Страница:
Вот этим двум удивительно емким фразам, "если каждый" и "не написано,
что можно", мы обязаны премногими нашими огорчениями и неприятностями...
Девушка из почтового окошка действовала вроде бы бескорыстно... Но
нет... Она твердо знала, что все, про что прямо не сказано "можно", может
оказаться из категории "нельзя". И еще знала по собственному опыту, что,
отказав человеку в чем бы то ни было, она ничем не рискует. А сделав
что-нибудь неположенное, она может навлечь на себя грозу. Так на кой,
спрашивается, ей делать?
Оказывается, даже самое невинное "нельзя", возникшее на пустом месте,
не так уж бескорыстно.
Я купил справочник; Прекрасный справочник, в котором описаны разные
услуги и услады, которыми может быть осыпан москвич, позвонивший куда
следует по телефону. Я незамедлительно позвонил куда следует и спросил: не
могу ли я приехать и продиктовать машинистке некий текст, литературное
произведение?
-- Нельзя.
Оказывается, нужно, чтобы было переписано каллиграфическим почерком,
отвечающим техническим условиям, -- тогда еще можно; а под диктовку нельзя.
После долгой и унизительной торговли и консультации с какой-то Раей
разрешение все же было дано, В порядке исключения.
Рая (может быть, ее звали как-то иначе) враждебно осмотрела меня и
спросила, сколько страниц. У меня еще была тайная надежда, что тут есть хоть
какое-то оправдание, какие-то объективные причины: отсутствие помещения,
теснота, очередь. Но оказалось, все в порядке: специальная кабина, обтянутая
тканью, и в ней никого. Так почему нельзя под диктовку?
-- Она не любит под диктовку, -- спокойно объяснил мне человек при
телефоне.
Так возьмите, черт подери, такую, которая любит, это же ее должность!
Объясните человеку, зачем он здесь сидит.
Потом я позвонил в мебельную мастерскую. Меня долго и с пристрастием
допрашивали: какая мебель и какие в ней разрушения? Потом сказали: нельзя.
Это блажь (две планки отвалились), из-за какой-то ерунды они не будут гонять
мастера. Оставалось либо поломать тахту до кондиции, либо же тащить ее через
пол-Москвы в мастерскую.
-- Ну, ладно, я позову мастера, договаривайтесь с ним сами, --
смилостивился наконец человек при телефоне.
Дальнейшее ясно: мастер пришел (уже от себя лично) и разрушения (все те
же две планки) нашел ужасными и содрал за труды (пятнадцать минут) десятку.
Выходит, за каждым бессмысленным "нельзя" стоит некий смысл, стоит
непременно какая-нибудь корысть: желание спихнуть с себя сложное дело, не
отвечать или просто поднажиться на дефиците. Давайте поэтому внимательней
разбираться в каждом "нельзя", которое мы слышим (не только ведь в кабинетах
бытового обслуживания). Давайте лишим это слово магической силы.
Конечно, есть вещи, которые, действительно, делать нельзя. Скажем,
задерживать поезд. Но мне вот просто праздник был, просто именины сердца,
когда недавно на станции Кретинга задержался на лишние две минуты
пассажирский поезд No 144. Престо обнаружилось, что с курорта едет сразу
много народу с маленькими детьми, с огромными чемоданами и с неудобными
пакетами, в которые запеленаты нежные копчушки и угри.
И человек в красной фуражке бегал от вагона к вагону и кричал нечто
необычное:
-- Не волнуйтесь, мамаши... спокойненько... честное олово, без вас
поезд не уйдет...
Такие праздники доброты и внимания, внезапно возникающие среди
житейских наших хлопот, еще не перестали быть редкостью. Особенно в Москве,
где все это, как нигде, наглядно. Ведь хватает еще, к сожалению, и разных
холоднокровных... Единого стиля пока нет...
А в небольшом городке Клайпеде он уже просматривается, этот стиль.
Слово "нельзя" в Клайпеде не принадлежит к числу любимых. Это замечает
всякий приезжий. А местные, даже уже и не замечают. Как-то так там воспитаны
люди, работающие по обслуживанию, что для них чистая мука произнести это
слово и они почти всегда обходятся без него.
Я бродил по Клайпеде и упивался малознакомым захватывающим чувством.
Захожу в швейную мастерскую и спрашиваю:
-- Можно ли сшить за пять дней костюм?
-- Можно, -- говорят.
-- А из моего материала?
-- Можно, -- говорят.
-- А с вашим прикладом?
-- Можно -- говорят.
Никакого материала у меня нет, костюм мне не нужен, но все равно
приятно...
Я требую в кафе, чтобы мне сделали салат по-особенному, без уксуса и
соли, я спрашиваю, нельзя ли поджарить рыбку не на сливочном, а на постном
масле. Почему нельзя -- можно.
Я делаю заказы в мастерской на реставрацию мебели красного дерева и
спрашиваю, нельзя ли пригласить мастера вставить две планки в тахту. Почему
нельзя -- можно. И душа радуется, хотя в Клайпеде, у меня нет никакой
недвижимости: ни тахты, ни планок, а красного дерева и в Москве нету.
И просто, чтобы разобраться, я отправился на улицу Монтес, 24, в
кабинет бытового обслуживания.
Два часа я беседовал с главным инженером, изобретал самые прихотливые
задачи, капризничал, назначал самые сумасшедшие сроки. А он все говорил;
можно, можно, и это можно, и это -- трудно, но можно.
Технология местной идиллии оказалась простой:
-- Мы сидим здесь специально для того, чтобы людям было легче. Чего ж
тут непонятно? Отказы? Конечно, бывают отказы: мы не боги, а сапожники,
портные и так далее, но стараемся... И работников так воспитываем...
Что значит "стараемся"? Вот однажды пришлось отказать какой-то моднице,
пожелавшей сделать набойку на капроновый каблук. Сказали: нельзя. Но на этом
точку не поставили. Объявили ЧП, выяснили, что такие набойки чинят только в
Вильнюсе (какими-то особыми четырехгранными гвоздями с применением дюраля),
И лучший сапожник поехал в творческую командировку, прошел курс наук и стал
чинить капрон...
Я разговаривал с главным инженером, бывшим солдатом-артиллеристом, и
испытывал постыдное чувство. Умиление, что ли. Меня, честно говоря, всегда
бесило то легкое придыхание, тот излишний восторг, который так часто звучит
у нас в рассказах о простых вещах, о выполнении прямых обязанностей, за
которые деньги платят... Это ведь, в общем-то нормально, что люди,
призванные обслуживать население, в самом деле его обслуживают, что
работники общественного питания действительно питают общество, что работники
торговли воистину торгуют, а не малюют художественные картонки: "пива нет",
"лезвий в продаже нет", "дамские туфли только 47, 48 и 49-го размеров"...
Нормально было мое удивление, когда в той же Клайпеде в окошке
автостанции ко мне повернулась спиной дежурная. А удивляться вежливому
продавцу или обязательному секретарю в начальниковой приемной, напротив,
нелепо, даже дико...
Поймите меня правильно, это не только про бытовое обслуживание, это не
столько про бытовое обслуживание, сколько вообще про отношение
человека-ведомства к человеку-человеку. Можно затратить миллионы новых
рублей на предприятия добрых услуг, на всяческий сервис, и ничего доброго за
эти деньги не получить. Это если не будет воспитано уважение и нежнейшее
внимание к каждому. Именно к каждому! Ей-богу человек тысячу раз заслуживает
такого внимания. "Нельзя" -- это ЧП. Ко всякому "нельзя" обязателен вопрос:
"почему"? И вразумительный ответ обязателен.
Я сейчас вспомнил, как на ночной Нарвской улице кричал Володя.
-- Чиновники! -- кричал он. -- Сволочи! Восемь резолюций на одной
бумажке, и никакого шевеления.
Володе лет двадцать пять. Он инженер, начальник комсомольского штаба
Прибалтийской ГРЭС. Представьте себе, взяли человека из нормальных
производственных условий и посадили на работу почти контролерскую, почти
снабженческую. И что же он видит? То одна, то другая деловая бумага --
сверхважная, сверхспешная, просто обжигающая Володины руки, вдруг уходит в
какое-то болото, засасывается.
-- Как вы думаете, почему они это делают: поручают друг другу,
перепоручают, согласовывают, увязывают?
Мы шли с какого-то совещания, и Володя еще чувствовал себя на трибуне.
-- Все потому, что они не хотят отвечать. И они ни за что не отвечают.
Они притворяются ответственными. Симулируют...
Володя ругал их чиновниками. И в его устах оно было удивительно точным,
это слово, про которое, повторяю, в "Толковом словаре" еще двадцать четыре
года назад было сказано: "дореволюц., загр.".
Ох, прав Володя: чиновники у нас еще встречаются нередко, весьма, к
сожалению, нередко. С огромной армией наших служащих, приносящих
действительную, зримую пользу стране, бодро шагают и они...
Иного узнаешь сразу, не спутаешь. Вот резолюция: "Тов. Свинухин.
Немедленно оплатить, если найдете возможным".
Ведь это поистине художественное произведение -- такая резолюция.
Посмотрите, как энергична первая часть и как элегантно, почти неощутимо
перечеркивается она концовкой. Решение как бы принято, а в то же время как
бы и не принято.
Чиновник! Он пишет в анкете: "служащий". Но оставим анкету, бог с
ней...
Пора бы ясно истолковать это не новое, достаточно четко сформированное
жизнью понятие "служащий"... Мы -- плановое государство, поэтому даже
рядовому служащему подчас доверяются вещи огромные, всенародного значения.
Рядовой сотрудник Госплана или ВСНХ может одним росчерком пера, нанести
многотысячный ущерб, парализовать целое производство. Такие случаи, увы,
бывали. Распределят оборудование или металл не туда... И у одних ломятся
склады, у других горит дело, быть может первостатейной важности дело, от
которого зависит урожай в целом крае или выпуск новой машины. Такой молодец
может, торопясь на обед в диетическую столовую, что близ, площади Ногина, по
рассеянности пустить под откос целую фабрику.
И напротив, дельный человек., сидящий на том же посту, может принести
пользу необозримую.
В газету написали о ревизоре Министерства финансов С.М. Сапрыкине. Он,
внес за год двадцать предложений, улучшающих дело во всесоюзном масштабе.
Его коллеги-финансисты, разумеется, подсчитали доход от творчества Сергея
Михайловича. Сумма вышла астрономическая.
Получается, что служащий человек, окажись он творцом, многое может. Ну,
а во всех прочих случаях? Вот порой слышишь о, ком-нибудь из служащих:
"Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано -- разобьется в лепешку,
все исполнит без рассуждений". Все, кажется, на месте в этой характеристике.
Но вот насчет "без рассуждений" хотелось бы порассуждать. Просто даже
необходимо!
Что это значит, "без рассуждений"? Когда начальство указывало, что
нужно сеять больше пшеницы, чиновник вырубал виноградники и сеял злак. Когда
советовали укрупнять колхозы -- прекрасное дело, по сути! -- он размахивал
артель на сорок восемь деревень. Раз укрупнять, -- значит, чем крупнее, тем
лучше. Он радостно внесет свою неумную лепту в любое доброе и правильное
дело и испохабит его. А уж спорное дело доведет до совершенного бреда...
При пресловутом разделении организаций в Ярцеве на Смоленщине какие-то
ретивые исполнители покушались делить мотоклуб и даже общество слепых, чтобы
промышленные слепцы и мотоциклисты были отдельно, а сельские тоже сами по
себе.
Невозможно подсчитать, какой громадный ущерб нанесло стране, народу,
нашей жизни такое кипучее недомыслие (не только в "ярцевских масштабах").
Чиновник бывает таким вот нерассуждающим исполнителем чаще по умыслу,
чем по призванию. Это в ряде случаев просто выгоднее, покойнее и прелестнее.
Ради этого позорного покоя иные умные притворяются дураками, иные ученые
вытягиваются по струнке перед невеждами.
Мне пришла на память дикая история, рассказанная писателем
О.Кургановым. Видные ученые, высшие авторитеты в молдавской консервной
промышленности, приняли к исполнению вопиюще нелепое, мягко выражаясь,
некомпетентное пожелание председателя совнархоза.
-- Будет сделано! -- сказали ученые мужи, полагая, что воля начальства
важнее науки. Ущерб был огромный!
Так-то оно бывает, когда действуют "без рассуждения"
Но не лучше бывает, когда чиновник попросту не исполняет самых прямых
обязанностей!
Группа московских автозаводщев попросила у администрации дополнительный
отпуск. Для этого были все законные основания. Два года людей мурыжили,
гоняли по всяким учреждениям, советовали писать в высокие инстанций. А в
конце концов оказалось, что работникам отдела труда и зарплаты завода имени
Лихачева надо было просто заглянуть в справочник. Там есть прямое указание:
этой категории рабочих дополнительный отпуск положен. Я не знаю, выгнали ли
виновных в этом должностном преступлении. На мой взгляд, это действительно
должностное преступление.
Исполнитель по должности может быть творцом по сути. Должен быть!
Ойстраха, Ростроповича, Рихтера называют музыкантами-исполнителями, но не в
том же смысле, что они, не рассуждая, выполняют указания Баха и Чайковского
и предписания Шопена.
Элеонора Петровна Немлихер, опытный инженер-проектировщик, недавно
оказалась на новой работе. Она стала плановиком, начальником
планово-производственного отдела в большом (пять тысяч работников) проектном
институте.
На новом посту ее взволновала и оскорбила обязанность делать вещи, явно
бессмысленные и даже, по ее разумению, вредные. Вот что она мне написала:
"Я вынуждена по должности делать то, с чем сама не согласна. Я в
планировании человек новый и не могу привыкнуть к этой ненормальности, как
привыкли мои более опытные коллеги. А может, в самом деле, я страдаю
"наивностью, непростительной в вашем возрасте", как мне сказал один очень
известный и очень уважаемый строитель".
Специалисты разберутся, правильны ли предложения Элеоноры Петровны с
точки зрения экономики. Но это письмо, прежде всего, кажется мне важным
человеческим документом.
Нет, нужна, очень нужна вот эта "непростительная наивность", не
погашенная горьким опытом, не скованная никакими опасениями уверенность в
том, что любую нелепость можно протаранить, даже самую традиционную, что
глупую систему нужно ломать, даже если она забронирована высокими словами.
Работа служащего, мне кажется, открывает широкий простор для проявления
таланта, творчества, гражданского мужества. И, конечно же, огромная разница,
просто пропасть, между настоящим служащим и чиновником!
Когда-то в Донбассе старый проходчик объяснил мне, что бывает "длинный
метр и короткий метр, легкая тонна и тяжелая тонна". И хотя это противоречит
тому, что напечатано на каждой тетрадной обложке: "метр - 100 сантиметров,
тонна - 1000 килограммов", -- это правильно. Все зависит от того, как эта
тонна досталась шахтеру. Думается, что одна и та же должность может быть и
тяжелой, и легкой -- в зависимости от того, как к ней относятся.
Вот те восемь начальников, которые начертали Володе восемь
благожелательных резолюций... Ведь они поделили ответственность на
восьмерых, так что на каждого пришлась ноша просто микроскопическая. Это
называется "спихотехника". Ни черта не сделано, а спросить не с кого. Каждый
скажет: "Я же распорядился, я же указал, я же дал команду. Это все они,
остальные". Как-то неудобно винить человека, на которого приходится какая-то
одна восьмая вины, а бывает и одна десятая, и одна двенадцатая...
Я знал ответственного работника, который в течение многих лет не принял
ни одного решения самолично. Он всегда писал поперек бумаги: "Разобраться и
доложить", "Проконсультироваться", в крайнем случае -- "Посоветоваться с
народом".
Кто же станет взыскивать с человека, который с народом хочет
советоваться? И он -- ответственный работник. Вроде как Петровские ворота в
Москве -- одно название, никаких ворот нет.
Сейчас мы приблизились к желанному моменту автоматизации конторского
труда. Я был на заводе "Фрезер" в Москве, где делаются в этом направлении
первые шаги. Умные машины придут на помощь служащим. Это очень хорошо. Но
надо нам подумать, чтоб, не приведи господи, не запрограммировать
бюрократизм, чтоб машины не сочиняли нелепых анкет и бессмысленных отчетов,
чтоб не требовали друг у друга виз и вторых подписей.
Надо убить чиновника в человеке! Будет ли служащий называться
регулятором или, может быть, оператором -- рассуждать ему придется, живая
душа от него потребуется. Ленин писал, что строительство коммунизма
предполагает переход "к воспитанию, обучению и подготовке всесторонне
развитых и всесторонне подготовленных людей, людей, которые умеют все
делать".
Чиновник, повторяю, не всегда сидит за канцелярским столом. Встречается
он нередко и в других сферах.
И вместе с тем, сколько по-настоящему творческих людей в канцеляриях на
самых, что называется, исполнительных должностях. В редакцию писательской
газеты пишут о многих.
А.И.Колесникова -- рядовой снабженец Московского городского совнархоза,
вместо того чтобы буквально выполнить резолюцию начальства и, урезав "у всех
понемножку", выручить "горящий" объект, сделала по-другому. Она добровольно
взвалила на себя труднейшую работу по выявлению излишков, "зажатых"
запасливыми хозяйственниками. Она отважно вырвалась, как говорится, за
пределы своей компетенции и получила помощь из другого совнархоза, даже из
другой республики.
Мне только, повторяю, не нравится, кажется унизительной и постыдной та
нотка умиления, то удивление, которое звучит в нашем голосе, когда мы
говорим о вещах, казалось бы, совершенно естественных: о том, что секретарша
не грубит посетителям, что делопроизводитель держит в порядке вверенные ему
папки, что служащий служит делу, а не просто ходит на службу.
Три женщины, сотрудницы одного из московских институтов, принесли в
"Известия" свежий номер молодежного журнала: "Прочитайте, пожалуйста, вот
эту статью".
Статья была о чуткости во взаимоотношениях взрослых и детей. Называлась
она "Секреты детских тетрадей". Сочинил ее И.Глан. Редакция журнала снабдила
ее рубрикой "Школа и жизнь" и трогательным рисунком: хорошенькие школьники
за партами. Речь шла о том, как некая учительница (имя, отчество напечатаны
полностью) в некоем втором классе "Б" (номер школы тоже назван) задала
ребятам сочинение на тему "Мой папа". Она сказала, чтобы писали
безбоязненно, все как есть. Потому что листочки будут без подписи.
"Она хитрила, конечно, Нина Николаевна (учительница. -- И.3.),
-- Я их по почерку узнаю, -- сказала она.
Потом будет родительское собрание, и под честное слово, что ее не
выдадут, Нина Николаевна покажет эти листки папам и мамам. Да простится ей
это предательство", -- пишет И.Глан.
Это только зачин, только цветики, как говорится. Но что это значит: "Да
простится предательство"? Ведь у этого слова только один и беспросветно
черный смысл. В "Толковом словаре" Ушакова о нем сказано: "Предать кого-то,
изменить чему-то, нарушить верность". В старинном словаре Даля оно толкуется
как действие "изменника, вероломца, лукавого и облыжного человека,
душепродавца". Так оно и есть. И никак не иначе. И дико читать это "Да
простится!", напечатанное в молодежном журнале в 1964 году.
Однако я попробую "спрятать чувства" и рассказать все спокойно.
"Гвоздем" статьи, центральной ее новеллой была история одного из
маленьких авторов того сочинения (Глан назвал его имя и первую букву фамилии
и настоящие имена, отчества отца и матери).
Вот что написал этот мальчик Вова: "Папа проводит свое время очень
плохо. Он со мной не беседует, потому что приходит домой поздно. Он все
время спит. К маме он относится плохо".
Журналист пишет, как он наткнулся на это сочинение, по его мнению,
неопровержимо свидетельствующее о злодействе Вовиного папы, как он
разговорился с девятилетним автором (не называвшим себя, насколько вы
помните) и увидел в его глазах "недетскую печаль". Глан, наконец, знакомит
читателей с "пронзительным, не по-детски горьким откровением Вовы: "Не любит
он (папа. -- И.3.) маму". [Имена родителей и других упоминаемых здесь людей
по понятным причинам нами изменены.-Ред.[
Записав это серьезное свидетельство карапуза из второго "Б", журналист
отправился к нему домой, чтобы расследовать -- любит или не любит. Он
почему-то полагал это своей прямой функцией.
Обстоятельства в семье оказались действительно трагическими. Мать Вовы
Анна Сергеевна -- инженер-химик, во время недавней аварии потеряла зрение.
Чрезвычайная ситуация вдохновила гостя с блокнотом на целый каскад
разнообразных и беспардонных, хотя вроде бы сочувственных, вопросов. Он
допытывался, каковы у нее сейчас отношения с мужем, а под конец зачитал
Вовино сочинение и попросил комментариев.
Да, Анна Сергеевна и ее мать отвечали корреспонденту доверчиво и
подробно. Несчастье, конечно, огромное, в новых обстоятельствах, конечно,
всем тяжело и горько. Но Вова и его сестренка с особенной и ревнивой любовью
стали относиться к матери. И сочинение Вора, наверно, написал под влиянием
какого-то минутного срыва. Он ведь маленький, ему не понять, каково
приходится отцу! Видит, что отец редко бывает дома, видит, что тот хмур,
неразговорчив, -- ну и вывод! А Иван Федорович прекрасный муж и отец, просто
святой человек. Он мужественно переносит беду и Аню ободряет, твердит ей:
"Для меня все по-прежнему, я даже забываю, что с тобой вот такое произошло".
С тем корреспондент и ушел. А потом он написал свою статью... Вот что
это за статья, судите сами.
"Отца я не видел, -- пишет И.Глан, -- но речь все-таки пойдет именно о
нем (напротив этих строк возмущенные комментаторы написали карандашом:
"нарушение римского, и вообще любого, права")... Как относится ко мне? (муж
-- И.3.) -- как бы в раздумье повторяла Анна Сергеевна. Ее брови поднялись,
она улыбнулась, и мне показалось, что за темными очками блеснули слезы. --
Он говорит, что даже не замечает, что со мной произошло. По репликам сестры
и матери Анны Сергеевны я понял, что это именно так..." (Тут комментарий:
"Что же "именно так"? Ее слова перевернуты корреспондентом столь хитро, что
получается вместо благодарности как будто жалоба. И откуда вообще у журнала
право публично обсуждать такие вопросы?!")
И, наконец, завершение рассказа: "Не будь сочинения, малыш, может, и не
пытался даже сформулировать свое отношение к семье. Но пройдет немного лет,
и то, что сейчас не находит выражения, осознается, окрепнет, созреет для
конфликта" (комментарий: "этого нелепого пророчества вместе с фразой "не
любит он маму" вполне достаточно, чтобы развалить семью).
Вот что было напечатано в молодежном журнале И.Гланом и написано
читательским карандашом на полях журнала...
Теперь давайте разберемся... Сперва в самом сочинении...
Итак, учительница задала второклассникам анонимное сочинение на тему
"Мой папа". Хорошего тут, по-моему, мало. Ведь не у всех ребят отцы живы, не
у всех они остались в семье (скажу сразу: я навел справки и выяснил, что в
том втором "Б" есть ребята, которые воспитываются без отцов). Конечно,
жестоко и бессмысленно задавать этим ребятишкам такого рода сочинение.
Учительница желала "воспитать папаш", но и ради этой, вполне
симпатичной, цели нельзя коверкать душу детей. Слишком дорогая, совершенно
несоразмерная плата за "конкретный материал" для родительского собрания --
травмирование ребят, прямой сыск (сочинения анонимные, а папам вдруг
известно, кто про что писал), нарушение доверия. Второклассники уже люди, а
для человека такое не проходит бесследно.
И еще одно... Уже в нежном, почти младенческом, возрасте закладывается
мощный фундамент неуважения к сокровенным сторонам жизни, убежденность, что
все на свете подлежит публичному оглашению и обсуждению. Ведь что же иное
может означать прямое школьное задание -- писать, как ведет себя дома, что
делает, что говорит отец? И сколь нелепо создавать у девятилетнего мальчишки
уверенность, что он имеет право и даже обязанность безапелляционно судить о
взрослых и их взаимоотношениях, что всякое его слово (быть может, вызванное
обидой на папу, отказавшегося купить вторую порцию мороженого) имеет силу
обличительного документа. А ведь так оно получилось. По свидетельству
журнала, именно такими "документами" предстояло оперировать на родительском
собрании.
Учительница, заварившая всю эту кашу с анонимными сочинениями,
оказалась прелестным юным (с виду лет семнадцати-восемнадцати) существом,
наивным, добрым и безответственным. Она только что окончила педучилище,
горячо любит своих второклашек, в свою очередь обожающих ее (скорее как
добрую старшую подружку, чем как наставницу).
Нина Николаевна была растерянна, когда мы объяснили, какова цена ее
простосердечной придумке. Чуть не плача, она повторяла, что "ничего плохого
не думала, а просто хотела расшевелить тех пап, которые недопонимают". А
потом еще пришел корреспондент, расспросил, похвалил ("я думала, он
взрослый, по этому делу диплом имеет") и все расписал по-своему ("он там
сочинил, будто Вовка какой-то печальный, а он самый веселый и озорной
мальчишка в классе"). Юная Нина Николаевна искренне и безутешно горевала
из-за проклятой статьи, из-за Вовкиных родителей. "Это мне урок, -- детским
голосом повторяла она. -- Больше никогда, никогда не буду верить
корреспондентам".
Потом я познакомился, наконец, с самим Гланом. И если не оправдал
девочку-учительницу, то уж, во всяком случае, понял, что побудило ее
произнести те последние решительные слова,
... Эта история -- снаряд, хладнокровно пущенный журналистами в мирный,
что можно", мы обязаны премногими нашими огорчениями и неприятностями...
Девушка из почтового окошка действовала вроде бы бескорыстно... Но
нет... Она твердо знала, что все, про что прямо не сказано "можно", может
оказаться из категории "нельзя". И еще знала по собственному опыту, что,
отказав человеку в чем бы то ни было, она ничем не рискует. А сделав
что-нибудь неположенное, она может навлечь на себя грозу. Так на кой,
спрашивается, ей делать?
Оказывается, даже самое невинное "нельзя", возникшее на пустом месте,
не так уж бескорыстно.
Я купил справочник; Прекрасный справочник, в котором описаны разные
услуги и услады, которыми может быть осыпан москвич, позвонивший куда
следует по телефону. Я незамедлительно позвонил куда следует и спросил: не
могу ли я приехать и продиктовать машинистке некий текст, литературное
произведение?
-- Нельзя.
Оказывается, нужно, чтобы было переписано каллиграфическим почерком,
отвечающим техническим условиям, -- тогда еще можно; а под диктовку нельзя.
После долгой и унизительной торговли и консультации с какой-то Раей
разрешение все же было дано, В порядке исключения.
Рая (может быть, ее звали как-то иначе) враждебно осмотрела меня и
спросила, сколько страниц. У меня еще была тайная надежда, что тут есть хоть
какое-то оправдание, какие-то объективные причины: отсутствие помещения,
теснота, очередь. Но оказалось, все в порядке: специальная кабина, обтянутая
тканью, и в ней никого. Так почему нельзя под диктовку?
-- Она не любит под диктовку, -- спокойно объяснил мне человек при
телефоне.
Так возьмите, черт подери, такую, которая любит, это же ее должность!
Объясните человеку, зачем он здесь сидит.
Потом я позвонил в мебельную мастерскую. Меня долго и с пристрастием
допрашивали: какая мебель и какие в ней разрушения? Потом сказали: нельзя.
Это блажь (две планки отвалились), из-за какой-то ерунды они не будут гонять
мастера. Оставалось либо поломать тахту до кондиции, либо же тащить ее через
пол-Москвы в мастерскую.
-- Ну, ладно, я позову мастера, договаривайтесь с ним сами, --
смилостивился наконец человек при телефоне.
Дальнейшее ясно: мастер пришел (уже от себя лично) и разрушения (все те
же две планки) нашел ужасными и содрал за труды (пятнадцать минут) десятку.
Выходит, за каждым бессмысленным "нельзя" стоит некий смысл, стоит
непременно какая-нибудь корысть: желание спихнуть с себя сложное дело, не
отвечать или просто поднажиться на дефиците. Давайте поэтому внимательней
разбираться в каждом "нельзя", которое мы слышим (не только ведь в кабинетах
бытового обслуживания). Давайте лишим это слово магической силы.
Конечно, есть вещи, которые, действительно, делать нельзя. Скажем,
задерживать поезд. Но мне вот просто праздник был, просто именины сердца,
когда недавно на станции Кретинга задержался на лишние две минуты
пассажирский поезд No 144. Престо обнаружилось, что с курорта едет сразу
много народу с маленькими детьми, с огромными чемоданами и с неудобными
пакетами, в которые запеленаты нежные копчушки и угри.
И человек в красной фуражке бегал от вагона к вагону и кричал нечто
необычное:
-- Не волнуйтесь, мамаши... спокойненько... честное олово, без вас
поезд не уйдет...
Такие праздники доброты и внимания, внезапно возникающие среди
житейских наших хлопот, еще не перестали быть редкостью. Особенно в Москве,
где все это, как нигде, наглядно. Ведь хватает еще, к сожалению, и разных
холоднокровных... Единого стиля пока нет...
А в небольшом городке Клайпеде он уже просматривается, этот стиль.
Слово "нельзя" в Клайпеде не принадлежит к числу любимых. Это замечает
всякий приезжий. А местные, даже уже и не замечают. Как-то так там воспитаны
люди, работающие по обслуживанию, что для них чистая мука произнести это
слово и они почти всегда обходятся без него.
Я бродил по Клайпеде и упивался малознакомым захватывающим чувством.
Захожу в швейную мастерскую и спрашиваю:
-- Можно ли сшить за пять дней костюм?
-- Можно, -- говорят.
-- А из моего материала?
-- Можно, -- говорят.
-- А с вашим прикладом?
-- Можно -- говорят.
Никакого материала у меня нет, костюм мне не нужен, но все равно
приятно...
Я требую в кафе, чтобы мне сделали салат по-особенному, без уксуса и
соли, я спрашиваю, нельзя ли поджарить рыбку не на сливочном, а на постном
масле. Почему нельзя -- можно.
Я делаю заказы в мастерской на реставрацию мебели красного дерева и
спрашиваю, нельзя ли пригласить мастера вставить две планки в тахту. Почему
нельзя -- можно. И душа радуется, хотя в Клайпеде, у меня нет никакой
недвижимости: ни тахты, ни планок, а красного дерева и в Москве нету.
И просто, чтобы разобраться, я отправился на улицу Монтес, 24, в
кабинет бытового обслуживания.
Два часа я беседовал с главным инженером, изобретал самые прихотливые
задачи, капризничал, назначал самые сумасшедшие сроки. А он все говорил;
можно, можно, и это можно, и это -- трудно, но можно.
Технология местной идиллии оказалась простой:
-- Мы сидим здесь специально для того, чтобы людям было легче. Чего ж
тут непонятно? Отказы? Конечно, бывают отказы: мы не боги, а сапожники,
портные и так далее, но стараемся... И работников так воспитываем...
Что значит "стараемся"? Вот однажды пришлось отказать какой-то моднице,
пожелавшей сделать набойку на капроновый каблук. Сказали: нельзя. Но на этом
точку не поставили. Объявили ЧП, выяснили, что такие набойки чинят только в
Вильнюсе (какими-то особыми четырехгранными гвоздями с применением дюраля),
И лучший сапожник поехал в творческую командировку, прошел курс наук и стал
чинить капрон...
Я разговаривал с главным инженером, бывшим солдатом-артиллеристом, и
испытывал постыдное чувство. Умиление, что ли. Меня, честно говоря, всегда
бесило то легкое придыхание, тот излишний восторг, который так часто звучит
у нас в рассказах о простых вещах, о выполнении прямых обязанностей, за
которые деньги платят... Это ведь, в общем-то нормально, что люди,
призванные обслуживать население, в самом деле его обслуживают, что
работники общественного питания действительно питают общество, что работники
торговли воистину торгуют, а не малюют художественные картонки: "пива нет",
"лезвий в продаже нет", "дамские туфли только 47, 48 и 49-го размеров"...
Нормально было мое удивление, когда в той же Клайпеде в окошке
автостанции ко мне повернулась спиной дежурная. А удивляться вежливому
продавцу или обязательному секретарю в начальниковой приемной, напротив,
нелепо, даже дико...
Поймите меня правильно, это не только про бытовое обслуживание, это не
столько про бытовое обслуживание, сколько вообще про отношение
человека-ведомства к человеку-человеку. Можно затратить миллионы новых
рублей на предприятия добрых услуг, на всяческий сервис, и ничего доброго за
эти деньги не получить. Это если не будет воспитано уважение и нежнейшее
внимание к каждому. Именно к каждому! Ей-богу человек тысячу раз заслуживает
такого внимания. "Нельзя" -- это ЧП. Ко всякому "нельзя" обязателен вопрос:
"почему"? И вразумительный ответ обязателен.
Я сейчас вспомнил, как на ночной Нарвской улице кричал Володя.
-- Чиновники! -- кричал он. -- Сволочи! Восемь резолюций на одной
бумажке, и никакого шевеления.
Володе лет двадцать пять. Он инженер, начальник комсомольского штаба
Прибалтийской ГРЭС. Представьте себе, взяли человека из нормальных
производственных условий и посадили на работу почти контролерскую, почти
снабженческую. И что же он видит? То одна, то другая деловая бумага --
сверхважная, сверхспешная, просто обжигающая Володины руки, вдруг уходит в
какое-то болото, засасывается.
-- Как вы думаете, почему они это делают: поручают друг другу,
перепоручают, согласовывают, увязывают?
Мы шли с какого-то совещания, и Володя еще чувствовал себя на трибуне.
-- Все потому, что они не хотят отвечать. И они ни за что не отвечают.
Они притворяются ответственными. Симулируют...
Володя ругал их чиновниками. И в его устах оно было удивительно точным,
это слово, про которое, повторяю, в "Толковом словаре" еще двадцать четыре
года назад было сказано: "дореволюц., загр.".
Ох, прав Володя: чиновники у нас еще встречаются нередко, весьма, к
сожалению, нередко. С огромной армией наших служащих, приносящих
действительную, зримую пользу стране, бодро шагают и они...
Иного узнаешь сразу, не спутаешь. Вот резолюция: "Тов. Свинухин.
Немедленно оплатить, если найдете возможным".
Ведь это поистине художественное произведение -- такая резолюция.
Посмотрите, как энергична первая часть и как элегантно, почти неощутимо
перечеркивается она концовкой. Решение как бы принято, а в то же время как
бы и не принято.
Чиновник! Он пишет в анкете: "служащий". Но оставим анкету, бог с
ней...
Пора бы ясно истолковать это не новое, достаточно четко сформированное
жизнью понятие "служащий"... Мы -- плановое государство, поэтому даже
рядовому служащему подчас доверяются вещи огромные, всенародного значения.
Рядовой сотрудник Госплана или ВСНХ может одним росчерком пера, нанести
многотысячный ущерб, парализовать целое производство. Такие случаи, увы,
бывали. Распределят оборудование или металл не туда... И у одних ломятся
склады, у других горит дело, быть может первостатейной важности дело, от
которого зависит урожай в целом крае или выпуск новой машины. Такой молодец
может, торопясь на обед в диетическую столовую, что близ, площади Ногина, по
рассеянности пустить под откос целую фабрику.
И напротив, дельный человек., сидящий на том же посту, может принести
пользу необозримую.
В газету написали о ревизоре Министерства финансов С.М. Сапрыкине. Он,
внес за год двадцать предложений, улучшающих дело во всесоюзном масштабе.
Его коллеги-финансисты, разумеется, подсчитали доход от творчества Сергея
Михайловича. Сумма вышла астрономическая.
Получается, что служащий человек, окажись он творцом, многое может. Ну,
а во всех прочих случаях? Вот порой слышишь о, ком-нибудь из служащих:
"Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано -- разобьется в лепешку,
все исполнит без рассуждений". Все, кажется, на месте в этой характеристике.
Но вот насчет "без рассуждений" хотелось бы порассуждать. Просто даже
необходимо!
Что это значит, "без рассуждений"? Когда начальство указывало, что
нужно сеять больше пшеницы, чиновник вырубал виноградники и сеял злак. Когда
советовали укрупнять колхозы -- прекрасное дело, по сути! -- он размахивал
артель на сорок восемь деревень. Раз укрупнять, -- значит, чем крупнее, тем
лучше. Он радостно внесет свою неумную лепту в любое доброе и правильное
дело и испохабит его. А уж спорное дело доведет до совершенного бреда...
При пресловутом разделении организаций в Ярцеве на Смоленщине какие-то
ретивые исполнители покушались делить мотоклуб и даже общество слепых, чтобы
промышленные слепцы и мотоциклисты были отдельно, а сельские тоже сами по
себе.
Невозможно подсчитать, какой громадный ущерб нанесло стране, народу,
нашей жизни такое кипучее недомыслие (не только в "ярцевских масштабах").
Чиновник бывает таким вот нерассуждающим исполнителем чаще по умыслу,
чем по призванию. Это в ряде случаев просто выгоднее, покойнее и прелестнее.
Ради этого позорного покоя иные умные притворяются дураками, иные ученые
вытягиваются по струнке перед невеждами.
Мне пришла на память дикая история, рассказанная писателем
О.Кургановым. Видные ученые, высшие авторитеты в молдавской консервной
промышленности, приняли к исполнению вопиюще нелепое, мягко выражаясь,
некомпетентное пожелание председателя совнархоза.
-- Будет сделано! -- сказали ученые мужи, полагая, что воля начальства
важнее науки. Ущерб был огромный!
Так-то оно бывает, когда действуют "без рассуждения"
Но не лучше бывает, когда чиновник попросту не исполняет самых прямых
обязанностей!
Группа московских автозаводщев попросила у администрации дополнительный
отпуск. Для этого были все законные основания. Два года людей мурыжили,
гоняли по всяким учреждениям, советовали писать в высокие инстанций. А в
конце концов оказалось, что работникам отдела труда и зарплаты завода имени
Лихачева надо было просто заглянуть в справочник. Там есть прямое указание:
этой категории рабочих дополнительный отпуск положен. Я не знаю, выгнали ли
виновных в этом должностном преступлении. На мой взгляд, это действительно
должностное преступление.
Исполнитель по должности может быть творцом по сути. Должен быть!
Ойстраха, Ростроповича, Рихтера называют музыкантами-исполнителями, но не в
том же смысле, что они, не рассуждая, выполняют указания Баха и Чайковского
и предписания Шопена.
Элеонора Петровна Немлихер, опытный инженер-проектировщик, недавно
оказалась на новой работе. Она стала плановиком, начальником
планово-производственного отдела в большом (пять тысяч работников) проектном
институте.
На новом посту ее взволновала и оскорбила обязанность делать вещи, явно
бессмысленные и даже, по ее разумению, вредные. Вот что она мне написала:
"Я вынуждена по должности делать то, с чем сама не согласна. Я в
планировании человек новый и не могу привыкнуть к этой ненормальности, как
привыкли мои более опытные коллеги. А может, в самом деле, я страдаю
"наивностью, непростительной в вашем возрасте", как мне сказал один очень
известный и очень уважаемый строитель".
Специалисты разберутся, правильны ли предложения Элеоноры Петровны с
точки зрения экономики. Но это письмо, прежде всего, кажется мне важным
человеческим документом.
Нет, нужна, очень нужна вот эта "непростительная наивность", не
погашенная горьким опытом, не скованная никакими опасениями уверенность в
том, что любую нелепость можно протаранить, даже самую традиционную, что
глупую систему нужно ломать, даже если она забронирована высокими словами.
Работа служащего, мне кажется, открывает широкий простор для проявления
таланта, творчества, гражданского мужества. И, конечно же, огромная разница,
просто пропасть, между настоящим служащим и чиновником!
Когда-то в Донбассе старый проходчик объяснил мне, что бывает "длинный
метр и короткий метр, легкая тонна и тяжелая тонна". И хотя это противоречит
тому, что напечатано на каждой тетрадной обложке: "метр - 100 сантиметров,
тонна - 1000 килограммов", -- это правильно. Все зависит от того, как эта
тонна досталась шахтеру. Думается, что одна и та же должность может быть и
тяжелой, и легкой -- в зависимости от того, как к ней относятся.
Вот те восемь начальников, которые начертали Володе восемь
благожелательных резолюций... Ведь они поделили ответственность на
восьмерых, так что на каждого пришлась ноша просто микроскопическая. Это
называется "спихотехника". Ни черта не сделано, а спросить не с кого. Каждый
скажет: "Я же распорядился, я же указал, я же дал команду. Это все они,
остальные". Как-то неудобно винить человека, на которого приходится какая-то
одна восьмая вины, а бывает и одна десятая, и одна двенадцатая...
Я знал ответственного работника, который в течение многих лет не принял
ни одного решения самолично. Он всегда писал поперек бумаги: "Разобраться и
доложить", "Проконсультироваться", в крайнем случае -- "Посоветоваться с
народом".
Кто же станет взыскивать с человека, который с народом хочет
советоваться? И он -- ответственный работник. Вроде как Петровские ворота в
Москве -- одно название, никаких ворот нет.
Сейчас мы приблизились к желанному моменту автоматизации конторского
труда. Я был на заводе "Фрезер" в Москве, где делаются в этом направлении
первые шаги. Умные машины придут на помощь служащим. Это очень хорошо. Но
надо нам подумать, чтоб, не приведи господи, не запрограммировать
бюрократизм, чтоб машины не сочиняли нелепых анкет и бессмысленных отчетов,
чтоб не требовали друг у друга виз и вторых подписей.
Надо убить чиновника в человеке! Будет ли служащий называться
регулятором или, может быть, оператором -- рассуждать ему придется, живая
душа от него потребуется. Ленин писал, что строительство коммунизма
предполагает переход "к воспитанию, обучению и подготовке всесторонне
развитых и всесторонне подготовленных людей, людей, которые умеют все
делать".
Чиновник, повторяю, не всегда сидит за канцелярским столом. Встречается
он нередко и в других сферах.
И вместе с тем, сколько по-настоящему творческих людей в канцеляриях на
самых, что называется, исполнительных должностях. В редакцию писательской
газеты пишут о многих.
А.И.Колесникова -- рядовой снабженец Московского городского совнархоза,
вместо того чтобы буквально выполнить резолюцию начальства и, урезав "у всех
понемножку", выручить "горящий" объект, сделала по-другому. Она добровольно
взвалила на себя труднейшую работу по выявлению излишков, "зажатых"
запасливыми хозяйственниками. Она отважно вырвалась, как говорится, за
пределы своей компетенции и получила помощь из другого совнархоза, даже из
другой республики.
Мне только, повторяю, не нравится, кажется унизительной и постыдной та
нотка умиления, то удивление, которое звучит в нашем голосе, когда мы
говорим о вещах, казалось бы, совершенно естественных: о том, что секретарша
не грубит посетителям, что делопроизводитель держит в порядке вверенные ему
папки, что служащий служит делу, а не просто ходит на службу.
Три женщины, сотрудницы одного из московских институтов, принесли в
"Известия" свежий номер молодежного журнала: "Прочитайте, пожалуйста, вот
эту статью".
Статья была о чуткости во взаимоотношениях взрослых и детей. Называлась
она "Секреты детских тетрадей". Сочинил ее И.Глан. Редакция журнала снабдила
ее рубрикой "Школа и жизнь" и трогательным рисунком: хорошенькие школьники
за партами. Речь шла о том, как некая учительница (имя, отчество напечатаны
полностью) в некоем втором классе "Б" (номер школы тоже назван) задала
ребятам сочинение на тему "Мой папа". Она сказала, чтобы писали
безбоязненно, все как есть. Потому что листочки будут без подписи.
"Она хитрила, конечно, Нина Николаевна (учительница. -- И.3.),
-- Я их по почерку узнаю, -- сказала она.
Потом будет родительское собрание, и под честное слово, что ее не
выдадут, Нина Николаевна покажет эти листки папам и мамам. Да простится ей
это предательство", -- пишет И.Глан.
Это только зачин, только цветики, как говорится. Но что это значит: "Да
простится предательство"? Ведь у этого слова только один и беспросветно
черный смысл. В "Толковом словаре" Ушакова о нем сказано: "Предать кого-то,
изменить чему-то, нарушить верность". В старинном словаре Даля оно толкуется
как действие "изменника, вероломца, лукавого и облыжного человека,
душепродавца". Так оно и есть. И никак не иначе. И дико читать это "Да
простится!", напечатанное в молодежном журнале в 1964 году.
Однако я попробую "спрятать чувства" и рассказать все спокойно.
"Гвоздем" статьи, центральной ее новеллой была история одного из
маленьких авторов того сочинения (Глан назвал его имя и первую букву фамилии
и настоящие имена, отчества отца и матери).
Вот что написал этот мальчик Вова: "Папа проводит свое время очень
плохо. Он со мной не беседует, потому что приходит домой поздно. Он все
время спит. К маме он относится плохо".
Журналист пишет, как он наткнулся на это сочинение, по его мнению,
неопровержимо свидетельствующее о злодействе Вовиного папы, как он
разговорился с девятилетним автором (не называвшим себя, насколько вы
помните) и увидел в его глазах "недетскую печаль". Глан, наконец, знакомит
читателей с "пронзительным, не по-детски горьким откровением Вовы: "Не любит
он (папа. -- И.3.) маму". [Имена родителей и других упоминаемых здесь людей
по понятным причинам нами изменены.-Ред.[
Записав это серьезное свидетельство карапуза из второго "Б", журналист
отправился к нему домой, чтобы расследовать -- любит или не любит. Он
почему-то полагал это своей прямой функцией.
Обстоятельства в семье оказались действительно трагическими. Мать Вовы
Анна Сергеевна -- инженер-химик, во время недавней аварии потеряла зрение.
Чрезвычайная ситуация вдохновила гостя с блокнотом на целый каскад
разнообразных и беспардонных, хотя вроде бы сочувственных, вопросов. Он
допытывался, каковы у нее сейчас отношения с мужем, а под конец зачитал
Вовино сочинение и попросил комментариев.
Да, Анна Сергеевна и ее мать отвечали корреспонденту доверчиво и
подробно. Несчастье, конечно, огромное, в новых обстоятельствах, конечно,
всем тяжело и горько. Но Вова и его сестренка с особенной и ревнивой любовью
стали относиться к матери. И сочинение Вора, наверно, написал под влиянием
какого-то минутного срыва. Он ведь маленький, ему не понять, каково
приходится отцу! Видит, что отец редко бывает дома, видит, что тот хмур,
неразговорчив, -- ну и вывод! А Иван Федорович прекрасный муж и отец, просто
святой человек. Он мужественно переносит беду и Аню ободряет, твердит ей:
"Для меня все по-прежнему, я даже забываю, что с тобой вот такое произошло".
С тем корреспондент и ушел. А потом он написал свою статью... Вот что
это за статья, судите сами.
"Отца я не видел, -- пишет И.Глан, -- но речь все-таки пойдет именно о
нем (напротив этих строк возмущенные комментаторы написали карандашом:
"нарушение римского, и вообще любого, права")... Как относится ко мне? (муж
-- И.3.) -- как бы в раздумье повторяла Анна Сергеевна. Ее брови поднялись,
она улыбнулась, и мне показалось, что за темными очками блеснули слезы. --
Он говорит, что даже не замечает, что со мной произошло. По репликам сестры
и матери Анны Сергеевны я понял, что это именно так..." (Тут комментарий:
"Что же "именно так"? Ее слова перевернуты корреспондентом столь хитро, что
получается вместо благодарности как будто жалоба. И откуда вообще у журнала
право публично обсуждать такие вопросы?!")
И, наконец, завершение рассказа: "Не будь сочинения, малыш, может, и не
пытался даже сформулировать свое отношение к семье. Но пройдет немного лет,
и то, что сейчас не находит выражения, осознается, окрепнет, созреет для
конфликта" (комментарий: "этого нелепого пророчества вместе с фразой "не
любит он маму" вполне достаточно, чтобы развалить семью).
Вот что было напечатано в молодежном журнале И.Гланом и написано
читательским карандашом на полях журнала...
Теперь давайте разберемся... Сперва в самом сочинении...
Итак, учительница задала второклассникам анонимное сочинение на тему
"Мой папа". Хорошего тут, по-моему, мало. Ведь не у всех ребят отцы живы, не
у всех они остались в семье (скажу сразу: я навел справки и выяснил, что в
том втором "Б" есть ребята, которые воспитываются без отцов). Конечно,
жестоко и бессмысленно задавать этим ребятишкам такого рода сочинение.
Учительница желала "воспитать папаш", но и ради этой, вполне
симпатичной, цели нельзя коверкать душу детей. Слишком дорогая, совершенно
несоразмерная плата за "конкретный материал" для родительского собрания --
травмирование ребят, прямой сыск (сочинения анонимные, а папам вдруг
известно, кто про что писал), нарушение доверия. Второклассники уже люди, а
для человека такое не проходит бесследно.
И еще одно... Уже в нежном, почти младенческом, возрасте закладывается
мощный фундамент неуважения к сокровенным сторонам жизни, убежденность, что
все на свете подлежит публичному оглашению и обсуждению. Ведь что же иное
может означать прямое школьное задание -- писать, как ведет себя дома, что
делает, что говорит отец? И сколь нелепо создавать у девятилетнего мальчишки
уверенность, что он имеет право и даже обязанность безапелляционно судить о
взрослых и их взаимоотношениях, что всякое его слово (быть может, вызванное
обидой на папу, отказавшегося купить вторую порцию мороженого) имеет силу
обличительного документа. А ведь так оно получилось. По свидетельству
журнала, именно такими "документами" предстояло оперировать на родительском
собрании.
Учительница, заварившая всю эту кашу с анонимными сочинениями,
оказалась прелестным юным (с виду лет семнадцати-восемнадцати) существом,
наивным, добрым и безответственным. Она только что окончила педучилище,
горячо любит своих второклашек, в свою очередь обожающих ее (скорее как
добрую старшую подружку, чем как наставницу).
Нина Николаевна была растерянна, когда мы объяснили, какова цена ее
простосердечной придумке. Чуть не плача, она повторяла, что "ничего плохого
не думала, а просто хотела расшевелить тех пап, которые недопонимают". А
потом еще пришел корреспондент, расспросил, похвалил ("я думала, он
взрослый, по этому делу диплом имеет") и все расписал по-своему ("он там
сочинил, будто Вовка какой-то печальный, а он самый веселый и озорной
мальчишка в классе"). Юная Нина Николаевна искренне и безутешно горевала
из-за проклятой статьи, из-за Вовкиных родителей. "Это мне урок, -- детским
голосом повторяла она. -- Больше никогда, никогда не буду верить
корреспондентам".
Потом я познакомился, наконец, с самим Гланом. И если не оправдал
девочку-учительницу, то уж, во всяком случае, понял, что побудило ее
произнести те последние решительные слова,
... Эта история -- снаряд, хладнокровно пущенный журналистами в мирный,