Страница:
умопомрачения, а потом показывали палец и спрашивали: "Сколько?"
"Будто в космонавты берут" -- с приятным удивлением думал Савелий, а в
сердце посасывало, как в сорок первом году: вот сейчас его забракуют по
какой-нибудь статье -- и все, и негоден. Однако обошлось...
Когда он, стесняясь своего брюшка, поспешно одевался в амбулаторном
предбаннике, к нему подсел какой-то парень в кителе.
-- Тоже матушка-пехота? -- сказал он, простодушно улыбаясь. --
Артиллерия хоть арифметику знает, авиация -- разные моторы. Те устроятся дай
боже. А нашему брату -- в бетонщики и так далее.
Савелию не хотелось огорчать симпатичного парня, но он не умел врать.
Он сказал:
-- Да нет, я радист.
-- Тогда зачем? -- спросил парень и с надеждой посмотрел на этого
седого дядю (а вдруг откроются какие-нибудь скрытые преимущества).
-- Да так...
-- Из патриотизма, -- догадался парень.
-- Да нет. Просто так получилось.
Это как раз был первый в жизни Савелия случай, когда не "так
получилось", а так он сам захотел, сам выбрал, сам решил. Но очень сложно
было объяснять, да и вряд ли Савелий мог бы это сделать.
Все было в нем самом. И наверное, это началось с той ночи, когда космос
ворвался в его жизнь.
Потом проходили техминимум и слушали лекции по технике безопасности.
Большая комната была сплошь оклеена одинаковыми плакатами: "Не стой под
стрелой!" Преподавал тихий прораб с лицом святого. Три дня он рассказывал,
как надо соблюдать правила безопасности на высоте. А на четвертый сказал
почти гордо: "Но гарантии быть не может. Такое наше дело. Кто застенчивый --
лучше откачнись". И Савелий подумал: "Понятно".
Тут была другая беда: вдруг оказалось, что для Марксины нет работы. В
амбулатории врачи, даже сестры, с московскими дипломами. Куда ей с какой-то
справкой краткосрочных курсов.
Это была действительно беда: он имел право что угодно делать с собой,
даже, до известной степени, с детьми, но с Марксиной... Однако думать об
отъезде он никак не мог.
И она, правда, не собиралась. Она даже купила в раймаге корыто, ведро и
четыре кастрюли.
Однажды Марксина пропала на целый день. Пришла довольная. "Устроилась,
-- сказала она. -- В колхозе "XVII партсъезд". Там чудная докторша, Роза
Самойловна, взяла безо всяких. И близко, только четыре километра, все лесом.
Такой чудный лес!"
Савелий посмотрел на ее резиновые боты, по щиколотку измазанные жирной
грязью, но ничего не сказал.
-- На высоту с большим желанием идешь? -- спросил Савелия бригадир
Коляда, огромный, краснорожий дядька.
-- С большим желанием иду, -- отвечал Савелий, понимая, что это ритуал,
что-то вроде воинской присяги.
-- Хорошо, -- сказал бригадир. -- И главное не бойся страху. Страх в
нашем деле имеет место. Даже оторви да брось ребята иногда тушуются. Но, с
другой стороны, и лихачить вам не надо. -- Он вдруг перешел на "вы". -- Дети
у вас есть?
-- Трое.
Бригадир не спросил, как тот парень в амбулатории: "Тогда зачем?"
Напротив, он кивнул понимающе и одобрительно и сказал:
-- Ну, ну.
Приди к нему академик или маршал Советского Союза и скажи: "Решил
переквалифицироваться в бетонщики", -- Коляда бы не удивился, он бы и им
сказал:
"Ну, ну".
Вечером, когда ужинали, Марксина вдруг отложила ложку и спросила:
-- Очень опасно?.
Это она спросила первый раз в жизни. Савелию было приятно. Мужчина
должен подвергаться опасности, женщина должна тревожиться.
-- Нисколько не опасно, -- сказал он. -- Там пояса выдают.
И вот смена. Сначала надо было просто добраться до места.
Метров пятнадцать вверх по зыбкой лестничке, потом по клеткам арматуры
-- лезешь, и под ногами пропасть. До верхней отметки он добрался весь
мокрый.
Ему подали на веревке ломик. Ключ был в кармане. Он знал свой маневр:
надо отвинтить гайки крепления, а потом ломиком отодрать опалубку. Ему уже
показывали, как это делается, теперь сказали: давай сам.
Ногой стоишь на кончике болта, торчащем на тридцать сантиметров. Рукой
держишься за верхний болт. Пошевелиться страшно.
А тут надо не просто держаться, надо работать. Ты, конечно, привязан,
но все равно страшно. Надо повернуть ключ и нажать. Еще сильнее, еще. И тут
теряешь равновесие, сердце на миг останавливается и взрывается. И долго
потом стоишь без движения, вжавшись в стену, слушаешь звон сердца.
И снова все сначала. Только немного иначе. Это было с Савелием. Час,
другой, третий. И вдруг стало легче, и он увидел небо, и последняя гайка
сама пошла, и прилетела какая-то птица. У ног Савелия лежала атомная
станция. Он вдруг вспомнил об этом.
Внизу ударили в рельс. Перерыв.
Его все предупреждали, что спускаться страшнее, чем подниматься. Нога
робко искала опоры, руки до боли сжимали ребристые прутья арматуры.
Но Савелий был слишком взбудоражен, чтобы замечать это. Он слышал, как
трубили трубы. Вот сейчас уже скоро (он безбоязненно взглянул вниз, хотя все
говорили, что этого делать не стоит). Сейчас его встретит на земле бригада.
И он рассмеется как ни в чем не бывало. И огромный Коляда хлопнет его
огромной ручищей по плечу: "Молодец!" И все будут хлопать его по плечу. И
никто из них не усомнится в том, что Савелий всю жизнь был таким --
отважным, решительным и веселым...
Под лестницей сидели и закусывали какие-то девушки. Трое грузчиков
лениво тащили трубу к реакторному корпусу. Коляды не было. Бригады не было.
Все уже ушли.
"Ну конечно, -- подумал Савелий. -- А чего им, в самом деле,
дожидаться. Они же все это делают каждый день. И похлеще делают. Конечно".
Но почему-то возбуждение не проходило. И трубы все трубили. И ему вдруг
показалось, что все еще будет и кто-нибудь еще скажет ему: "Сава, ты бог!"
Конечно, не в том смысле, в каком говорила Юре Мартыщенко та женщина --
кандидат исторических наук.
Корнею Ивановичу Чуковскому
ВТОРОЕ АПРЕЛЯ
Было еще только без пятнадцати восемь или даже без двадцати, и вдруг
зазвонил телефон. Маме и папе так рано никогда не звонили, а Машке иногда
звонили. Поэтому она в одном чулке выбежала в коридор и схватила трубку.
-- Можно, пожалуйста, Гаврикову Машу? -- попросил вежливый, почти
мужской голос. Машка могла бы побожиться, что не знала никого с таким
вежливым голосом.
-- Я слушаю.
-- Машка, -- сказало в трубке и вздохнуло с облегчением (конечно, Коле
нелегко было выговорить ту длинную вежливую фразу). -- Англичанка велела,
чтоб ты принесла магник. Произношение записывать. К тебе сейчас Ряша зайдет.
Ее все звали Машкой, хотя русачка Людмила запрещала, говорила, что это
вульгарно и грубо. Но это не было грубо. Так же как не было ласково, что
другую Машу звали Машенькой. Просто та была действительно Машенька, такая
кисочка "мур-мур", а это действительно Машка, свой парень.
Она еще в четвертом классе лучше всех дралась портфелями и берет лихо
сдвигала на одно ухо (так что Фонарев даже спрашивал физичку, на основе
каких физических законов он держится и не падает?). И если Машка ставила
чайник, то всегда на полный газ, так что через минуту и у чайника крышка
была набекрень. Ребята правильно понадеялись, что она достанет магник.
-- Мам, нужен магнитофон, -- сказала она твердо. -- Для английского.
Мама всплеснула руками и позвала папу. Папа вышел из ванной с пышной
мыльной бородой, доходящей до глаз:
-- Ну что там еще у вас?
Папа был кандидат философских наук и на все, естественно, смотрел
философски.
-- С одной стороны, мама совершенно права, магнитофон не твоя игрушка,
которую ты можешь таскать туда-сюда, -- сказал он Машке. -- Но, с другой
стороны, -- это он сказал уже маме, -- магнитофон безусловно необходим для
совершенствования в иностранном языке.
Он всегда умел так сказать, что возразить было уже почти невозможно.
Если б он сказал просто: "для урока", то мама вряд ли бы отдала. Но для
совершенствования!
Мама очень дорожила магнитофоном. Когда приходили какие-нибудь
неинтересные гости, например папины философы с кафедры, с которыми
неизвестно было про что разговаривать, то включали пленку. Для этого у них
были специальные пленки с такими штучками, которых по радио, сколько их ни
лови, не услышишь. Например, такая:
Чьюбчик, чьюбчик, чью-убчик кучерявый,
Эх-д, развевайся, чьюбчик на ветру, ых...
-- В этом есть какая-то безудержная степная удаль, -- замечал в этом
месте папа. И никто ему не возражал.
Словом, несмотря на все это, магник Машке дали. И тут как раз пришел
Ряша, то есть Вовка Ряшинцев.
-- Ну, что там нести? -- грубо, как Челкаш из произведения Максима
Горького, спросил он. -- Это, что ль?
Вовка старался быть таким же грубым соленым парнем, как Коля. Он тоже
говорил "во даете!" и сплевывал, не размыкая губ. Но все это плохо ему
удавалось, потому что он был хилый очкарик, кроме того, сильно испорченный
интеллигентным воспитанием, которое навязали ему родители -- знаменитые в
городе зубные врачи...
Когда они вошли в класс, держась вдвоем за кожаную ручку тяжелого
музыкального ящика (конечно, Машка не дала этому несчастному Ряше тащить его
одному), по всем партам прокатился стон. Коля от счастья вскочил на
учительский стол и завопил:
-- Обдурили дураков на двенадцать кулаков!
Обычно каждого дурака обманывали только на четыре кулака, но, поскольку
тут обманули сразу двоих (а может быть, просто для рифмы), Коля пел: "на
двенадцать кулаков". И это было в три раза обиднее.
-- Эта, с позволения сказать, острота самого низкого пошиба, --
дрожащим интеллигентным голосом сказал Ряша, но потом овладел собой и
рявкнул как следует: -- Вот кээк вмажу тебе в сопелку, гад...
Машка ничего не сказала. Она поставила магник в дальний угол и стала
как ни в чем не бывало смотреть в окно.
А класс вопил, и плясал, и бесновался:
-- Первое апреля, никому не веряй!
-- Первое апреля, никому не веряй!
Все замолчали только в ту минуту, когда на пороге появилась следующая
жертва.
-- Ой, рукав в краске измазала! -- крикнул ей Пешка Семенов. Жертва
тоже ойкнула и стала выворачивать себе руку, чтобы сверху увидеть
собственное плечо.
-- Первое апреля, никому не веряй! -- заорал класс.
За окном тоже было первое апреля. У школьных ворот под красным
полотнищем "Добро пожаловать!" (которое с этой стороны читалось наоборот
"!ьтаволажоп орбоД") стоял заслон. Несколько самых предприимчивых мальчишек
надеялись здесь перехватить кого-нибудь, кого еще никто не успел "купить", и
показать им, дуракам, первое апреля.
Иногда это им удавалось: Машка видела, как они вдруг подпрыгивали от
радости и плясали вокруг какого-нибудь несчастного, ошалело глядевшего по
сторонам.
Кроме истории с магником было еще несколько крупных достижений.
Сумасшедшему юннату Леве Махерваксу показали какую-то птичку, вырезанную из
польского журнала, и сказали, что это загадка зоологии --павианий соловей,
который водится только в южной части Галапагосских островов и поет мужским
голосом.
-- Вообще Галапагосские острова -- удивительный район, -- сказал Лева.
-- Только там водятся исполинские черепахи.
Он был доверчив и в самом деле много знал, что несколько снижало
ценность этой "покупки". Поэтому чемпионкой была признана Машка, которая,
оправившись от потрясения, "купила" первого ученика и всезнайку Сашку
Каменского, длинного тощего бровастого мальчика, со всеми разговаривавшего
снисходительным тоном, даже с директором школы, даже с генерал-полковником
танковых войск, приходившим в отряд накануне Дня танкиста.
-- А ну, Сашка, откуда эти строчки: "Кнопка жизни упала кляксой"? --
спросила Машка. -- Хоть поэта угадай!
Он пошевелил губами; большими и мягкими, как у лошади, которую Машка
видела этим летом в деревне, и сказал:
-- Конечно, это Маяковский. Ранний. Возможно, это из "Флейты
позвоночника". Да, да, конечно, оттуда...
И дальше он стал объяснять, что именно хотел сказать поэт этими
строчками. К сожалению, он не сумел довести свои объяснения до конца, так
как Машка прыснула и испортила все дело, за что ее справедливо осудил весь
класс.
Уже к первой перемене какие бы то ни было "покупки" стали невозможны.
Все, вплоть до первоклашек, ходили бдительные. Все ждали подвоха и никому не
верили. Что бы ни говорилось, все слушали со скептическим выражением: ладно,
ладно, трепись, со мной номер не пройдет:
Прибыли для обманщиков кончились и начались убытки. Поскольку некоторые
забывали про первое апреля и говорили то, что в самом деле знают и думают.
Так погорел Коля, которому сказали, что внизу его дожидается какой-то
взрослый парень. Он расхохотался прямо в глупую физиономию вестника: его,
Колю, ловить на такой пустяк! А между тем парень к Коле действительно
приходил. Это был знаменитый марочник Леня из двадцать девятой школы, о
визите которого начинающий филателист и мечтать не смел. Но это выяснилось
много позже.
Но совсем ужасно сгорел Юра Фонарев. Он получил записку от одной
девочки, имя которой я не смею здесь называть. Она написала, что хочет с ним
дружить и приглашает его завтра в кино на "Дикую собаку Динго". Эта картина
идет только в одном кинотеатре, черт те где, в каких-то Нижних Котлах. Но
она хотела бы для первого раза сходить именно на эту картину. И Юра понял
почему. Потому что у этой картины есть еще одно название: "Повесть о первой
любви".
Он выкатился из класса колесом и еще немножко прошелся на руках по
коридору, где гоняли бессмысленные четвероклашки, один из которых чуть не
наступил ему на руку.
-- УЦБИПП! -- кричали четвероклашки. -- УЦБИПП!
Юра схватил за шкирку своего обидчика и грозно спросил, что означает
его нахальное поведение и этот странный клич. Малец попался робкий. Он с
тоскливой почтительностью объяснил, что толкнул Юру нечаянно, а УЦБИПП
означает неизвестно что. Но такое слово есть! Он сбегал к четвертому классу
и, поунижавшись перед дежурным, проник к своей парте. Через минуту он ткнул
Юре последнюю страницу своего четвероклашьего учебника. Там действительно
было напечатано: "Типография No 5 УЦБиПП".
-- Ну что, есть такое слово? -- спросил он уже нахально.
-- Есть, -- сказал Юра. -- Оно сокращенное. Может быть, Управление
центральных булочных и пищевой промышленности.
-- Ха-ха, -- сказал малец. -- Первое апреля!
И Юру обожгла мысль, что ее записка тоже как все сегодня... Это было бы
ужасно! Во-первых, понятно почему, а во-вторых, потому что его "купили". Но
нет, не может быть, она же сама ему отдала, и у нее при этом были глаза...
нет, глаза не были, она их опустила, были только ресницы. Но у нее были
щеки, которые сильно горели. Но, может, она просто волновалась, что
"покупка" не удастся...
-- В отчаянии он побежал советоваться к своему закадычному другу Леве
Махерваксу.
-- Будем рассуждать логически, -- сказал Лева, пытаясь запустить
пятерню в свою жесткую всклокоченную шевелюру, неприступную, как джунгли. --
Почему она не вручила тебе свое послание, скажем, двадцать восьмого марта
или, наоборот, послезавтра? Совпадение? Хорошо! Но почему именно кинотеатр в
Нижних Котлах, у черта на куличках? Опять совпадение? Хорошо! У меня есть
"Кинонеделя". Правда, со следующего понедельника, но... (после пятиминутной
паузы). Вот видишь, идет "Любовь и слезы". Предположим, что в понедельник
программа могла измениться. Но посмотри, какое там насмешливое название.
Видишь: "...и слезы". Совпадение?
Тут Юра заметил в конце коридора ту, чье имя я не смею назвать, и, не
дождавшись Левиного "хорошо!", кинулся к ней и с горьким смехом швырнул ту
самую записку:
-- Не выйдет, не поймаешь! Первое апреля.
Но она не засмеялась, ее губы вдруг скривились, а в глазах -- вот
сейчас, как раз, когда не надо, глаза были на месте -- задрожали слезы. Либо
же она великая артистка (что вряд ли, так как она под Новый год провалилась
в школьном спектакле, где играла старика Хоттабыча), либо он осел. Да, он
осел! Проклятый, глупый осел-самоубийца. Надо будет спросить у этого
проклятого умника Левы, бывают ли ослы-самоубийцы. То есть раз Юра
существует, значит, бывают!
Обратно из школы Машке пришлось тащить магник одной. Ряша, когда она к
нему подошла, отвернулся и сплюнул, не разжимая губ, но попал на собственный
рукав и от этого совсем обозлился.
-- Я шо тебе, лакей, барахло таскать? Или нанялся? Машка толкнула его
плечом, так что он слегка треснулся об стенку, гордо подхватила магник и
потащила его в коридор.
Нос у Машки был курносый, следовательно от природы задранный кверху. К
тому же она еще немного задирала голову и ходила особенной спортивной
походкой, обличавшей гордую и независимую душу. Все дело портили косички.
Довольно нормальные каштановые косички, примечательные только тем, что они
были последние во всех шестых классах.
Все остальные девочки уже остриглись и ходили с мальчишескими колючими
затылками. Машка мечтала последовать за ними, но была связана честным
словом. Еще когда движение "Долой косы" только овладевало девичьими умами в
шестых классах "А", "Б" и "В", мама взяла с нее слово, что она оставит косы.
Только вчера она последний раз бунтовала дома, добиваясь отмены клятвы.
-- Но почему ты хочешь остричь косички? -- страдальчески спросила мама.
-- Ну почему?
-- У нас все девочки до одной их срезали. Потому что так оригинальнее.
-- А что, по-твоему, означает это слово -- "оригинальнее"?
-- Как у всех, как модно, -- уверенно сказала Машка.
-- Боюсь, что наоборот, -- засмеялся папа и даже принес Машке зеленый
том словаря "К -- С". -- Убедитесь.
Посрамив таким образом дочь, он сказал уже по существу:
-- Русская народная мудрость гласит: "Не дав слова, крепись, а дав
слово -- держись!"
В следующий раз, конечно, Машка будет умнее, она будет крепиться и не
даст никакого слова. Но теперь, дав слово, приходится держаться...
У школьных ворот она остановилась перевести дух: все-таки тяжелый
магник, если одной нести. И тут кто-то тронул Машку за косы. Нет, не дернул,
именно тронул. Но все равно, учитывая плохое Машкино настроение, его можно
было уже условно считать покойником.
Она резко развернулась... И увидела перед собой Юру Фонарева,
печального и торжественного.
-- Слу-шай, Маш-ка! -- сказал он таким голосом, каким обычно читают
стихи Некрасова: "От ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови".
-- Объясни мне смысл всего этого идиотства, этой зверской жестокости...
Он подхватил магник и, решительно отстранив Машкину руку, понес один.
Она сказала, что первое апреля -- это прекрасный и веселый день и, хотя ее
купили хуже, чем его (она ведь про записку не знала), все равно никакого тут
зверства нет и очень хорошо, что есть такой день, когда можно всех
обманывать и посмеяться как следует...
-- Да, конечно, ты хуже купилась! -- сказал он с горькой насмешкой. Ну
совершенно как мамина знакомая безутешная вдова, у которой на поминках
украли шубу из какого-то скунса. -- Никто никогда не покупался хуже меня...
Машка не стала расспрашивать: захочет -- сам расскажет. Но Юра уже
отвлекся и со страстью стал доказывать, что раз есть день, когда все всех
могут обманывать, то должен же быть, по справедливости, день, когда никто
никого не может обманывать! Должен быть или не должен?
Машка сказала, что должен! И надо сговориться, чтоб какой-нибудь день,
Например завтра -- 2 апреля, объявить вот таким. Чтоб все дали клятву и
никто не смел соврать ни одним словом...
-- Ни голосом, ни взором, -- торжественно добавил Фонарев (и мне
понятно, почему он это добавил).
Весь вечер, вместо того чтоб готовить уроки, Юра сочинял клятву. Вообще
он умел здорово сочинять, и в нем даже "чувствовались задатки литературной
одаренности", как написали из журнала "Огонек", куда мама тайком посылала
Юрины стихи. Он с грустью вспомнил свой первые стихи, написанные, кажется,
во втором классе:
Красный огонь,
Красные флаги,
Красной лентой
Обвит пулеметчик,
Все красно,
И сердце пылает
В нутре командира.
Все, все пылает!
Теперь ему, многое познавшему и пережившему, уже не достичь той
свежести восприятия. И вообще, стихи были пройденным этапом, грехом
молодости, а теперь он писал прозу -- роман о любви и верности на Дальнем
Севере. Но, к сожалению, слишком медленно писал (мешали взыскательность
художника и большая учебная нагрузка -- шестой же класс!).
К половине одиннадцатого клятва была почти готова. Следовало бы еще
немного отшлифовать стиль, но отец погнал Юру спать. Отец был по
специальности диспетчер и выше всего на свете ценил дисциплину.
... К первой переменке идея полностью овладела массами. Даже Коля,
который не хотел клясться, так как и без того хватает разных запрещений и
правил... Даже Саша Каменский, который не желал унижаться до клятвы, не им
самим придуманной... Даже Ряша, который никогда не делал ничего такого, чего
не делал Коля... Даже все они в конце концов торжественно заявили, что
"признают Второе апреля и клянутся перед своей совестью и совестью своего
класса (имелся в виду 6-й "Б") под недремлющим народным контролем говорить в
этот, великий день одну чистую правду и не соврать, и не обмануть, и не
сбрехать, и не натрепаться, и не солгать ни словом, ни голосом, ни
взором...".
На втором уроке физичка Ариадна Николаевна -- молоденькая, розовенькая,
чистенькая -- спросила, все ли решили домашнюю задачку.
-- Я не решил, -- сказал Фонарев и героически добавил: -- Я даже и не
решал вовсе.
-- О-о! -- сказала Ариадна, -- Нашел чем хвастаться! Или тебе хочется
получить "кол"?
И то, что она сказала не "единицу", как положено учительнице, а вот
так, по-свойски, по-школьному -- "кол", было всем очень приятно. Все-таки
она молодец, Адочка, железная училка!
-- А ты, Махервакс, решил?
-- Я списал! -- мрачно пробасил Лева.
-- Вот как? -- Адочка стала теребить воротник блузки и покраснела так,
что ее даже стало жалко. -- У кого же ты списал?
Молчание.
-- Я тебя спрашиваю, у кого? -- грозно, но вместе с тем очень жалобно
закричала Адочка.
-- У меня, -- сказал Сашка Каменский и гордо взметнул брови.
-- А кто у тебя еще списал?
-- Я, -- поднялся один...
-- И я, -- поднялся другой...
-- А я уже у него списал, -- это третий...
-- И я, -- тянул кто-то руку с задней парты.
-- И я!
-- Все! -- простонал Коля. -- Она нас возьмет голыми руками.
Но Адочка не стала брать их голыми руками. Она вдруг почему-то
зажмурилась, потом засмеялась, и лицо у нее стало, как у девчонки, щекастое,
с ямочками.
-- Ой, ребя-ята, -- сказала она. -- Наверно, вы решили с сегодняшнего
дня начать новую жизнь. Правда? Я тоже несколько раз так начинала...
Адочка вздохнула и почему-то не сказала, чем все это кончилось. Но
главное, она не стала никого мучить и спрашивать, а сразу начала
рассказывать новый урок про закон Архимеда. Этот закон был ребятам раньше
немножко знаком по школьной песенке: "Если тело вперто в воду -- не потонет
оно сроду". Но тут вдруг выяснилось, что эта песенка неправильная. Потому
что если удельный вес тела больше, то оно потонет как миленькое.
-- А к следующему разу чтоб, пожалуйста, и этот урок и прошлый! --
сказала Ариадна Николаевна и даже постучала пальчиком по столу.
-- Рр-р, -- зарычал класс, возмущенный самим предположением, что после
такого ее благородства кто-нибудь посмеет подвести Адочку. Да никогда в
жизни! Скорее небо упадет на землю, скорее параллельные линии сойдутся в
одной точке, скорее "Спартак" проиграет презренному "Динамо"...
На большой перемене Юра Фонарев сделал замечание своему лучшему другу
Леве Махерваксу: почему тот не ответил на вопрос Ариадны и почти нарушил
клятву.
-- Я лучше сто ваших клятв нарушу, чем буду доносчиком, -- мрачно
заявил Лева. -- Никакая клятва не должна делать человека рабом.
И лучшие умы шестого "Б" заспорили, справедливо ли такое толкование, не
дает ли оно лазейки?
Все-таки разный народ подобрался в их классе. Одни были уже как бы
взрослые и думали о смысле жизни. А другие были как мальчишки, как
бандерлоги из "Маугли", как пятиклашки какие-нибудь: гоняли по
коридорам, орали, валяли дурака и не думали о смысле жизни.
По партам бродила тетрадочка с надписью: "Девичьи тайны", в которой
наиболее отсталые девчонки, пользуясь Вторым апреля, устроили какую-то
дурацкую анкету.
"Кто тебе нравится? Как тебе нравится Баталов? В каком кино он тебе
больше нравится? Бывает ли у тебя плохое настроение?" И ответы были один
глупее другого. Какая-то возвышенная душа (наверно, Машенька) написала даже,
что ей нравятся "такие сильные, мужественные, благородные и красивые люди,
как.великолепная семерка" (эх ты: "люди, как семерка"!), что она "обожает
Баталова во всех ролях и особенно в --жизни" и что у нее к тому же "иногда
бывает на душе грустно, но светло, и сердце чуть тревожит неясная девичья
тоска по чему-то большому-большому, что властно охватит..." (это она
определенно содрала откуда-нибудь из книжки).
Председатель совета отряда Кира Пушкина сказала, что это не пионерское
дело -- вот такая анкета. Полагается спрашивать совсем про другое: про
космонавтов, про заветную мечту уехать в тайгу и про любимого литературного
героя Саню Григорьева, которого считаешь своим идеалом.
И Машка, которая никогда и ни в чем не соглашалась с Кирой и даже
считала, что славная фамилия досталась ей по какой-то грубой ошибке, тут
вдруг сказала, что она права. Не стоило для такой паршивой ерунды учреждать
день Второе апреля!
Учредители этого великого дня не могли и подозревать вчера, какие он
породит проблемы и сложности, сколько вызовет потрясений, крушений и даже
катастроф.
Обиженная за свою анкету, Машенька пустилась гулять по коридору, словно
"Будто в космонавты берут" -- с приятным удивлением думал Савелий, а в
сердце посасывало, как в сорок первом году: вот сейчас его забракуют по
какой-нибудь статье -- и все, и негоден. Однако обошлось...
Когда он, стесняясь своего брюшка, поспешно одевался в амбулаторном
предбаннике, к нему подсел какой-то парень в кителе.
-- Тоже матушка-пехота? -- сказал он, простодушно улыбаясь. --
Артиллерия хоть арифметику знает, авиация -- разные моторы. Те устроятся дай
боже. А нашему брату -- в бетонщики и так далее.
Савелию не хотелось огорчать симпатичного парня, но он не умел врать.
Он сказал:
-- Да нет, я радист.
-- Тогда зачем? -- спросил парень и с надеждой посмотрел на этого
седого дядю (а вдруг откроются какие-нибудь скрытые преимущества).
-- Да так...
-- Из патриотизма, -- догадался парень.
-- Да нет. Просто так получилось.
Это как раз был первый в жизни Савелия случай, когда не "так
получилось", а так он сам захотел, сам выбрал, сам решил. Но очень сложно
было объяснять, да и вряд ли Савелий мог бы это сделать.
Все было в нем самом. И наверное, это началось с той ночи, когда космос
ворвался в его жизнь.
Потом проходили техминимум и слушали лекции по технике безопасности.
Большая комната была сплошь оклеена одинаковыми плакатами: "Не стой под
стрелой!" Преподавал тихий прораб с лицом святого. Три дня он рассказывал,
как надо соблюдать правила безопасности на высоте. А на четвертый сказал
почти гордо: "Но гарантии быть не может. Такое наше дело. Кто застенчивый --
лучше откачнись". И Савелий подумал: "Понятно".
Тут была другая беда: вдруг оказалось, что для Марксины нет работы. В
амбулатории врачи, даже сестры, с московскими дипломами. Куда ей с какой-то
справкой краткосрочных курсов.
Это была действительно беда: он имел право что угодно делать с собой,
даже, до известной степени, с детьми, но с Марксиной... Однако думать об
отъезде он никак не мог.
И она, правда, не собиралась. Она даже купила в раймаге корыто, ведро и
четыре кастрюли.
Однажды Марксина пропала на целый день. Пришла довольная. "Устроилась,
-- сказала она. -- В колхозе "XVII партсъезд". Там чудная докторша, Роза
Самойловна, взяла безо всяких. И близко, только четыре километра, все лесом.
Такой чудный лес!"
Савелий посмотрел на ее резиновые боты, по щиколотку измазанные жирной
грязью, но ничего не сказал.
-- На высоту с большим желанием идешь? -- спросил Савелия бригадир
Коляда, огромный, краснорожий дядька.
-- С большим желанием иду, -- отвечал Савелий, понимая, что это ритуал,
что-то вроде воинской присяги.
-- Хорошо, -- сказал бригадир. -- И главное не бойся страху. Страх в
нашем деле имеет место. Даже оторви да брось ребята иногда тушуются. Но, с
другой стороны, и лихачить вам не надо. -- Он вдруг перешел на "вы". -- Дети
у вас есть?
-- Трое.
Бригадир не спросил, как тот парень в амбулатории: "Тогда зачем?"
Напротив, он кивнул понимающе и одобрительно и сказал:
-- Ну, ну.
Приди к нему академик или маршал Советского Союза и скажи: "Решил
переквалифицироваться в бетонщики", -- Коляда бы не удивился, он бы и им
сказал:
"Ну, ну".
Вечером, когда ужинали, Марксина вдруг отложила ложку и спросила:
-- Очень опасно?.
Это она спросила первый раз в жизни. Савелию было приятно. Мужчина
должен подвергаться опасности, женщина должна тревожиться.
-- Нисколько не опасно, -- сказал он. -- Там пояса выдают.
И вот смена. Сначала надо было просто добраться до места.
Метров пятнадцать вверх по зыбкой лестничке, потом по клеткам арматуры
-- лезешь, и под ногами пропасть. До верхней отметки он добрался весь
мокрый.
Ему подали на веревке ломик. Ключ был в кармане. Он знал свой маневр:
надо отвинтить гайки крепления, а потом ломиком отодрать опалубку. Ему уже
показывали, как это делается, теперь сказали: давай сам.
Ногой стоишь на кончике болта, торчащем на тридцать сантиметров. Рукой
держишься за верхний болт. Пошевелиться страшно.
А тут надо не просто держаться, надо работать. Ты, конечно, привязан,
но все равно страшно. Надо повернуть ключ и нажать. Еще сильнее, еще. И тут
теряешь равновесие, сердце на миг останавливается и взрывается. И долго
потом стоишь без движения, вжавшись в стену, слушаешь звон сердца.
И снова все сначала. Только немного иначе. Это было с Савелием. Час,
другой, третий. И вдруг стало легче, и он увидел небо, и последняя гайка
сама пошла, и прилетела какая-то птица. У ног Савелия лежала атомная
станция. Он вдруг вспомнил об этом.
Внизу ударили в рельс. Перерыв.
Его все предупреждали, что спускаться страшнее, чем подниматься. Нога
робко искала опоры, руки до боли сжимали ребристые прутья арматуры.
Но Савелий был слишком взбудоражен, чтобы замечать это. Он слышал, как
трубили трубы. Вот сейчас уже скоро (он безбоязненно взглянул вниз, хотя все
говорили, что этого делать не стоит). Сейчас его встретит на земле бригада.
И он рассмеется как ни в чем не бывало. И огромный Коляда хлопнет его
огромной ручищей по плечу: "Молодец!" И все будут хлопать его по плечу. И
никто из них не усомнится в том, что Савелий всю жизнь был таким --
отважным, решительным и веселым...
Под лестницей сидели и закусывали какие-то девушки. Трое грузчиков
лениво тащили трубу к реакторному корпусу. Коляды не было. Бригады не было.
Все уже ушли.
"Ну конечно, -- подумал Савелий. -- А чего им, в самом деле,
дожидаться. Они же все это делают каждый день. И похлеще делают. Конечно".
Но почему-то возбуждение не проходило. И трубы все трубили. И ему вдруг
показалось, что все еще будет и кто-нибудь еще скажет ему: "Сава, ты бог!"
Конечно, не в том смысле, в каком говорила Юре Мартыщенко та женщина --
кандидат исторических наук.
Корнею Ивановичу Чуковскому
ВТОРОЕ АПРЕЛЯ
Было еще только без пятнадцати восемь или даже без двадцати, и вдруг
зазвонил телефон. Маме и папе так рано никогда не звонили, а Машке иногда
звонили. Поэтому она в одном чулке выбежала в коридор и схватила трубку.
-- Можно, пожалуйста, Гаврикову Машу? -- попросил вежливый, почти
мужской голос. Машка могла бы побожиться, что не знала никого с таким
вежливым голосом.
-- Я слушаю.
-- Машка, -- сказало в трубке и вздохнуло с облегчением (конечно, Коле
нелегко было выговорить ту длинную вежливую фразу). -- Англичанка велела,
чтоб ты принесла магник. Произношение записывать. К тебе сейчас Ряша зайдет.
Ее все звали Машкой, хотя русачка Людмила запрещала, говорила, что это
вульгарно и грубо. Но это не было грубо. Так же как не было ласково, что
другую Машу звали Машенькой. Просто та была действительно Машенька, такая
кисочка "мур-мур", а это действительно Машка, свой парень.
Она еще в четвертом классе лучше всех дралась портфелями и берет лихо
сдвигала на одно ухо (так что Фонарев даже спрашивал физичку, на основе
каких физических законов он держится и не падает?). И если Машка ставила
чайник, то всегда на полный газ, так что через минуту и у чайника крышка
была набекрень. Ребята правильно понадеялись, что она достанет магник.
-- Мам, нужен магнитофон, -- сказала она твердо. -- Для английского.
Мама всплеснула руками и позвала папу. Папа вышел из ванной с пышной
мыльной бородой, доходящей до глаз:
-- Ну что там еще у вас?
Папа был кандидат философских наук и на все, естественно, смотрел
философски.
-- С одной стороны, мама совершенно права, магнитофон не твоя игрушка,
которую ты можешь таскать туда-сюда, -- сказал он Машке. -- Но, с другой
стороны, -- это он сказал уже маме, -- магнитофон безусловно необходим для
совершенствования в иностранном языке.
Он всегда умел так сказать, что возразить было уже почти невозможно.
Если б он сказал просто: "для урока", то мама вряд ли бы отдала. Но для
совершенствования!
Мама очень дорожила магнитофоном. Когда приходили какие-нибудь
неинтересные гости, например папины философы с кафедры, с которыми
неизвестно было про что разговаривать, то включали пленку. Для этого у них
были специальные пленки с такими штучками, которых по радио, сколько их ни
лови, не услышишь. Например, такая:
Чьюбчик, чьюбчик, чью-убчик кучерявый,
Эх-д, развевайся, чьюбчик на ветру, ых...
-- В этом есть какая-то безудержная степная удаль, -- замечал в этом
месте папа. И никто ему не возражал.
Словом, несмотря на все это, магник Машке дали. И тут как раз пришел
Ряша, то есть Вовка Ряшинцев.
-- Ну, что там нести? -- грубо, как Челкаш из произведения Максима
Горького, спросил он. -- Это, что ль?
Вовка старался быть таким же грубым соленым парнем, как Коля. Он тоже
говорил "во даете!" и сплевывал, не размыкая губ. Но все это плохо ему
удавалось, потому что он был хилый очкарик, кроме того, сильно испорченный
интеллигентным воспитанием, которое навязали ему родители -- знаменитые в
городе зубные врачи...
Когда они вошли в класс, держась вдвоем за кожаную ручку тяжелого
музыкального ящика (конечно, Машка не дала этому несчастному Ряше тащить его
одному), по всем партам прокатился стон. Коля от счастья вскочил на
учительский стол и завопил:
-- Обдурили дураков на двенадцать кулаков!
Обычно каждого дурака обманывали только на четыре кулака, но, поскольку
тут обманули сразу двоих (а может быть, просто для рифмы), Коля пел: "на
двенадцать кулаков". И это было в три раза обиднее.
-- Эта, с позволения сказать, острота самого низкого пошиба, --
дрожащим интеллигентным голосом сказал Ряша, но потом овладел собой и
рявкнул как следует: -- Вот кээк вмажу тебе в сопелку, гад...
Машка ничего не сказала. Она поставила магник в дальний угол и стала
как ни в чем не бывало смотреть в окно.
А класс вопил, и плясал, и бесновался:
-- Первое апреля, никому не веряй!
-- Первое апреля, никому не веряй!
Все замолчали только в ту минуту, когда на пороге появилась следующая
жертва.
-- Ой, рукав в краске измазала! -- крикнул ей Пешка Семенов. Жертва
тоже ойкнула и стала выворачивать себе руку, чтобы сверху увидеть
собственное плечо.
-- Первое апреля, никому не веряй! -- заорал класс.
За окном тоже было первое апреля. У школьных ворот под красным
полотнищем "Добро пожаловать!" (которое с этой стороны читалось наоборот
"!ьтаволажоп орбоД") стоял заслон. Несколько самых предприимчивых мальчишек
надеялись здесь перехватить кого-нибудь, кого еще никто не успел "купить", и
показать им, дуракам, первое апреля.
Иногда это им удавалось: Машка видела, как они вдруг подпрыгивали от
радости и плясали вокруг какого-нибудь несчастного, ошалело глядевшего по
сторонам.
Кроме истории с магником было еще несколько крупных достижений.
Сумасшедшему юннату Леве Махерваксу показали какую-то птичку, вырезанную из
польского журнала, и сказали, что это загадка зоологии --павианий соловей,
который водится только в южной части Галапагосских островов и поет мужским
голосом.
-- Вообще Галапагосские острова -- удивительный район, -- сказал Лева.
-- Только там водятся исполинские черепахи.
Он был доверчив и в самом деле много знал, что несколько снижало
ценность этой "покупки". Поэтому чемпионкой была признана Машка, которая,
оправившись от потрясения, "купила" первого ученика и всезнайку Сашку
Каменского, длинного тощего бровастого мальчика, со всеми разговаривавшего
снисходительным тоном, даже с директором школы, даже с генерал-полковником
танковых войск, приходившим в отряд накануне Дня танкиста.
-- А ну, Сашка, откуда эти строчки: "Кнопка жизни упала кляксой"? --
спросила Машка. -- Хоть поэта угадай!
Он пошевелил губами; большими и мягкими, как у лошади, которую Машка
видела этим летом в деревне, и сказал:
-- Конечно, это Маяковский. Ранний. Возможно, это из "Флейты
позвоночника". Да, да, конечно, оттуда...
И дальше он стал объяснять, что именно хотел сказать поэт этими
строчками. К сожалению, он не сумел довести свои объяснения до конца, так
как Машка прыснула и испортила все дело, за что ее справедливо осудил весь
класс.
Уже к первой перемене какие бы то ни было "покупки" стали невозможны.
Все, вплоть до первоклашек, ходили бдительные. Все ждали подвоха и никому не
верили. Что бы ни говорилось, все слушали со скептическим выражением: ладно,
ладно, трепись, со мной номер не пройдет:
Прибыли для обманщиков кончились и начались убытки. Поскольку некоторые
забывали про первое апреля и говорили то, что в самом деле знают и думают.
Так погорел Коля, которому сказали, что внизу его дожидается какой-то
взрослый парень. Он расхохотался прямо в глупую физиономию вестника: его,
Колю, ловить на такой пустяк! А между тем парень к Коле действительно
приходил. Это был знаменитый марочник Леня из двадцать девятой школы, о
визите которого начинающий филателист и мечтать не смел. Но это выяснилось
много позже.
Но совсем ужасно сгорел Юра Фонарев. Он получил записку от одной
девочки, имя которой я не смею здесь называть. Она написала, что хочет с ним
дружить и приглашает его завтра в кино на "Дикую собаку Динго". Эта картина
идет только в одном кинотеатре, черт те где, в каких-то Нижних Котлах. Но
она хотела бы для первого раза сходить именно на эту картину. И Юра понял
почему. Потому что у этой картины есть еще одно название: "Повесть о первой
любви".
Он выкатился из класса колесом и еще немножко прошелся на руках по
коридору, где гоняли бессмысленные четвероклашки, один из которых чуть не
наступил ему на руку.
-- УЦБИПП! -- кричали четвероклашки. -- УЦБИПП!
Юра схватил за шкирку своего обидчика и грозно спросил, что означает
его нахальное поведение и этот странный клич. Малец попался робкий. Он с
тоскливой почтительностью объяснил, что толкнул Юру нечаянно, а УЦБИПП
означает неизвестно что. Но такое слово есть! Он сбегал к четвертому классу
и, поунижавшись перед дежурным, проник к своей парте. Через минуту он ткнул
Юре последнюю страницу своего четвероклашьего учебника. Там действительно
было напечатано: "Типография No 5 УЦБиПП".
-- Ну что, есть такое слово? -- спросил он уже нахально.
-- Есть, -- сказал Юра. -- Оно сокращенное. Может быть, Управление
центральных булочных и пищевой промышленности.
-- Ха-ха, -- сказал малец. -- Первое апреля!
И Юру обожгла мысль, что ее записка тоже как все сегодня... Это было бы
ужасно! Во-первых, понятно почему, а во-вторых, потому что его "купили". Но
нет, не может быть, она же сама ему отдала, и у нее при этом были глаза...
нет, глаза не были, она их опустила, были только ресницы. Но у нее были
щеки, которые сильно горели. Но, может, она просто волновалась, что
"покупка" не удастся...
-- В отчаянии он побежал советоваться к своему закадычному другу Леве
Махерваксу.
-- Будем рассуждать логически, -- сказал Лева, пытаясь запустить
пятерню в свою жесткую всклокоченную шевелюру, неприступную, как джунгли. --
Почему она не вручила тебе свое послание, скажем, двадцать восьмого марта
или, наоборот, послезавтра? Совпадение? Хорошо! Но почему именно кинотеатр в
Нижних Котлах, у черта на куличках? Опять совпадение? Хорошо! У меня есть
"Кинонеделя". Правда, со следующего понедельника, но... (после пятиминутной
паузы). Вот видишь, идет "Любовь и слезы". Предположим, что в понедельник
программа могла измениться. Но посмотри, какое там насмешливое название.
Видишь: "...и слезы". Совпадение?
Тут Юра заметил в конце коридора ту, чье имя я не смею назвать, и, не
дождавшись Левиного "хорошо!", кинулся к ней и с горьким смехом швырнул ту
самую записку:
-- Не выйдет, не поймаешь! Первое апреля.
Но она не засмеялась, ее губы вдруг скривились, а в глазах -- вот
сейчас, как раз, когда не надо, глаза были на месте -- задрожали слезы. Либо
же она великая артистка (что вряд ли, так как она под Новый год провалилась
в школьном спектакле, где играла старика Хоттабыча), либо он осел. Да, он
осел! Проклятый, глупый осел-самоубийца. Надо будет спросить у этого
проклятого умника Левы, бывают ли ослы-самоубийцы. То есть раз Юра
существует, значит, бывают!
Обратно из школы Машке пришлось тащить магник одной. Ряша, когда она к
нему подошла, отвернулся и сплюнул, не разжимая губ, но попал на собственный
рукав и от этого совсем обозлился.
-- Я шо тебе, лакей, барахло таскать? Или нанялся? Машка толкнула его
плечом, так что он слегка треснулся об стенку, гордо подхватила магник и
потащила его в коридор.
Нос у Машки был курносый, следовательно от природы задранный кверху. К
тому же она еще немного задирала голову и ходила особенной спортивной
походкой, обличавшей гордую и независимую душу. Все дело портили косички.
Довольно нормальные каштановые косички, примечательные только тем, что они
были последние во всех шестых классах.
Все остальные девочки уже остриглись и ходили с мальчишескими колючими
затылками. Машка мечтала последовать за ними, но была связана честным
словом. Еще когда движение "Долой косы" только овладевало девичьими умами в
шестых классах "А", "Б" и "В", мама взяла с нее слово, что она оставит косы.
Только вчера она последний раз бунтовала дома, добиваясь отмены клятвы.
-- Но почему ты хочешь остричь косички? -- страдальчески спросила мама.
-- Ну почему?
-- У нас все девочки до одной их срезали. Потому что так оригинальнее.
-- А что, по-твоему, означает это слово -- "оригинальнее"?
-- Как у всех, как модно, -- уверенно сказала Машка.
-- Боюсь, что наоборот, -- засмеялся папа и даже принес Машке зеленый
том словаря "К -- С". -- Убедитесь.
Посрамив таким образом дочь, он сказал уже по существу:
-- Русская народная мудрость гласит: "Не дав слова, крепись, а дав
слово -- держись!"
В следующий раз, конечно, Машка будет умнее, она будет крепиться и не
даст никакого слова. Но теперь, дав слово, приходится держаться...
У школьных ворот она остановилась перевести дух: все-таки тяжелый
магник, если одной нести. И тут кто-то тронул Машку за косы. Нет, не дернул,
именно тронул. Но все равно, учитывая плохое Машкино настроение, его можно
было уже условно считать покойником.
Она резко развернулась... И увидела перед собой Юру Фонарева,
печального и торжественного.
-- Слу-шай, Маш-ка! -- сказал он таким голосом, каким обычно читают
стихи Некрасова: "От ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови".
-- Объясни мне смысл всего этого идиотства, этой зверской жестокости...
Он подхватил магник и, решительно отстранив Машкину руку, понес один.
Она сказала, что первое апреля -- это прекрасный и веселый день и, хотя ее
купили хуже, чем его (она ведь про записку не знала), все равно никакого тут
зверства нет и очень хорошо, что есть такой день, когда можно всех
обманывать и посмеяться как следует...
-- Да, конечно, ты хуже купилась! -- сказал он с горькой насмешкой. Ну
совершенно как мамина знакомая безутешная вдова, у которой на поминках
украли шубу из какого-то скунса. -- Никто никогда не покупался хуже меня...
Машка не стала расспрашивать: захочет -- сам расскажет. Но Юра уже
отвлекся и со страстью стал доказывать, что раз есть день, когда все всех
могут обманывать, то должен же быть, по справедливости, день, когда никто
никого не может обманывать! Должен быть или не должен?
Машка сказала, что должен! И надо сговориться, чтоб какой-нибудь день,
Например завтра -- 2 апреля, объявить вот таким. Чтоб все дали клятву и
никто не смел соврать ни одним словом...
-- Ни голосом, ни взором, -- торжественно добавил Фонарев (и мне
понятно, почему он это добавил).
Весь вечер, вместо того чтоб готовить уроки, Юра сочинял клятву. Вообще
он умел здорово сочинять, и в нем даже "чувствовались задатки литературной
одаренности", как написали из журнала "Огонек", куда мама тайком посылала
Юрины стихи. Он с грустью вспомнил свой первые стихи, написанные, кажется,
во втором классе:
Красный огонь,
Красные флаги,
Красной лентой
Обвит пулеметчик,
Все красно,
И сердце пылает
В нутре командира.
Все, все пылает!
Теперь ему, многое познавшему и пережившему, уже не достичь той
свежести восприятия. И вообще, стихи были пройденным этапом, грехом
молодости, а теперь он писал прозу -- роман о любви и верности на Дальнем
Севере. Но, к сожалению, слишком медленно писал (мешали взыскательность
художника и большая учебная нагрузка -- шестой же класс!).
К половине одиннадцатого клятва была почти готова. Следовало бы еще
немного отшлифовать стиль, но отец погнал Юру спать. Отец был по
специальности диспетчер и выше всего на свете ценил дисциплину.
... К первой переменке идея полностью овладела массами. Даже Коля,
который не хотел клясться, так как и без того хватает разных запрещений и
правил... Даже Саша Каменский, который не желал унижаться до клятвы, не им
самим придуманной... Даже Ряша, который никогда не делал ничего такого, чего
не делал Коля... Даже все они в конце концов торжественно заявили, что
"признают Второе апреля и клянутся перед своей совестью и совестью своего
класса (имелся в виду 6-й "Б") под недремлющим народным контролем говорить в
этот, великий день одну чистую правду и не соврать, и не обмануть, и не
сбрехать, и не натрепаться, и не солгать ни словом, ни голосом, ни
взором...".
На втором уроке физичка Ариадна Николаевна -- молоденькая, розовенькая,
чистенькая -- спросила, все ли решили домашнюю задачку.
-- Я не решил, -- сказал Фонарев и героически добавил: -- Я даже и не
решал вовсе.
-- О-о! -- сказала Ариадна, -- Нашел чем хвастаться! Или тебе хочется
получить "кол"?
И то, что она сказала не "единицу", как положено учительнице, а вот
так, по-свойски, по-школьному -- "кол", было всем очень приятно. Все-таки
она молодец, Адочка, железная училка!
-- А ты, Махервакс, решил?
-- Я списал! -- мрачно пробасил Лева.
-- Вот как? -- Адочка стала теребить воротник блузки и покраснела так,
что ее даже стало жалко. -- У кого же ты списал?
Молчание.
-- Я тебя спрашиваю, у кого? -- грозно, но вместе с тем очень жалобно
закричала Адочка.
-- У меня, -- сказал Сашка Каменский и гордо взметнул брови.
-- А кто у тебя еще списал?
-- Я, -- поднялся один...
-- И я, -- поднялся другой...
-- А я уже у него списал, -- это третий...
-- И я, -- тянул кто-то руку с задней парты.
-- И я!
-- Все! -- простонал Коля. -- Она нас возьмет голыми руками.
Но Адочка не стала брать их голыми руками. Она вдруг почему-то
зажмурилась, потом засмеялась, и лицо у нее стало, как у девчонки, щекастое,
с ямочками.
-- Ой, ребя-ята, -- сказала она. -- Наверно, вы решили с сегодняшнего
дня начать новую жизнь. Правда? Я тоже несколько раз так начинала...
Адочка вздохнула и почему-то не сказала, чем все это кончилось. Но
главное, она не стала никого мучить и спрашивать, а сразу начала
рассказывать новый урок про закон Архимеда. Этот закон был ребятам раньше
немножко знаком по школьной песенке: "Если тело вперто в воду -- не потонет
оно сроду". Но тут вдруг выяснилось, что эта песенка неправильная. Потому
что если удельный вес тела больше, то оно потонет как миленькое.
-- А к следующему разу чтоб, пожалуйста, и этот урок и прошлый! --
сказала Ариадна Николаевна и даже постучала пальчиком по столу.
-- Рр-р, -- зарычал класс, возмущенный самим предположением, что после
такого ее благородства кто-нибудь посмеет подвести Адочку. Да никогда в
жизни! Скорее небо упадет на землю, скорее параллельные линии сойдутся в
одной точке, скорее "Спартак" проиграет презренному "Динамо"...
На большой перемене Юра Фонарев сделал замечание своему лучшему другу
Леве Махерваксу: почему тот не ответил на вопрос Ариадны и почти нарушил
клятву.
-- Я лучше сто ваших клятв нарушу, чем буду доносчиком, -- мрачно
заявил Лева. -- Никакая клятва не должна делать человека рабом.
И лучшие умы шестого "Б" заспорили, справедливо ли такое толкование, не
дает ли оно лазейки?
Все-таки разный народ подобрался в их классе. Одни были уже как бы
взрослые и думали о смысле жизни. А другие были как мальчишки, как
бандерлоги из "Маугли", как пятиклашки какие-нибудь: гоняли по
коридорам, орали, валяли дурака и не думали о смысле жизни.
По партам бродила тетрадочка с надписью: "Девичьи тайны", в которой
наиболее отсталые девчонки, пользуясь Вторым апреля, устроили какую-то
дурацкую анкету.
"Кто тебе нравится? Как тебе нравится Баталов? В каком кино он тебе
больше нравится? Бывает ли у тебя плохое настроение?" И ответы были один
глупее другого. Какая-то возвышенная душа (наверно, Машенька) написала даже,
что ей нравятся "такие сильные, мужественные, благородные и красивые люди,
как.великолепная семерка" (эх ты: "люди, как семерка"!), что она "обожает
Баталова во всех ролях и особенно в --жизни" и что у нее к тому же "иногда
бывает на душе грустно, но светло, и сердце чуть тревожит неясная девичья
тоска по чему-то большому-большому, что властно охватит..." (это она
определенно содрала откуда-нибудь из книжки).
Председатель совета отряда Кира Пушкина сказала, что это не пионерское
дело -- вот такая анкета. Полагается спрашивать совсем про другое: про
космонавтов, про заветную мечту уехать в тайгу и про любимого литературного
героя Саню Григорьева, которого считаешь своим идеалом.
И Машка, которая никогда и ни в чем не соглашалась с Кирой и даже
считала, что славная фамилия досталась ей по какой-то грубой ошибке, тут
вдруг сказала, что она права. Не стоило для такой паршивой ерунды учреждать
день Второе апреля!
Учредители этого великого дня не могли и подозревать вчера, какие он
породит проблемы и сложности, сколько вызовет потрясений, крушений и даже
катастроф.
Обиженная за свою анкету, Машенька пустилась гулять по коридору, словно