А. П. Мальцева. Повседневность истины

 
   Была и другая точка зрения, представители которой считали, что Гетье привел хороший контрпример классическому определению знания, и поэтому определение требуется доработать (Clark, 1963). Большинство склонялись к тому, что основную часть классического определения знания можно оставить без изменений, но различными способами добавить к нему: «… кроме того, истинное обоснованное мнение (убеждение) не должно быть случаем Гетье».
   Э. Гольдман в 1967 г. предложил ввести дополнительный критерий знания – каузальный (Goldman, 1967). В этом случае знание, что х должно сопровождаться реконструкцией причинно-следственных связей, приведших к тому, что х. В примере Э. Гетье Джон ошибочно представляет себе, как на самом деле происходили события, и поэтому его убеждение нельзя назвать знанием, хотя оно и истинно.
   Стремясь усилить определение знания, Лерер и Паксон в 1969 г. ввели трудно переводимое на русский язык понятие «defeasibility» – «открытость к ревизии», «потенциальная опровергаемость», «способность быть аннулированным» (если речь идет о договоре). Критерий сопротивления разубеждению предписывает нам относить к знанию только те уверенности, которые мы сохраняем даже после того, как нам представили или для нас восстановили действительную картину событий. (Например, (1) если вы видели на месте преступления человека, очень похожего на президента страны, и (2) если вы видели бегущие по ночному небу сигнальные огни в виде огромного круга, то «defeasibility» уверенности № 1 в том, что на месте преступления вы видели именно президента, значительно отличается от «defeasibility» уверенности № 2 в том, что в ночном небе вы видели летающую тарелку) (Lehrer, Paxson, 1969).
 
   В конце XX – начале XXI века в социологии знания происходит формирование особого направления, представители которого по разным причинам не разделяют озабоченность классической эпистемологии проблемами истины, обоснования и рациональности. Представители неклассической эпистемологии признают, конечно, что во многих культурах и сообществах их члены говорят на языке истины, обоснования и рациональности, но не считают эти концепты универсальными, легитимными или полезными для собственных проектов. Они пытаются понять и объяснить коллективные нормы рациональности того или иного сообщества, подобно тому, как антропологи описывают нормы и нравы чужой культуры. Но они отрицают мысль о существовании каких-либо универсальных или «объективных» норм рациональности и критериев истины. Считается, что нет никаких независимых от контекста или метакультурных норм рациональности (Barnes and Bloor, 1982). Потому неклассические эпистемологи отказываются определять одни практики как более рациональные или более истинны, чем другие. Они принципиально избегают оценивать эпистемические качества различных практик, порождающих уверенности, считая, что все процессы оценивания культурно обусловлены. При этом они интересуются практиками, формирующими уверенности.
   Социальная эпистемология. Если распространить термин «знание» на любой вид уверенности (или как минимум на «институализированную» уверенность, не важно, истинную или ложную, обоснованную или не обоснованную), и если, далее, сделать социальные детерминанты так понимаемого знания главным предметом философских изысканий, то мы получим особое направление в науке (и здесь старые термины получают новое содержание) – «социальную эпистемологию», представители которой заняты выведением эпистемологически значимых заключений из своих социологических, исторических и антропологических исследований.
   К социальным эпистемологам можно отнести, прежде всего, представителей «эдинбургской школы», осуществивших серии исторических кейс-исследований и преуспевших в поиске доказательств того, что ученые весьма подвержены влиянию социальных факторов, «внешних» по отношению к делу подлинной науки. Многие «социальные эпистемологии» показывают, что игра в научное убеждение есть, в сущности, битва за политическую власть, где результат зависит от числа или силы союзников. (Заметим сразу, что, если хотя бы один из этих выводов оказался бы правдой, эпистемический статус науки как объективного и авторитетного источника информации был бы поставлен под вопрос.) Некоторые социальные эпистемологии заявляют, что научные «факты» – не сущности «из ниоткуда», полученные независимо от социальных взаимодействий, но продукты самих этих взаимодействий. Но это уже метафизический тезис, чье философское значение выводит тех, кто его поддерживает, за пределы «социальной эпистемологии».
   Критики социальных эпистемологов говорят, что логические выводы из их «социологических» описаний науки разрушают объективность и авторитет научного знания. Так, Джеймс Роберт Браун считает, что социальные эпистемологи не могут предложить обоснованный план революции в науке, к тому же они отрицают, что она могла бы что-либо изменить (Brown, 2001: 143).
   Не все выводы социальных эпистемологов получены на основании результатов исторических кейс-исследований. Некоторые авторы предлагают более теоретически выдержанные результаты анализа того, как ученые убеждают друг друга в правильности того или иного заключения. Например, Бруно Латур подсчитал, сколь часто то или иное убеждение формировалось под влиянием специально организованного подбора «союзников» лишь одной стороны полемики (Latour, 1987: chap. 1). Автор считает, что любое успешное разоблачение эпистемического авторитета должно влечь за собой эпистемические же последствия. Так, должно быть указано, что те или иные конкретные процедуры, использованные учеными для доказательства своей правоты, обладают слабыми эпистемическими качествами. Если мы признаем разумность данного требования, получается, что отрицаемые Латуром объективные эпистемические категории существуют. Но если мы признаем их существование, возникает вопрос, действительно ли убеждение через ссылку на число «союзников» является эпистемически негодной процедурой. Поскольку военно/политический словарь Латура забавно контрастирует с критикуемыми им «конвенциональными характеристиками» науки, остается все же не до конца ясным, являются ли описанные им практики эпистемически плохими или не рациональными.
   Обратимся еще к одному примеру «социального конструирования научных фактов», рассматриваемому социальными эпистемологами. Так, в работе «Laboratory Life: The Social Construction of Scientific Facts» (1979/1986), анализируя работу биохимиков, Латур и Вулгар утверждают, что «реальность научного факта формируется как следствие стабилизации» (Latour and Woolgar, 1986: 180). Иными словами, реальность (например, какие-то конкретные химические субстанции) не существует до социального события стабилизации (прекращения споров), но является результатом такой стабилизации. Сразу же возникает вопрос: имеют ли право «социологи» заявлять подобное, не обладая специальными познаниями в биохимии? И как вообще изучение макросоциальных событий может приводить к выводам о зависимой или независимой форме существования от этих событий неких химических субстанций?
   Говоря о социальном конструктивизме, важно различать его «сильные» и «слабые» версии. «Слабый» социальный конструктивизм заключается в представлении всех репрезентаций реальности (лингвистических или ментальных) в виде социальных конструктов. Например, сказать, что гендер социально конструируется, будет означать в данной версии, что представления людей о гендере, все концепты гендера являются социально сконструированными. Сильный конструктивизм заявляет не только о том, что репрезентации социально детерминированы, но и то, что сами вещи, к которым относятся репрезентации, являются социальными конструктами. Например, в этой версии будут считаться социально сконструированными не только представления ученых о химических субстанциях, но и сами химические субстанции будут определены как социальные конструкты.
   Очевидно, что сильная версия ведет к эпистемологически и метафизически значимым выводам. Но каков характер этих метафизических выводов? А. Кукла (Kukla, 2000), рассуждая о конструктивизме Латура и Вулгара (Latour and Woolgar, 1986), говорит о «каузальном» и «конститутивном» конструктивизме. Каузальный конструктивист считает, что человеческая активность вызывает и поддерживает существование фактов о мире, включая научные факты, тогда как конститутивный конструктивист убежден в том, что то, что мы называем «фактами о мире», является фактами, свидетельствующими о человеческой активности (Kukla, 2000: 21).
   Интересно, что для подтверждения своих выводов каузальные конструктивисты часто вынуждены использовать аргументы конструктивистов конститутивных. А. Кукла отмечает при этом, что любая вообще попытка представить социальный конструктивизм в виде метафизической доктрины сопряжена с трудностями.
   Не все исследователи, относимые к «социологии науки», считают, что социальная эпистемология ограничена рамками описания и объяснения науки. Так, Стив Фулер (Fuller, 1987, 1988, 1999), полагая, что социальная эпистемология ищет ответы на вопросы «Как должен быть организован институт науки?», «При помощи каких наилучших (научных) значений и смыслов должен описывать процесс производства знаний?», отказывается при этом представлять знание как «истину порождающее» и в этом отношении не попадает в компанию классических эпистемологов. «Конец» научного исследования, по его мнению, – событие эмпирически детерминированное (Fuller, 1993). Но если мы не знаем, где «конец», то, куда нам следует направлять научно-исследовательские усилия? И вообще, как эмпирически определить конец исследования? Научное исследование приводит к самым различным результатам, какой из них – «конец исследования»?
   Стоит согласиться с мнением социального эпистемолога Е. Лонгино (Longino, 1990, 2002), которая полагает, что «социальное» не загрязняет «нормативное» или «обоснованное» измерение науки. Напротив, обосновывающее рассуждение может быть представлено частью социальной практики – практики изобретательности и ответственности (Longino, 2002: chap. 5).
 
   Некоторые выводы. Исследование позволило выявить несколько тенденций в развитии философской мысли конца XX – начала XXI века. Во-первых, приобретает системный характер переход гносеологов в лагерь эпистемологов в связи с расширением исследовательского поля: современного теоретика познания интересуют все пути и способы обретения истинных уверенностей, при этом объектом исследования становится познавательная активность повседневного деятеля. Кроме того, агент повседневности понимается как носитель социальных и культурных познавательных стереотипов. В этом смысле когнитивные механизмы осмысляются как исторически, социально, культурно детерминированные. Данная тенденция может быть обозначена как переход от «индивидуальной» гносеологии к «коллективной» эпистемологии.
   В самой социальной эпистемологии заметны две тенденции:
   – тяготение к междисциплинарным исследованиям и парадигмам;
   – отход от принципов классической науки в трактовке истины и рациональности.
   В последнем случае особый интерес для социальных эпистемологов представляют практики свидетельства – поставщика уверенностей, а едва ли не главной эпистемологической проблемой становится проблема доверия.

Глава 2
Практическое рассуждение

   Знакомство с многочисленными работами современных авторов, занимающихся поиском решений проблемы практического разума и практического рассуждения, позволяет сделать следующий вывод: практическое рассуждение не является более достоянием этики, а современные концепции практического разума не создаются более как компоненты авторитетных моральных теорий. Моральное рассуждение определяется теперь как практическое рассуждение, связанное с моральным субъектом; онтология ментального все чаще имеет дело со смыслами и значениями рациональности; необыкновенная популярность психологии уверенности и желания также заставляет с оптимизмом взирать на будущее философии практического разума. В целом, можно сказать, что защита ограниченного числа отстоявшихся позиций, ведущих свое происхождение от великих философов далекого прошлого, уступает место здоровому многообразию конкурирующих между собой новых идей. Ежегодно появляющиеся оригинальные предположения и аргументы превратили данную область исследований в быстро и интенсивно развивающуюся.
   Напомним, что в «классической науке» принято различать рациональность теоретическую и практическую.
   Теоретическая форма:
   Дедукция: если а, то б; а, следовательно, б.
   Индуктивное обобщение: многие к – г, поэтому возможно, что все к – г.
   Вывод к наилучшему объяснению: гипотеза C – наилучшее из всех существующих сильных объяснений феномена D, поэтому может быть, что гипотеза С – истинна.