Страница:
А. Калинина
Рембрандт ван Рейн. Его жизнь и художественная деятельность
Биографический очерк А. Калининой
С портретом Рембрандта, гравированным в Лейпциге Геданом
Несколько слов вместо предисловия
«Великие художники, – говорит Карлейль, – герои, в которых отражается дух воспитавшего их народа».
Особенности голландской нации наиболее полно выявились в личности и творчестве Рембрандта – величайшего из представителей ее искусства. Все грезы своей могучей фантазии, все образы, созданные его бессмертным гением, он воплотил в форме, близкой, понятной и дорогой для его соотечественников. С другой стороны, в его созданиях столько общечеловеческого, что они стали достоянием всего цивилизованного мира.
Творчество Рембрандта как бы вылилось из самой его жизни. Это та же ежечасная борьба тени и света, борьба гиганта, полного энергии и бодрости, с беспощадными силами судьбы, с человеческой ненавистью, завистью, злобой и легкомыслием. Среди многочисленных портретов великого художника, писанных его рукой, два в особенности привлекают наше внимание. Они – два полюса его существования, в них вся тайна этой богато одаренной художественной натуры, столько сделавшей и так мало понятой.
Первый портрет изображает молодого человека лет 28-ми, одетого в живописный костюм XVII столетия. Бархатный берет низко надвинут на густые рыжеватые кудри. Темные глаза смотрят бодро, самоуверенно и проницательно; в них уже сквозит печальное выражение человека, многое перечувствовавшего и страдавшего. На лбу между бровями легла глубокая морщина – первая черта, проведенная горьким жизненным опытом и разочарованием. Линия рта, едва оттененного маленькими усиками, положительно изящна; полуулыбка, блуждающая на сжатых губах, полна кроткого юмора. Перед нами не красавец, но черты этого лица производят сильное, неизгладимое впечатление.
Второй портрет принадлежит к последним годам художника; он написан около 1658 года. Рембрандту уже с лишком пятьдесят лет. В лице старца все та же энергия и сила, во взгляде – почти юношеский огонь. Но выражение уже не то: упрек, гордая молчаливая печаль светятся в этих глазах; в улыбке – горечь разбитой жизни, утраченных упований. Это – трагическая, страдальческая душа Данте, находящая успокоение только в созерцании идеала и служении ему.
Настоящей биографии Рембрандта не сохранилось; едва ли она когда-либо была написана. Сведения, сообщаемые о нем современниками, так кратки, сбивчивы, так проникнуты недоброжелательством и клеветой, что трудно им доверять. Вскоре после его смерти подробности его жизни были забыты: про него рассказывали всякие анекдоты и сплетни, распущенные его учениками и разными завистниками, поэтому надо было много добросовестного и настойчивого труда, чтобы среди этой массы выдумок и наветов найти истину. В последнее время появилась целая «рембрандтовская» литература. Многие писатели, знатоки и поклонники творчества великого живописца, посвятили долгие годы изучению его жизни и деятельности. Благодаря их трудам образ основателя и главы голландской школы наконец восстанет перед нами во всей своей величавой простоте и цельности.
Особенности голландской нации наиболее полно выявились в личности и творчестве Рембрандта – величайшего из представителей ее искусства. Все грезы своей могучей фантазии, все образы, созданные его бессмертным гением, он воплотил в форме, близкой, понятной и дорогой для его соотечественников. С другой стороны, в его созданиях столько общечеловеческого, что они стали достоянием всего цивилизованного мира.
Творчество Рембрандта как бы вылилось из самой его жизни. Это та же ежечасная борьба тени и света, борьба гиганта, полного энергии и бодрости, с беспощадными силами судьбы, с человеческой ненавистью, завистью, злобой и легкомыслием. Среди многочисленных портретов великого художника, писанных его рукой, два в особенности привлекают наше внимание. Они – два полюса его существования, в них вся тайна этой богато одаренной художественной натуры, столько сделавшей и так мало понятой.
Первый портрет изображает молодого человека лет 28-ми, одетого в живописный костюм XVII столетия. Бархатный берет низко надвинут на густые рыжеватые кудри. Темные глаза смотрят бодро, самоуверенно и проницательно; в них уже сквозит печальное выражение человека, многое перечувствовавшего и страдавшего. На лбу между бровями легла глубокая морщина – первая черта, проведенная горьким жизненным опытом и разочарованием. Линия рта, едва оттененного маленькими усиками, положительно изящна; полуулыбка, блуждающая на сжатых губах, полна кроткого юмора. Перед нами не красавец, но черты этого лица производят сильное, неизгладимое впечатление.
Второй портрет принадлежит к последним годам художника; он написан около 1658 года. Рембрандту уже с лишком пятьдесят лет. В лице старца все та же энергия и сила, во взгляде – почти юношеский огонь. Но выражение уже не то: упрек, гордая молчаливая печаль светятся в этих глазах; в улыбке – горечь разбитой жизни, утраченных упований. Это – трагическая, страдальческая душа Данте, находящая успокоение только в созерцании идеала и служении ему.
Настоящей биографии Рембрандта не сохранилось; едва ли она когда-либо была написана. Сведения, сообщаемые о нем современниками, так кратки, сбивчивы, так проникнуты недоброжелательством и клеветой, что трудно им доверять. Вскоре после его смерти подробности его жизни были забыты: про него рассказывали всякие анекдоты и сплетни, распущенные его учениками и разными завистниками, поэтому надо было много добросовестного и настойчивого труда, чтобы среди этой массы выдумок и наветов найти истину. В последнее время появилась целая «рембрандтовская» литература. Многие писатели, знатоки и поклонники творчества великого живописца, посвятили долгие годы изучению его жизни и деятельности. Благодаря их трудам образ основателя и главы голландской школы наконец восстанет перед нами во всей своей величавой простоте и цельности.
Глава I
Рождение Рембрандта. – Его родители. – Первые художественные впечатления. – Семейная жизнь ван Рейнов. – Воспитание Рембрандта. – Умственный уровень голландцев в XVII веке. – Любовь к живописи и положение художников. – Учителя Рембрандта.
Год 1607 был счастливым годом для Голландии. Яков Гемскерк недавно одержал при Гибралтаре блестящую победу над испанским флотом. Независимость Голландской республики была обеспечена. Народ ликовал, празднуя окончательное избавление от нестерпимого ига; подъем духа и радость победы сразу оживили земледелие, промышленность и торговлю.
В этом году[1], 15 июля, в городе Лейдене, в домике на Ведештеге, близ Белых Ворот, у мельника Хармена ван Рейна родился сын, названный при крещении довольно редким именем Рембрандт. Хотя у мельника уже было пятеро детей, рождение шестого ребенка не огорчило, а обрадовало родителей. Хармен ван Рейн был человек вполне состоятельный: кроме мельницы и солодовни, которой он владел сообща со своим родственником Клеменсом Рюнсом, у него было еще два дома. Он был женат на Корнелии Нелтье, за которой взял хорошее приданое.
Первое детство свое Рембрандт провел на родной мельнице, на берегу рукава Рейна (от названия этой реки его семья получила свою фамилию). Вероятно, не раз случалось наблюдательному мальчику следить за лучами солнца, когда они, пробираясь сквозь слуховое окно мельничного лабаза, пронизывали золотистыми полосами мелкие частицы мучной пыли. Может быть, эти первые детские наблюдения научили его тем волшебным эффектам света и тени, которые впоследствии обессмертили его имя. Любуясь вечером тихими волнами родной реки, озаренными янтарным закатом, и оттенками прозрачного тумана, поднимающегося с ее гладкой поверхности, Рембрандт впервые, быть может, угадал тайны того колорита, который он один умел придавать картинам.
К сожалению, об этих первых годах жизни Рембрандта мы не имеем никаких сведений. Надо думать, что жизнь его в отцовской семье была вполне счастливая. В самые блестящие дни своей карьеры, когда он, первый живописец Амстердама, делил почести и богатство с милой, любящей женой, Рембрандт часто с удовольствием вспоминал о времени, проведенном им в родительском доме. Ему не пришлось, подобно Рубенсу, еще ребенком сопровождавшему отца в тюрьму и ссылку, узнать все ужасы религиозного преследования. Перемирие, продолжавшееся с 1608 по 1621 год, утишило все народные волнения; Голландия наслаждалась полным спокойствием. Семейная жизнь в домике ван Рейна была самая тихая и скромная. Мельник не знал нужды. Он был человек разумный, хороший хозяин, любил своих детей и заботился об их воспитании. Мальчики ходили в школу и помогали отцу; девочки работали дома под присмотром матери. Эта кроткая почтенная женщина, очевидно, имела большое и благотворное влияние на свою семью. Самые лучшие произведения Рембрандта – портреты его матери. С какой любовью, с каким необыкновенным старанием переносит он симпатичные черты своей дорогой старушки и на полотно, и на гравировальную доску!
Вся обстановка и дух бюргерской голландской семьи того времени должны были развивать сильные, цельные характеры, бодрые и веселые в ежедневной жизни и твердые в часы несчастья и печали. Воспитанные в строгих правилах новой религии, голландцы искали развлечений и отдыха от упорного труда в тесном семейном кружке и за чтением Библии. Культ их исключал всякие торжественные церемонии; простой склад жизни не допускал блестящих светских праздников. Маленький Рембрандт не мог, подобно Рубенсу и Ван Дейку, посещать величественные католические храмы и вдохновляться изучением их резных украшений, фресок и статуй. Ему также недоступны были роскошные пиры эрцгерцогского двора, его торжественные процессии. Но для гениального подростка и лейденские улицы и рынки представляли широкое поле для наблюдений; здесь он встречал всевозможные типы, которые еще неумелой рукой переносил на бумагу. Энергичные лица евреев представляли разительный контраст со спокойными расплывчатыми чертами нидерландцев. Смуглый перс сталкивался с белокурым англичанином. Люди всех наций, характеров, общественных положений проходили перед любопытными взорами мальчика, точно пестрые картины калейдоскопа. Окрестности города, хотя не особенно живописные, не были лишены своеобразной красоты. Гуляя по берегам Рейна, будущий художник, конечно, мог изощрять свой вкус и глаз на изменчивом, но всегда прелестном колорите воды и воздуха.
Окончив курс в народной школе, старшие братья Рембрандта поступили в учение к ремесленникам. Но младшего сына старик Хармен предназначал для более широкой деятельности. Мальчик посещал латинскую школу (род гимназии), позднее отец хотел открыть ему доступ в университет, «чтобы он мог, достигнув зрелого возраста, принести своими знаниями пользу родному городу и отечеству».
Такой взгляд отца Рембрандта вовсе не был выдающимся исключением среди взглядов его сограждан. По своей культуре и образованию, точно так же как и по организации их общественного строя, голландцы в ХVII столетии опередили всю остальную Европу на целых двести лет.
«У них едва ли найдется, – пишут путешественники, посетившие Соединенные Провинции в 1609 году, – хоть один человек, мужчина, женщина или подросток, который не умел бы читать и писать. В каждой деревне есть народная школа. В любом городском семействе все мальчики знают по-латыни, а девочки – по-французски. Очень многие говорят и пишут на нескольких иностранных языках».
Все эти знания, конечно, не приобретались исключительно ради практических целей: голландцы высоко уважали науку ради нее самой. Когда Генеральные Штаты после геройской защиты Лейдена предложили жителям этого города выбрать себе награду за верность отечеству, они просили основать в городе университет. Лейден вскоре сделался средоточием европейской образованности; его высшая школа славилась во всех цивилизованных странах того времени. Две тысячи студентов слушали лекции профессоров нового университета, знаменитых ученых; французские философы, вынужденные покинуть родину из-за религиозных преследований, находили покой и безопасность в стенах Лейдена. Генеральные Штаты не жалели ни трудов, ни издержек. Слава Лейденского университета была так велика, что иностранные государи считали за честь учиться у его профессоров. Великий курфюрст Бранденбургский, Фридрих Вильгельм, в продолжение нескольких лет слушал лекции в Лейдене, изучая при этом политическое и административное устройство Голландии, ее сельское хозяйство и деятельность государственных людей республики; все эти наблюдения впоследствии очень пригодились ему при проведении тех реформ, которые он предпринял в своем государстве.
Рембрандт недолго оставался в латинской школе. Наука мало интересовала талантливого мальчика: его неотразимо влекло к живописи. Но в одном отношении Рембрандт был счастливее многих своих собратьев по профессии: ему не пришлось, подобно Микеланджело и другим, бороться против деспотизма родителей и опекунов. Как только отец Рембрандта заметил склонность сына, он тотчас же решился дать ему возможность последовать своему призванию. Весьма вероятно, что проблески гениальности в сыне возбудили в нем немало гордых надежд и упований. При том высоком уважении, которым пользовалась живопись в Голландии, иначе и не могло быть. Искусство это накрепко срослось с жизнью молодой республики, стало вполне народным. Голландцы любили только что ценою стольких жертв отнятую у врагов отчизну, каждая пядь которой была пропитана их кровью и слезами, как мать любит свое дитя, как человек любит свое создание, свое лучшее «я». Изучать ее, изображать на полотне и бумаге было самым высоким призванием для голландца, самым высоким подвигом. Даже картинам библейского содержания они умели придать свой особый, национальный характер. В мучениках, написанных рукою Рембрандта и его современников, нетрудно узнать протестантов и лоллардов – жертв инквизиции. Пилат – несомненно какой-нибудь из сановников Филиппа II; еврейские первосвященники – великие инквизиторы; римские центурионы – испанские солдаты и наемники. Всякий выдающийся живописец того времени был в глазах своих сограждан носителем национальной идеи, наследником и продолжателем дела героев войны за независимость: он стоял на равной ноге с первыми гражданами страны.
Может быть, незначительные успехи Рембрандта в школе побудили его отца предоставить ему свободу в выборе специальности. Из немногих сведений о личности великого художника не видно, чтобы он вынес большой запас знаний из этого училища. Письма его к секретарю принца Оранского доказывают, что он был человек грамотный, весьма здравомыслящий и вежливый; но слог их вовсе не изящен и не утончен. Подписи на его картинах не отличаются красотой почерка. Чтение не интересовало знаменитого художника: в описи вещей его в доме на Розенграхте значится очень мало книг; вся библиотека его состояла из старой Библии, экземпляра трагедии друга его Сикса «Медея», к которой Рембрандт выполнил свою знаменитую гравюру «Свадьба Ясона и Креусы», сочинения Дюрера «О пропорциях» и нескольких книг с гравюрами.
Рембрандту было около 16 лет, когда он поступил к своему первому учителю, Якобу ван Сваненбюрху, художнику теперь совсем забытому.
Якоб ван Сваненбюрх был родственником ван Рейнов; вероятно, это родство и побудило родителей поручить ему сына. Но едва ли гениальный юноша вынес многое из преподавания этого учителя. В его мастерской, где он пробыл три года, молодой Рембрандт приобрел только первоначальные навыки, научился, так сказать, азбуке своего искусства. Как относился ван Сваненбюрх к своему юному ученику, какое нравственное и эстетическое воздействие он имел на будущего творца «Урока анатомии» – мы не знаем. Эти первые ученические годы не оставили ни малейшего следа в летописях того времени.
В произведениях Рембрандта скорее заметно влияние двух других его преподавателей – Йориса ван Шоотена и Яна Пейнаса. Йорис был в свое время довольно известный живописец натуралистического, реального направления. Он писал портреты бургомистров, картины, изображавшие собрания разных корпораций. Все его произведения отличаются заметной индивидуальностью и оригинальностью кисти. Вероятно, именно ему Рембрандт обязан развитием тех качеств, которые изобличают все его творения, а эти качества: тонкое понимание природы, стремление изображать действительность такой, какая она есть, умение передавать на мертвом полотне мощную жизненную струю. Ян Пейнас пользовался славой замечательного колориста; полагают, что у него Рембрандт перенял те теплые, хотя несколько мрачные тона, ту могучую и вместе с тем мягкую гамму оттенков, которые до сих пор придают картинам великого гения такую неотразимую прелесть. Во всяком случае, освещение Пейнаса напоминает немного рембрандтовское.
После трехлетних занятий у ван Сваненбюрха отец послал Рембрандта к живописцу Питеру Ластману в Амстердам. Едва ли Рембрандт научился многому у этого мастера, так как пробыл у него всего шесть месяцев. Впрочем, на картинах Ластмана, сохранившихся и до сих пор, мы уже замечаем те эффекты света и тени, на которых по преимуществу основывается бессмертная слава его гениального питомца. Сам Рембрандт высоко ценил работы этого художника и заботливо сохранял их в своей коллекции. Когда в 1657 году имущество несчастного ван Рейна подверглось описи, этюды и гравюры Ластмана были найдены в образцовом порядке.
Но главная заслуга Ластмана состоит в том, что он научил Рембрандта гравированию.
Год 1607 был счастливым годом для Голландии. Яков Гемскерк недавно одержал при Гибралтаре блестящую победу над испанским флотом. Независимость Голландской республики была обеспечена. Народ ликовал, празднуя окончательное избавление от нестерпимого ига; подъем духа и радость победы сразу оживили земледелие, промышленность и торговлю.
В этом году[1], 15 июля, в городе Лейдене, в домике на Ведештеге, близ Белых Ворот, у мельника Хармена ван Рейна родился сын, названный при крещении довольно редким именем Рембрандт. Хотя у мельника уже было пятеро детей, рождение шестого ребенка не огорчило, а обрадовало родителей. Хармен ван Рейн был человек вполне состоятельный: кроме мельницы и солодовни, которой он владел сообща со своим родственником Клеменсом Рюнсом, у него было еще два дома. Он был женат на Корнелии Нелтье, за которой взял хорошее приданое.
Первое детство свое Рембрандт провел на родной мельнице, на берегу рукава Рейна (от названия этой реки его семья получила свою фамилию). Вероятно, не раз случалось наблюдательному мальчику следить за лучами солнца, когда они, пробираясь сквозь слуховое окно мельничного лабаза, пронизывали золотистыми полосами мелкие частицы мучной пыли. Может быть, эти первые детские наблюдения научили его тем волшебным эффектам света и тени, которые впоследствии обессмертили его имя. Любуясь вечером тихими волнами родной реки, озаренными янтарным закатом, и оттенками прозрачного тумана, поднимающегося с ее гладкой поверхности, Рембрандт впервые, быть может, угадал тайны того колорита, который он один умел придавать картинам.
К сожалению, об этих первых годах жизни Рембрандта мы не имеем никаких сведений. Надо думать, что жизнь его в отцовской семье была вполне счастливая. В самые блестящие дни своей карьеры, когда он, первый живописец Амстердама, делил почести и богатство с милой, любящей женой, Рембрандт часто с удовольствием вспоминал о времени, проведенном им в родительском доме. Ему не пришлось, подобно Рубенсу, еще ребенком сопровождавшему отца в тюрьму и ссылку, узнать все ужасы религиозного преследования. Перемирие, продолжавшееся с 1608 по 1621 год, утишило все народные волнения; Голландия наслаждалась полным спокойствием. Семейная жизнь в домике ван Рейна была самая тихая и скромная. Мельник не знал нужды. Он был человек разумный, хороший хозяин, любил своих детей и заботился об их воспитании. Мальчики ходили в школу и помогали отцу; девочки работали дома под присмотром матери. Эта кроткая почтенная женщина, очевидно, имела большое и благотворное влияние на свою семью. Самые лучшие произведения Рембрандта – портреты его матери. С какой любовью, с каким необыкновенным старанием переносит он симпатичные черты своей дорогой старушки и на полотно, и на гравировальную доску!
Вся обстановка и дух бюргерской голландской семьи того времени должны были развивать сильные, цельные характеры, бодрые и веселые в ежедневной жизни и твердые в часы несчастья и печали. Воспитанные в строгих правилах новой религии, голландцы искали развлечений и отдыха от упорного труда в тесном семейном кружке и за чтением Библии. Культ их исключал всякие торжественные церемонии; простой склад жизни не допускал блестящих светских праздников. Маленький Рембрандт не мог, подобно Рубенсу и Ван Дейку, посещать величественные католические храмы и вдохновляться изучением их резных украшений, фресок и статуй. Ему также недоступны были роскошные пиры эрцгерцогского двора, его торжественные процессии. Но для гениального подростка и лейденские улицы и рынки представляли широкое поле для наблюдений; здесь он встречал всевозможные типы, которые еще неумелой рукой переносил на бумагу. Энергичные лица евреев представляли разительный контраст со спокойными расплывчатыми чертами нидерландцев. Смуглый перс сталкивался с белокурым англичанином. Люди всех наций, характеров, общественных положений проходили перед любопытными взорами мальчика, точно пестрые картины калейдоскопа. Окрестности города, хотя не особенно живописные, не были лишены своеобразной красоты. Гуляя по берегам Рейна, будущий художник, конечно, мог изощрять свой вкус и глаз на изменчивом, но всегда прелестном колорите воды и воздуха.
Окончив курс в народной школе, старшие братья Рембрандта поступили в учение к ремесленникам. Но младшего сына старик Хармен предназначал для более широкой деятельности. Мальчик посещал латинскую школу (род гимназии), позднее отец хотел открыть ему доступ в университет, «чтобы он мог, достигнув зрелого возраста, принести своими знаниями пользу родному городу и отечеству».
Такой взгляд отца Рембрандта вовсе не был выдающимся исключением среди взглядов его сограждан. По своей культуре и образованию, точно так же как и по организации их общественного строя, голландцы в ХVII столетии опередили всю остальную Европу на целых двести лет.
«У них едва ли найдется, – пишут путешественники, посетившие Соединенные Провинции в 1609 году, – хоть один человек, мужчина, женщина или подросток, который не умел бы читать и писать. В каждой деревне есть народная школа. В любом городском семействе все мальчики знают по-латыни, а девочки – по-французски. Очень многие говорят и пишут на нескольких иностранных языках».
Все эти знания, конечно, не приобретались исключительно ради практических целей: голландцы высоко уважали науку ради нее самой. Когда Генеральные Штаты после геройской защиты Лейдена предложили жителям этого города выбрать себе награду за верность отечеству, они просили основать в городе университет. Лейден вскоре сделался средоточием европейской образованности; его высшая школа славилась во всех цивилизованных странах того времени. Две тысячи студентов слушали лекции профессоров нового университета, знаменитых ученых; французские философы, вынужденные покинуть родину из-за религиозных преследований, находили покой и безопасность в стенах Лейдена. Генеральные Штаты не жалели ни трудов, ни издержек. Слава Лейденского университета была так велика, что иностранные государи считали за честь учиться у его профессоров. Великий курфюрст Бранденбургский, Фридрих Вильгельм, в продолжение нескольких лет слушал лекции в Лейдене, изучая при этом политическое и административное устройство Голландии, ее сельское хозяйство и деятельность государственных людей республики; все эти наблюдения впоследствии очень пригодились ему при проведении тех реформ, которые он предпринял в своем государстве.
Рембрандт недолго оставался в латинской школе. Наука мало интересовала талантливого мальчика: его неотразимо влекло к живописи. Но в одном отношении Рембрандт был счастливее многих своих собратьев по профессии: ему не пришлось, подобно Микеланджело и другим, бороться против деспотизма родителей и опекунов. Как только отец Рембрандта заметил склонность сына, он тотчас же решился дать ему возможность последовать своему призванию. Весьма вероятно, что проблески гениальности в сыне возбудили в нем немало гордых надежд и упований. При том высоком уважении, которым пользовалась живопись в Голландии, иначе и не могло быть. Искусство это накрепко срослось с жизнью молодой республики, стало вполне народным. Голландцы любили только что ценою стольких жертв отнятую у врагов отчизну, каждая пядь которой была пропитана их кровью и слезами, как мать любит свое дитя, как человек любит свое создание, свое лучшее «я». Изучать ее, изображать на полотне и бумаге было самым высоким призванием для голландца, самым высоким подвигом. Даже картинам библейского содержания они умели придать свой особый, национальный характер. В мучениках, написанных рукою Рембрандта и его современников, нетрудно узнать протестантов и лоллардов – жертв инквизиции. Пилат – несомненно какой-нибудь из сановников Филиппа II; еврейские первосвященники – великие инквизиторы; римские центурионы – испанские солдаты и наемники. Всякий выдающийся живописец того времени был в глазах своих сограждан носителем национальной идеи, наследником и продолжателем дела героев войны за независимость: он стоял на равной ноге с первыми гражданами страны.
Может быть, незначительные успехи Рембрандта в школе побудили его отца предоставить ему свободу в выборе специальности. Из немногих сведений о личности великого художника не видно, чтобы он вынес большой запас знаний из этого училища. Письма его к секретарю принца Оранского доказывают, что он был человек грамотный, весьма здравомыслящий и вежливый; но слог их вовсе не изящен и не утончен. Подписи на его картинах не отличаются красотой почерка. Чтение не интересовало знаменитого художника: в описи вещей его в доме на Розенграхте значится очень мало книг; вся библиотека его состояла из старой Библии, экземпляра трагедии друга его Сикса «Медея», к которой Рембрандт выполнил свою знаменитую гравюру «Свадьба Ясона и Креусы», сочинения Дюрера «О пропорциях» и нескольких книг с гравюрами.
Рембрандту было около 16 лет, когда он поступил к своему первому учителю, Якобу ван Сваненбюрху, художнику теперь совсем забытому.
Якоб ван Сваненбюрх был родственником ван Рейнов; вероятно, это родство и побудило родителей поручить ему сына. Но едва ли гениальный юноша вынес многое из преподавания этого учителя. В его мастерской, где он пробыл три года, молодой Рембрандт приобрел только первоначальные навыки, научился, так сказать, азбуке своего искусства. Как относился ван Сваненбюрх к своему юному ученику, какое нравственное и эстетическое воздействие он имел на будущего творца «Урока анатомии» – мы не знаем. Эти первые ученические годы не оставили ни малейшего следа в летописях того времени.
В произведениях Рембрандта скорее заметно влияние двух других его преподавателей – Йориса ван Шоотена и Яна Пейнаса. Йорис был в свое время довольно известный живописец натуралистического, реального направления. Он писал портреты бургомистров, картины, изображавшие собрания разных корпораций. Все его произведения отличаются заметной индивидуальностью и оригинальностью кисти. Вероятно, именно ему Рембрандт обязан развитием тех качеств, которые изобличают все его творения, а эти качества: тонкое понимание природы, стремление изображать действительность такой, какая она есть, умение передавать на мертвом полотне мощную жизненную струю. Ян Пейнас пользовался славой замечательного колориста; полагают, что у него Рембрандт перенял те теплые, хотя несколько мрачные тона, ту могучую и вместе с тем мягкую гамму оттенков, которые до сих пор придают картинам великого гения такую неотразимую прелесть. Во всяком случае, освещение Пейнаса напоминает немного рембрандтовское.
После трехлетних занятий у ван Сваненбюрха отец послал Рембрандта к живописцу Питеру Ластману в Амстердам. Едва ли Рембрандт научился многому у этого мастера, так как пробыл у него всего шесть месяцев. Впрочем, на картинах Ластмана, сохранившихся и до сих пор, мы уже замечаем те эффекты света и тени, на которых по преимуществу основывается бессмертная слава его гениального питомца. Сам Рембрандт высоко ценил работы этого художника и заботливо сохранял их в своей коллекции. Когда в 1657 году имущество несчастного ван Рейна подверглось описи, этюды и гравюры Ластмана были найдены в образцовом порядке.
Но главная заслуга Ластмана состоит в том, что он научил Рембрандта гравированию.
Глава II
Возвращение в Лейден. – Первые гравюры. – Портреты матери. – Наброски народных типов. – Стремление изображать проявления внутренней жизни. – Автопортреты. – Сценки уличной жизни. – Переселение в Амстердам. – Сравнение Амстердама с Венецией. – Еврейский квартал. – Рынки и гавань. – Манассех бен Израэль. – Амстердам – центр международных сношений. – Портрет польского вельможи. – Первые картины. – Трудолюбие Рембрандта. – Мастерская и ученики. – «Урок анатомии». – Портрет Яна Сильвиуса. – Знакомство с Саскией ван Эйленбюрх. – Ее семья. – Рембрандт – жених. – Два портрета.
Двадцати лет Рембрандт вернулся в Лейден. Здесь, несмотря на свою молодость, он продолжал занятия один, под руководством лишь своего гения и матери-природы, изучению которой предавался со всей страстностью юности и таланта. Первые его картины, дошедшие до нас, относятся к 1627 году: одна из них, «Апостол Петр в темнице», хранится в мюнхенской Пинакотеке, а другая, «Меняла», – в Берлине. Это юношеские попытки, не представляющие особенного интереса; но в последней картине, в удивительно красивом свете, исходящем от свечи, наполовину заслоненной рукой менялы, уже можно узнать будущего Рембрандта.
Вместе с живописью молодой ван Рейн усердно занимался гравированием. Одна из первых его гравюр – портрет матери, помеченный 1628 годом. Видно, что любящая рука работала над этими гравюрами; сколько труда, сколько внимания отдано отделке малейшей безделицы, малейшей морщинки дорогого лица. В эту эпоху своей художественной карьеры Рембрандт несколько раз гравировал изображение своей матери; самый замечательный из этих эстампов тот, который известен под именем «Мать Рембрандта под черной вуалью». Почтенная старушка сидит в кресле перед столом; руки ее, столько поработавшие на своем веку, сложены на коленях. Ее лицо выражает сердечное спокойствие, которое дает только сознание правильно и честно прожитой жизни, исполненного долга. Отделка этой небольшой гравюры поистине изумительна; каждая морщинка, каждая узловатая жилка на сморщенных старческих руках полна жизни и правды.
Любимым предметом наблюдения для Рембрандта было отражение внутренней, духовной жизни человека на его лице. Он никогда не пропускал случая воспроизвести такое выражение на бумаге или доске. Гуляя по улицам города, он часто встречал характерные типы крестьян, евреев, нищих, женщин из простонародья. Дощечки, покрытые лаком, и резец были всегда при нем; как только поражала его какая-нибудь уличная сценка, резкое или комическое лицо, молодой художник незаметно брался за работу – и очень скоро, как фотография, этюд оказывался на доске. Таким образом Рембрандт учился быстро схватывать тип или мимолетную экспрессию. Его нисколько не пугало ни безобразие его невольных натурщиков, ни их нищенские лохмотья. С юных лет Рембрандт выказывал полное презрение тем из своих товарищей, которые, отрываясь от своей национальной школы, рабски подражали итальянским художникам. Он не стремился к идеальной, отвлеченной красоте – к тому, что теперь принято называть «искусством для искусства». Он брал природу как она есть, без прикрас; но самый простой, обыденный сюжет он умел сиянием внутренней, сердечной красоты облечь в поэтическую форму, – и его картины, изображающие не Олимп с богами и богинями, не знатных дам и кавалеров, рыцарей и пажей, пирующих в роскошном дворце, а радости домашнего очага, страдания и развлечения простых и бедных людей, громко говорят чувству зрителя и будят такие струны сердца, которые заставляют каждого человека, чуткого к добру и гуманности, становиться мягким и отзывчивым.
В эти годы своей жизни (1627—1628) Рембрандт еще не писал тех портретов-картин, которыми так восхищались и восхищаются его поклонники и ценители. Вероятно, у начинающего свое поприще новичка, никому не известного, еще не было заказчиков, готовых платить за каждый взмах кисти; и едва ли среди его друзей и знакомых находились охотники давать ему сеансы и терпеливо высиживать целые часы перед требовательным и пылким юношей, который всей душой отдавался любимому искусству. Поэтому, кроме двух портретов матери, имеется только несколько изображений самого художника, гравированных им самим. На первом из эстампов мы видим довольно некрасивого юношу с полным лицом чисто нидерландского типа, обрамленным густыми волосами. Но эти грубые, расплывчатые черты дышат такой бодростью, самоуверенной силой и добродушием, что поневоле внушают симпатию. На второй гравюре, названной «Мужчина в обрезанном берете», – то же лицо, только с выражением ужаса: глаза почти выходят из орбит, рот полуоткрыт, поворот головы указывает на сильный испуг.
Рембрандт часто пользовался своим лицом для этюдов: это, во всяком случае, был дешевый и удобный способ упражняться; натурщик ничего не требовал за труды и охотно подчинялся всем капризам художника. Говорят, что, сидя перед зеркалом, молодой ван Рейн придавал своей физиономии известное выражение: гнева, радости, печали, изумления, – и затем старался как можно вернее скопировать свое лицо. В продолжение всей своей долгой жизни Рембрандт не оставлял этой привычки; во многих музеях Европы находятся его автопортреты, на которых он запечатлел себя в разных возрастах и во всевозможных костюмах. Многие из недоброжелателей Рембрандта, а с их слов и позднейшие его биографы, приписывали это пристрастие художника к изображению собственного, далеко не красивого, лица крайнему его самолюбию, желанию увековечить себя для потомства и даже стремлению рекламировать свое и без того уже громкое имя и этим увеличить количество заказов. Но характер и образ действий Рембрандта ван Рейна так противоречат всем этим обвинениям, что едва ли возможно, даже после поверхностного обсуждения, признать их справедливыми.
В беглых набросках сохранились создания юношеской фантазии молодого живописца. Несколькими чертами он воспроизводил на гравировальной доске небольшие сценки, полные огня и жизни; стоит только взглянуть на небольшую гравюру «Борьба», чтобы понять, какой цельностью отличаются даже неоконченные этюды Рембрандта, которые он гравировал для упражнения или для собственного удовольствия. На этом оттиске окончена, и то не вполне, только фигура всадника среди неясных очертаний воинов и оружия. Возбужденный битвой конь поднялся на дыбы: передние ноги его повисли в воздухе. Каждый нерв благородного животного напряжен; поза полна мускульного напряжения и силы; кажется, глаза горят, широко открытые ноздри пышут пламенем. Оборванная узда летит по ветру. Всадник оперся левой рукой о шею лошади; правая высоко подняла меч и разит невидимого врага. Глядя на эту безделку, вполне понятно, что за такие наброски Рембрандта любители и знатоки в XVII веке, как и в настоящее время, платили и платят значительные суммы не потому только, что они помечены прославленными буквами «F. R.» («Fecit Rembrandt» – подпись Рембрандта), а потому, что они действительно представляют высокую художественную ценность и, изучая их, каждый понимающий и любящий искусство не может не испытать глубокого эстетического наслаждения. Тихая, однообразная жизнь среди родной семьи не могла удовлетворить Рембрандта. Правда, недостатка в работе он не ощущал; в стране, где живопись была одной из главных потребностей всех слоев общества, а добывание материальных средств не составляло затруднений, такой мастер своего искусства, как Рембрандт, не мог долго оставаться незамеченным. Первый известный нам портрет, писанный им масляными красками, помечен 1630 годом. Заказчик, судя по костюму, был человек зажиточный. В этой картине мы уже узнаем кисть Рембрандта; глаза старика, серьезные и задумчивые, смотрят точно живые. Морщинистое лицо, черный бархат кафтана, лежащая на нем золотая цепь удивляют необыкновенной законченностью. Но в уме молодого художника уже давно зрела мысль покинуть родное гнездо; жизнь маленького провинциального городка с его простыми нравами и узким кругозором была слишком мелочна и тесна для мощной души двадцатичетырехлетнего юноши. Ему хотелось видеть свет, пожить среди шума и простора большого города, хотелось развернуться на свободе. Он решился переселиться в Амстердам. Этот город в XVII столетии являлся не только столицей Голландии, но и центром всего коммерческого мира. Значительная часть торговых операций разоренного испанцами Антверпена перешла к амстердамским купцам. Старый город был очень живописен; развернутый широким веером по берегу реки Амстель, он находился в кольце изящных дач и зеленых садов. Все элементы, необходимые для того, чтобы дать пищу вдохновению артиста: трудолюбивая пестрая толпа, разнообразие образов и мыслей, богатый выбор типов, – все это мог найти Рембрандт в этом очаге цивилизации. В начале 1631 года мы встречаем его в Амстердаме.
Полный надежд и упований юноша Рембрандт повел новую жизнь в столице. Когда, утомленный работой, он бросал палитру и кисть и отправлялся бродить по улицам и площадям города, Амстердам возбуждал в его восприимчивой душе тысячу незнакомых, неизведанных впечатлений. Амстердам был второй Венецией, только более оживленной и шумной, без мрачных аристократических дворцов, без таинственного зеленоватого полумрака каналов и лучезарной лазури царственной Адриатики, без той особой атмосферы тепла и сырости, которая свойственна городу дожей благодаря его южному положению и обилию воды. Но самый тип был тот же, хотя подробности были различны. Оба города – рай, обетованная земля для колориста. Дворцы нобилей, глядясь в неподвижные воды каналов, утопали в розовых, лиловых и голубых тонах юга. Красивые, словно игрушечные дома Амстердама, построенные без правильного, строго архитектурного плана, отражались своими блестящими фасадами, покрытыми цветными изразцами, в илистой поверхности рукавов Рейна, а багровая краска остроконечных черепичных крыш, украшенных причудливыми резными фигурами, смягчалась белесоватым цветом северного неба. Туман, настолько густой, что солнечные лучи лишь с трудом пробивались сквозь него, окутывал все предметы голубоватой прозрачной дымкой и придавал им бледный, золотистый или сизо-зеленый оттенок. Нежная зелень лугов, разнообразный, изменчивый цвет неба и воды – все ласкало взгляд, не утомляя его резкими контрастами. Именно такая природа должна была нравиться Рембрандту, одаренному необыкновенной чувствительностью зрения и чутким пониманием малейших оттенков и тонкостей колорита. Совершенно иную, но не менее живописную картину представляли торговые площади и гавань Амстердама. Прибывающие корабли разгружали произведения всех стран мира. Ткани Востока лежали рядом с зеркалами и фарфором; изящные статуи и вазы Италии белели на темном фоне нюрнбергской мебели. Пестрые крылья тропических птиц и попугаев блестели на солнце; шустрые обезьяны кривлялись и прыгали среди тюков. Все это вавилонское столпотворение иноземных богатств, весь этот хаос смягчался обилием цветов, этих любимцев Голландии; гармония восстанавливалась благодаря множеству гиацинтов, тюльпанов, нарциссов и роз, которые каждый день привозили на рынок гарлемские садоводы. Как в Венеции, в Амстердаме был свой Риальто – еврейский квартал. Города Голландии оказали широкое гостеприимство сынам Иакова, гонимым из всех стран католической Европы. Барух Спиноза, скромный полировщик стекол в Гарлеме, мог в своей бедной светелке, в минуты отдыха от скучных занятий кормившего его ремесла, без страха перед пыткой и палачом писать свои глубокие философские работы и заниматься живописью. В узкой Юденштрассе (еврейская улица), под тенью портика синагоги, сходились всевозможные типы: и аристократически изящный португальский еврей с высоким челом мыслителя, с черными глазами, блеск которых смягчался длинной завесой ресниц, с бледным, матовым цветом лица; и пришелец с дальнего востока, в фантастическом костюме напоминающий патриарха Ветхого Завета. Рядом с обыденной физиономией амстердамского ростовщика или менялы мелькали лоснящийся лапсердак и рыжие пейсы торговца из Польши или Литвы. Рембрандт всегда с большой симпатией относился к евреям; они представлялись ему народом избранным. Сюжетом для своих картин он преимущественно избирал библейские темы, и со свойственной ему добросовестностью великий художник даже и не думал, чтобы моделью для изображаемых лиц могли служить иные люди, кроме потомков тех, которым Бог Израиля явил свое откровение. На улицах еврейского квартала он часто встречал величавых старцев, достойных представителей древних патриархов. В XVII веке еврейский тип еще не измельчал и не выродился. Молодые матери еще напоминали Руфь, а смуглые характерные лица молодых девушек так и просились на полотно для изображения Ревекки или Эсфири. Амстердамские евреи платили Рембрандту полной взаимностью. В темных лавках старьевщиков он проводил целые часы и был всегда желанным гостем. Хозяин находил для него среди ворохов всевозможного хлама редкие вещи, богатое оружие, старинные украшения, изящные, роскошные наряды. Все это Рембрандт мог купить за полцены. Часто во время таких посещений знаменитый живописец набрасывал или гравировал выразительное лицо кого-нибудь из членов семьи купца, поразившее его красотой или оригинальностью. Иногда он зазывал своих знакомых из Юденштрассе в свою мастерскую, вскоре превратившуюся в кабинет редкостей. Здесь, одев своего посетителя в фантастический костюм, украсив его драгоценными камнями в искусной золотой оправе, он быстро рисовал его портрет. Польщенный натурщик довольствовался самой незначительной платой.
Двадцати лет Рембрандт вернулся в Лейден. Здесь, несмотря на свою молодость, он продолжал занятия один, под руководством лишь своего гения и матери-природы, изучению которой предавался со всей страстностью юности и таланта. Первые его картины, дошедшие до нас, относятся к 1627 году: одна из них, «Апостол Петр в темнице», хранится в мюнхенской Пинакотеке, а другая, «Меняла», – в Берлине. Это юношеские попытки, не представляющие особенного интереса; но в последней картине, в удивительно красивом свете, исходящем от свечи, наполовину заслоненной рукой менялы, уже можно узнать будущего Рембрандта.
Вместе с живописью молодой ван Рейн усердно занимался гравированием. Одна из первых его гравюр – портрет матери, помеченный 1628 годом. Видно, что любящая рука работала над этими гравюрами; сколько труда, сколько внимания отдано отделке малейшей безделицы, малейшей морщинки дорогого лица. В эту эпоху своей художественной карьеры Рембрандт несколько раз гравировал изображение своей матери; самый замечательный из этих эстампов тот, который известен под именем «Мать Рембрандта под черной вуалью». Почтенная старушка сидит в кресле перед столом; руки ее, столько поработавшие на своем веку, сложены на коленях. Ее лицо выражает сердечное спокойствие, которое дает только сознание правильно и честно прожитой жизни, исполненного долга. Отделка этой небольшой гравюры поистине изумительна; каждая морщинка, каждая узловатая жилка на сморщенных старческих руках полна жизни и правды.
Любимым предметом наблюдения для Рембрандта было отражение внутренней, духовной жизни человека на его лице. Он никогда не пропускал случая воспроизвести такое выражение на бумаге или доске. Гуляя по улицам города, он часто встречал характерные типы крестьян, евреев, нищих, женщин из простонародья. Дощечки, покрытые лаком, и резец были всегда при нем; как только поражала его какая-нибудь уличная сценка, резкое или комическое лицо, молодой художник незаметно брался за работу – и очень скоро, как фотография, этюд оказывался на доске. Таким образом Рембрандт учился быстро схватывать тип или мимолетную экспрессию. Его нисколько не пугало ни безобразие его невольных натурщиков, ни их нищенские лохмотья. С юных лет Рембрандт выказывал полное презрение тем из своих товарищей, которые, отрываясь от своей национальной школы, рабски подражали итальянским художникам. Он не стремился к идеальной, отвлеченной красоте – к тому, что теперь принято называть «искусством для искусства». Он брал природу как она есть, без прикрас; но самый простой, обыденный сюжет он умел сиянием внутренней, сердечной красоты облечь в поэтическую форму, – и его картины, изображающие не Олимп с богами и богинями, не знатных дам и кавалеров, рыцарей и пажей, пирующих в роскошном дворце, а радости домашнего очага, страдания и развлечения простых и бедных людей, громко говорят чувству зрителя и будят такие струны сердца, которые заставляют каждого человека, чуткого к добру и гуманности, становиться мягким и отзывчивым.
В эти годы своей жизни (1627—1628) Рембрандт еще не писал тех портретов-картин, которыми так восхищались и восхищаются его поклонники и ценители. Вероятно, у начинающего свое поприще новичка, никому не известного, еще не было заказчиков, готовых платить за каждый взмах кисти; и едва ли среди его друзей и знакомых находились охотники давать ему сеансы и терпеливо высиживать целые часы перед требовательным и пылким юношей, который всей душой отдавался любимому искусству. Поэтому, кроме двух портретов матери, имеется только несколько изображений самого художника, гравированных им самим. На первом из эстампов мы видим довольно некрасивого юношу с полным лицом чисто нидерландского типа, обрамленным густыми волосами. Но эти грубые, расплывчатые черты дышат такой бодростью, самоуверенной силой и добродушием, что поневоле внушают симпатию. На второй гравюре, названной «Мужчина в обрезанном берете», – то же лицо, только с выражением ужаса: глаза почти выходят из орбит, рот полуоткрыт, поворот головы указывает на сильный испуг.
Рембрандт часто пользовался своим лицом для этюдов: это, во всяком случае, был дешевый и удобный способ упражняться; натурщик ничего не требовал за труды и охотно подчинялся всем капризам художника. Говорят, что, сидя перед зеркалом, молодой ван Рейн придавал своей физиономии известное выражение: гнева, радости, печали, изумления, – и затем старался как можно вернее скопировать свое лицо. В продолжение всей своей долгой жизни Рембрандт не оставлял этой привычки; во многих музеях Европы находятся его автопортреты, на которых он запечатлел себя в разных возрастах и во всевозможных костюмах. Многие из недоброжелателей Рембрандта, а с их слов и позднейшие его биографы, приписывали это пристрастие художника к изображению собственного, далеко не красивого, лица крайнему его самолюбию, желанию увековечить себя для потомства и даже стремлению рекламировать свое и без того уже громкое имя и этим увеличить количество заказов. Но характер и образ действий Рембрандта ван Рейна так противоречат всем этим обвинениям, что едва ли возможно, даже после поверхностного обсуждения, признать их справедливыми.
В беглых набросках сохранились создания юношеской фантазии молодого живописца. Несколькими чертами он воспроизводил на гравировальной доске небольшие сценки, полные огня и жизни; стоит только взглянуть на небольшую гравюру «Борьба», чтобы понять, какой цельностью отличаются даже неоконченные этюды Рембрандта, которые он гравировал для упражнения или для собственного удовольствия. На этом оттиске окончена, и то не вполне, только фигура всадника среди неясных очертаний воинов и оружия. Возбужденный битвой конь поднялся на дыбы: передние ноги его повисли в воздухе. Каждый нерв благородного животного напряжен; поза полна мускульного напряжения и силы; кажется, глаза горят, широко открытые ноздри пышут пламенем. Оборванная узда летит по ветру. Всадник оперся левой рукой о шею лошади; правая высоко подняла меч и разит невидимого врага. Глядя на эту безделку, вполне понятно, что за такие наброски Рембрандта любители и знатоки в XVII веке, как и в настоящее время, платили и платят значительные суммы не потому только, что они помечены прославленными буквами «F. R.» («Fecit Rembrandt» – подпись Рембрандта), а потому, что они действительно представляют высокую художественную ценность и, изучая их, каждый понимающий и любящий искусство не может не испытать глубокого эстетического наслаждения. Тихая, однообразная жизнь среди родной семьи не могла удовлетворить Рембрандта. Правда, недостатка в работе он не ощущал; в стране, где живопись была одной из главных потребностей всех слоев общества, а добывание материальных средств не составляло затруднений, такой мастер своего искусства, как Рембрандт, не мог долго оставаться незамеченным. Первый известный нам портрет, писанный им масляными красками, помечен 1630 годом. Заказчик, судя по костюму, был человек зажиточный. В этой картине мы уже узнаем кисть Рембрандта; глаза старика, серьезные и задумчивые, смотрят точно живые. Морщинистое лицо, черный бархат кафтана, лежащая на нем золотая цепь удивляют необыкновенной законченностью. Но в уме молодого художника уже давно зрела мысль покинуть родное гнездо; жизнь маленького провинциального городка с его простыми нравами и узким кругозором была слишком мелочна и тесна для мощной души двадцатичетырехлетнего юноши. Ему хотелось видеть свет, пожить среди шума и простора большого города, хотелось развернуться на свободе. Он решился переселиться в Амстердам. Этот город в XVII столетии являлся не только столицей Голландии, но и центром всего коммерческого мира. Значительная часть торговых операций разоренного испанцами Антверпена перешла к амстердамским купцам. Старый город был очень живописен; развернутый широким веером по берегу реки Амстель, он находился в кольце изящных дач и зеленых садов. Все элементы, необходимые для того, чтобы дать пищу вдохновению артиста: трудолюбивая пестрая толпа, разнообразие образов и мыслей, богатый выбор типов, – все это мог найти Рембрандт в этом очаге цивилизации. В начале 1631 года мы встречаем его в Амстердаме.
Полный надежд и упований юноша Рембрандт повел новую жизнь в столице. Когда, утомленный работой, он бросал палитру и кисть и отправлялся бродить по улицам и площадям города, Амстердам возбуждал в его восприимчивой душе тысячу незнакомых, неизведанных впечатлений. Амстердам был второй Венецией, только более оживленной и шумной, без мрачных аристократических дворцов, без таинственного зеленоватого полумрака каналов и лучезарной лазури царственной Адриатики, без той особой атмосферы тепла и сырости, которая свойственна городу дожей благодаря его южному положению и обилию воды. Но самый тип был тот же, хотя подробности были различны. Оба города – рай, обетованная земля для колориста. Дворцы нобилей, глядясь в неподвижные воды каналов, утопали в розовых, лиловых и голубых тонах юга. Красивые, словно игрушечные дома Амстердама, построенные без правильного, строго архитектурного плана, отражались своими блестящими фасадами, покрытыми цветными изразцами, в илистой поверхности рукавов Рейна, а багровая краска остроконечных черепичных крыш, украшенных причудливыми резными фигурами, смягчалась белесоватым цветом северного неба. Туман, настолько густой, что солнечные лучи лишь с трудом пробивались сквозь него, окутывал все предметы голубоватой прозрачной дымкой и придавал им бледный, золотистый или сизо-зеленый оттенок. Нежная зелень лугов, разнообразный, изменчивый цвет неба и воды – все ласкало взгляд, не утомляя его резкими контрастами. Именно такая природа должна была нравиться Рембрандту, одаренному необыкновенной чувствительностью зрения и чутким пониманием малейших оттенков и тонкостей колорита. Совершенно иную, но не менее живописную картину представляли торговые площади и гавань Амстердама. Прибывающие корабли разгружали произведения всех стран мира. Ткани Востока лежали рядом с зеркалами и фарфором; изящные статуи и вазы Италии белели на темном фоне нюрнбергской мебели. Пестрые крылья тропических птиц и попугаев блестели на солнце; шустрые обезьяны кривлялись и прыгали среди тюков. Все это вавилонское столпотворение иноземных богатств, весь этот хаос смягчался обилием цветов, этих любимцев Голландии; гармония восстанавливалась благодаря множеству гиацинтов, тюльпанов, нарциссов и роз, которые каждый день привозили на рынок гарлемские садоводы. Как в Венеции, в Амстердаме был свой Риальто – еврейский квартал. Города Голландии оказали широкое гостеприимство сынам Иакова, гонимым из всех стран католической Европы. Барух Спиноза, скромный полировщик стекол в Гарлеме, мог в своей бедной светелке, в минуты отдыха от скучных занятий кормившего его ремесла, без страха перед пыткой и палачом писать свои глубокие философские работы и заниматься живописью. В узкой Юденштрассе (еврейская улица), под тенью портика синагоги, сходились всевозможные типы: и аристократически изящный португальский еврей с высоким челом мыслителя, с черными глазами, блеск которых смягчался длинной завесой ресниц, с бледным, матовым цветом лица; и пришелец с дальнего востока, в фантастическом костюме напоминающий патриарха Ветхого Завета. Рядом с обыденной физиономией амстердамского ростовщика или менялы мелькали лоснящийся лапсердак и рыжие пейсы торговца из Польши или Литвы. Рембрандт всегда с большой симпатией относился к евреям; они представлялись ему народом избранным. Сюжетом для своих картин он преимущественно избирал библейские темы, и со свойственной ему добросовестностью великий художник даже и не думал, чтобы моделью для изображаемых лиц могли служить иные люди, кроме потомков тех, которым Бог Израиля явил свое откровение. На улицах еврейского квартала он часто встречал величавых старцев, достойных представителей древних патриархов. В XVII веке еврейский тип еще не измельчал и не выродился. Молодые матери еще напоминали Руфь, а смуглые характерные лица молодых девушек так и просились на полотно для изображения Ревекки или Эсфири. Амстердамские евреи платили Рембрандту полной взаимностью. В темных лавках старьевщиков он проводил целые часы и был всегда желанным гостем. Хозяин находил для него среди ворохов всевозможного хлама редкие вещи, богатое оружие, старинные украшения, изящные, роскошные наряды. Все это Рембрандт мог купить за полцены. Часто во время таких посещений знаменитый живописец набрасывал или гравировал выразительное лицо кого-нибудь из членов семьи купца, поразившее его красотой или оригинальностью. Иногда он зазывал своих знакомых из Юденштрассе в свою мастерскую, вскоре превратившуюся в кабинет редкостей. Здесь, одев своего посетителя в фантастический костюм, украсив его драгоценными камнями в искусной золотой оправе, он быстро рисовал его портрет. Польщенный натурщик довольствовался самой незначительной платой.