Страница:
Карл VIII открыл Италию для Франции, как сказал один историк, а Людовик XII сблизил Италию с Францией; Франциск I перенес Италию во Францию. Блеск, которым вдруг засверкает Франция в XVI столетии, заимствован ею из Италии; он передан сюда Леонардо да Винчи, Рафаэлем, Бенвенуто Челлини и другими великими итальянцами.
Французы перенимают у итальянцев все новое и интересное в архитектуре, скульптуре и живописи, а также в литературе – например, широкое распространение получают такие литературные формы, как сонет и новелла (новелла принесена была в Италию из Франции, но Италия сделалась второй родиной новеллы, которая достигла совершенства под пером Джованни Боккаччо). Новшества касаются общественно-политической и частной жизни. Становится модно «жить по-итальянски».
Франциск I, нагостившись у итальянской знати, вернулся в свое королевство возмужалым, гордым и жаждущим удовольствий.
– Двор без женщин – что весна без цветов! – заявил юный король и разослал приглашения во все замки и бурги (городки), предложив французскому дворянству пожаловать к нему с сестрами, женами и дочерьми. Все радостно отозвались на призыв Франциска и без сожаления променяли свои родовые хоромы на тесную комнатку в королевском дворце; свою однообразную, замкнутую жизнь – на шумное веселье придворных праздников.
Конечно, дамы при дворе были и раньше, но они не принимали того активного и непосредственного участия в придворной жизни, которое стало привычным в ХVI веке. Все они состояли на службе у своей государыни; она, взяв на свою ответственность дочерей лучших домов Франции, строго следила за их поведением, заботливо охраняя их доброе имя. Так было при Анне Бретонской и так же относилась к этому ее дочь, Клод. Однако Клод была слишком мало королевой, чтобы иметь хоть какое-нибудь влияние на то, что делалось при дворе.
Действительной, полновластной королевой была Луиза, герцогиня Ангулемская, графиня Савойская. Она одна могла бы, если бы хотела, уберечь французский двор от той испорченности, распущенности, что очень быстро развилась в нем и разрасталась все больше и больше, доведя его до критического положения в царствование последних Валуа. Луиза могла повлиять на сына, который любил ее и беспрекословно подчинялся ей. Но Луизе было 39 лет, а из-за темперамента и подвижности своей она казалась гораздо моложе. Ей самой, как и Франциску, нравилась веселая и беззаботная жизнь, полная удовольствий и развлечений.[16] Теперь Луиза, графиня Ангулемская, предъявляла к нравственности других такие минимальные требования, что невольно наводила на мысль о том, что и по отношению к ее нравам нужна такая же снисходительность. Почти все историки рисуют Луизу с очень невыгодной стороны и приписывают ей пагубное влияние как на сына-короля, так и на дела Франции, в которых она участвовала до самой смерти (в 1531 году).
В своей «Истории Франции» (Histoire de France. Paris, 1615) Ф. де Мезере (Мézeray) пишет:
У Франциска I еще нет постоянной резиденции, и хотя Париж уже значится столицей государства, но король бывает в нем недолго. В сопровождении своего двора он перекочевывает из одного города или замка в другой. Марино Джустиниано, венецианский посол, рассказывает, что за четыре года, пока длилась его посольская служба во Франции, двор всегда путешествовал, нигде не останавливаясь более двух недель: «Vagando sempre per tutta la Francia!».[20]
Вот как знаменитый скульптор Бенвенуто Челлини описывает в автобиографии одно из таких путешествий:
Глава 3
Французы перенимают у итальянцев все новое и интересное в архитектуре, скульптуре и живописи, а также в литературе – например, широкое распространение получают такие литературные формы, как сонет и новелла (новелла принесена была в Италию из Франции, но Италия сделалась второй родиной новеллы, которая достигла совершенства под пером Джованни Боккаччо). Новшества касаются общественно-политической и частной жизни. Становится модно «жить по-итальянски».
Франциск I, нагостившись у итальянской знати, вернулся в свое королевство возмужалым, гордым и жаждущим удовольствий.
– Двор без женщин – что весна без цветов! – заявил юный король и разослал приглашения во все замки и бурги (городки), предложив французскому дворянству пожаловать к нему с сестрами, женами и дочерьми. Все радостно отозвались на призыв Франциска и без сожаления променяли свои родовые хоромы на тесную комнатку в королевском дворце; свою однообразную, замкнутую жизнь – на шумное веселье придворных праздников.
Конечно, дамы при дворе были и раньше, но они не принимали того активного и непосредственного участия в придворной жизни, которое стало привычным в ХVI веке. Все они состояли на службе у своей государыни; она, взяв на свою ответственность дочерей лучших домов Франции, строго следила за их поведением, заботливо охраняя их доброе имя. Так было при Анне Бретонской и так же относилась к этому ее дочь, Клод. Однако Клод была слишком мало королевой, чтобы иметь хоть какое-нибудь влияние на то, что делалось при дворе.
Действительной, полновластной королевой была Луиза, герцогиня Ангулемская, графиня Савойская. Она одна могла бы, если бы хотела, уберечь французский двор от той испорченности, распущенности, что очень быстро развилась в нем и разрасталась все больше и больше, доведя его до критического положения в царствование последних Валуа. Луиза могла повлиять на сына, который любил ее и беспрекословно подчинялся ей. Но Луизе было 39 лет, а из-за темперамента и подвижности своей она казалась гораздо моложе. Ей самой, как и Франциску, нравилась веселая и беззаботная жизнь, полная удовольствий и развлечений.[16] Теперь Луиза, графиня Ангулемская, предъявляла к нравственности других такие минимальные требования, что невольно наводила на мысль о том, что и по отношению к ее нравам нужна такая же снисходительность. Почти все историки рисуют Луизу с очень невыгодной стороны и приписывают ей пагубное влияние как на сына-короля, так и на дела Франции, в которых она участвовала до самой смерти (в 1531 году).
В своей «Истории Франции» (Histoire de France. Paris, 1615) Ф. де Мезере (Мézeray) пишет:
Вмешательство женского элемента в придворную жизнь имело вначале очень хорошие последствия. Прекрасный пол ввел при дворе вежливость и услужливость и заронил искру великодушия в благородные души. Но вскоре затем нравы испортились; назначения и милости распределялись по усмотрению женщин; они были причиной того, что в правительственных сферах привились плохие правила и древнее галльское чистосердечие скрылось еще глубже, чем целомудрие.Действительно, прекрасные дамы, приехав из захолустья и получив значительную свободу действий, очень быстро осваивались при дворе, и происходило «вмешательство женского элемента». Времяпрепровождение и забавы стали несколько иными, чтобы женщины могли принимать в них участие. Постепенно складывается светское общество. Некоторые дамы держат салон – здесь, конечно, царствует женщина, здесь ведутся остроумные беседы и в недалеком будущем сосредоточится художественно-литературная жизнь страны. Доступ в это царство открыт каждому уму, каждому таланту; но формы, в которые отливаются ум и талант, должны быть отшлифованы, и тогда слова не оскорбят ничьего слуха, образы не осквернят ничьего воображения. Собираясь вместе в парадных гостиных блистательных женщин Франции, мужчины (сам король, а также военные, царедворцы, прелаты,[17] ученые, художники и поэты) начинают проникаться правилом, которое сто лет спустя выразил в стихах Лафонтен:
Однако должно было пройти какое-то время, чтобы изменилось представление о том, что прилично, а что уже недопустимо. Истории, которые при Франциске I считались облеченными в приемлемую форму и которые никого из образованных людей не шокировали, в конце того же XVI столетия казались уже неудобными для чтения вслух или пересказа. Такова, между прочим, и судьба «Гептамерона», написанного Маргаритой Ангулемской и послужившего одним из главных оснований для ошибочных утверждений о легкомысленном поведении самой королевы. В представлении позднейших читателей это произведение сливалось с автором, и Маргарите (скромной, набожной сестре Франциска I) были приписаны свойства и качества, которыми она обрисовала многочисленных и разнообразных действующих лиц своих рассказов. Это случилось, например, с историком Ф. Шлоссером,[19] который в своей «Всемирной истории» обрисовал Маргариту самым ложным образом.
Qui pense finement
Et s’exprime avec grâce,
Fait tout passer – car tout passe.[18]
У Франциска I еще нет постоянной резиденции, и хотя Париж уже значится столицей государства, но король бывает в нем недолго. В сопровождении своего двора он перекочевывает из одного города или замка в другой. Марино Джустиниано, венецианский посол, рассказывает, что за четыре года, пока длилась его посольская служба во Франции, двор всегда путешествовал, нигде не останавливаясь более двух недель: «Vagando sempre per tutta la Francia!».[20]
Вот как знаменитый скульптор Бенвенуто Челлини описывает в автобиографии одно из таких путешествий:
Мы следовали за двором со всевозможными приключениями. Королевский поезд требовал всегда больше двенадцати тысяч лошадей, потому что в мирное время, когда двор в полном сборе, в нем насчитывают восемнадцать тысяч человек. Иногда мы останавливались в местечках, где было всего-навсего два дома; тогда разбивались парусинные палатки, наподобие цыганских, и часто приходилось очень страдать в этих помещениях…Кочевой образ жизни немало вредил ходу государственных дел, к которым, кстати сказать, Франциск не чувствовал большой склонности. Он ограничивался только повелениями, не входя в рассмотрение того, насколько они исполнимы и исполняются, и предоставлял все управление фаворитам и советникам, которые почти всегда злоупотребляли своей властью.
Глава 3
Cвет знаний
Франция и Италия близки не только территориально, но и по культурно-историческому развитию. XVI век во Франции соответствует XV веку в Италии: это полный расцвет духовных сил человека, сбросившего с себя все оковы прежних времен. Европа ожила после тяжелого, мрачного Средневековья. Великие географические и научные открытия произвели переворот в мировоззрении людей и установили совсем иное соотношение между человеком и природой. Критик Эмиль Фаге (Faguet) в своей работе «Шестнадцатый век» (Seizième siècle. Études littéraires. Paris, 1894) замечает:
Правда, были люди, которые, отказавшись от истины в той форме, в которую облекало ее католичество, не признали и той формы, которую предлагало протестантство. Но, отвергая эти формы, они не отвернулись от самой сущности, не удовольствовались одним лишь скепсисом, этим первым шагом сознательного и внимательного отношения ко всему окружающему. Люди, разрушившие то, что им казалось ложным и вредным, не остановились на этом. Они искали истину, а потому возникло сильное увлечение древней философией.
В античные времена люди уже пережили то, что предстояло пережить теперь. Сначала они ощущали божество вблизи себя, оно являлось им, они любили его; потом оно скрылось. И тогда люди стали искать его и оставили нам великие (классические) труды своих исканий. Эти труды воспринимались людьми Возрождения как памятники, как святыни. Но прежде чем приняться за изучение философских систем Древнего мира, нужно было освоиться с его языком и обычаями. Помочь в этом могла литература. И вот лучшие умы Франции (Бюде, Доле, Ватабль и другие)[21] погружаются в изучение греческих и латинских авторов. Активно выступают ориенталисты: к двум классическим языкам присоединяются вскоре языки еврейский, халдейский и арабский. Студенты усердно посещают лекции Парадизио, Алеандра и Ласкариса,[22] и вскоре ученики затмевают учителей.
Из этих учеников особенно был славен Бюде. Овладев всей тогдашней наукой, он стал предметом гордости и удивления не только для Франции, но и для всей ученой Европы. Эразм Роттердамский называл немолодого уже Бюде «чудом Франции». Итальянский историк Гвиччардини[23] говорил, что «Бюде – первый между современниками по знанию греческой и латинской литературы». Ему принадлежит колоссальный труд, легший в основание всех последующих трудов подобного рода: «Комментарии греческого языка» (изданы им в 1529 году); в предисловии ученый напоминает королю Франциску I о его давнем обещании; данное всему «учащемуся юношеству» через два года после вступления на престол, в 1517 году, оно сулило основание нового королевского училища[24] в противовес старому университету,[25] хранителю схоластической науки, и было исполнено лишь по прошествии нескольких лет.
Не имея ни силы воли, ни энергии, ни времени для того, чтобы правильными занятиями пополнить многочисленные пробелы своего образования, Франциск нашел другой способ для этого: он очень ценил и любил общество ученых, писателей и поэтов, деятелей искусства, которыми постоянно окружал себя и из разговоров с которыми, не учась, узнавал многое.
Вот что, в частности, рассказывает очевидец, П. Галан Шатлен (Chastellain):
Эразм Роттердамский
Позже заработали другие кафедры: в 1534 году – кафедра латинского красноречия, в 1538-м – восточных языков, в 1542-м – философии. Преподавали также математику и медицину.
Молодая наука совсем отделилась от схоластики и, предоставив последней университет, нашла себе приют в новой школе и покровителя в лице короля. Он сам назначал профессоров, чаще всего следуя указаниям своей сестры и Бюде; сам определял им жалованье. Почти уже перед смертью Франциск обдумывал план расширения и увеличения своей школы, для которой предполагалось приспособить целый дворец, чтобы там помещалось 600 учеников, и на все расходы предназначался капитал в 50 тысяч золотых экю. Заветная мечта гуманистов создать храм истинной науки наконец осуществилась.
Жак де Ту пишет:
Вместе с высшим учебным заведением и как бы в дополнение к нему была основана Франциском и королевская типография, в которую давал свои шрифты знаменитый типограф и гуманист Робер Этьенн.[29] Король любил навещать его. Р. Крапле (Crapelet) в работе «Робер Этьенн, королевский типограф, и король Франциск I» (Robert Estienne, imprimeur royal, et le roi François I. Paris, 1839) рассказывает:
Франциск I любил «искусства и их жрецов» не только как король, но и просто как человек – со всей непосредственной симпатией и горячностью. Результатом этого отношения было появление во Франции итальянских художников. Рафаэль написал для Франциска и прислал ему несколько картин. Когда их привозили во Францию, король устраивал им торжественные встречи – наподобие того, как когда-то его предки встречали святыни, привозимые крестоносцами с Востока. Интересуясь также архитектурой и скульптурой, он выделял немало денег на различные сооружения, о чем свидетельствуют, между прочим, венецианские послы:
Шамборский замок
Из наиболее интересных архитектурных памятников эпохи Франциска I можно назвать два замка: Шамбор и Фонтенбло, на которые король потратил значительные средства и которые являются образцами двух направлений – французского и итальянского.
Анри Мартен (Martin) говорит:
Замок Фонтенбло
В подражание королю, а отчасти и по собственному почину многие стали перестраивать свои старые феодальные замки на новый лад, украшать их внутри и снаружи, собирать картины, утварь и статуи. Даже соборы и церкви не удержали прежнего стиля. Языческие тенденции возродившегося мира классической древности проникли под высокие своды готических церквей: нимфы и сатиры, украшенные венками и цветами, стали поддерживать кафедры проповедников Евангелия; легкие арабески и причудливые гирлянды побежали вдоль по карнизам, обвились вокруг колонн, теряясь в прохладном полумраке таинственных и глубоких сводов. Так Возрождение побеждало Средние века: они умирали и уходили в глубь времен.
Люди Возрождения, люди XV–XVI веков, поклонялись красоте почти так же, как греки и римляне. А. Мартен уточняет:
Маленькая земля Средних веков, неподвижно укрепленная среди низкого неба, опрокинутого над ней, с Богом-отцом, находящимся над людьми здесь, совсем близко, – все это внезапно изменилось.Небо расширилось и утратило пределы; земля стала еще меньше, чем она была, и, притягиваемая какой-то таинственной силой, с неимоверной скоростью понеслась в неведомые пространства. Сам человек из царя и господина превратился в ничтожное существо, затерянное в маленьком уголке бескрайнего мира. Искание Бога пришло на смену непосредственному ощущению его близости. Это одна из характерных черт нового времени. «Для мощных умов и для великих душ Бог, сделавшись бесконечно далеким, стал и бесконечно вели ким, но мощные умы и великие души так редки», а остальные, потеряв наивную веру (которая согревала их дедов и прадедов), любовь и непосредственное чувство к Богу, ничем не заменили этой потери. Искать Бога было некогда, и потому люди стали жить без Него. Общий упадок веры засвидетельствован всеми современниками. Вера уступила место суеверию. П. Готье (Gau-tiez), характеризуя XVI век, говорит: «Большинство верило во все, меньшинство же не верило ни во что». Последнее не совсем верно. Меньшинство верило в знание и жаждало его, верило в истину и стремилось к ней.
Правда, были люди, которые, отказавшись от истины в той форме, в которую облекало ее католичество, не признали и той формы, которую предлагало протестантство. Но, отвергая эти формы, они не отвернулись от самой сущности, не удовольствовались одним лишь скепсисом, этим первым шагом сознательного и внимательного отношения ко всему окружающему. Люди, разрушившие то, что им казалось ложным и вредным, не остановились на этом. Они искали истину, а потому возникло сильное увлечение древней философией.
В античные времена люди уже пережили то, что предстояло пережить теперь. Сначала они ощущали божество вблизи себя, оно являлось им, они любили его; потом оно скрылось. И тогда люди стали искать его и оставили нам великие (классические) труды своих исканий. Эти труды воспринимались людьми Возрождения как памятники, как святыни. Но прежде чем приняться за изучение философских систем Древнего мира, нужно было освоиться с его языком и обычаями. Помочь в этом могла литература. И вот лучшие умы Франции (Бюде, Доле, Ватабль и другие)[21] погружаются в изучение греческих и латинских авторов. Активно выступают ориенталисты: к двум классическим языкам присоединяются вскоре языки еврейский, халдейский и арабский. Студенты усердно посещают лекции Парадизио, Алеандра и Ласкариса,[22] и вскоре ученики затмевают учителей.
Из этих учеников особенно был славен Бюде. Овладев всей тогдашней наукой, он стал предметом гордости и удивления не только для Франции, но и для всей ученой Европы. Эразм Роттердамский называл немолодого уже Бюде «чудом Франции». Итальянский историк Гвиччардини[23] говорил, что «Бюде – первый между современниками по знанию греческой и латинской литературы». Ему принадлежит колоссальный труд, легший в основание всех последующих трудов подобного рода: «Комментарии греческого языка» (изданы им в 1529 году); в предисловии ученый напоминает королю Франциску I о его давнем обещании; данное всему «учащемуся юношеству» через два года после вступления на престол, в 1517 году, оно сулило основание нового королевского училища[24] в противовес старому университету,[25] хранителю схоластической науки, и было исполнено лишь по прошествии нескольких лет.
Не имея ни силы воли, ни энергии, ни времени для того, чтобы правильными занятиями пополнить многочисленные пробелы своего образования, Франциск нашел другой способ для этого: он очень ценил и любил общество ученых, писателей и поэтов, деятелей искусства, которыми постоянно окружал себя и из разговоров с которыми, не учась, узнавал многое.
Вот что, в частности, рассказывает очевидец, П. Галан Шатлен (Chastellain):
За обедом, во время прогулок или остановок среди путешествий продолжались поучительные беседы либо литературные споры, так что присутствовавшим за его столом казалось, что они находятся в какой-то школе философии.То же подтверждает и Жак де Ту[26] в своей «Всемирной истории» (Histoire universelle. Paris, 1734):
Франциск I бывал постоянно окружен учеными, беседующими с ним, обыкновенно за обедом, о разных диковинных вещах, о которых он слушал с величайшим вниманием. Особенно любил он рассказы из естественной истории, и хотя совсем не был учен, однако так умел пользоваться обществом знающих людей, что прекрасно усвоил все, что писали древние и новые авторы о зверях, растениях, металлах, драгоценных камнях, и судил об этих предметах совершенно правильно…В 1517 году Франциск (под несомненным влиянием Гийома Бюде и Маргариты Ангулемской) решил основать высшую школу специально для обучения древним языкам. Для того чтобы сразу поставить эту школу на надлежащую научную высоту и дать ей возможность успешно бороться с завистливой и консервативной Сорбонной,[27] враждебно смотревшей на обновленную науку, восставшую от долгого сна и нетерпеливо отряхавшую пыль схоластики, – решено было обратиться к гордости и украшению тогдашней ученой Европы, к Эразму Роттердамскому. Бюде, который сам мог бы претендовать на пост директора будущего учебного заведения, бескорыстно взялся помочь королю устроить это дело. Между французским и голландским учеными завязалась переписка (первое письмо Гийома к Эразму датировано 5 февраля 1517 года), однако она ни к чему не привела. Эразм не согласился променять свою свободу на хотя и почетную, но зависимую жизнь при французском дворе. Он вообще не доверял монархам. Их любовь выбирать для своих эмблем всяких хищников (львов, орлов, леопардов и т. п.) наводила его на грустные размышления:
У короля в Фонтенбло была прекрасная библиотека, для которой он не жалел решительно ничего, и посылал в Италию, Грецию и Азию, чтобы там собрать или списать редкие сочинения… Эта библиотека была поручена знаменитому Бюде, которого Франциск извлек из школьной пыли, покрыл почестями, ценя его великий ум и знания.
Из всех птиц мудрецы выбрали только орла – как подходящую эмблему для королевской власти; между тем у него нет ни красы, ни пения; зато он хищен, кровожаден, забияка, опустошитель, всеобщий бич, всеми равно ненавидимый и одинокий. У него громадная возможность всем вредить, а желания это делать еще больше.Эразм отказался, и осуществление королевского плана отодвинулось на несколько лет. Только в 1530 году выступают на сцену блестящие преподаватели, «королевские лекторы», как их тогда называли. Сначала открылись кафедры греческого и еврейского языков с двумя профессорами по каждой: Данес и Туссен – по греческому языку, Гвидачериус и Ватабль – по еврейскому. С 1531 года к последним двум присоединился Каносса.
Позже заработали другие кафедры: в 1534 году – кафедра латинского красноречия, в 1538-м – восточных языков, в 1542-м – философии. Преподавали также математику и медицину.
Молодая наука совсем отделилась от схоластики и, предоставив последней университет, нашла себе приют в новой школе и покровителя в лице короля. Он сам назначал профессоров, чаще всего следуя указаниям своей сестры и Бюде; сам определял им жалованье. Почти уже перед смертью Франциск обдумывал план расширения и увеличения своей школы, для которой предполагалось приспособить целый дворец, чтобы там помещалось 600 учеников, и на все расходы предназначался капитал в 50 тысяч золотых экю. Заветная мечта гуманистов создать храм истинной науки наконец осуществилась.
Жак де Ту пишет:
Новые профессора рассеяли мрак невежества, и истина восторжествовала вместе с науками, в которых она заблистала не только по всей Франции, но и по всей Европе. Так Франциск справедливо заслужил славное имя отца и покровителя наук.Это имя осталось за ним в истории. Монтень[28] считает необходимым подчеркнуть: «Мой отец был согрет тем новым огнем, который возжег Франциск I». Король до конца своих дней не переставал заботиться о своей школе. Нередко он приезжал вместе с Маргаритой послушать лекции кого-либо из профессоров; все знали его интерес к наукам, и эти посещения никого не удивляли.
Вместе с высшим учебным заведением и как бы в дополнение к нему была основана Франциском и королевская типография, в которую давал свои шрифты знаменитый типограф и гуманист Робер Этьенн.[29] Король любил навещать его. Р. Крапле (Crapelet) в работе «Робер Этьенн, королевский типограф, и король Франциск I» (Robert Estienne, imprimeur royal, et le roi François I. Paris, 1839) рассказывает:
Случалось, по темной узкой каменистой улице проезжал красивый, статный всадник, с целой свитой пажей, оруженосцев и важных сановников. Иногда вместо всадника ехала прекрасная дама со свитой, еще более блестящей. Эти кавалькады медленно двигались по улице St Jean de Beauvais и, остановившись перед маленьким скромным домиком, входили к типографу Роберу Этьенну. Статный всадник оказывался Франциском I, прекрасная дама – его сестрой, любезной, остроумной и столь же образованной, сколь и привлекательной Маргаритой. Во время этих посещений общий разговор, за исключением технических объяснений, всегда велся по-латыни.Любовь, которую Франциск питал к науке и ее представителям, покровительство и ласка, которые он неизменно оказывал ученым, были вполне искренни и создали ему прочную славу в потомстве. Но, пожалуй, еще больше, чем науками, интересовался он искусством и радовался тому, что являлся современником таких мастеров, как Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэль, Андреа дель Сарто. Прирожденное чувство прекрасного вместе с сильной впечатлительностью и восприимчивостью дали возможность королю за время его краткого пребывания в Италии оценить красоту и величие ее сооружений и художественных сокровищ. Он вернулся оттуда в восхищении от художников, а они, в свою очередь, восторгались французским королем, который так чутко отнесся к произведениям искусства и так высоко умел ценить их и так горячо и непосредственно высказывал свой восторг и к ним самим, к художникам; они не в силах были не поддаться его обаянию.
Франциск I любил «искусства и их жрецов» не только как король, но и просто как человек – со всей непосредственной симпатией и горячностью. Результатом этого отношения было появление во Франции итальянских художников. Рафаэль написал для Франциска и прислал ему несколько картин. Когда их привозили во Францию, король устраивал им торжественные встречи – наподобие того, как когда-то его предки встречали святыни, привозимые крестоносцами с Востока. Интересуясь также архитектурой и скульптурой, он выделял немало денег на различные сооружения, о чем свидетельствуют, между прочим, венецианские послы:
Его Величество тратит необыкновенно много на всякого рода драгоценности, мебель, устройство садов и возведение дворцов… Несомненно, что величие и роскошь Франциска I затмевают совершенно всех королей, его предшественников. Он основал большую часть королевских резиденций Франции, а те, которые существовали до него, он значительно исправил и украсил. Последующие государи обязаны его стараниям и вкусу драгоценнейшими статуями, картинами, тканями и редкой мебелью, украшающей их апартаменты и обогащающей их кабинеты.
Из наиболее интересных архитектурных памятников эпохи Франциска I можно назвать два замка: Шамбор и Фонтенбло, на которые король потратил значительные средства и которые являются образцами двух направлений – французского и итальянского.
Анри Мартен (Martin) говорит:
Национальная архитектура, побеждаемая все возрастающим влиянием Италии, казалось, собрала свои последние силы, чтобы создать нечто поразительно самобытное и оригинальное – Шамборский замок.Только в XIX веке узнали имя архитектора, создавшего этот удивительный памятник и забытого потомками; это Пьер Нёвё (Neuveu). Он не нашел в короле достаточно тонкого ценителя своего оригинального таланта: Франциск, увлеченный в это время Италией и всем, исходившим из нее, не покровительствовал национальному искусству. Его внимание было целиком обращено на Фонтенбло, который в начале 1530-х годов сделался обителью целой колонии итальянских мастеров. Фонтенбло начал перестраивать в 1528 году Себастьано Серлио. В 1532 году там работал Россо, в 1541-м – Приматиччио. Там же находились постоянно Никколо дель Аббате, Паоло Понче Требати, Виньоле, Палладио и Бенвенуто Челлини.
Трудно вообразить, сколько было фантастической поэзии во французском искусстве XVI столетия; трудно описать этот замок фей, на глазах путешественника вырастающий из глубины печальных лесов Солоньи со всеми своими башенками, шпицами, ажурными колоколенками, куполами и террасами. Он походит на какой-то волшебный колоссальный цветок. Повсюду на стенах лепная работа; увенчанные королевской короной буквы F [от François – Франциск] переплетаются с таинственными саламандрами [саламандра – эмблема короля Франциска, а девиз его – Nutrisco et extinguo[30] ], горящими и пышущими огнем.
В подражание королю, а отчасти и по собственному почину многие стали перестраивать свои старые феодальные замки на новый лад, украшать их внутри и снаружи, собирать картины, утварь и статуи. Даже соборы и церкви не удержали прежнего стиля. Языческие тенденции возродившегося мира классической древности проникли под высокие своды готических церквей: нимфы и сатиры, украшенные венками и цветами, стали поддерживать кафедры проповедников Евангелия; легкие арабески и причудливые гирлянды побежали вдоль по карнизам, обвились вокруг колонн, теряясь в прохладном полумраке таинственных и глубоких сводов. Так Возрождение побеждало Средние века: они умирали и уходили в глубь времен.
Люди Возрождения, люди XV–XVI веков, поклонялись красоте почти так же, как греки и римляне. А. Мартен уточняет:
Искусство, спустившись с небесных высот XIII века, овладевало всеми мелочами жизни и облагораживало их: элегантный и грациозный костюм, оригинальная и изящная мебель, великолепно отделанное оружие – все гармонировало между собой. Всякий ремесленник становился художником.Любовь Франциска к произведениям искусства целиком разделялась его сестрой. Вместе с ним Маргарита охотно посещала мастерские художников и впоследствии, сделавшись королевой Наваррской, предприняла в своих резиденциях (в По и Нераке) целый ряд работ, для которых выписывала архитекторов и художников. Она обладала тонким художественным чутьем и замечательным образованием. Брантом[31] подчеркивает:
Она имела высокое положение при дворе и обычно беседовала с людьми наиболее учеными в королевстве брата, а они уважали ее так, что называли своим Меценатом.[32]