Абдуллаев Чингиз Акифович. Всегда вчерашнее завтра

   Группа советских войск еще оставалась в Германии, вспомнил Дронго. Он повез архив в Германию к своему другу или к группе друзей, которые, как ему тогда казалось, могли защитить его, спрятав эти документы. Значит, нужно искать среди знакомых Савельева, причем один из них должен занимать очень большую должность в группе советских войск.
   Сидя в кресле, он размышлял. Подобная работа всегда доставляла ему гораздо большее удовольствие, чем активные действия с крушением челюстей и стрельбой на выживание. Он не любил стрелять и не любил убивать. Особенно ему не нравилось, когда стреляли в него.
   Кроме Савельева, в группу входил подполковник Лозинский. Где он теперь и что с ним случилось? Нужно попытаться узнать, используя свои старые каналы связи. И существовали еще два «ликвидатора», то есть два профессиональных убийцы. Куда они подевались после того, как устроили такую бойню на литовско-белорусской границе?
   «Похоже, без консультации с Владимиром Владимировичем не обойтись», — понял Дронго. Часы показывали уже половину двенадцатого, когда он поднял трубку и набрал номер своего старого знакомого. Телефон ответил почти сразу. Владимир Владимирович жил один, и телефонный аппарат обычно стоял рядом с ним на столике.
   — Добрый вечер, Владимир Владимирович, — приветливо начал Дронго, — надеюсь, вы еще не спали?
   — Уже собирался. Почему ты звонишь всегда так поздно? — ворчливо спросил Владимир Владимирович.
   — Наверное, потому, что я ярко выраженная сова, — пошутил Дронго.
   — Как твои дела?
   — Пока все в порядке. Мне опять нужна ваша помощь.
   Владимир Владимирович проработал в КГБ почти полвека. Это была ходячая энциклопедия, знавшая обо всем и обо всех. Уже когда он вышел на пенсию, его использовали для связи с самим Дронго, если требовалось срочно решить какую-нибудь достаточно сложную задачу. В свою очередь, и сам Дронго охотно прибегал к помощи старого знакомого, который жил на весьма скромную пенсию бывшего полковника КГБ и не мог бы помогать семье своей дочери, если бы Дронго исправно не выплачивал ему часть своих гонораров.
   — Какая помощь? — спросил Владимир Владимирович.
   — В КГБ летом девяносто первого была создана специальная оперативная группа под руководством полковника Савельева, которая действовала в Литве. Речь идет о вывезенном архиве, который не дошел до Москвы. Мне нужно знать, во-первых, кто именно входил в его группу и, во-вторых, не было ли у него близких друзей в группе советских войск в Германии.
   — Только это? — уточнил Владимир Владимирович. — Я думал, ты попросишь по меньшей мере списки агентуры нынешней российской разведки во всех странах Прибалтики.
   — Это примерно одно и то же, — пробормотал Дронго.
   — Ладно, — согласился его собеседник, — постараюсь что-нибудь сделать.
   Завтра вечером позвони.
   — Спасибо. — Он положил трубку.
   Теперь ему оставалось ждать завтрашнего вечера. Еще предстояло уточнить, как погиб полковник Лякутис. Московский адрес полковника дал ему Хургинас.
   Утром он поехал по указанному адресу. Обычный московский дворик. На скамейке сидели две старушки, во дворе играли дети. Ничто не указывало на трагедию, которая произошла здесь несколько месяцев назад. Он прошел в подъезд, поднялся на третий этаж. Убедившись, что звонок не работает, осторожно постучал. За дверью никто не ответил. Он постучал снова, на этот раз сильнее.
   Дверь медленно открылась. На пороге стояла потухшая женщина. Он знал, как выглядят обычно подобные женщины, неожиданно теряющие своих любимых мужей.
   «Проклятая профессия, — подумал Дронго, — приходится мучить вдову после такого горя».
   — Добрый день, — вежливо сказал он, — извините, что я вас беспокою. Здесь жил полковник Лякутис?
   — Да, — равнодушно ответила женщина, — он жил здесь.
   — Я его бывший сослуживец, — соврал Дронго. — Можно войти?
   — Входите, — так же равнодушно сказала она, пропуская гостя внутрь.
   Квартира выглядела сиротливо, словно сама жизнь покинула это жилище. Он прошел в столовую, сел за стол. Она села напротив, устало положив руки на стол.
   — Как вас зовут? — спросила женщина.
   — Полковник Савельев, — чуть поколебавшись, представился он, внимательно следя за реакцией женщины. На нее это не произвело никакого впечатления, словно она впервые услышала такую фамилию. Покойный Лякутис не посвящал жену в свои служебные проблемы.
   — Он ничего обо мне не рассказывал? — спросил Дронго.
   — Нет. — Женщина покачала головой. Она пребывала еще в таком состоянии, когда не врут из вежливости.
   — Наверное, он говорил обо мне. Мы начали работать с ним давно, еще лет пятнадцать назад, когда я приезжал в Литву. И совсем недавно, перед самым распадом, я был командирован в Вильнюс.
   — Вполне возможно, — согласилась она, — но я не помню. Он не любил рассказывать о своей работе. Только сейчас начинаю понимать, что, прожив с ним столько лет, я мало интересовалась его проблемами.
   Она отвернулась, но ни одним жестом, ни звуком не показала своего состояния.
   — Как он погиб? — спросил Дронго.
   — Его убили около нашего дома. Какой-то снайпер. Я целый месяц не могла спокойно проходить мимо этого места. Слава богу, скоро перееду отсюда к дочери.
   — А кто это был, выяснили? Что-нибудь удалось узнать?
   — Нет. Просто нам сказали, что неизвестный снайпер. Милиция до сих пор ищет. Следователи доказывают мне, что найти убийцу очень трудно. А я знаю: когда хотят, находят. И кому он мог помешать? Врагов мы не имели, в коммерческие дела никогда не ввязывались — на это он был не способен.
   — Тогда, может, существуют другие причины убийства? — осторожно заметил Дронго.
   — Не знаю. Возможно, что-то связанное с их банком. Но там у него все спокойно. Милиция проверяла его банк и всех его работников, но ничего не нашла.
   Они говорят, будто не могут найти каких-либо мотивов для убийства.
   Немотивированное убийство почти не раскрывается — это термин их следователя.
   — А вы сами как считаете? — Ему приходилось быть предельно внимательным и осторожным, не очень нажимая на несчастную женщину.
   — Не знаю. У него не было никаких секретов. Правда, последние два дня он ходил какой-то задумчивый. В тот вечер мы первый раз выбрались с ним в театр. — Она тяжело вздохнула. — Я ему советовала не ходить, но он настоял. Получилось, что и в последний.
   Она оказалась очень сильной женщиной, если могла говорить о подобном, выдерживая все его вопросы.
   — Извините меня, — искренне сказал Дронго, — я причиняю вам боль своими вопросами.
   — Ничего, — сказала она и снова вздохнула, — сейчас уже легче. Не так больно, как раньше. Боль постепенно притупляется.
   — Вы переехали сюда еще в девяносто первом?
   — Да, сразу после августа. Он пришел домой и сказал, чтобы я собиралась.
   Он уволился с работы, и мы переехали сюда, в Москву. Он думал устроиться на работу, но тогда здесь царили такие беспорядки. Сначала он даже нанялся сторожем. Очень переживал за Литву, за свою бывшую работу. Но потом нам казалось, что все наладилось…
   Она все-таки заплакала.
   Проклиная все на свете, он пошел на кухню, налил стакан воды из чайника, принес женщине.
   — Извините, — сказала она, — простите меня. Я не выдержала.
   «Они всегда такие сдержанные, эти прибалты», — подумал Дронго, поднимаясь.
   — Вы не могли бы дать мне адрес вашей дочери? — попросил он на прощание.
   — Зачем? — удивилась она.
   — У меня остались письма вашего мужа. Я хотел бы переслать их вам, — в последний раз соврал Дронго.
   — Спасибо. — Она назвала адрес, не спрашивая, почему он не записывает.
   Жена офицера КГБ, она знала, как тренируют профессиональную память коллеги ее мужа.
   Он попрощался и вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь.
   Встреча с женщиной подтвердила его предположения. Теперь следовало ждать сообщений от Владимира Владимировича. Он вышел из подъезда и посмотрел на небо.
   Стояла довольно теплая погода, несмотря на февраль, и он решил немного пройтись пешком.
   Уже через пятьдесят метров он почувствовал, что за ним следят. Это ощущение взгляда в затылок он знал слишком хорошо. Пройдя еще немного, он уже не сомневался в том, что за ним кто-то идет. Молодой, наглый, не очень маскируясь, он следует за ним по пятам. Нужно от него оторваться.
   Интересно, кто это может быть? Он завернул за угол, решив проверить своего наблюдателя. В этот момент рядом притормозила «Волга». Сидевший за рулем пожилой человек посмотрел на него и, недобро усмехнувшись, приказал, поднимая пистолет:
   — Давай в машину, и быстро. Только без глупостей.
   А сзади уже подбегал молодой наблюдатель.

Глава 7

 
   В день похорон Алексеев был не просто мрачен. Его потрясло обрушившееся на семью друга горе. Однако, кроме обычных в такой день волнений, он испытывал и другие чувства: жгучую обиду за неустроенную жизнь такого профессионала, как Лякутис, и невосполнимость потери человека, которого он давно знал и высоко ценил.
   Алексеев, несмотря на давнее знакомство, никогда не заводил с ним разговора о трагических для него последних двух годах советской власти в Литве.
   Этих людей сформировала сама система, их деды и прадеды защищали советскую власть во время революции в составе латышских стрелков. Это их потом первых расстреливали в тридцать седьмом, находя среди них «предателей» и «шпионов». Их отцы с оружием в руках защищали родную Литву от нашествия фашистов, освобождали Вильнюс. И потом долгие годы получали за это подлые удары ножами и выстрелы в спину «лесных братьев». И, наконец, сам полковник Лякутис всю свою жизнь честно прослужил в органах контрразведки, отдавая любимому делу всего себя без остатка. Для него понятие Родины в тот момент не разделялось на края и подлески. Эта была одна большая Родина — от Калининграда до Камчатки, от Мурманска до Кушки, которую он обязан любить и защищать.
   Трагедия этих людей заключалась не столько в том, что они защищали ошибочные взгляды или придерживались не правой стороны. Их трагедия была в самом времени, потребовавшем развала одного из противостоящих мировых блоков, чтобы сделать победу другого окончательной и бесповоротной. В одно мгновение бывшие герои стали «подлецами» и «предателями». Люди, отдававшие всю свою жизнь идее, пусть нелепой и не совсем исполнимой, получили обидное прозвище «пособников оккупантов», «предателей родной земли».
   А другие, которые действительно предавали и стреляли, убивали и карали, тоже во имя идеи, но другой, пусть даже, по их понятиям, более правильной, стали в один миг патриотами и героями. Особенно тяжело приходилось старикам.
   Они еще помнили ту, старую, довоенную Литву и последние пятьдесят лет, которые они прожили в новой, другой Литве. Теперь снова акценты менялись, и старики с ужасом обнаруживали, что в их дома стучатся новые хозяева, дети тех самых людей, которые, казалось, навсегда покинули Литву.
   Никто не говорил о сотнях, тысячах честных людей, оставшихся в Прибалтике и в других республиках один на один со своими проблемами. Ветераны войны боялись надевать свои награды, во многих республиках «новые патриоты» отменяли даже День Победы. И безжалостно преследовали тех, кто успел отличиться в другой, доразвальной жизни их республик. Люди сходили с ума, стрелялись, выбрасывались из окон, проклиная все вокруг. А в это время в Минске мирно спал в своей кровати бывший ученый, похожий на вещую сову из-за своих печальных больших глаз и немного вытянутой головы, даже не понимавший, что именно он сотворил с миллионами своих бывших сограждан. Его не мучила совесть, и он спокойно рассуждал «о неизбежности исторических процессов», не сознавая масштаба того горя, которое он принес народам одним росчерком своего пера.
   А в Москве храпел в своей постели не всегда здоровый лидер, который тоже не совсем понимал, что именно он сделал во имя собственного тщеславия и власти.
   Он не мог осознать масштаба той вселенской трагедии, которая развертывалась на одной шестой части земного шара, когда миллионы его бывших соотечественников потеряли огромную Родину, растасканную по кускам в качестве маленьких триумфальных одеяний для будущих, во многом ничтожных и карикатурных национальных президентов мелких суверенных государств.
   И в Киеве спокойно, по-молодецки храпел главный организатор беловежского развала. Смешной хохолок на голове немного топорщился, но упрямый лидер, которому собственный народ отказал даже в праве быть вожаком, по-прежнему считал себя правым и с удовольствием рассуждал о «самостийности» его нового государства, иногда забывая, что столица этого государства была одновременно и самой древней столицей трех братских народов. Будучи неистовым идеологом в прежние времена, он стал таким же неистовым «радетелем самостийности», не замечая, как смешно и нелепо выглядит его мгновенное преображение.
   Алексеев стоял у могилы Лякутиса, и горькие мысли мучили его. Помочь таким, как его друг, невозможно. Можно лишь отчасти облегчить боль одного или другого, выдать в посольстве нищенскую пенсию, чтобы ветераны не умирали от голода, продавая свои награды, или пособие уже переехавшим людям. Но трагедия продолжала разворачиваться, и десятками, сотнями, тысячами трупов платили бывшие советские люди за ужин трех лидеров в Беловежской пуще. И нерешительность четвертого, превратившегося в настоящее посмешище для собственного народа, отвергнутого и презираемого до такой степени, что уже через несколько лет, когда он снова попытался «оседлать коня», за него проголосовало больше полпроцента от оставшейся части населения бывшей когда-то его страны. Это и стало самой настоящей оценкой людьми и его деяний, и его слабости.
   С кладбища Алексеев отправился на работу. Его еще утром вызывал к себе генерал Локтионов, но он выпросил это последнее прощание со своим другом, твердо решив для себя, что поедет на кладбище при любых обстоятельствах. И теперь, извинившись перед вдовой — он еще не мог выговаривать этого слова, — полковник возвращался к себе на службу в мрачном, подавленном настроении.
   Именно в таком состоянии он и вошел к Локтионову. Генерал, нацепив очки, читал какую-то бумагу, что он редко делал при людях. Когда Алексеев вошел, он снял очки, убрал бумагу и, сухо поздоровавшись, поинтересовался:
   — Проводили покойного?
   — Да, — кивнул Алексеев, усаживаясь напротив него.
   — Хороший был человек, — сурово сказал генерал, — настоящий патриот. И честный. Не то что нынешние проститутки. Некоторые уже в пять партий успели записаться и выйти.
   Алексеев молчал. Генерал, очевидно, чувствовал его состояние, потому что вдруг спросил:
   — На поминки не успел?
   — Не успел, — признался Алексеев.
   Локтионов встал, подошел к шкафу, достал начатую бутылку коньяка. Поставил на стол рюмки, бутылку, принес конфеты.
   — Давай выпьем, полковник, — предложил он, — по нашему обычаю. И хотя это, наверное, не самый лучший поступок в моей жизни, я обычно не пью на работе с подчиненными, но тут такой случай. За упокой души твоего друга, Николай.
   — Спасибо, — растрогался Алексеев. От всегда сухого и сдержанного Локтионова он действительно не ожидал ничего подобного. Они выпили молча, не чокаясь. И только когда генерал убрал бутылку и рюмки обратно в шкаф, Алексеев спросил у него:
   — Вы меня вызывали?
   — Да. — Генерал уселся в свое кресло. — Во-первых, меня очень интересует, кто и почему убил твоего друга.
   — Милиция ведет расследование, — удивился Алексеев. — Он работал в банке, а там все завязано на деньгах. Может, он кому-то и помешал.
   — Не подходит, — возразил генерал. — Во-первых, он поступил туда недавно, во-вторых, судя по нашим данным, никакими коммерческими делами не занимался.
   Можешь почитать, если хочешь.
   Генерал подвинул Алексееву папку с документами. Тот взял ее, раскрыл и, не веря собственным глазам, стал читать.
   — Вы вели оперативную разработку на Лякутиса? — изумился полковник потом.
   — Но почему? Или считали, что он может быть завербован какой-то разведкой? Он давно ушел из органов, уже больше пяти лет. Чего вы боялись?
   — Того, что произошло, — сухо сказал генерал. — Поначалу я не хотел тебя понапрасну тревожить, думал потом с тобой переговорить, но не успел. Это и моя вина тоже. У нас давно возникли вопросы к твоему другу, но мы считали правильнее провести сначала предварительную работу. Никто не ожидал, что события примут такой оборот.
   — Но почему? Почему вас заинтересовал пенсионер?
   — Летом девяносто первого, — начал рассказывать генерал, — тебя здесь не было. Ты находился тогда в командировке в Калининграде. В Вильнюс по приказу бывшего председателя КГБ СССР генерала Крючкова выехала оперативная группа полковника Савельева, чтобы обработать и привезти некоторые материалы. С ними работал тогда полковник Лякутис. Группа должна была выехать девятнадцатого. Так вот, она исчезла, испарилась в воздухе. С тех пор никто про них ничего не слышал. Время было сложное, людей из КГБ увольняли тысячами, везде царил бардак, в разведке и контрразведке сжигали документы.
   — И их не нашли?
   — Нашли. Один из «ликвидаторов», находившихся в группе, вернулся и дал показания, что двое его товарищей погибли. Помнишь известную бойню на границе летом девяносто первого? На литовско-белорусской, когда стольких пограничников литовских убили?
   — Помню, конечно.
   — Так вот, он рассказал нам, что виноваты сами литовцы. Мы тогда это дело ворошить никак не могли. И так все кричали в один голос, что КПСС и КГБ нужно запретить, а всех его членов и сотрудников отдать под суд. Вот мы и промолчали.
   «Ликвидатор» указал нам место в Белоруссии, где они с другим офицером закопали трупы. Мы проверили, действительно оказалось два трупа. На этом дело и закрыли.
   На него поставили гриф «совершенно секретно» и сдали в архив.
   — Не вижу связи с Лякутисом, — напряженным голосом сказал Алексеев.
   — Недавно в Литве всплыли документы, которые должна была привезти к нам группа Савельева, — сообщил генерал, — значит, «ликвидатор», который сообщил подробности, либо врал, либо действительно ничего не знал. Мы стали проверять, и выяснилось, что не можем найти его. Он тоже исчез, словно испарился. Жена его умерла, с квартиры он съехал.
   Алексеев молчал, пораженный таким развитием событий.
   — Тогда мы решили эксгумировать трупы, — продолжал генерал, — хорошо еще, что их похоронили в Белоруссии и мы пока еще имеем доступ в эту республику.
   Представляешь, какие у нас возникли бы трудности, если бы эти трупы закопали на территории Литвы. Можешь ознакомиться с актом экспертизы. Абсолютно точно установлено, что оба трупа, даже в разложившемся состоянии, можно идентифицировать и однозначно сделать вывод, что ни один из них не принадлежит ни полковнику Савельеву, ни исчезнувшему вместе с ним майору Семенову. Он, кстати, тоже был «ликвидатором».
   — А кто остальные? — спросил Алексеев.
   — Потапчук и Лозинский. Последний ориентировочно живет в Киеве. Тоже на пенсии. Но тогда у нас возник вопрос: чьи трупы похоронены? Куда делись Савельев и Семенов? И где документы?
   — Какие документы у них могли быть? — Алексеев листал папку, не находя ответа.
   — Не ищи, все равно не найдешь, — махнул рукой генерал. — Документы, которые они везли, казались нам в девяносто первом ненужными и даже опасными.
   Тогдашнее руководство отдела от них открещивалось и после так называемой «смерти» Савельева и Семенова даже не стало их искать. Тогда они казались нам очень опасными, сейчас же кажутся не менее важными. Просто времена изменились.
   — Какая документация у них была? — снова спросил полковник.
   — По «агентуре центрального подчинения», — наконец ответил генерал, — практически вся элита литовской политики. Их собственноручные расписки, их показания, их согласие работать на КГБ. Ты понимаешь, что может случиться, если эти документы попадут в чужие руки? Литва стоит на пороге вступления в НАТО. И чтобы переломить настроение в свою пользу, достаточно завербовать нескольких человек из того списка. Я уж не говорю о том, как много информации может получить из документов любая зарубежная разведка.
   — Группа Савельева занималась «агентами центрального подчинения»? — не поверил Алексеев. — И вы не искали эти документы столько лет?
   — В том-то все и дело, — поморщился генерал. — Сначала было не до этого.
   Зачем привозить в Москву подобные документы, если наш тогдашний председатель лично отнес схему прослушивания американского посольства к их послу? Говорят, американцы издевались над нами несколько месяцев, когда вспоминали этого идиота. Ты хотел, чтобы документы привезли и положили ему на стол? Чтобы он повез их в Литву или передал еще какому-нибудь посольству? А вспомни про газеты! Он находился в таком состоянии, что мог сморозить любую глупость.
   Представляешь, какой разразился бы грандиозный скандал, опубликуй он хотя бы часть этих документов?
   Алексеев сокрушенно молчал. Он помнил «революционную обстановку» осени девяносто первого, когда КГБ уничтожали большевистскими методами «прорабы перестройки».
   — Кого тогда пустили в наш архив? — продолжал бушевать генерал. — Кого именно? Предателя Калугина, которому ни один приличный чекист и руки не подаст?
   Или Глеба Якунина, который даже бога своего предал и был отлучен от церкви?
   Или, может, мадам Старовойтову которую хотели тогда сделать министром обороны?
   Хорошо еще, что до такой глупости не додумались. Иначе над нами действительно смеялись бы во всем мире. И не потому, что женщина не может быть министром. В России и на престол возводили женщин. Но царица не приходила разрушать, она приходила править и созидать. А у нас? Гавриил Попов, который подвел научную базу под коррупцию, ему нужно было отдать документы? Да если бы мы тогда только заикнулись о подобных документах, нас всех в момент стерли бы в порошок. А заодно и всех, кто числился в наших списках.
   — Понимаю, — горько кивнул Алексеев, — поэтому вы столько ждали?
   — Лякутис работал с ними. Мы хотели провести нормальную разработку и постепенно выяснить, кто, куда и зачем переправил документы? Но мы не думали, что его застрелят.
   — Его убили из-за этих документов, — понял Алексеев, — вы это хотите сказать?
   — Думаю, да, — строго сказал генерал. — Послушай пленку. Сам все поймешь.
   — Он включил магнитофон, стоявший на столе. Раздался громкий телефонный звонок, словно звонили в кабинете.
   «Слушаю», — раздался громкий голос Лякутиса, и Алексеев невольно вздрогнул. Он только что видел покойного на кладбище. Но он быстро подавил все эмоции, когда услышал незнакомый голос.
   «Вы подумали над нашим предложением? Мы готовы заплатить очень большие деньги».
   Трубку положили.
   — Все? — спросил почему-то шепотом Алексеев.
   — Нет, — покачал головой генерал, — слушай дальше.
   «Слушаю вас», — раздался знакомый тенор, и Алексеев с ужасом узнал свой собственный голос.
   «Николай, это я, извини, что так поздно», — сказал Лякутис. Чувствовалось, что он волнуется.
   «Почему я тогда не обратил на это внимание?» — зло подумал Алексеев. «Что случилось?» — услышал он свой удивленный голос. «Какой идиот! — подумал он о себе. — у человека горе, а я задаю такие глупые вопросы».
   «У меня к тебе очень важное дело, — глухо произнес Лякутис, — завтра нам нужно встретиться».
   «Хорошо. А что произошло?» — голос Алексеева.
   «Ничего страшного. Я звоню по личному вопросу. Просто мне нужно с тобой увидеться и переговорить».
   «Почему я не спросил его ни о чем? Кажется, я торопился выспаться. Как все это глупо! — раздраженно думал Алексеев. — Еще Михаил Светлов говорил, что дружба — это понятие круглосуточное».
   «Я все понял, — услышал он свой уставший голос. Чувствовалось, что человек уже во власти предстоящего сна. — Давай завтра в десять. Я буду ждать тебя на работе. Устраивает тебя такой вариант?»
   «Да, конечно. Спасибо тебе, Николай». — Услышав эти слова, Алексеев нахмурился. Они звучали насмешкой над сегодняшними похоронами. И горьким уроком ему самому.
   "Не за что, — сказал Алексеев напоследок. И потом, помолчав немного, добавил:
   — Наверное, и я немного виноват. Давно нам с тобой нужно было поговорить, определиться. Вечно ты один воюешь со своими проблемами. А я тоже хорош, совсем о тебе забыл. В общем, завтра я тебя жду".