этот входили отвары полевых цветов. Наташа помогала отцу собирать цветы, а еще помогала воплотить в дереве последний плод неуемного воображения нотариуса; это было механическое приспособление для аплодисментов, и состояло оно из двух деревянных рук на шарнирах. С его помощью можно было аплодировать хорошему комику в театре сколько душе угодно и не бить при этом собственные ладони. Камилла сшила пару плюшевых перчаток на эти деревянные руки на случай гала-концертов. По словам Зебры, устройство годилось и для священников: руки в фиолетовых перчатках складывались как для молитвы…
Тюльпан, лондонский изгнанник, прислал отцу второе письмо, в котором опять-таки сообщал, что отцовская кровь в его жилах не остыла.
Так, например, он ставил Зебру в известность, что наступит день, когда его сын станет первым главой современного Всеевропейского государства, ни больше, ни меньше. Делая такое заявление, Тюльпан исходил из того, что для отца не существует невозможного. И рассуждал примерно так: профессии, на которые лицей ориентировал своих выпускников, ограничивают будущее поле деятельности слишком узкими рамками. При одной мысли о должности старшего бухгалтера у него возникала головная боль. Он желал «сыграть Императора», а так как трон Западноевропейской державы свободен, почему бы ему, Тюльпану, не примерить на свою голову корону Карла Великого. В конце письма он написал: «Папа, я этого добьюсь, потому что чувствую себя твоим сыном».
Это послание произвело на Зебру сильное впечатление; не то чтобы его обрадовала перспектива увидеть, как Тюльпан будет вершить судьбы Европейского континента. Над этим он только посмеивался, тем более что сам он одной ногой был уже на том свете. Зато он испытал неизъяснимое блаженство оттого, что его мальчуган осмелился выйти за пределы разумного. Тюльпан будет не из тех, кто отказывается от своего. В пятнадцать лет у него хватает мудрости принимать свои мечты всерьез и смеяться над тем, что вялые людишки именуют «реальностью». Жизнь его будет соткана из неуемных желаний.
– Вот это сын так сын! – орал Зебра всякому, кто желал его слушать.
Этим воплем Гаспар выражал свое счастье по поводу того, что сын унаследовал его дух. Сам он всю свою жизнь пытался любой ценой сбросить с плеч ярмо раба окружающих вещей. Подтверждением тому служили отказ от вырождения супружеской любви и то, что он не сник пред лицом неизлечимого недуга. Зебра гордился тем, что передал сыну главную черту своего характера. В общем, главное не в том, что Тюльпан как биологическая особь носит в себе его гены. После смерти отца он останется его братом по духу, чуть ли не верным учеником и последователем.
Гаспар позвал Камиллу, Альфонса, Мари-Луизу и тщедушного Грегуара, чтобы все они послушали, что пишет его сын, хотя тот просил сохранить то, о чем он сообщает, в тайне. Зебра не мог удержать в берегах разлившуюся в его душе радость.
Судьба постаралась обставить как подобает его уход из жизни. Предсмертные минуты некоторых людей отмечены печатью волшебства. Таинственным образом вступили в игру главные элементы жизненной загадки, и история его супружеской жизни получила достойное завершение. Зебра заработал право на подобное везение, которое, кстати, было вовсе не случайным.
Камилле понадобилось съездить в Париж по наследственному делу. Ее восьмидесятилетний дядюшка отдал душу милостивому Боженьке, в которого никогда в жизни не верил. Упомянутый дядюшка слыл острословом за счет десятка соленых анекдотов, собранных за время выдуманной им самим службы в сухопутных войсках.
Не беспокойтесь, в его лице Франция не потеряла одного из самых заслуженных ветеранов. Ведь Альбер – так звали дядюшку – был признан негодным к строевой службе в 1913 году из-за узкой грудной клетки, которая была у него не шире, чем у воробья. Хилый Альбер, не хлебнув каши 1914–1918 годов, в то время как его ровесники широкой грудью встречали пулеметный свинец, начал понемногу изобретать истории о своей службе в армии. И вскоре перешел к наглой лжи.
– О, Верден… – бормотал он в 1920 году с видом бывалого солдата под восторг прелестных исполнительниц чарльстона, которые млели от восхищения его геройством.
Отсутствие орденских планок на лацкане он ловко объяснял своей мнимой скромностью и клеймил позором калек с изуродованным лицом или культяшкой ноги, которые, по его словам, только и делали, что прогуливались по бульварам, нацепив все свои медали.
Шли годы, и вранье становилось все круче. Через десять лет дядюшка сам твердо уверовал в то, что все четыре военных года гнил в окопах на Сомме, и требовал, чтобы его величали майором Альбером. Созданная им самим легенда обязывала его, начиная с раннего завтрака, повествовать о геройских подвигах, украсивших его выдуманную биографию; он был поистине неистощим.
– О, этот запах крови, он и сейчас у меня в ноздрях…
– Но, мсье Альбер, – возражала ему старая прислуга, – ведь вы в это время жили в Каннах.
– Правильно, в санатории… растреклятая рана, я получил ее под Шмен-де-Дамом. В низ живота.
Он тут же расстегивал штаны и показывал шрам, оставшийся после операции аппендицита.
И вот теперь Альбера не стало, а так как у него не было ни жены, ни детей, он завещал племяннице все свое состояние: кое-какие долги, чемодан русских облигаций и – самое ценное! – поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона, ибо под старость он побаловал себя орденской планкой. По воскресеньям, если ревматизм не приковывал его к постели, дядюшка часа два гордо прогуливался в людных местах, даже в метро, выпячивая хилую грудь.
Камилла была тронута дядюшкиной заботой, получив это жалкое наследство, и назначила свидание нотариусу майора Альбера; одного дня в Париже хватит, чтобы уладить это дело.
Когда Камилла собралась на вокзал, Зебра пожелал сопровождать ее в поездке. Она попробовала урезонить мужа: ну где ему при такой слабости пускаться в дальний путь; однако он все-таки добился – время поджимало – разрешения проводить ее до вокзала.
Альфонс отвез их на машине и получил строгий наказ по возвращении тотчас уложить нотариуса в постель. Камилла поцеловала мужа у входа в вокзал и не разрешила провожать ее до вагона, затем уселась в своем купе и, закрыв глаза, отрешилась от всяческой суеты. Много недель все ее внимание было приковано к Зебре, а о себе она забывала. Ей нужно было поразмыслить и дать волю волновавшим ее чувствам.
Сознание ее пронзила четкая мысль: ее любовь к Гаспару не уменьшилась ни на йоту, а вот исход болезни вызывал у нее тревогу. И все-таки ей хотелось верить, что выздоровление не заставит себя долго ждать, а поэтому она как одержимая принялась бормотать все молитвы, какие могла вспомнить. Слова их без особого труда всплывали в сознании. С самого детства она так рьяно не молилась.
По прибытии в Париж среди моря лиц на перроне она с изумлением узнала Зебру, который стоял у локомотива собственной персоной и, казалось, плавал в своей одежде, ставшей ему чересчур свободной.
– Дорогая, – сказал он, выдавливая из себя улыбку, – с днем рождения!
Камилла бросилась в его распростертые объятия и нежно обняла, очень осторожно, чтобы не причинить ему боль. Сколько обыкновенных влюбленных понадобилось слить воедино, чтобы создать такого идеального любовника? – спрашивала она себя, прильнув к груди Зебры.
Камилла начисто позабыла про свой день рождения. Да и то сказать, она стала совсем другой в собственных глазах; как будто, проводя день за днем у изголовья больного мужа, она потеряла самое себя и в этом самозабвении черпала силы, чтобы выполнять свой долг.
Тут Камилла опомнилась и начала укорять Зебру: просто неразумно было с его стороны пускаться в такой дальний путь, но при этом она не отдавала себе отчета в том, что вовсе не вразумляет Гаспара, а лишь увеличивает его радость, описывая опасности, которым он подверг себя, желая укрепить их взаимную любовь. Когда она кончила свою филиппику, Зебра пояснил, что приехал в Париж не только затем, чтобы вручить ей букет цветов у выхода с платформы. Мысль его заключалась в том, чтобы отпраздновать день рождения единственной в его жизни женщины там, где зародилась их взаимная страстная любовь.
– И что же нам нужно сделать? – спросила Камилла, сразу уступая какую-то пядь своей территории.
– Мы должны разыграть сцену нашей первой встречи там, где она произошла, – слабым голосом ответил Гаспар.
Камилла тут же начала спрашивать себя, как это она сможет участвовать в подобной сцене, если Зебре не удастся выступить перед ней таким, каким он когда-то был.
Прежде чем ехать в пансион, где они были соседями, не подозревая об этом до самой их встречи, Камилле нужно было встретиться с нотариусом майора Альбера. Она согласилась уничтожить поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона; потом постаралась сократить переговоры, чтобы Зебра не слишком долго плясал от нетерпения в приемной нотариуса.
Теперь они проезжали на такси мимо дворца под названием «Галлиера», большого, но в меру, здания, и Зебра шепнул Камилле: как жаль, что у него силенок маловато. А ведь говорят, дворец этот – всего-навсего огромная спальня, построенная в прошлом веке венецианским принцем, чтобы заниматься в ней любовью с некой танцовщицей. Позже Камилла узнала, что дворец «Галлиера» был задуман для устройства выставок; однако она поддержала версию Зебры, чтобы доставить ему удовольствие, сославшись на то, что знает одного архитектора, сведущего в истории старых зданий столицы Франции.
Такси остановилось перед домом 122 на улице Ассас, в котором произошло их первое свидание. Они вышли и долго стояли молча, взявшись за руки. Затем Гаспар вспомнил фразу одного из своих первых писем Камилле: «Я славлю Бога за то, что он тебя создал». Этим словам было столько же лет, сколько было их первенцу, и они точно передавали, какое пламя тогда их сжигало.
Они зашли в пансион, и Зебра, опираясь на Камиллу, взобрался по ступеням на верхнюю площадку. Отказывали легкие. Задыхаясь, он попросил, чтобы Камилла спустилась на несколько маршей ниже, чтобы изобразить свое неожиданное появление. Та повернулась и исчезла в глубине лестничной клетки.
Когда она вернулась, произошло чудо. От мысли восстановить их первую встречу и влезть в шкуру молодого человека Гаспар внутренне помолодел. Пусть его тело начинено метастазами, но он держал голову высоко, глаза блестели, и лицо стало живым, как у двадцатилетнего юноши.
Увидев, что муж превратился в студента, Камилла весьма темпераментно выпалила первую фразу. Такая метаморфоза и ее зарядила энергией, а уж Зебра распинался, точно соискатель премии на конкурсе театрального искусства, не заботясь о силах, которые сжигал. И вдруг на пятнадцатой реплике у нотариуса закружилась голова. Голос сорвался. Гаспар, сотрясаемый ужасными спазмами, начал блевать, словно изрыгал из себя душу. Из дверей повысовывались обитатели пансиона. Что за шум? О, поддержите ему голову. Со мной все в порядке. Нет, не трогайте его. Жан, загони обратно кота. Отойдите от него, ему не хватает воздуха. Это мой муж. Жаклин, уложите детей. Позвать священника? Нет, принесите воды. Камилла вызвала «скорую помощь».
Фельдшер, возглавивший бригаду, хотел доставить больного в одну из парижских больниц, но Зебра потребовал, чтобы его везли домой, утверждая, что это недомогание временное. Крупная купюра, сунутая в карман шофера, окончательно убедила его в обоснованности довода пациента.
Путь показался Камилле нескончаемым, ибо она корила себя за то, что не отвезла Зебру домой тотчас же и в какой-то мере способствовала истощению его сил. Когда Гаспар увидел липы, окаймлявшие подъездную дорожку, упиравшуюся в портал дома Мироболанов, ему сразу же стало легче, будто он встретил старых друзей. Его перенесли в постель под встревоженным взглядом Наташи, выбежавшей встречать «скорую помощь». Камилла, силы которой были на исходе, отослала дочь к Мари-Луизе.
– Папе нужно отдохнуть…
На иссохших губах Зебры появилось нечто, напоминавшее улыбку, ему хотелось приободрить дочь, и oft конвульсивным движением пожал ее ручку. В мечтательном взгляде дочери он заметил легкую тень. Девочка поцеловала отца, ушла, и у нее даже не нашлось слов, чтобы выразить свою озабоченность Мари-Луизе, она просто сказала, наморщив лоб:
– У папы несвежий вид.
Фельдшер распрощался и уехал. Наконец Камилла осталась наедине с Зеброй, ощущая тем большую близость с ним, чем больше он ослабевал. Снедаемый высокой температурой и упрямством, он был чувствительнее ребенка. Растроганной Камилле хватило сил просидеть с ним до шести вечера, после чего она ушла в свою спальню, чтобы не брякнуться на пол возле кровати: усталость доконала ее.
Рухнув на неразобранную постель, Камилла час-другой пробыла в каком-то полузабытьи. Из головы не шли секунды наслаждения в монастыре Обиньи. Беспорядочно возникали и другие инсценировки Зебры: письма Незнакомца, номер семь в заштатной гостинице, угроза вырождения в стареющую супружескую пару, ею мнимая любовница… и то ноябрьское утро, когда она посчитала, что он ее покидает. Впервые Камилла думала обо всех этих выходках мужа с какой-то нежностью. Бог ты мой, как только он не истощил свой ум, выдумывая все новые и новые ходы. Камилла испытывала теперь определенную гордость оттого, что не оказалась в числе тех, кто за давностью лет пренебрегает супружеской любовью. Она оставалась влюбленной. Да, сейчас она любила мужа более пылко, чем в первые дни их близости. Зебра выиграл, и ей это было приятно. Они не стали ископаемой супружеской парой.
Гаспар, оставшись в одиночестве, размышлял о том, какую злую шутку сыграла с ним жизнь. Он вечно боялся, как бы смерть не разлучила его с Камиллой, и вот теперь приближается его час, но в то же время болезнь вернула ему любовь жены.
Качаясь на рубеже между жизнью и загробным миром, он вник в суть вещей. «Ах, почему же я раньше не открыл ей все мои страхи и надежды, – горестно восклицал он про себя, – зачем прятался под маской комедианта?! Теперь я добился своего, Камилла любит меня, но я угасаю. Если бы только я показал ей, каков я на самом деле… Если глядеть в корень, брачные узы отмирают из-за того, что супруги молчат. Обретенная с годами совместной жизни привычка лишь отговорка. Ну почему я открылся ей лишь теперь, когда уже слишком, слишком поздно? Если бы кто-нибудь написал мою биографию… Она послужила бы примером, которому не надо следовать супругам, давно любящим друг друга…»
Несмотря на такие рассуждения, Гаспар не считал совсем уж ложным избранный им путь. Пусть он заплатил слишком дорогой ценой за победу, зато хоть кончиками пальцев дотянулся до своей мечты. Да и мог ли он поступить иначе? Ведь он отверг дремотную реальность будней, в которой вроде бы и не живешь, а лишь существуешь, и заменил ее другой реальностью, не такой удушающей, а, напротив, полной жизни, которой требовала его душа. Исходя из этого, он и решил, какой должна быть сцена его ухода из жизни, приближавшегося с каждым часом. Зебра хотел гореть страстью до последнего дыхания и покинуть этот мир романтическим героем. Только в этом случае история его союза с Камиллой и привнесенная в него им самим драматургия окажутся безупречными.
Утром Камилла услышала какой-то шум в коридоре. Поскрипывание планок паркета подтвердило ее опасения. Зебра, хоть и едва держался на ногах, встал, чтобы пробудить в жене желание близости с ним. Нарочно ступал на расшатавшиеся планки: хотел и на закате дней своих остаться любовником. Камилла со страхом ощутила, как в ней поднимается желание. Поскрипывание напоминало о прошлом, заставляло забыть весь ужас происходящего теперь; но вдруг она услышала, как Гаспар грохнулся оземь.
Камилла как безумная соскочила с постели и выбежала в коридор. Зебра лежал на полу, обливаясь холодным потом. Она обняла его и прижала к груди. Глаза Гаспара уже смотрели в иной мир, а тонкие, иссушенные страданием губы разомкнулись как будто для того, чтобы произнести вызревшие в душе последние слова.
– Не покидай меня… – только и сумел пролепетать Зебра.
Затем по лицу его разлился небывалый покой.
Оторопевшая Камилла тогда подумала, что, может быть, Бога и нет, а дальнейшая судьба Гаспара зависит только от ее любви к нему.
В то время она еще не знала о его посмертном плане. «Это я в твоем обличье буду ухаживать за собственной вдовой», – шепнул он Альфонсу.
III
Нет иной смерти, кроме отсутствия любви.
Рене Баржавель
Тело долго не остывало. Ощущая себя пустой, как выеденное яйцо, Камилла поволокла Зебру в свою спальню и уложила в еще не остывшую после нее постель, потом упала ему на грудь и уткнулась лицом в его шею. Покрывала поцелуями лицо, что есть силы растирала руки, лихорадочно боролась с могильным холодом, постепенно завладевавшим коченеющими руками и ногами. С губ ее срывались нежные слова, псалмы любви, импровизированная страстная Песнь Песней.
Боли Камилла пока что не ощущала. Рано. Но на ее мысли легким ветерком повеяло безумие. В окружающей темноте ветерок окреп, превратился в ветер, который повернул ее мысли к их последней ночи. Камилла скинула кофточку и приникла к бренной оболочке Гаспара. Полураздетая, жалась она к бездыханному телу, стараясь согреть принимавшую пергаментный оттенок кожу. Терла его руки, которые уже не погладят ее груди, не пройдутся вдоль бедер, вдыхала его еще живой запах, чтобы сохранить в памяти до той поры, когда она проснется вдовой…
Глаза Зебры закатились, тело остыло, Камилла оторвалась от своего возлюбленного и вышла из комнаты с сухими глазами; спустилась в сад и стала бродить по дорожкам. Бродила, пока не показалась луна; тогда она, по-прежнему без слез, зашла в Павильон любви и там уснула.
Проснулась около девяти, оттого что на лицо ее упал солнечный луч. Вокруг среди столярного инструмента валялись изобретения Зебры: машина для аплодисментов, курительная машина… останки эпохи, которая закончилась за одну ночь.
В своей спальне она увидела уже не Зебру. Лицо стало совершенно другим, неизвестно чьим, вообще не лицом живого человека, можно сказать, это было лицо небытия – спокойное, бесстрастное. Если можно представить себе море без волн – это уже не море. Так вот, Гаспара здесь не было. Он немыслим без движения.
Именно эта горькая мысль поразила Камиллу: непрестанное движение составляло личность Гаспара. Его внезапная неподвижность породила у нее острую боль, она почувствовала, что ее грубо и внезапно лишили жизненной силы. Гаспар уже не будет ежедневно пришпоривать ее.
Заливаясь слезами, Камилла вдруг заметила, что Зебра не в той одежде, в какой она его оставила ночью, на нем был свадебный костюм, хранившийся на чердаке. В оглушенном мозгу Камиллы молнией сверкнула мысль, что агония мужа была не чем иным, как инсценировкой, поставленной Гаспаром с целью взбодрить ее любовь к нему! Должно быть, он принял какое-то снадобье, которое понижает температуру тела, приглушает биение сердца, и все для того, чтобы ночью надеть свадебный костюм неизвестно для чего. Камилла вспомнила, что Шекспир заставил Джульетту принять подобный эликсир. В пьесе, как известно, это привело к трагической развязке; но Зебра, без всякого сомнения, не желал подобного печального исхода. Значит, его кровь согреется. Он проснется, обнимет ее и поцелует, шепнет на ухо, что это была лишь инсценировка.
Все еще пребывая в состоянии шока от такого открытия, Камилла утерла слезы с покрасневших глаз и потрясла Зебру, сначала легонько, потом изо всей силы.
– Да ну же, просыпайся! – властно приказала она.
Но Гаспар не спешил выйти из оцепенения. Руки оставались холодными, в лице – ни признака жизни. Камилла этого не заметила, вернее, не желала замечать, готовила в уме ругательства, которые обрушит на мужа, как только он пробудится от летаргического сна. Слыханное ли дело – проделывать такие штучки с женой! Уж на этот раз ему влетит по первое число. С дрожащими от ярости губами Камилла дожидалась пробуждения Зебры, чтобы высказать ему все, что положено, но вдруг услышала у себя за спиной тоненький голосок Наташи:
– Это я надела на него хороший костюм, чтобы он был покрасивее на панихиде.
Тут Камилла испытала, что значит потерять любимого человека во второй раз. Лицо ее угасло, из глаз полились слезы.
Наташа пришла сюда рано утром и по собственному почину решила поэлегантней обрядить отца. Она немало времени провела на кладбище и покойников не боялась.
При виде остывшего тела, принадлежавшего ее отцу, она с отчаянием подумала лишь об одном: а что теперь будет с мамой? Я должна ей помочь.
– Не смотри на него, это уже не он, – прошептала девочка.
А так как мать все равно не отрывала глаз от останков мужа, Наташа добавила в порыве сострадания:
– Ну хочешь, я надену на него его маску Микки-Мауса?
– …Микки-Мауса?.. – машинально повторила изумленная Камилла, давясь рыданиями.
В тот же день Камилла вызвала из Англии Тюльпана под каким-то надуманным предлогом. Телефон непригоден для подобных известий: этот аппарат передает только слова, но не взгляды.
Когда Тюльпан вошел в отчий дом, мать дожидалась его в прихожей. Все ее мысли отражались на лице, так что сын сразу понял, что Провидение взяло на себя труд лишить его юности. Мертвая тишина в доме говорила о том, что надо забыть про свои пятнадцать лет.
В чертах Тюльпана Камилла тотчас узнала Зебру: тот же смелый взгляд, та же непокорная манера держать голову. Оба всем своим видом выражали протест против наскоков судьбы. Камилла по-глупому посчитала сына сильным и надежным. Из глубины ее существа, из недр одиночества невольно вырвались слова:
– Ты теперь глава семьи.
Слова эти свинцовой тяжестью навалились на неокрепшие юношеские плечи и навсегда утихомирили еще жившего в нем мальчишку, так что Тюльпану предстояло разом носить траур и по отцу, и по собственному детству. Он улыбнулся матери, нежно поцеловал неизвестно откуда вынырнувшую Наташу и в эту минуту понял, что, если не будет бунтовать, жизнь его станет вереницей неудач. Ведь он совсем недавно заявил о своем твердом намерении стать президентом объединенной Европы и теперь, чтобы рассеять охватившую его грусть, отважился рассказать анекдот.
– А вы знаете историю про мальчика, потерявшего в толпе мать? Ищет он ее, ищет повсюду: на улице, в магазинах, не находит и наконец обращается к фараону: «Простите, мсье, вы не видели маму без меня?»
Наташу анекдот позабавил, Камилла осталась такой же озабоченной, а сам Тюльпан подумал: «Простите, мсье, вы не видели моего папу без меня?»
Боль нахлынет на него позже, когда он останется один. Оказавшись в своей комнате, он закрыл глаза и увидел всю необъятность навалившегося на него несчастья; но он старался удержаться на поверхности, разум подсказывал ему: «Вполне естественно, что отец умирает раньше сына… При нем я всегда оставался бы в тени, а теперь у меня есть шанс…» Во что только на заставишь себя верить, если хочешь выжить!
Панихида возвратила Камиллу в прошлое. В церкви она увидела знакомые лица, лица людей, так или иначе вошедших в ее замужнюю жизнь. Личный ветеринар Зебры Оноре Вертюшу с супругой. Пришла и Анна, из-за которой Камилла помучилась-таки ревностью, об руку с Грегуаром, который в этот день наплевал на приличия, всегда неукоснительно им соблюдаемые. Казалось, он при каждом вздохе захлебывается слезами. Камилла, стоя у колонны, увидела и сверкающего потной лысиной хозяина маленькой гостиницы, где она изменила мужу с ним самим. Неподалеку заметила делегацию учеников своего класса во главе с Хлыстом, строгим директором лицея имени Амбруаза Паре. Узнала Бенжамена, с которым так сладко мысленно предавалась любви. Он молился об усопшем, не подозревая, что наставлял ему рога в мыслях Камиллы.