Аббасзаде Гусейн. Той победной весной (Из дневника лейтенанта Гиясзаде)

   Должен сказать, что по натуре своей наш командир был добрым человеком, заботливым, но очень легко мог вспылить, частенько выходил из себя из-за пустяка, и я, наверное, попал ему под горячую руку...
   Снова кто-то кашлянул. На этот раз я не спал и вполне мог  определить, что кашляли не  на улице. Кашель, раздался в комнате. Я снова оглядел ее всю.
   Взгляд мои остановился на большом шифоньере, который стоял напротив кровати в другом конце комнаты. И словно кто-то толкнул меня: "Встань, посмотри там!"
   Я надел сапоги и шагнул к шифоньеру, распахнул дверцу и - инстинктивно отпрянул в сторону, так как в тот же миг грохнул выстрел и мимо уха вжикнула пуля. Я выхватил пистолет, выпустил в открытую дверцу шифоньера три пули подряд. Из-за одежды, висевшей на вешалке, послышалась брань, потом медленно открылась другая дверца шифоньера, и из него на пол вывалился человек в форме гитлеровского офицера. Он снова закашлял, пальцы его судорожно зашарили по полу, словно ища,, за что бы зацепиться.
   На звуки выстрелов в комнату вбежали старшина и еще несколько солдат. Увидев пистолет, в моей руке и фашистского офицера, лежащего на полу, они поразились:
   - Кто это, товарищ лейтенант? Как он сюда попал?' Что я мог ответить? Откуда я мог знать, каким образом гитлеровец оказался в шифоньере?
   Старшина поднял пистолет фашиста, вытащил магазин.
   - Пусто! Вам повезло, товарищ лейтенант! - констатировал он.
   Да, на этот раз мне действительно повезло - гитлеровец выпустил в меня последнюю пулю.
   Когда убитого повернули на спину, чтобы вытащить из-кармана документы, старшина внимательно вгляделся в его лицо и ахнул:
   -- Товарищ лейтенант, да ведь это же наш старый знакомый! Тот самый, который вчера сбежал!
   - Не может быть!
   - Точно он! Посмотрите.
   Я наклонился, всмотрелся в лицо офицера. Да, старшина не ошибся - это был тот самый капитан. Как он попал в занятый нами дом? Почему спрятался в шифоньер? Хотел там пересидеть до темноты, чтобы перебраться к своим? Или ждал, что мы пойдем дальше на запад, а он сможет найти убежище понадежней? Это осталось для нас загадкой. Ясно было одно - уйти от нас - гитлеровцу все же не удалось.
   УЗЕЛОК
   Мы заняли небольшую немецкую деревню и стали располагаться в ней. Ко мне подошел сержант Али Сарыджалы, который размещал раненых в уцелевшем доме на окраине.
   - Товарищ лейтенант, там, в комнате, старая немка,. Совсем слабая. Подняться не может...
   - Ну и что? Пусть остается. Ты ребят устроил?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не могу, товарищ лейтенант.
   - Ничего не понимаю, почему не можешь? Кто тебе мешает?
   - Старуха.
   - Ты же сам говоришь, что она совсем слабая. Как она ухитряется мешать?
   - Старуха  хоть  и   больная,    но   на   язык   вполне здорова.    Кричит,    вопит,    никого    близко    не    подпускает.
            - Пусть кричит, сколько ей угодно, делайте свое дело.
        Сарыджалы помотал головой и начал объяснять:
   - Понимаете, товарищ лейтенант, в доме три комнаты - кухня, спальня, столовая. На кухне и в столовой1 негде повернуться от всякого барахла. Раненых там не разместишь. Свободна только спальня. А там старуха. И никого туда не пускает. Как только подходим к двери - кричит так, будто ее режут.
   - Может, она боится вас? Дайте ей понять, что вы? ее не тронете.
   - Да мы и так успокаивали, уговаривали... Старшина даже по-немецки пытался с ней заговорить... Но она, проклятая, ничего и слышать не хочет.
   - Ну и ну! - удивился я.- Что же там за ведьма такая? Пойдем поглядим.- И мы вместе направились к дому старухи.
   Легко раненные в утреннем бою \солдаты расположились во дворе и грелись под теплым апрельским солнцем.. Мы с Али поднялись по ступенькам на крыльцо. Когда сержант открыл дверь прихожей, откуда-то сверху раздался такой громкий крик, что я вздрогнул.
   - Видите, товарищ лейтенант, мы только двери открываем, еще к спальне не подошли, а она уже так орет
   317
   Знаете, как она завопит, когда мы войдем... Я остановился, Сарыджалы тоже.
   - Кажется, тут у нас ничего не выйдет. Придется искать другое место.
   - Потерпи, сержант, рано отступать. Посмотрим, что там за пугало.
   Не обращая внимания на крики старухи, я направился к спальне. Услышав шаги, старуха стала кричать еще громче. Голос у нее был резкий, визгливый и неприятно резал слух. Но что она кричала? Даже говоривший немного по-немецки старшина Папков и тот ничего не мог разобрать.
   - Не понимаю ее слов, товарищ лейтенант. Ну да что обращать на нее внимание, пусть себе кричит сколько влезет. Может, ей нравится собственный голос.
   Я открыл дверь спальни и заглянул в нее. Возле окна рядом с кроватями лежала на ручной тележке старая, дряхлая женщина. Лицо у нее было худое, бледное, все в морщинах, волосы совершенно седые. Она столько кричала, что охрипла.
   Не обращая внимания на вопли, я подошел к ней. На вид старухе можно было дать все девяносто. Годы высушили ее до предела, лишили возможности двигаться, превратили в высохший живой комок, приковали к постели. Тележка длиной немногим больше метра, шириной и того меньше стала последним ее пристанищем. Оставшиеся до кончины дни старухе предстояло провести на ней. Мы не знали, кто из потомков старухи жил в этом доме - сын ли, дочь, внуки,- но удивляло, почему, когда они бежали, оставили ее здесь. Хоть и доживала она свои последние дни, она ведь была матерью или бабушкой, и кому известно, сколько детей родила и вырастила...
   Рядом с тележкой я увидел тумбочку. На ней лежали три сухарика, стояла банка компота, ^стакан воды. При желании старуха могла дотянуться до них.
   Задыхаясь от кашля, старуха как безумная замахала высохшими, костлявыми рукам!, словно силясь оттолкнуть нас от себя; что-то снова хотела закричать, но уже, видно, не могла, не было сил.
   - Вот как бывает, когда не знаешь языка.- Я наклонился, чтобы хоть по глазам понять, что она хочет сказать нам.
   Старуха, задыхаясь, хрипя, показала на ноги, закутанные в одеяло, и закрыла глаза. На лице ее было выражение ужаса. "Там что-то есть!" - догадался я и потянулся к одеялу.
   Сарыджалы опередил меня:
   - Я посмотрю, товарищ лейтенант. Он  поднял уголок  одеяла,  но,  кроме  подагрических ног старухи, ничего там не увидел.
   - Эта ведьма издевается над нами! - не выдержал сержант.- Почему она показывает на ноги и закрывает глаза? Что у нее, ноги болят?
   - Если б у нее болели ноги, она не стала бы кричать, увидев, как мы входим,- резонно рассудил я.- Здесь что-то другое.
   - Вас ист хир?- попытался снова явить свое знание немецкого Папков.
   Старуха сделала знак: мол, посмотрите внутрь тележки, и снова закрыла глаза руками. Али поднял край тюфяка, и мы увидели небольшой узелок. Сержант взял этот узелок, развернул его.
   - Да это же бомба, товарищ лейтенант!
   - Бомба?..
   Али осторожно поднес находку к уху, заволновался.
   - Тикает, товарищ лейтенант! Часовой механизм внутри! Наверное, в определенное время грохнет...
   - А ну подальше ее отсюда! - распорядился я.
   Сарыджалы поспешил с бомбой к выходу; подбежав к речке, которая текла недалеко от дома, что было сил швырнул свою находку в воду. И в тот же момент раздался взрыв. От грохота вздрогнул дом, зазвенели стекла в окнах.
   - А ведь старуха-то оказалась хорошим человеком,- вернувшись в дом, улыбнулся сержант.- Не вопи она, не дай нам знать, плохо могло кончиться.- Он вытащил платок и вытер со лба пот.
   Увидев Али, старуха дрожащей рукой осенила себя: крестом. Теперь всем нам стало ясно, почему она никого не пускала в дом: она с минуты на минуту ожидала взрыва. Было ясно и то, что бомбу под старуху подложили отступающие гитлеровцы. Они хорошо знали, что в тех местах, которые мы занимаем, мы всегда приходим на помощь беспомощным, калекам, старикам, детям. Для нас и была приготовлена эта бомба...
   СРЕДИ ВРАГОВ
   - Товарищ лейтенант, куда мы попали? Здесь же кругом немцы!..
   - Ерунду говоришь,- успокоил я связиста, который шел за мной.
   - Не верите, послушайте.
   Я остановился. Мы были в лесу. Связист спрятался за толстым деревом и прошептал мне:
   - Идите сюда, а то нас увидят.
   Я зашел за ствол соседней сосны и стал слушать. Справа и слева от нас раздавались голоса. Разговаривали - в том уже не было сомнения - по-немецки. Я был поражен: откуда тут взяться немцам?
   - Что же теперь делать будем?..- волновался связист.
   Что будем делать? Если б я знал, что делается в таких случаях...
   Стояла полночь, и в темноте непросто было что-нибудь различить, не то немцы давно бы обнаружили нас и открыли огонь или попытались взять в плен.
   Я не переставал удивляться: как мы попали к немцам?
   Откуда они тут взялись? Час назад начальник штаба полка майор Атаманов вызвал меня и, разложив передо мной карту, ткнул пальцем в квадратики населенного пункта: "Вот это село занято сегодня утром. Возьмите с собой связиста и сейчас же идите туда! Пехоте нужна наша поддержка. Будете корректировать огонь..." Я тут же вернулся из штаба в батарею и, оставив вместо себя 'Сашу Коневского, отправился вместе со связистом в названное майором село. Здесь должен был располагаться наш наблюдательный пункт, откуда мне надлежало передавать по телефону команды своей батарее.
   То, что мы оказались в расположении врага, не укладывалось в сознании. Что это значит? Почему начальник штаба послал нас в еще не занятое нашими село? Ошибся? Странная ошибка!
   Положение было, прямо скажем, идиотским. Сдвинься мы с места, нас тут же могли обнаружить... А возможно .даже, что немцы нас уже видели, но в темноте принимали за своих и потому ничего не предпринимали. А двинься мы назад - это могло вызвать у них подозрение. Ничего не оставалось, как стоять и ждать. Но до каких пор? До рассвета? А что принесет рассвет? Ведь когда рассветет, нас обнаружат наверняка! И что тогда?.. Вступить в бой?.. Что ж, наверное, так и придется сделать!
   Держа автомат наготове, связист осторожно выглянул из-за сосны. Я тоже снял свой пистолет с предохранителя.
   - Товарищ лейтенант, посмотрите туда!.. Там, кажется, есть траншея,- вдруг обрадовано зашептал связист и показал на углубление, которое темнело невдалеке.- Разрешите, пойду посмотрю.
   Я пригляделся: действительно, траншея. До утра можно было бы затаиться там.
   - Давай,  только поосторожней,- шепнул я в ответ.
   Солдат опустился на землю и пополз к траншее. Я, еще крепче сжав рукоятку пистолета, следил за ним.
   Связист скользнул в траншею. Я подождал. Никакого шума /оттуда не послышалось. Минуты три спустя он высунулся и махнул мне рукой. Я тоже пополз в сторону траншеи.
   - Сюда, товарищ лейтенант, там вода,- поймал мою руку над бруствером связист и потянул меня в правый угол траншеи.
   Видно, вырытая давно, она остро пахла сыростью, плесенью, стены были мокрыми. Что и говорить, убежище оказалось не очень уютным и конечно же не таким уж и надежным. Но выбирать нам не приходилось, приходилось думать, что будем делать, когда рассветет. В том, что без схватки не обойтись, я уже не сомневался. Конечно, можно было попытаться пробиться сейчас, в темноте, но мы со связистом просто не понимали, в какую сторону податься, где наши, где немцев больше, где меньше. Сдвинешься - и, как в трясине, увязнешь еще глубже, угодишь прямо в лапы или погибнешь ни за грош. Рассвет же давал нам шанс продать свои жизни подороже.
   Прижавшись друг к другу в углу траншеи, мы ждали утра. У меня все не выходило из головы: как мы могли попасть в такую западню? Если начальник штаба знал, что в лесу у села немцы, зачем он послал нас сюда? Какой был смысл в этом? Не хотел же он нашей гибели... Эта мысль, словно вспышка молнии, прямо-таки ослепила меня.
   Я вспомнил случай, который произошел месяц назад.
   Наш полк на несколько дней отвели на отдых. По вечерам офицеры и служившие в полку девушки-связистки ходили на танцы, которые организовывались в расположившемся неподалеку медсанбате. Танцевать я научился еще в военном училище. Не хочу хвастать, но танцевал я неплохо. У нас служила телефонисткой красивая девушка с простым русским именем Маша. Она хорошо чувствовала музыку, в танце была как пушинка, водить ее было легко, и поэтому несколько вечеров я с удовольствием танцевал только с ней. Но продолжалось это недолго. Почему-то начальник штаба полка майор Атаманов вскоре запретил нам ходить на танцы. А однажды даже позволил себе отпустить по поводу танцев колкость. Произошло это на тактических занятиях. Я сидел в заднем ряду и записывал то, что говорил майор. Но вдруг у меня сломался карандаш. Я попросил у товарища ножик и стал затачивать поломанный стержень. Тут майор поднял меня и спросил:
   - Чем вы заняты, Гиясзаде?
   - Точу карандаш, товарищ майор.
   - Поменьше увлекайтесь танцами,- сказал он,- чтобы у вас оставалось время точить карандаши и готовиться к занятиям.
   Не поняв, почему майор так язвительно говорит со мной, я смолчал. После занятий товарищ, который дал мне ножик, спросил:
   - Знаешь, почему майор не в настроении? Я пожал плечами. Откуда мне было знать?
   - Ревнует... Когда ты танцевал с Машей, я видел, как он смотрел на вас, как нервничал. Сигарету за сигаретой вынимал... Поэтому и на танцы запретил ходить...
   - Разве Атаманов встречается с Машей? - удивился я тогда.
   - Встречался. А потом они поссорились. Вот он и решил, что ты дорогу перешел... что Маша тобой увлеклась...
   Честно говоря, я и не думал встречаться с Машей, и никакой любви между нами не было, но после того разговора почувствовал, что мой товарищ в чем-то прав: во время наступления мы несколько раз сталкивались с майором, и он всегда находил повод придраться ко мне.
   Я не знал, из-за чего расстроились отношения у начальника штаба с телефонисткой, да меня это п не интересовало, не любитель я вмешиваться в чужие дела, но одно удивляло: как могла Маша встречаться с человеком, который по возрасту годился ей в отцы? И потом, телефонистка слыла самой красивой девушкой в полку, майора же едва ли кто мог назвать симпатичным: у него было вытянутое лицо, челюсти выдавались вперед, шея, казалось,
   тонула в плечах, а глубоко сидящие большие глаза смотрели угрожающе. "Наверное, и необоснованная ревность у него возникла из-за того, что он понимает разницу в возрасте, сознает, что далеко не красавец,- подумал я тогда.- Ну, а ревность, известно, ослепляете.
   Теперь, сидя в траншее, я перебирал в памяти все, что касалось наших взаимоотношений с начштаба, и все чаще возвращался к мысли: неужели Атаманов не знал, "уда посылает нас, не знал, что в этом селе и в лесу вокруг него немцы?.. Может быть, таким образом он хотел посчитаться со мной за Машу?..
   Связисту, конечно же, я ничего об этом не сказал.
   Только начало рассветать, на лес, где мы прятались, яа маленькое село, расположенное перед нами и уже просматривавшееся сквозь редкие деревья, обрушился шквал нашего артиллерийского огня. Мы прижались к стенкам траншеи. Вокруг тряслась земля, валились деревья, рядом со стуком падали комья глины, осколки. Запахло тротилом, каленым металлом, дымом...
   "Худо дело,- мелькнула    мысль.- Свои    бьют    куда основательнее немцев. Того и гляди угодит снаряд в траншею, и тогда - прощай, мама!" Обидно было до слез. Еще бы, избежать вражеской пули для того, чтобы угодить под снаряд, может быть, своей же родной батареи! И снова пришлось помянуть недобрым словом начштаба.
   Еще не стих огонь артиллерии, как в утреннем тумане показались наши танки. Они приближались к нам, стреляя на ходу. Выскочив из траншеи, мы тоже начали стрелять по бегущим фашистским солдатам. И вдруг я споткнулся. Сильная боль в ноге заставила охнуть. Деревья в глазах зашатались, закрутились, я упал и потерял сознание...
   Пришел в себя только в медсанбате. Рана моя была уже перевязана. Здесь, узнав у хирурга название населенного пункта, я понял, что это мы со связистом ошиблись. Оказывается, у края леса было два прижавшихся друг к другу села. Расположенное с правого края и в самом деле утром заняли наши части. Мы же в ночной тем ноте ошиблись и вышли к селу, еще не занятому наши ми, прямо к фашистам в лапы.
   В ГОСПИТАЛЕ
   Когда из операционной меня перевезли в палату, где лежали другие раненые офицеры, я весь дрожал. В госпитале не было холодно, но меня сильно знобило.
   Медсестры уложили меня в постель, укрыли двумя одеялами, но прошло немало времени, прежде чем я согрелся.
   Ранен я был в разгар схватки, поэтому меня поздно вынесли с поля боя. Потерял много крови. Утром, после того как в медсанбате мне была оказана первая помощь, меня перевезли в госпиталь, сделали переливание крови - ввели два шприца по двести пятьдесят граммов каждый. Когда моя кровь смешалась с кровью другого человека, меня и стало знобить. Операционная показалась мне холодильником. Как я уже говорил, продолжало меня колотить и в палате. Но стоило только немного согреться под одеялом, как резко поднялась температура. Теперь я буквально горел в огне.
   Отпустило меня лишь где-то к двенадцати ночи. Лежавший на соседней кровати капитан-танкист спросил:
   - Ну как самочувствие?
   - Теперь лучше,- ответил я.
   - А мне плохо,- признался сосед.- Вот уже несколько дней жар не отпускает.
   - Ничего, отпустит,- сделал я попытку утешить его.
   - Я уже перестал надеяться,- вздохнул капитан и пригладил пальцами свои спутавшиеся седые волосы.
   Мой сосед оказался общительным, умным человеком. Самую простую историю он мог преподнести так, что все в палате заслушивались. Несколько дней назад его ранило в ноги. Одну ему ампутировали ниже колена, хотели ампутировать и другую, но он не соглашался. "Я должен вернуться к детям хотя бы на одной ноге",- говорил он.
   Дома у капитана остались трое детей, жена и старуха мать. Он оживлялся, когда речь заходила о его семье.
   - Ты, Гасан, не знаешь,- говорил он,- какая это прекрасная штука - дети! Бог даст, женишься, узнаешь. И нет для отца и матери большего наказания, чем разлука с детьми. А я уже четыре года не был дома! Четыре года не видел своих...- Капитан вытащил из тумбочки, которая стояла между нашими кроватями, полевую сумку и достал оттуда фотографию.- Вот, прислали... Посмотри, какие орлы растут...
   Я взял снимок, сделанный    фотографом-любителем, и, стал рассматривать его. Капитан спросил:
   - Ну, правда красавцы? Когда я уходил, они были еще маленькими, а теперь... вон какие!.. Дочке, младшенькой нашей, когда война началась, четыре годика было, а прошлой осенью она уже в школу пошла...
   Дети соседа были не так уж и красивы, но я не хотел обижать его и поэтому согласился:
   - Да, симпатичные ребята...
   - Очень скучаю по ним,- сделал еще одно признание капитан.- Как только раны чуток заживут, тут же домой помчусь. Если б можно было, прямо сейчас и уехал бы.
   Прошло три дня. Мне уже стало немного лучше. А соседу лучше не становилось. Днем температура у него падала, а по вечерам поднималась снова.
   Как-то после ужина капитан почувствовал себя как никогда плохо. Температура у него поднялась до тридцати девяти. Он бредил, звал своих ребят. Медсестра дала ему какие-то таблетки, сделала укол. Сосед успокоился и задремал.
   Днем я много читал, порядком утомился, поэтому тоже быстро заснул. Засыпая, я думал о капитане, и, наверное, поэтому он приснился мне. Снилось, что он выздоровел, уезжает домой, прощается с врачами, сестрами, жмет мне руку и радуется, радуется, как ребенок! Когда капитан вышел с чемоданом из палаты, я увидел, что он забыл на тумбочке книжку Чехова. Я открыл окно и позвал его. Но крикнул, видимо, так громко, что проснулся от собственного голоса.
   Была полночь. Все спали, со всех концов довольно вместительной палаты доносился мужской храп. Лишь на кровати, где спал капитан, было тихо. Обычно, когда у него поднималась температура, он тяжело дышал, стонал, и я обрадовался тому, что капитан перестал наконец мучиться, спит спокойно. Наверное, температура у него спала, и бедняге стало немного легче.
   Я лежал на спине по пояс в гипсе и не имел возможности повернуться, но между нашими кроватями расстояние было совсем небольшим, и я протянул руку, чтобы проверить температуру у капитана. Его широкий лоб был холодным как лед...
   СТРАННАЯ ПРОСЬБА
   Когда кость срослась, с ноги сняли гипсовую повязку, которая тянулась от ступни до бедра. Нога больше месяца была закована в твердый панцирь и стала вялой, худой, онемела, кожа на ней покрылась синевой. Из-за того, что я долго лежал без движения, ходить было тяжело. Врач поручил медсестре, чтобы она ежедневно делала мне массаж. Нога постепенно стала оживать. Опираясь на палку, я уже мог потихоньку прохаживаться по длинному коридору госпиталя. Мне словно заново подарили мир. Я радовался, что не буду калекой. Правда, еще месяц назад, увидев, как я обеспокоен своим ранением, врач сказал: "Ни о чем не тревожьтесь, лейтенант, еще и в футбол играть будете". Но в то время его слова показались простым утешением. Я не поверил врачу. Остаться в двадцать с небольшим калекой, всю жизнь бродить с палкой в руке... Когда я представлял это, меня охватывал ужас. Теперь тревоги полностью отступили.
   В дни Берлинской операции в наш госпиталь стали доставлять много тяжелораненых. В палатах уже не было места. Поэтому тех, кто, подобно мне, шел на поправку, отправляли в тыл. Меня отправили в большой военный госпиталь в город Гляйвиц. В этом госпитале было намного просторней и во всех отношениях удобней, чем в прежнем. Здесь я попал в палату, где находилось пятеро офицеров. Заняв пустовавшую койку возле окна, я стал присматриваться к соседям. На ближайшей ко мне кровати лежал сероглазый парень с каштановыми волосами. У него было красивое смуглое лицо, тонкие усики, и сперва я принял его за земляка, кавказца, но потом узнал, что он украинец, из Харькова. Звали парня Ярославом, а фамилию он носил обычную, украинскую - Василенко. На фронте старший лейтенант Василенко командовал танковой ротой.
   Когда я разместил свои немудреные вещи в тумбочке и присел на кровать, Ярослав сказал:
   - Лейтенант, вы с дороги, может, проголодались, так не стесняйтесь, есть шоколад, печенье, возьмите поешьте, до обеда еще далеко; здесь, как на фронте, нет "моего" и "твоего", все наше, общее.
   Я поблагодарил старшего лейтенанта, сказал, что не голоден, только очень устал.
   - Устали? Ну что ж, место у вас удобное, постель чистая, можете отдыхать сколько угодно. Здесь никто не побеспокоит. На передовой мы изматываемся от бессонницы, а здесь - от отдыха.
   В этот день я проспал до обеда. Если бы меня не разбудила медсестра, наверняка спал бы и спал еще.
   Вечером в клубе госпиталя показывали кино. Почти все ходячие больные пошли туда. Фильм был не из новых, л его видел, потому остался в палате и читал книгу.
   Василенко, лежа на спине, тоже перелистывал какой-то иллюстрированный журнал. Долгое время в палате стояла тишина. И вдруг, повернувшись ко мне лицом, Ярослав сказал:
   - Лейтенант, простите, что помешал вам, но... Я оторвался от книги, посмотрел на соседа.
   - Хочу попросить вас об одном одолжении.
   - Пожалуйста,- с готовностью приподнялся я. И тут Василенко как-то смутился, застеснялся.
   - Понимаете, я в гипсе и не могу пошевелиться, а пальцы правой ноги сильно чешутся... Я давно терплю, но уже невмоготу стало. Если вам нетрудно, почешите немного...
   Он засмущался еще больше. Видно, обращение с такой необычной просьбой далось стеснительному по натуре старшему лейтенанту нелегко.
   - Ну, о чем разговор...
   Я отвернул край одеяла, которым он был накрыт, и - ничего не понял: в гипсе лежала всего одна нога - левая. А где же правая, почесать которую меня попросили?
   Подумав, что Василенко прижал ее к животу, чтобы удобнее было спать, я приподнял одеяло повыше и - буквально остолбенел: правая нога Ярослава была отрезана выше колена и перевязана накрепко бинтами. Что за странная просьба? Как я могу почесать пальцы несуществующей ноги?
   Я молча смотрел на бурое пятно на повязке. Сначала хотел почесать ногу Ярослава поверх бинтов, но потом подумал, что прикасаться к ране опасно: если дотронусь, может открыться кровотечение.    Положение    мое, что называется, было не из удобных.
   Увидев, что я в нерешительности  стою   перед  ним  с одеялом в руке, Ярослав забеспокоился:
   - В чем дело, лейтенант?
   - А?.. Сейчас, сейчас...
   Что мне оставалось делать? Я начал царапать матрац.
   - Чешете?
   - Да.
   - Странно, а я ничего не чувствую. Чешите сильнее. Не бойтесь, мне не больно.
   - Хорошо...
   И вдруг лицо Ярослава покраснело. Обескураженный, он виновато посмотрел на меня:
   - Простите, лейтенант, простите... Я совсем забыл, что правую ногу мне отрезали...
   *  *  *
   Правую ногу Василенко отрезали две недели назад. Как он сам потом рассказал, его танк подбили в окрестностях города Нойштадта. Снаряд пробил башню. Трое из экипажа погибли. Командир чудом уцелел. Тяжело раненного в обе ноги, его с трудом вытащили из машины. Врачи приложили немало усилий, чтобы сохранить старшему лейтенанту ноги, но - не смогли, правую пришлось ампутировать.
   Зудят пальцы несуществующей ноги! Это не выходило у меня из головы. Отнятые полмесяца назад вместе с ногой и бог весть где захороненные, как могли они чесаться?! Может, старший лейтенант пошутил? Вряд ли! Какие шутки в таком положении? Тогда что же это такое?