Страница:
Доска нехотя уменьшила размахи. Парни внизу поймали ее, и доска остановилась, скрипнув в последний раз канатами. Виктор бережно разжал пальцы Анфисы и, подняв девушку на руки, спрыгнул на землю. Он стоял в кольце притихших людей не шевелясь, не имея силы опустить девушку на землю.
Анфиса глубоко вздохнула и открыла глаза. В них заметался запоздало ужас и тотчас сменился удивлением. Она увидела склонившееся к ней лицо Виктора. Щедрой улыбкой ответила она на его тревожный взгляд. Он тоже улыбнулся смущенно и разжал руки. Анфиса встала на землю, сделала шаг в сторону и остановилась.
– Отслуга за мной, – тихо сказала она, потом быстро выдернула из косы ленту и протянула Виктору. – А ленту в задаток возьми.
Она отошла, смешалась с толпой девушек, а он все еще искал ее глазами.
– Страшновато было? – спросил серьезно подошедший капитан.
– Страшновато, – просто ответил летчик. – Будто подо мной в полете сиденье провалилось.
Они хотели идти, но дорогу им кто-то заступил. Виктор поднял глаза. Перед ним стоял стрелецкий голова Остафий Сабур.
– Лих ясный сокол, враз белую лебедь закогтил! – дергая губами, свистяще сказал голова. – Пожди, сокол, скоро и сам на стрелу напорешься!
Невыносимая, давящая злоба стиснула дыхание Виктора. «Ударю! Сейчас ударю эту гадину!..»Он шагнул к Остафию, но крепкая рука – остерегающе легла на его плечо. Он знал, чья это рука.
Они пошли, даже не оглянувшись, смотрит ли им вслед Сабур. Капитан сказал:
– Зарубил бы нас Остафий, да держит его за руки кто-то.
– Ждут они кого-то, – помолчав, ответил Косаговский. – Тогда и расправятся с нами.
– Ждут! И нам ждать приходится.
4
Глава 12
1
2
3
Глава 13
1
2
3
Анфиса глубоко вздохнула и открыла глаза. В них заметался запоздало ужас и тотчас сменился удивлением. Она увидела склонившееся к ней лицо Виктора. Щедрой улыбкой ответила она на его тревожный взгляд. Он тоже улыбнулся смущенно и разжал руки. Анфиса встала на землю, сделала шаг в сторону и остановилась.
– Отслуга за мной, – тихо сказала она, потом быстро выдернула из косы ленту и протянула Виктору. – А ленту в задаток возьми.
Она отошла, смешалась с толпой девушек, а он все еще искал ее глазами.
– Страшновато было? – спросил серьезно подошедший капитан.
– Страшновато, – просто ответил летчик. – Будто подо мной в полете сиденье провалилось.
Они хотели идти, но дорогу им кто-то заступил. Виктор поднял глаза. Перед ним стоял стрелецкий голова Остафий Сабур.
– Лих ясный сокол, враз белую лебедь закогтил! – дергая губами, свистяще сказал голова. – Пожди, сокол, скоро и сам на стрелу напорешься!
Невыносимая, давящая злоба стиснула дыхание Виктора. «Ударю! Сейчас ударю эту гадину!..»Он шагнул к Остафию, но крепкая рука – остерегающе легла на его плечо. Он знал, чья это рука.
Они пошли, даже не оглянувшись, смотрит ли им вслед Сабур. Капитан сказал:
– Зарубил бы нас Остафий, да держит его за руки кто-то.
– Ждут они кого-то, – помолчав, ответил Косаговский. – Тогда и расправятся с нами.
– Ждут! И нам ждать приходится.
4
Виктор долго сидел в одиночестве на камне у поповских ворот. Капитан и Сережа уже спали. Истома притих в своей боковуше.
Ночь шла по земле, а со Светлояра все еще доносились песни. Далекие голоса звучали задумчиво и нежно. Ярилина ночь томила, все кругом изнывало от избытка жизни, все пело и любило. И в душу Виктора хлынула ликующая радость, ощущение приблизившегося огромного счастья.
Он ушел в избу, когда смолкли песни Ярилиного поля. Лег на лавку, но заснуть не мог. Улыбался чему-то в темноте.
На дворе залаял вдруг злобно Женька. Кто-то осторожно ощупывал дверь.
Летчик приподнял голову, прислушиваясь. Дверь медленно открылась. В избу вошел человек, неся перед собой фонарь с толстой яркой свечой. Виктор закрыл глаза, притворившись спящим. Ночной гость на цыпочках, крадучись, подошел к лавкам. Виктор не двинулся, следя приоткрытыми глазами. Он чувствовал, что человек с фонарем вошел не один, что в темноте прячется еще кто-то.
Летчик рывком сел:
– Кто там прячется? Покажись. Ну?!
– Замолчь! – прошипел державший фонарь. – Ложись! Зарублю!
На полатях ворохнулся и стих поп Савва. Капитан и Сережа спали, слышалось их ровное, глубокое дыхание.
Виктор не лег, остался сидеть… Фонарь поднесли к его лицу. Он отшатнулся. А фонарь покачивался перед его глазами. Кто-то, таящийся в темноте, внимательно разглядывал лицо Виктора.
Фонарь дрогнул и опустился. Ночные гости отошли к двери, остановились там, перешептываясь. Вдруг стало темно. На свечу в фонаре дунули. Скрипнула дверь, а на дворе снова зарычал, заметался Женька. Но вскоре и он стих. Только тараканы шелестели в темноте.
А затем послышалось движение на лавке, где спал Ратных. Виктор понял, что капитана тоже разбудили ночные гости, но он притворялся спящим. Еле слышно, опасаясь попа на полатях, Виктор шепнул капитану:
– Пришел тот, кого ждали в Детинце.
Капитан молчал.
Ночь шла по земле, а со Светлояра все еще доносились песни. Далекие голоса звучали задумчиво и нежно. Ярилина ночь томила, все кругом изнывало от избытка жизни, все пело и любило. И в душу Виктора хлынула ликующая радость, ощущение приблизившегося огромного счастья.
Он ушел в избу, когда смолкли песни Ярилиного поля. Лег на лавку, но заснуть не мог. Улыбался чему-то в темноте.
На дворе залаял вдруг злобно Женька. Кто-то осторожно ощупывал дверь.
Летчик приподнял голову, прислушиваясь. Дверь медленно открылась. В избу вошел человек, неся перед собой фонарь с толстой яркой свечой. Виктор закрыл глаза, притворившись спящим. Ночной гость на цыпочках, крадучись, подошел к лавкам. Виктор не двинулся, следя приоткрытыми глазами. Он чувствовал, что человек с фонарем вошел не один, что в темноте прячется еще кто-то.
Летчик рывком сел:
– Кто там прячется? Покажись. Ну?!
– Замолчь! – прошипел державший фонарь. – Ложись! Зарублю!
На полатях ворохнулся и стих поп Савва. Капитан и Сережа спали, слышалось их ровное, глубокое дыхание.
Виктор не лег, остался сидеть… Фонарь поднесли к его лицу. Он отшатнулся. А фонарь покачивался перед его глазами. Кто-то, таящийся в темноте, внимательно разглядывал лицо Виктора.
Фонарь дрогнул и опустился. Ночные гости отошли к двери, остановились там, перешептываясь. Вдруг стало темно. На свечу в фонаре дунули. Скрипнула дверь, а на дворе снова зарычал, заметался Женька. Но вскоре и он стих. Только тараканы шелестели в темноте.
А затем послышалось движение на лавке, где спал Ратных. Виктор понял, что капитана тоже разбудили ночные гости, но он притворялся спящим. Еле слышно, опасаясь попа на полатях, Виктор шепнул капитану:
– Пришел тот, кого ждали в Детинце.
Капитан молчал.
Глава 12
ЧУЖ-ЧУЖЕНИН
Лирика? Не нужна!
Чувства да будут немы
Перед лицом авантюрной темы.
Н. Панов, «Человек в зеленом шарфе»
1
После яркого солнечного дня пришла тихая прохладная ночь. Из глубины рощи тянуло росистой лесной, свежествю. На темном ночном озере плавали огни. Там рыбаки лучили рыбу. Сладко и томно стонали лягушки в озерных заводях, утомленно и печально вскрикивал дергач на полях, хрипло лаял горный волк, подобравшийся к городским заставам.
Из-за сопок выглянула луна. Все было торжественно и спокойно под высоким небесным куполом. В городе закричал петух, ему ответил другой, и пошла перекличка из посада в посад.
– Вторые кочета пропели. Пора мне.
– Погоди хоть полчаса.
– Погожу. Сил нет уйти от тебя. – Анфиса подняла глаза на небо, прижимаясь щекой к плечу Виктора. – Месяц-батюшка куда взобрался, на какую высь! Поди, и Москву видит.
– А ты хочешь Москву видеть?
Анфиса помолчала, кутаясь в шушун.
– Как не хотеть? Москва всем русским людям в сердце вросла.
– Уйдешь со мной на Русь, Анфиса? Девушка потерлась щекой о его плечо и промолчала. Не дождавшись ответа, Виктор сказал горько;
– Не отвечаешь. Не любишь ты меня!
– Не люблю? – строго посмотрела на него девушка и заговорила сильно и страстно: – Ты свет мой, ты радость моя! В ковшике воды выпила бы тебя, вот как люблю! Чуж-чуженин ты, а вошел мне в душу. Слушай, маловерок! Дала я тебе ленту из косы, а это все едино как обрученье. А теперь дай руку.
– Какую? Вот обе, выбирай.
– Знамо, правую… Гляди, сама надеваю тебе напалок мой. Теперь обручены мы. Веришь теперь? Глянь, как играет камешек, пылает он, как любовь моя к тебе!
Анфиса подняла руку летчика и подставила ее под лунный свет. На перстне горел большой гранат, темный, как сгусток крови. Поймав лунный луч, он выбросил его обратно пучком густого, темно-красного огня.
– Перстень этот прадеды мои из мира принесли. Княжеский или боярский, поди, перстень. А тебе пусть он будет вечной памятью обо мне. Вечной…
– Ты словно прощаешься со мной! – тревожно сказал Виктор.
Она долго молчала, запрокинув под луной побледневшее лицо. В глазах ее, ставших черными, были нежность и тоска, по щекам катились слезы.
– Не будет нам счастья, любимый мой. Ветха Нимфодора, скоро и мне под черный шлык с черепом и костями. Лучше сразу в сырую могилу!
Виктор обнял Анфису за слабые, вздрагивающие плечи, крепче прижал к себе.
– Борись, Анфиса, отказывайся от черного шлыка! Неужели и насильно постригут тебя? Отца проси, есть же у него сердце!
Анфиса покачала печально головой.
– Батюшка – сухой души человек и тяжкого ума. И до власти жаден. Нет, батюшка мне не заступа. И никто не заступится за меня. Крепче камня древние наши законы и обычаи!
Анфиса замолчала, не утирая со щек застывшие на них слезы. Лицо ее осветилось нежностью.
– А ты, лада моя, уходи отсель скорее. И братика своего уведи. Видела я его. Все мячик ногами мутузит. Славный такой! И ресницы у него, как у тебя, пушистые, будто бабочки-мотыльки. Схватила бы его, зацеловала!.. Уходи! Нехорошо у нас в Ново-Китеже стало., В последние годы, как принялись здесь белое железо копать, страшно у нас. Даже в доме родном страшно!
– В доме страшно? – насторожился Виктор. – Почему?
– Доподлинно не знаю, а сердцем чую… Есть у нас в хоромах горняя светелка, и в ту светелку батюшкой и старицей не только входить всем запрещено, но и близко к ней подходить нельзя. Под угрозой плахи запрет наложен. Один старик Петяйка, ключник батюшкин, в ту горницу ходит, еду носит и питие.
– Кто же там поселился?
– Не спрашивай, ничего я не знаю, а сердце чует недоброе. Вот что у нас зимой случилось. Девушка сенная, подруженька моя Феклуша, услышала в горнице той дивную музыку, и пение мужское, и пение женское. Мало того, разговоры слышала, будто в горнице полно людей. Рассказала мне об этом Феклуша. Я ей запретила с другими людьми про музыку и голоса говорить, а она, дурища, к Петяйке с расспросами полезла: что, мол, за диво, чьи голоса и чье пение? И в сей же час Феклушу, по рукам и ногам связанную, на подводу бросили и умчали! Куда? Не знаю. И никто не знает. А жалко мне ее, Феклуху мою несчастную.
– Все? – взволнованно спросил Виктор. Он вспомнил ночной визит таинственных гостей.
– Еще не все. Я сама видела. Издаля, правда. – Анфиса вздрогнула. – По темным переходам крадется, в темные углы жмется. Высокий, тонкий, как жердь. Голову, сбычившись, держит.
– Лицо его видела?
– Что ты! Наверное, умерла бы со страху. В спину только видела. Одет богато, в синюю парчовую ферязь.
– Когда ты его видела? Давно?
– Недавно. Дён пять назад. Погоди-ка… После Ярилина поля, вечером. Точно!
– А раньше не встречала его?
– Раньше не встречала.
– И сейчас он в ваших хоромах прячется?
– Этого не скажу. Не видела я его более. Один только раз видела… Ой, кто это? – испуганно вскрикнула Анфиса, прижавшись к Виктору, но, вглядевшись, встала не спеша, сказала холодно и отчужденно: – Ты, Истома? Что по ночам бродишь? Или подсматриваешь за нами?
Из-за сопок выглянула луна. Все было торжественно и спокойно под высоким небесным куполом. В городе закричал петух, ему ответил другой, и пошла перекличка из посада в посад.
– Вторые кочета пропели. Пора мне.
– Погоди хоть полчаса.
– Погожу. Сил нет уйти от тебя. – Анфиса подняла глаза на небо, прижимаясь щекой к плечу Виктора. – Месяц-батюшка куда взобрался, на какую высь! Поди, и Москву видит.
– А ты хочешь Москву видеть?
Анфиса помолчала, кутаясь в шушун.
– Как не хотеть? Москва всем русским людям в сердце вросла.
– Уйдешь со мной на Русь, Анфиса? Девушка потерлась щекой о его плечо и промолчала. Не дождавшись ответа, Виктор сказал горько;
– Не отвечаешь. Не любишь ты меня!
– Не люблю? – строго посмотрела на него девушка и заговорила сильно и страстно: – Ты свет мой, ты радость моя! В ковшике воды выпила бы тебя, вот как люблю! Чуж-чуженин ты, а вошел мне в душу. Слушай, маловерок! Дала я тебе ленту из косы, а это все едино как обрученье. А теперь дай руку.
– Какую? Вот обе, выбирай.
– Знамо, правую… Гляди, сама надеваю тебе напалок мой. Теперь обручены мы. Веришь теперь? Глянь, как играет камешек, пылает он, как любовь моя к тебе!
Анфиса подняла руку летчика и подставила ее под лунный свет. На перстне горел большой гранат, темный, как сгусток крови. Поймав лунный луч, он выбросил его обратно пучком густого, темно-красного огня.
– Перстень этот прадеды мои из мира принесли. Княжеский или боярский, поди, перстень. А тебе пусть он будет вечной памятью обо мне. Вечной…
– Ты словно прощаешься со мной! – тревожно сказал Виктор.
Она долго молчала, запрокинув под луной побледневшее лицо. В глазах ее, ставших черными, были нежность и тоска, по щекам катились слезы.
– Не будет нам счастья, любимый мой. Ветха Нимфодора, скоро и мне под черный шлык с черепом и костями. Лучше сразу в сырую могилу!
Виктор обнял Анфису за слабые, вздрагивающие плечи, крепче прижал к себе.
– Борись, Анфиса, отказывайся от черного шлыка! Неужели и насильно постригут тебя? Отца проси, есть же у него сердце!
Анфиса покачала печально головой.
– Батюшка – сухой души человек и тяжкого ума. И до власти жаден. Нет, батюшка мне не заступа. И никто не заступится за меня. Крепче камня древние наши законы и обычаи!
Анфиса замолчала, не утирая со щек застывшие на них слезы. Лицо ее осветилось нежностью.
– А ты, лада моя, уходи отсель скорее. И братика своего уведи. Видела я его. Все мячик ногами мутузит. Славный такой! И ресницы у него, как у тебя, пушистые, будто бабочки-мотыльки. Схватила бы его, зацеловала!.. Уходи! Нехорошо у нас в Ново-Китеже стало., В последние годы, как принялись здесь белое железо копать, страшно у нас. Даже в доме родном страшно!
– В доме страшно? – насторожился Виктор. – Почему?
– Доподлинно не знаю, а сердцем чую… Есть у нас в хоромах горняя светелка, и в ту светелку батюшкой и старицей не только входить всем запрещено, но и близко к ней подходить нельзя. Под угрозой плахи запрет наложен. Один старик Петяйка, ключник батюшкин, в ту горницу ходит, еду носит и питие.
– Кто же там поселился?
– Не спрашивай, ничего я не знаю, а сердце чует недоброе. Вот что у нас зимой случилось. Девушка сенная, подруженька моя Феклуша, услышала в горнице той дивную музыку, и пение мужское, и пение женское. Мало того, разговоры слышала, будто в горнице полно людей. Рассказала мне об этом Феклуша. Я ей запретила с другими людьми про музыку и голоса говорить, а она, дурища, к Петяйке с расспросами полезла: что, мол, за диво, чьи голоса и чье пение? И в сей же час Феклушу, по рукам и ногам связанную, на подводу бросили и умчали! Куда? Не знаю. И никто не знает. А жалко мне ее, Феклуху мою несчастную.
– Все? – взволнованно спросил Виктор. Он вспомнил ночной визит таинственных гостей.
– Еще не все. Я сама видела. Издаля, правда. – Анфиса вздрогнула. – По темным переходам крадется, в темные углы жмется. Высокий, тонкий, как жердь. Голову, сбычившись, держит.
– Лицо его видела?
– Что ты! Наверное, умерла бы со страху. В спину только видела. Одет богато, в синюю парчовую ферязь.
– Когда ты его видела? Давно?
– Недавно. Дён пять назад. Погоди-ка… После Ярилина поля, вечером. Точно!
– А раньше не встречала его?
– Раньше не встречала.
– И сейчас он в ваших хоромах прячется?
– Этого не скажу. Не видела я его более. Один только раз видела… Ой, кто это? – испуганно вскрикнула Анфиса, прижавшись к Виктору, но, вглядевшись, встала не спеша, сказала холодно и отчужденно: – Ты, Истома? Что по ночам бродишь? Или подсматриваешь за нами?
2
– Беги, Виктор! Беги не мешкая! – шагнул Истома к летчику. – Близко они, от Светлояра сюда поднимаются!
– Кто поднимается?
– Остафий Сабур, с ним стрельцы. Остафий за Анфису на тебя злобится.
– Уходи, родимый! – встревоженно сказала Анфиса.
– Уйти? Тебя бросить на расправу Остафию? – возмущенно крикнул Виктор.
– Кто посмеет тронуть посадничью дочку? – гордо выпрямилась Анфиса. Не таясь, припала к его губам долгим поцелуем и оттолкнула. – Беги же, безумный!
– Мы недалеко уйдем. Спрячемся. Опасать Анфису будем, – шепнул Косаговскому Истома.
Они отошли недалеко и спрятались в кустах, за толстыми стволами берез. Им виден был светлый силуэт Анфисы, замершей в тревожном ожидании.
– Ишь как сказала: подсматриваешь за нами, – страдающе заговорил Истома. – Верно сказала – подглядывал! Боюсь за вас обоих. Тебе верная плаха, коли застигнут тебя ночью с Анфисой. Она старица будущая. И ей большая беда будет. Нимфодора жалости не знает. В Детинскую башню заточат на вечные времена, а могут и кнутом на толчке бить. Анфису… голубку… кнутом! Я жизнь за нее отдам! – измученно и страстно крикнул Истома.
Он припал лбом к стволу березы и долго молча стоял так. Потом рывком откинулся и оперся о ствол спиной.
– Кто любит, тот надеется. Надеялся и я. А пришел ты, чуж-чуженин, и взял ее сердце. – Быстрым движением Истома встал близко к Виктору, лицом к лицу, глаза в глаза. Сказал стеснительно и сердечно: – Ты худо про меня не думай. Ты мой душевный брат, злобиться на тебя не буду. Я вижу, крепкая у тебя к ней любовь, дай бог всякому такую. А мне, видать, заказано счастье…
Юноша. неожиданно смолк. Около светлого силуэта Анфисы темной тенью встал стрелецкий голова. Он начал что-то говорить, то поднимая руки над головой, то протягивая их к девушке. Ночной ветерок принес его горячие слова:
– Жемчужина моя перекатная… Ты на сердце у меня, как на ладонюшке. Пожалей!..
Остафий схватил Анфису за руку и грубо притянул к себе.
Виктор рванулся, но Истома успел схватить его сзади за плечи и потянул назад. Летчик бешено обернулся, отбросил его руки и увидел, как Анфиса наотмашь ударила Остафия по щеке. Слетела на землю его атласная шапка. Стрелецкий голова откачнулся, рванул на груди кафтан и, сгорбившись, забыв на земле шапку, пошел в темноту рощи.
– Бежим скорее домой! – шепнул Истома. – Сейчас стрельцы по всей роще будут шарить!
– Кто поднимается?
– Остафий Сабур, с ним стрельцы. Остафий за Анфису на тебя злобится.
– Уходи, родимый! – встревоженно сказала Анфиса.
– Уйти? Тебя бросить на расправу Остафию? – возмущенно крикнул Виктор.
– Кто посмеет тронуть посадничью дочку? – гордо выпрямилась Анфиса. Не таясь, припала к его губам долгим поцелуем и оттолкнула. – Беги же, безумный!
– Мы недалеко уйдем. Спрячемся. Опасать Анфису будем, – шепнул Косаговскому Истома.
Они отошли недалеко и спрятались в кустах, за толстыми стволами берез. Им виден был светлый силуэт Анфисы, замершей в тревожном ожидании.
– Ишь как сказала: подсматриваешь за нами, – страдающе заговорил Истома. – Верно сказала – подглядывал! Боюсь за вас обоих. Тебе верная плаха, коли застигнут тебя ночью с Анфисой. Она старица будущая. И ей большая беда будет. Нимфодора жалости не знает. В Детинскую башню заточат на вечные времена, а могут и кнутом на толчке бить. Анфису… голубку… кнутом! Я жизнь за нее отдам! – измученно и страстно крикнул Истома.
Он припал лбом к стволу березы и долго молча стоял так. Потом рывком откинулся и оперся о ствол спиной.
– Кто любит, тот надеется. Надеялся и я. А пришел ты, чуж-чуженин, и взял ее сердце. – Быстрым движением Истома встал близко к Виктору, лицом к лицу, глаза в глаза. Сказал стеснительно и сердечно: – Ты худо про меня не думай. Ты мой душевный брат, злобиться на тебя не буду. Я вижу, крепкая у тебя к ней любовь, дай бог всякому такую. А мне, видать, заказано счастье…
Юноша. неожиданно смолк. Около светлого силуэта Анфисы темной тенью встал стрелецкий голова. Он начал что-то говорить, то поднимая руки над головой, то протягивая их к девушке. Ночной ветерок принес его горячие слова:
– Жемчужина моя перекатная… Ты на сердце у меня, как на ладонюшке. Пожалей!..
Остафий схватил Анфису за руку и грубо притянул к себе.
Виктор рванулся, но Истома успел схватить его сзади за плечи и потянул назад. Летчик бешено обернулся, отбросил его руки и увидел, как Анфиса наотмашь ударила Остафия по щеке. Слетела на землю его атласная шапка. Стрелецкий голова откачнулся, рванул на груди кафтан и, сгорбившись, забыв на земле шапку, пошел в темноту рощи.
– Бежим скорее домой! – шепнул Истома. – Сейчас стрельцы по всей роще будут шарить!
3
В избе спали. Виктор разбудил капитана, кивнул на дверь. Они вышли во двор. Капитан сразу насторожился:
– В чем дело, Виктор Дмитриевич?
Летчик торопливо передал рассказ Анфисы о тайной горнице, о музыке и пении. Капитан поиграл бровями, подумал, сказал неуверенно:
– Может быть, патефон посаднику из мира принесли? Слушают Леонида Утесова и Любовь Орлову: Только и всего. А?
– Такой диковиной посадник на весь город хвастал бы, а не держал в тайне. А почему Феклушу увезли? А кто этот высокий, тонкий, в синей ферязи? Почему он таится по темным углам?
– Здесь на каждом шагу тайны и загадки, – беспокойно сказал Ратных.
– И вот еще над чем надо подумать. Анфиса увидела этого тонкого, длинного вечером после Ярилиного поля…
– А ночью после Ярилиного поля у нас были гости, – докончил его мысль капитан. – Да, тут надо подумать!
Женька, лежавший на крыльце, вдруг поднял голову и предостерегающе проворчал. Из-за избы вышел человек; на плече его лежала рогатина.
– Пуд вернулся! – кинулся к нему капитан. – Отвечай разом: сполем?
– С полем, Степан, с богатым полем, – засмеялся Волкорез. – Полные крошни дичины принесли.
– А где дичина?
– В Кузнецком посаде, в угольном сарае. Федор там хлопочет, с посадскими прячет. А вот и он сам!
Капитан не сразу узнал мичмана. Птуха был в лузане, тоже с рогатиной» на плече.
– Все в полном порядке, товарищ капитан! – устало доложил он. – Взрывчатка доставлена и надежно спрятана.
– Незаметно принесли? Никто не видел?
– А кто и видел, тайну нашу не узнает, – ответил Волкорез. – Будто дичь и кабанье мясо на толчок принесли. Завтра, кстати, базар большой будет, праздник всех святых.
– А как «Антон» себя чувствует? – спросил Косаговский.
– «Антон» жив-здоров, вам поклон прислал, – улыбнулся мичман и сразу стал серьезным. – Копался кто-то около «Антона», маскировку ворошил. Но осторожно, чтобы это незаметно было. А Волкорез заметил.
– Осторожной рукой копались, – сказал охотник. – Два человека там было.
– Кто это, как думаешь, Пуд?
– Не могу сказать, Степан. Покопались, пошатались около озера и в тайгу убрели.
– Может быть, из вашего брата, из лесомык, кто-нибудь?
– Не похоже. Хода не та. Наши так по тайге не ходят. Выследить их надо. Думаю я лесомык округ города скрытно посадить. Не переймут ли они тех ходоков неизвестных?
– Обязательно сделай это, Пуд!
– Покоен будь, Степан. Я понимаю. Время ныне у нас тревожное.
– В чем дело, Виктор Дмитриевич?
Летчик торопливо передал рассказ Анфисы о тайной горнице, о музыке и пении. Капитан поиграл бровями, подумал, сказал неуверенно:
– Может быть, патефон посаднику из мира принесли? Слушают Леонида Утесова и Любовь Орлову: Только и всего. А?
– Такой диковиной посадник на весь город хвастал бы, а не держал в тайне. А почему Феклушу увезли? А кто этот высокий, тонкий, в синей ферязи? Почему он таится по темным углам?
– Здесь на каждом шагу тайны и загадки, – беспокойно сказал Ратных.
– И вот еще над чем надо подумать. Анфиса увидела этого тонкого, длинного вечером после Ярилиного поля…
– А ночью после Ярилиного поля у нас были гости, – докончил его мысль капитан. – Да, тут надо подумать!
Женька, лежавший на крыльце, вдруг поднял голову и предостерегающе проворчал. Из-за избы вышел человек; на плече его лежала рогатина.
– Пуд вернулся! – кинулся к нему капитан. – Отвечай разом: сполем?
– С полем, Степан, с богатым полем, – засмеялся Волкорез. – Полные крошни дичины принесли.
– А где дичина?
– В Кузнецком посаде, в угольном сарае. Федор там хлопочет, с посадскими прячет. А вот и он сам!
Капитан не сразу узнал мичмана. Птуха был в лузане, тоже с рогатиной» на плече.
– Все в полном порядке, товарищ капитан! – устало доложил он. – Взрывчатка доставлена и надежно спрятана.
– Незаметно принесли? Никто не видел?
– А кто и видел, тайну нашу не узнает, – ответил Волкорез. – Будто дичь и кабанье мясо на толчок принесли. Завтра, кстати, базар большой будет, праздник всех святых.
– А как «Антон» себя чувствует? – спросил Косаговский.
– «Антон» жив-здоров, вам поклон прислал, – улыбнулся мичман и сразу стал серьезным. – Копался кто-то около «Антона», маскировку ворошил. Но осторожно, чтобы это незаметно было. А Волкорез заметил.
– Осторожной рукой копались, – сказал охотник. – Два человека там было.
– Кто это, как думаешь, Пуд?
– Не могу сказать, Степан. Покопались, пошатались около озера и в тайгу убрели.
– Может быть, из вашего брата, из лесомык, кто-нибудь?
– Не похоже. Хода не та. Наши так по тайге не ходят. Выследить их надо. Думаю я лесомык округ города скрытно посадить. Не переймут ли они тех ходоков неизвестных?
– Обязательно сделай это, Пуд!
– Покоен будь, Степан. Я понимаю. Время ныне у нас тревожное.
Глава 13
НАБОЛЬШИЙ ЧЕРТОЗНАЙ
Жажда приключений снова ожила в мальчиках.
Марк Твен, «Приключения Тома Сойера»
1
По всему земному шару прыгает, катится, летает тугой, звонкий футбольный мяч. В футбол играют на городских стадионах, играют в джунглях, в песках пустынь, в тропических сильвасах, в сибирской тайге, в безбрежных пампасах. Играют в футбол эскимосы, не снимая меховых кухлянок и сапог из шкуры моржа. А в Боливии самозабвенно гоняют футбольный мяч на плоскогорьях Анд, на высоте 4000 метров, на высоте Монблана. В футбол играют на всех континентах, под всеми широтами, в любом климате, играют все нации и все возрасты, за исключением грудных младенцев и дряхлых стариков. Это игра всех народов, всего человечества. Многоголосый гул стадиона дорог нашему сердцу, как первый весенний гром.
Ворвался футбольный мяч и в богоспасаемый невидимый град Ново-Китеж. И можно точно установить, как создалась в Ново-Китеже первая футбольная команда. Ее создал Сережа из посадских мальчишек, и увлечение игрой было быстрым и бурным. Мальчишки разом забросили прежние игры – бабки, чижа, лапту, казло-мазло, свайку, кубарь – и ринулись гонять мяч. В Кузнецком посаде на большой лужайке закипели футбольные страсти. Маленькие футболисты в обвисших штанах, в развевающихся рубашках, в лаптях, а иные и босиком носились целыми днями по лужайке.
Сережа организовал только одну команду, в Кузнецком посаде, но по ее образу стихийно, за какую-нибудь неделю, возникли команды и во всех других посадах, даже в далеком Усолье. Начались соревнования.
Влетел футбольный мяч и в крепостные ворота Детинца. Сначала детинские ребята ходили в посады смотреть на диковинную игру, а там и сами стали играть. В этой игре, как на войне, сражаются стан против стана, в ней простор лихому молодечеству, ловкости и удали. Появились две команды (не в одни же ворота играть) и в Детинце: команда детей верховников и команда стрелецких детей. Играли на просторном посадничьем дворе, а из окон светлиц и теремов, с крылец и галереек смотрели многие зрители на молодецкую потеху. Победителей девушки награждали орехами и пирогами. А вскоре возникла и заманчивая мысль сразиться игрокам посадским и детинским. Посады против Детинца, истинное ратоборство! И послал Детинец вызов посадам: «Ежели вы, посадские, не трусы, выходите биться с нами!» Сережа собрал ребят и пошел с ними в Детинец, понес ответ на вызов: «Мы не трусы. Пощады от нас не ждите, и у вас пощады не попросим. Биться будем послезавтра на лугу, что в начале Кузнецкого посада. Команду соберем из игроков всех посадов. Согласны?» Детинские ответили: «Добре! Придем послезавтра на луг, что в начале Кузнецкого посада. Наша ватага тоже сборная будет, ребята верхбвники и ребята стрелецкие играть в ней будут». – «Сборная «Посады» – сборная «Детинец»! – уточнил Сережа. – Ловко получилось!»
Ворвался футбольный мяч и в богоспасаемый невидимый град Ново-Китеж. И можно точно установить, как создалась в Ново-Китеже первая футбольная команда. Ее создал Сережа из посадских мальчишек, и увлечение игрой было быстрым и бурным. Мальчишки разом забросили прежние игры – бабки, чижа, лапту, казло-мазло, свайку, кубарь – и ринулись гонять мяч. В Кузнецком посаде на большой лужайке закипели футбольные страсти. Маленькие футболисты в обвисших штанах, в развевающихся рубашках, в лаптях, а иные и босиком носились целыми днями по лужайке.
Сережа организовал только одну команду, в Кузнецком посаде, но по ее образу стихийно, за какую-нибудь неделю, возникли команды и во всех других посадах, даже в далеком Усолье. Начались соревнования.
Влетел футбольный мяч и в крепостные ворота Детинца. Сначала детинские ребята ходили в посады смотреть на диковинную игру, а там и сами стали играть. В этой игре, как на войне, сражаются стан против стана, в ней простор лихому молодечеству, ловкости и удали. Появились две команды (не в одни же ворота играть) и в Детинце: команда детей верховников и команда стрелецких детей. Играли на просторном посадничьем дворе, а из окон светлиц и теремов, с крылец и галереек смотрели многие зрители на молодецкую потеху. Победителей девушки награждали орехами и пирогами. А вскоре возникла и заманчивая мысль сразиться игрокам посадским и детинским. Посады против Детинца, истинное ратоборство! И послал Детинец вызов посадам: «Ежели вы, посадские, не трусы, выходите биться с нами!» Сережа собрал ребят и пошел с ними в Детинец, понес ответ на вызов: «Мы не трусы. Пощады от нас не ждите, и у вас пощады не попросим. Биться будем послезавтра на лугу, что в начале Кузнецкого посада. Команду соберем из игроков всех посадов. Согласны?» Детинские ответили: «Добре! Придем послезавтра на луг, что в начале Кузнецкого посада. Наша ватага тоже сборная будет, ребята верхбвники и ребята стрелецкие играть в ней будут». – «Сборная «Посады» – сборная «Детинец»! – уточнил Сережа. – Ловко получилось!»
2
Из Детинца футболисты пошли на Светлояр купаться. На ходу обсуждали будущую игру.
– Лучше бы у них в Детинце играть. Стадиончик у них приличный, получше нашего, – вздыхал завистливо Завид. – Ворота рыбацкой сетью обтянуты.
– У нас в Кузнецком не хуже! – сердито откликнулся Юрята, сын кузнеца. – Мы батек попросим, они нам ворота железными листами окуют.
– И командочка у них приличная, – снова затянул Завид. – Средний нападающий у них хорош, стрелецкий сын. С поворота под штангу бьет! Техничный игрочек, ничего не скажешь.
– Заучил мирские слова – техничный! – презрительно протянул Юрятка. – Твой техничный стрелецкий сын мимо нашего Вукола ни в коем разе не пройдет. Молчи уж! Влепим послезавтра детинским сухую.
Подбежав к берегу, ребята на ходу начали сбрасывать рубахи и штаны. И вдруг Митьша Кудреванко сказал робко:
– Я тута купаться не буду.
– Почему? – удивился Сережа.
– В бунташный год туточка Нимфодора казненных посадских людей топила, товарищей Василия Мирского. Нырнешь, а он тя за ногу! И после смерти, мол, спокою не даете.
Ребята испуганно посмотрели на воду. Мутная, затянутая ярко-зеленой, толстой, как ковер, ряской, она и при солнечном свете казалась жуткой. Отошли от берега и разлеглись на траве, в тени густого плакучего ивняка.
Сережа лег, положив под голову мяч. Над ребятами столбами вились, нудно ныли и жалили комары. Сердито хлопая по лбу и щекам, Сережа пожаловался:
– Ох и комаров же у вас!
– «У вас»! – передразнил Сережу Юрятка. – Аль ты еще не наш.
Сережа перекатился на бок и с новым, до сих пор неизвестным чувством посмотрел на ребят. А верно, кто он для этих ребят: наш или не наш? А они для него? Митьша, например? Еще недавно Сережа и не подозревал, что есть на свете Митьша Кудреванко, а сейчас Митьша такой же верный друг, как Колька с Забайкальской. В ногах у Сережи растянулся, подперев кулаком голову, драчливый, бешено храбрый Юрятка. Тоже парень первый сорт! Рядом с Юряткой лежат смешливый, плутоватый Иванка и простодушный, доверчивый Тишата. А плоские голыши по воде пускают, делают «блины», деловитый, рассудительный Вукол, лучший защитник команды, и тощенький, но верткий Завид с болячками на губах. Завид всегда кусает губы от зависти, всем завидует: и тому, кто в бабки выиграет, и кто больше на воде «блинов съест», и кто больше голов забьет, пусть хоть и своей команды игрок. И Васюка, Костюша, Добрыня, Третьяк тоже ребята на все сто! Еще недавно они бегали за Сережей с гиком и свистом, бросали в него камнями и сухими коровьими котяками кричали хором:. «Мирской поганец!.. Чертознай!.. Безвер!..» – а теперь все они для Сережи «наши», и он для них «наш», свойский. Вот сколько у него теперь друзей!
Подрав ногтями нестерпимо зудящую от комариных укусов кожу, Сережа сел, громко вздохнул и сказал мечтательно:
– Ох и жарко! Газировки с сиропом хлопнуть бы стаканчик! Или эскимо пососать. Вот бы!
– А чего это такое – газировка? – спросил не терпевший неясностей Вукол.
– Газировка что такое? М-м-м! – замычал Сережа, закатив восторженно глаза. – А эскимо… м-м-м!
– Замычал, как корова! «М-м-м» да «м-м-м»! – кинул через плечо недовольно Юрятка. – Молчи уж!
– Нет, пущай про газировку скажет! – уперся на своем Вукол.
Немножко важничая и немножко зазнаваясь, Сережа рассказал ребятам о газировке с сиропом, об эскимо, а заодно и о кино. По глазам ребят видно было, что они удивлены до крайности: на холстине живые люди бегают и говорят. Но все же поверили Сережиному рассказу, и только Завид сказал насмешливо:
– Ох и брешешь ты, аж мухи чихают!
Но всем верящий Тишата сказал доверчиво:
– Ан и не брешет! Мирские против тебя, Завидка, вдесятеро знают. У них голова вон как разработана!
– Знаем, как разработана! – подковыристо ухмыльнулся Юрята. – Про звезды-лампады он чего нам плел?
Сережа покраснел. Случилось это в ночном, где Сережа вместе с ребятами пас посадских лошадей. Глядя на звезды, Тишата сказал благочестиво:
– Истинно чудо божье! Звезды – лампадочки божьи, их ангелы зажигают и по небу развешивают. А имена тех ангелов ведомы тебе? – повернулся он к Сереже. – Нет? И чему только вас, мирских учат? Слушай и запоминай. Зовут тех ангелов Самуил, Агасил, Рафаил и Уриил.
А Серёжа начал презрительно смеяться, затем пустился снисходительно объяснять, что звезды не лампады, а небесные тела и что никто их не зажигает, а светятся они сами, как солнце.
Ребята вдруг нахмурились и отодвинулись от Сережи.
– Ангелы звезд не зажигают? – серьезно спросил Вукол. – Ох, Серьга, всыплет тебе господь бог на орехи!
Сережа насмешливо свистнул:
– И нет! И не всыплет! Чихал я со свистом на этого бога!
Тогда и Завид вмешался, усмехнулся злорадно:
– За такие слова попы тебя на толчке сожгут. Не лай, поганец, на бога!
– Да нет никакого бога! И ангелов нет! – сердито закричал Сережа. – Это поповская брехня! А вы, чудики, верите!
Вот тогда-то ребята и задали Сереже лупцовку. И даже Митьша не вступился за него; глядел страдальчески, как мутузят друга. Только верный Женька начал было рвать на ребятах портки, но и того отхлестали прутьями. Но, проучив Сережу за богохулие, ребята дружить с ним не перестали и на другой же день жадно слушали рассказы Сережи о мирской жизни и о мирских чудесах.
А более всего интересовали ново-китежских ребят пересказы прочитанных Сережей книг. В этих захватывающих дух рассказах о приключениях и подвигах они верили каждому Сережиному слову. Они мчались на бешеных ковбойских конях по пампасам вслед за жутким всадником без головы; скакали по солнечным равнинам старой Франции рядом с тремя отважными мушкетерами; выслеживали вместе с «красными дьяволятами» махновские банды и вместе с Чапаевым рубили белогвардейцев, таких же злодеев и мучителей, что и в Детинце сидят и морят посадских на огульных работах в Ободранном Логу.
Но дикий восторг охватил ребят, когда рассказал им Сережа о Тарасе Бульбе. Ну и лихо же дрался за русскую землю могутный полковник! Но вот запылало сухое дерево, к стволу которого был привязан цепями старый Тарас, и горячий Юрята взволнованно стукнул кулаком по земле:
– Вот был человек! К нам бы его, в Ново-Китеж! Мы бы тогда…
И, не найдя слов, снова ударил в землю кулаком. Остальные ребята молчали задумавшись, потупив стриженные под горшок головенки.
– Лучше бы у них в Детинце играть. Стадиончик у них приличный, получше нашего, – вздыхал завистливо Завид. – Ворота рыбацкой сетью обтянуты.
– У нас в Кузнецком не хуже! – сердито откликнулся Юрята, сын кузнеца. – Мы батек попросим, они нам ворота железными листами окуют.
– И командочка у них приличная, – снова затянул Завид. – Средний нападающий у них хорош, стрелецкий сын. С поворота под штангу бьет! Техничный игрочек, ничего не скажешь.
– Заучил мирские слова – техничный! – презрительно протянул Юрятка. – Твой техничный стрелецкий сын мимо нашего Вукола ни в коем разе не пройдет. Молчи уж! Влепим послезавтра детинским сухую.
Подбежав к берегу, ребята на ходу начали сбрасывать рубахи и штаны. И вдруг Митьша Кудреванко сказал робко:
– Я тута купаться не буду.
– Почему? – удивился Сережа.
– В бунташный год туточка Нимфодора казненных посадских людей топила, товарищей Василия Мирского. Нырнешь, а он тя за ногу! И после смерти, мол, спокою не даете.
Ребята испуганно посмотрели на воду. Мутная, затянутая ярко-зеленой, толстой, как ковер, ряской, она и при солнечном свете казалась жуткой. Отошли от берега и разлеглись на траве, в тени густого плакучего ивняка.
Сережа лег, положив под голову мяч. Над ребятами столбами вились, нудно ныли и жалили комары. Сердито хлопая по лбу и щекам, Сережа пожаловался:
– Ох и комаров же у вас!
– «У вас»! – передразнил Сережу Юрятка. – Аль ты еще не наш.
Сережа перекатился на бок и с новым, до сих пор неизвестным чувством посмотрел на ребят. А верно, кто он для этих ребят: наш или не наш? А они для него? Митьша, например? Еще недавно Сережа и не подозревал, что есть на свете Митьша Кудреванко, а сейчас Митьша такой же верный друг, как Колька с Забайкальской. В ногах у Сережи растянулся, подперев кулаком голову, драчливый, бешено храбрый Юрятка. Тоже парень первый сорт! Рядом с Юряткой лежат смешливый, плутоватый Иванка и простодушный, доверчивый Тишата. А плоские голыши по воде пускают, делают «блины», деловитый, рассудительный Вукол, лучший защитник команды, и тощенький, но верткий Завид с болячками на губах. Завид всегда кусает губы от зависти, всем завидует: и тому, кто в бабки выиграет, и кто больше на воде «блинов съест», и кто больше голов забьет, пусть хоть и своей команды игрок. И Васюка, Костюша, Добрыня, Третьяк тоже ребята на все сто! Еще недавно они бегали за Сережей с гиком и свистом, бросали в него камнями и сухими коровьими котяками кричали хором:. «Мирской поганец!.. Чертознай!.. Безвер!..» – а теперь все они для Сережи «наши», и он для них «наш», свойский. Вот сколько у него теперь друзей!
Подрав ногтями нестерпимо зудящую от комариных укусов кожу, Сережа сел, громко вздохнул и сказал мечтательно:
– Ох и жарко! Газировки с сиропом хлопнуть бы стаканчик! Или эскимо пососать. Вот бы!
– А чего это такое – газировка? – спросил не терпевший неясностей Вукол.
– Газировка что такое? М-м-м! – замычал Сережа, закатив восторженно глаза. – А эскимо… м-м-м!
– Замычал, как корова! «М-м-м» да «м-м-м»! – кинул через плечо недовольно Юрятка. – Молчи уж!
– Нет, пущай про газировку скажет! – уперся на своем Вукол.
Немножко важничая и немножко зазнаваясь, Сережа рассказал ребятам о газировке с сиропом, об эскимо, а заодно и о кино. По глазам ребят видно было, что они удивлены до крайности: на холстине живые люди бегают и говорят. Но все же поверили Сережиному рассказу, и только Завид сказал насмешливо:
– Ох и брешешь ты, аж мухи чихают!
Но всем верящий Тишата сказал доверчиво:
– Ан и не брешет! Мирские против тебя, Завидка, вдесятеро знают. У них голова вон как разработана!
– Знаем, как разработана! – подковыристо ухмыльнулся Юрята. – Про звезды-лампады он чего нам плел?
Сережа покраснел. Случилось это в ночном, где Сережа вместе с ребятами пас посадских лошадей. Глядя на звезды, Тишата сказал благочестиво:
– Истинно чудо божье! Звезды – лампадочки божьи, их ангелы зажигают и по небу развешивают. А имена тех ангелов ведомы тебе? – повернулся он к Сереже. – Нет? И чему только вас, мирских учат? Слушай и запоминай. Зовут тех ангелов Самуил, Агасил, Рафаил и Уриил.
А Серёжа начал презрительно смеяться, затем пустился снисходительно объяснять, что звезды не лампады, а небесные тела и что никто их не зажигает, а светятся они сами, как солнце.
Ребята вдруг нахмурились и отодвинулись от Сережи.
– Ангелы звезд не зажигают? – серьезно спросил Вукол. – Ох, Серьга, всыплет тебе господь бог на орехи!
Сережа насмешливо свистнул:
– И нет! И не всыплет! Чихал я со свистом на этого бога!
Тогда и Завид вмешался, усмехнулся злорадно:
– За такие слова попы тебя на толчке сожгут. Не лай, поганец, на бога!
– Да нет никакого бога! И ангелов нет! – сердито закричал Сережа. – Это поповская брехня! А вы, чудики, верите!
Вот тогда-то ребята и задали Сереже лупцовку. И даже Митьша не вступился за него; глядел страдальчески, как мутузят друга. Только верный Женька начал было рвать на ребятах портки, но и того отхлестали прутьями. Но, проучив Сережу за богохулие, ребята дружить с ним не перестали и на другой же день жадно слушали рассказы Сережи о мирской жизни и о мирских чудесах.
А более всего интересовали ново-китежских ребят пересказы прочитанных Сережей книг. В этих захватывающих дух рассказах о приключениях и подвигах они верили каждому Сережиному слову. Они мчались на бешеных ковбойских конях по пампасам вслед за жутким всадником без головы; скакали по солнечным равнинам старой Франции рядом с тремя отважными мушкетерами; выслеживали вместе с «красными дьяволятами» махновские банды и вместе с Чапаевым рубили белогвардейцев, таких же злодеев и мучителей, что и в Детинце сидят и морят посадских на огульных работах в Ободранном Логу.
Но дикий восторг охватил ребят, когда рассказал им Сережа о Тарасе Бульбе. Ну и лихо же дрался за русскую землю могутный полковник! Но вот запылало сухое дерево, к стволу которого был привязан цепями старый Тарас, и горячий Юрята взволнованно стукнул кулаком по земле:
– Вот был человек! К нам бы его, в Ново-Китеж! Мы бы тогда…
И, не найдя слов, снова ударил в землю кулаком. Остальные ребята молчали задумавшись, потупив стриженные под горшок головенки.
3
Молчание прервал Завид. Он сказал задиристо:
– Соловьи до петрова дня поют, а твоим, Серьга, песням и в сочельник конца не будет. Долбишь, как ворон в кочку: у нас в миру да у нас в миру! Будто только у вас в миру чудеса бывают. И в Ново-Китеже чудес хоть в кузов огребай!
– Какие чудеса? Поповские? Э! – презрительно отмахнулся Сережа.
– Не поповские! Кузнецов наших возьми. Ведомые колдуны и чертознаи! Крестины, свадьбы, смертоубийство – все от кузнецов. Крест нательный, кольцо обручальное, венец венчальный кто ладит? Кузнец! А нож засапожный, душегубственный кто кует? Все он, кузнец! Умудрил бог слепца, а черт кузнеца. Кузнец что хошь скует!
– Староста кузнецкий Будимир Повала все, кроме глаза, скует, – деловито вставил Вукол.
– Слуш-ко, – перешел на шепот Завид. – А набольший чертознаи у нас в Детинце живет, у посадника в хоромах.
– Эко врет! – засмеялся Иванка.
– И чтоб мне почернеть, как та мать сыра земля, коли вру! – крикнул, дергая по-воробьиному головой, Завид.
– А ты его видел? Какой он? – надвинулся на Завида Юрятка.
– Эва! Захотел! Аль у него шапки-невидимки нет?
– Так это же сказка – шапка-невидимка, – сказал Сережа.
– Все ты знаешь, аль сорочьи яйца ешь? – презрительно сощурил глаза Завид. – Не сказка, а сущая быль! Он в посадничьи хоромы в окошко кукшей влетает и вылетает. Его видеть нельзя, только слышать можно.
– Чай, один ты и слышал, – плутовато усмехнулся Иванка.
– Я-то слышал, еще как слышал! – закипел от волнения и радости Завид. Теперь ему, а не Сереге все внимание ребят. – Ходили мы с тятькой молиться в детинский собор, а я после обедни возьми да и спрячься в посадничьем саду. Крыжовник у посадника обломенный! Огребаю я крыжовник и слышу в горнице у посадника играют и поют. Окно открыто было, а под окном дуб. Я полез на дуб, подтянулся до окна, гляжу – горница пустая, а играют на трубах и на скрипицах. У нас такое не слыхано! Потом мужик запел, чуть погодя баба, и многоголосьем пели. Не божественное, не церковное, а таково весело-весело! А в горнице пусто. Нечистая сила, явное дело! А потом колокола зазвонили. Вот так: дин-дон-бом! – искусно и точно передал Завид бой башенных часов.
– Соловьи до петрова дня поют, а твоим, Серьга, песням и в сочельник конца не будет. Долбишь, как ворон в кочку: у нас в миру да у нас в миру! Будто только у вас в миру чудеса бывают. И в Ново-Китеже чудес хоть в кузов огребай!
– Какие чудеса? Поповские? Э! – презрительно отмахнулся Сережа.
– Не поповские! Кузнецов наших возьми. Ведомые колдуны и чертознаи! Крестины, свадьбы, смертоубийство – все от кузнецов. Крест нательный, кольцо обручальное, венец венчальный кто ладит? Кузнец! А нож засапожный, душегубственный кто кует? Все он, кузнец! Умудрил бог слепца, а черт кузнеца. Кузнец что хошь скует!
– Староста кузнецкий Будимир Повала все, кроме глаза, скует, – деловито вставил Вукол.
– Слуш-ко, – перешел на шепот Завид. – А набольший чертознаи у нас в Детинце живет, у посадника в хоромах.
– Эко врет! – засмеялся Иванка.
– И чтоб мне почернеть, как та мать сыра земля, коли вру! – крикнул, дергая по-воробьиному головой, Завид.
– А ты его видел? Какой он? – надвинулся на Завида Юрятка.
– Эва! Захотел! Аль у него шапки-невидимки нет?
– Так это же сказка – шапка-невидимка, – сказал Сережа.
– Все ты знаешь, аль сорочьи яйца ешь? – презрительно сощурил глаза Завид. – Не сказка, а сущая быль! Он в посадничьи хоромы в окошко кукшей влетает и вылетает. Его видеть нельзя, только слышать можно.
– Чай, один ты и слышал, – плутовато усмехнулся Иванка.
– Я-то слышал, еще как слышал! – закипел от волнения и радости Завид. Теперь ему, а не Сереге все внимание ребят. – Ходили мы с тятькой молиться в детинский собор, а я после обедни возьми да и спрячься в посадничьем саду. Крыжовник у посадника обломенный! Огребаю я крыжовник и слышу в горнице у посадника играют и поют. Окно открыто было, а под окном дуб. Я полез на дуб, подтянулся до окна, гляжу – горница пустая, а играют на трубах и на скрипицах. У нас такое не слыхано! Потом мужик запел, чуть погодя баба, и многоголосьем пели. Не божественное, не церковное, а таково весело-весело! А в горнице пусто. Нечистая сила, явное дело! А потом колокола зазвонили. Вот так: дин-дон-бом! – искусно и точно передал Завид бой башенных часов.