Абдель Селлу. Ты изменил мою жизнь

   – О, класс! Подходит. Как раз на меня. Давай сюда.
   – Еще чего! Не пойду же я в коллеж в носках?!
   – У меня в кармане нож. Ты ведь не хочешь испачкать свой чудесный синий свитер гадкими красными пятнами? Так, сел вон туда!
   Я указывал ему на скамью, ступеньку, порог закрытого магазина.
   – Пошевеливайся! Снимай кроссовки!
   Я запихивал «Найки» в рюкзак, и мы с Ясином уходили. У Ясина уже был сорок второй размер, и ему было все труднее найти подходящую обувь.

* * *

   Иногда нож и вправду шел в дело – но только по куртке, никогда не глубже. И избивать приходилось – кулаком или ногами, когда попадался трудный клиент. Мы считали такое поведение глупым: ну зачем ему было нарываться из-за пары кроссовок?..
   Несколько раз меня ловили. Час или два я просиживал в полицейском участке, а потом – домой, будто и не было ничего. Французская полиция совсем не так ужасна, как это показывают в кино. Меня никогда не били телефонной книгой по голове. Даже пощечину ни разу не залепили.
   Во Франции детей не бьют: не принято как-то. Не били и нас дома у Белькасима и Амины. Помню вот, что у наших соседей иногда поднимался крик. Отец орал на сына и лупил его ремнем. Сын тоже орал – от боли. Мать кричала, чтобы они оба прекратили. Мулуд, Кофи, Секу часто получали по полной программе – так, что потом их несколько дней не стоило хлопать по плечу. И ни в коем случае нельзя было показывать, что ты в курсе, что-то слышал или о чем-то догадался.
   Просто делай вид, что ничего не произошло. Кроме того, все действительно оставалось как раньше. Жизнь после порки шла так же, как до нее. Мулуд, Кофи и Секу все так же торчали у подъезда или на паркинге – и так же быстро бегали.

* * *

   Я стал чувствовать себя более уверенно и постепенно начал уходить все дальше от XV округа. 10-я линия метро, станция «Шарль Мишель», пересадка на «Одеон», вниз к «Шатле – Ле-Аль». Тут полный интернационал, но больше всего арабов и негров. Некоторые косят под американцев – обжираются гамбургерами, чтобы фигура у них стала такой, как у брейкеров. Этих слышно издалека, они всегда таскают с собой орущие бумбоксы. Бейсболки козырьком назад, штаны самого большого размера, какой только можно найти.
   Они ставят бумбокс на землю, прибавляют звук и начинают танцевать. Реальное шоу под грохочущую музыку, которая перекрывает шум голосов.
   Все обделывают какие-то свои дела, не обращая внимания на окружающих. Я растворяюсь в этой толпе. Съедаю сэндвич, толкаю с рук куртку «Лакост», пару ботинок «Уэстон», ничего особенного. Наркотиками торгуют не здесь, и этот бизнес меня не интересует. Единственное, что я себе позволяю, – бесить золотую молодежь XVI округа, которая хочет добавить остроты своим вечеринкам. Я продаю им сушеный красный и желтый перец. И хотя ни цветом, ни запахом это совершенно не напоминает марихуану, они безропотно платят.
   Я достаю кусочек кленовой коры, отрезаю пластинку. Натираю ее настоящим гашишем, чтобы цвет и запах не вызывали сомнений, заворачиваю в обрывок газеты. У Фонтана невинных ко мне подходит какой-то лох в двубортном пиджаке:
   – Есть чо?
   – А башли есть?
   Сделка состоялась, парень быстро уходит. Представляю себе его рожу, когда он развернет газету. Как достанет из-под матраса папиросную бумагу и табак, чтобы свернуть косяк, и как будет пытаться раскрошить дерьмо, которое я ему всучил. Да он пальцы до крови обдерет. «Ну как, Жан-Бернар, вставляет? – Еще бы, это же клен!»
   В подвалах устраивают вечеринки – «зулусские пати», так это называется. Тут все друзья, независимо от национальности. Все друзья, и никто никого не знает. В лучшем случае я в курсе каких-то имен или кличек – точно так же, как для них я Абдель или Мелкий. Не более того. Я не знаю их фамилий, и они никогда не слышали о Селлу. Они зовут меня Мелким из-за моего роста, а не из-за возраста. Мне пятнадцать лет, а тут есть и помладше меня. Есть и девчонки. Некоторые из них понимают далеко не все из того, что происходит, но смутно чувствуют опасность и флиртуют с ней. Им нравятся взгляды парней, которые больше похожи на взрослых мужчин. Они скорее дадут отрубить себе руку, чем откажутся от всего этого. Я могу наблюдать весь этот маленький мир вблизи, но все-таки я к нему не принадлежу. Я то здесь, то там. Сегодня мы с панками тусим в городе, а завтра идет дождь, и я сбываю краденое в подземном переходе.
   – Эй, Мелкий! Абдель! Сегодня одна девчонка из лицея Генриха IV устраивает дома вечеринку. Это рядом с метро «Ранела», и предков дома не будет, сечешь?
   – А то!
   Проникнув на такую вечернику, мы участвуем в общем веселье, пока один из нас не подаст сигнал: пора! И тогда мы уходим, предварительно зачистив территорию. Там всегда можно свистнуть хотя бы новенький видак. Я выдергиваю провода и шнур из розетки, аккуратно все это сворачиваю. Хозяйка дома в ужасе: «Что делают мои новые друзья? Еще пять минут назад все было так мило! Я и подумать не могла! Мерзавцы!» – и запирается у себя в комнате.
   Дружбаны мои ржут, глядя, как я спокойно иду по улице и несу под мышкой телик весом с себя:
   – Абдель, ну ты красавец!
   О да.

* * *

   В тот вечер мы болтались на площади Карре; с каре – ничего общего, потому что она вообще-то круглая. Вдруг два парня в глубине площади, у самой стены, начали спорить и ругаться. Мы смотрели на это издалека, близко не подходили: никто никогда не вяжется в чужие дела. Те двое начали драться – ну что ж, обычное дело. Необычной была кровь, которая хлынула у одного из них из распоротого горла. И рис. Белый рис, который вывалился оттуда потом. Этот парень, негр, был мертв. Уж будьте покойны.
   В сотую долю секунды мы сорвались с места, как стая голубей. Я не видел лезвия, которое вонзилось в тело. Наверное, оно было прочным, широким, а державшая его рука – крепкой. И решительной.
   Вот почему я никогда не имею дела с тяжелыми наркотиками – не употребляю и не торгую. Это может завести слишком далеко. И вот что странно: я ни о чем не задумывался, ни перед чем не останавливался, но всегда знал, что никогда никого не убью из-за денег.
   Скоро должны были появиться копы, и я бежал со всех ног. Свидетели убийства рассеялись по улицам и подземным переходам.
   Я видел, как голова убитого тяжело упала на плечо. Она была отрезана почти полностью.
   Хотя… Нет, я ничего не видел.

8

   У нас в квартале народ тоже погибал – от одиночества и отчаяния, как во всех больших городах. Люди кончали с собой, чаще всего – выбрасывались из окна. Каждый раз это было целое событие. В Богренеле нас было несколько сот человек, чуть меньше тысячи. И все друг друга знали.
   Любая внезапная смерть становилась чем-то из ряда вон выходящим. Старики, которые уже давно не выходили из квартиры, выползали на лестничную клетку, чтобы поговорить с соседями. Но дело было даже не в разговорах. Одни просто хотели показаться на глаза, чтобы все видели, как они жалеют бедного мсье Бенбудауда, который не выдержал… Другие демонстрировали свою проницательность, рассказывая, почему он покончил с собой, – разумеется, настоящая причина была известна только им.
   – Юсеф не мог больше жить один. Он так горевал, когда умерла его жена. Кстати, когда это было?
   – Да уже лет пять прошло. Только вы ошибаетесь, это не из-за жены.
   Тишина, напряжение, рокот барабанов. Соседи стоят, открыв рты, ждут продолжения.
   – Он покончил с собой после того, как сегодня утром получил почту.
   – Да? А что там было?
   – Вы что, не видели? Когда он упал, он все еще сжимал в руке конверт!
   Чистая правда. Старина Юсеф сиганул с восьмого этажа, сжимая в руке письмо из налоговой службы. И сжимал его достаточно крепко, раз уж не потерял по дороге.
   Помню еще одного мужика – совершенно спившегося француза, сломавшегося под грузом неудач. Он жил в соседнем подъезде со своей женой, такой же алкашкой. Она ушла от него к другому, и он тоже выбросился из окна. Но дело в том, что он жил на втором этаже… Он переломал кости и лежал на земле, как искореженная кукла, разбросав неестественно вывернутые руки и ноги. Когда приехала «скорая», врачи долго не могли сообразить, как поднять мужика. Его накрыли блестящим золотым термоодеялом. Несчастный рогоносец умер, сияя как звезда.
   Еще был случай, над которым мы с приятелями ржали как сумасшедшие, одновременно содрогаясь от омерзения. С седьмого этажа выбросилась жирная Лейла, которая никогда не выходила из дома. Раздался громкий плюх, ее тело разлетелось ошметками, как перезрелый помидор. И снова все из-за любви. Ее муж привел домой новую жену и стал с ней жить. Следующим летом его нашли в постели полуразложившимся. У него был рак, и когда он стал умирать, новая жена просто свалила. Отдыхать. Вернувшись, она заказала полную уборку и теперь живет одна в двухкомнатной квартире.
   Мне как-то ужасно не везло. Я почти не бывал дома – хорошо, если появлялся раз в неделю; но каждый раз, когда кто-то из соседей сводил счеты с жизнью, я оказывался в Богренеле. И каждый раз приходилось уносить ноги. Начиналось расследование, а я не хотел лишний раз встречаться с полицейскими.

* * *

   Они искали меня из-за того убийства на площади Карре, рядом с метро «Шатле – Ле-Аль». В то время там уже понаставили кучу камер наблюдения, и все попало на пленку. Но изображение было довольно плохого качества; с таким убийцу не опознать. Высокий чернокожий парень в кофте с капюшоном и в кроссовках – таких пруд пруди. А вот меня в полиции узнали. Надо сказать, что мы с копами к тому времени были знакомы – ближе не бывает. Каждый раз, когда я попадался, они держали меня так долго, как только позволял закон, и на прощание говорили: «Скоро увидимся!»
   И таки увиделись. Влип я самым дурацким образом – ранним утром, в вагоне пригородного поезда, во время проверки билетов. Я и глаза-то еще толком не продрал. В училище я почти не появлялся, да и дома бывал не чаще. Спал в электричках, как и парни с «Шатле», с которыми я болтался по ночам. Рано утром, в пять или шесть утра, когда начинали ходить поезда, мы спускались на станцию, садились в первый попавшийся вагон и засыпали на пару часов.
   Я спал. Время от времени приоткрывал глаза и видел сидевшего напротив человека в дешевом костюме и галстуке; на коленях у него лежал портфельчик. Не хватало только наручников, которыми он был бы пристегнут к запястью.
   Мы пялились друг на друга. Не знаю, в чьем взгляде было больше презрения. Я думал: «Давай-давай, вали на свою работу за нищенской зарплатой. А я буду спать».
   Я снова задремал. На щеке отпечатались швы сиденья, и пахло от меня отнюдь не розами. Но в Париже нигде не пахнет розами. По громкой связи объявили:
   – Сен-Реми-ле-Шеврез. Конечная. Просьба покинуть вагоны.
   Над ухом у меня раздался голос:
   – Абдель, Абдель! Проснись, блин! Выходим! Поезд сейчас уйдет в депо!
   – Отвянь!
   Кто-то потряс меня за плечо, и другой голос сухо сказал:
   – Проверка документов. Предъявите паспорт.
   Я встал, зевнул во весь рот. Хотел посмотреть на часы, чтобы узнать, который час, но опомнился. Контролер мог догадаться, что часы мои – едва ли подарок от родителей на праздник первого причастия.
   – Будьте любезны, круассан и кофе…
   – Я смотрю, у тебя с утра хорошее настроение. Вот и славно.
   Я развязно протянул ему паспорт. С документами у меня все было в порядке. Я родился в Алжире, но у меня был вид на жительство, который я только что продлил. Началась даже процедура натурализации. В восьмидесятые годы любой, кто прожил во Франции больше десяти лет, мог получить трехцветный паспорт. И я не упустил этой возможности. А вот мой придурок-брат оказался недостаточно шустрым, и в 1986 году его отправили обратно в Алжир. Белькасим и Амина потеряли одного сына. Того, которого они бы предпочли оставить, если бы можно было выбирать.
   Второго – то есть меня – им то и дело приходилось вызволять из участка.
   – Селлу, тебя хотят видеть в судебной полиции.
   – В судебной полиции? Это еще что такое?
   – Не валяй дурака, ты и сам прекрасно знаешь.
   Я сразу понял, что речь пойдет об убийстве на площади Карре. Единственное серьезное дело, ради которого меня стоило волочь на остров Ситэ. Я знал, что мне нечего бояться: я был просто свидетелем и понятия не имел, кто убийца. Раз в жизни не придется врать, хитрить или прикидываться дурачком. Меня ни в чем не обвиняли, и я мог говорить только правду: была драка, удар ножом, тот парень упал на землю. Вот и все.
   Но оказалось, что это стало началом моей судебной карьеры.

9

   Мне только что исполнилось шестнадцать лет. Несколько дней назад меня вызвали на дисциплинарный совет училища. С моей карьерой механика было покончено; причина – постоянные прогулы. Кроме того, я успел вломить преподавателю менеджмента.
   – Абдель Ямин Селлу, 23 апреля сего года вы напали на господина Перюшона. Вы признаете этот факт?
   С ума сойти, прямо как в настоящем суде.
   – Признаю, признаю…
   – Ну что ж, уже хоть что-то. Вы можете гарантировать, что это больше не повторится?
   – Ну, знаете, это зависит от него!
   – Нет. Это зависит только от вас. Итак, можете ли вы обещать, что это было в последний раз?
   – Нет, не могу.
   Директор вздохнул. Остальные члены совета даже не оторвались от своих кроссвордов.
   Для них моя наглость – самое обычное дело. Они уже столько всякого повидали, что я даже не знаю, чем их можно удивить. Попробую-ка пошутить.