Абрамов Сергей Александрович. Ряд волшебных изменений милого лица

   Вот и Стасик-то, по сути, ни в чем не виноват, а все же лепетал В. В. Спичкину полную ерунду. И зря лепетал. Потому что В.В. свое дело знал туго: документы Политова проверил, сунул себе в планшет до выяснения обстоятельств, вызвал «скорую» и «аварийку» с краном, сообщил о дорожном происшествии куда-то по милицейским верхам и сел писать протокол, с отрывком из коего вы уже знакомы.
   Врач «скорой», как ни смешно, оказался невропатологом по специальности: поддежуривал временами на станции, зарабатывал тяжкие деньги на прокорм разросшейся семьи. Он Стасика осмотрел, ощупал, подсунул ему знаменитую трубку Шинкаренко-Мохова – та не позеленела, трезвым нарушитель оказался, внешних повреждений не нашел, а про внутренние, про «помутнение», туманно объяснил:
   – Возможно, кратковременное эпилептиформное расстройство сознания. Отсюда – неконтролируемые действия, полный провал в памяти. Бывает.
   – Как бывает? – громко возмутился Стасик. – Откуда бывает? Что я, эпилептик, выходит?
   – Ничего подобного, – успокоил его нервный доктор. – Похожий прискорбный факт может случиться с каждым абсолютно здоровым человеком. Медицине известны случаи, когда психически нормальные люди в похожем состоянии совершали ужасные убийства и потом ничего не могли вспомнить. Подробно и тщательно проведенная судебно-медицинская экспертиза делает свой вывод: человек не отвечает за совершенное в состоянии выключенного сознания. Он не виновен… Впрочем, суд может не согласиться с выводами экспертов…
   – Какой суд? – верещал Стасик. – Кого я убил?
   Он уже мало что понимал, у него голова кругом шла. Он успел позвонить в театр и сообщить, что произошло Ужасное и он не приедет. На счастье, Колька Петровский, дублирующий его в роли Актера, оказался в театральном буфете и еще не успел принять внутрь свои двести пятьдесят, был отловлен помрежем и запущен в спектакль. Мамуле Стасик тоже позвонил, и она уже, забыв про дневную ссору, мчалась сюда на таксомоторе, захватив энную сумму денег для ребяток-умельцев из аварийной службы.
   Умельцы прибыли первыми. Они поизучали вид сверху, вкусно поматерились, перекурили, не обращая внимания на суетящегося Стасика. В те трудные для его самолюбия минуты он являл собой жалковатое зрелище: зачем-то бегал, чего-то у кого-то просил, куда-то звонил и не дозванивался, потому что не соображал, чей номер накручивает. Короче, процесс расстройства сознания, похоже, продолжался. Если бы Стасика увидела Кошка, привыкшая к образу супермена, джентльмена, вообще «мена», то есть мужчины, она бы немедля выполнила свою вчерашнюю полуугрозу. Или, точнее, свое предложение по поводу последнего «прости» провела бы в жизнь, выражаясь языком протокола.
   Да и каким языком выражаться в подобной ситуации? Только протокольным, только языком казенных бумаг…
   Мамуля в отличие от неведомой ей Кошки за двадцать лет видала Стасика всяким. Поэтому она тут же включилась в действие, сунула туда-сюда того-сего, и вот уже двое «менов» из «аварийки», по-прежнему – но уже довольно – матерясь, лениво разделись, полезли в сентябрьскую водичку, завели троса под брюхо утопленнице, вылезли на сушу и мгновенно получили от мамули бутылочку согревающего питья: она, оказывается, и это заранее предусмотрела, умница.
   Кто-то главный прокричал: «Вира помалу!» – крановщик в кабинке «МАЗа» потащил на себя рычаг, и морковное авто Стасика с сильно помятым передком с длинным бульком вынырнуло из Яузы, качаясь, зависло над черной гладью, и из него низвергся водопад, подобный, быть может, Ниагарскому, если бы он так скоро не иссяк.
   Все-таки небольшой емкости машины делают наши автомобилестроители, мало воды в салоне помещается…
   Но как бы мало ее ни было, как бы Стасик ни волновался, как бы ни пребывал в раздрызганных чувствах, в расстроенном сознании, а все же заметил, как вместе с водой выпорхнули из родного салончика, с правого сиденья, солнечные очки с дефицитными стеклами «Поляроид»…

 
   Короче говоря, «аварийка», осыпанная щедротами мамули, отбыла в свои аварийные края, любопытствующие граждане мирно разошлись, и тогда инспектор ГАИ Валериан Валерианович Спичкин, терпеливый старший лейтенант, который всю церемонию до конца высидел, остановил свободного таксиста и уговорил его подцепить промокший автомобильчик и дотащить до Сокольников, благо недалеко.
   – Двигатель в порядке, – сказал Спичкин, приоткрыв покореженный капот и изучая в кои-то веки помытые внутренности машины. – Составите калькуляцию на «жестянку» и «малярку», я тут вчерне вам прикинул, не шибко дорого, а точнее вам страховики сосчитают, и катайтесь себе на здоровье… А к врачу зайдите. Хорошо, вы в реку, а если б в дом?..
   – Что в дом? – слабым голосом спросил Стасик, который, видать по всему, напрочь вырубился из суровой действительности.
   И толковый Спичкин это понял, подтолкнул Стасика к морковному инвалиду автолюбительства, ласково пошептал на ушко:
   – Вам жена объяснит. А пока – до свидания.
   – До какого свидания? – встрепенулся Стасик. Он не хотел видеться со Спичкиным, он хотел забыть его, как сон, как утренний туман.
   – Права заберете, актик подпишете, завтра, завтра. – Спичкин уговаривал Стасика, как малого ребенка, а сам все подмигивал Наталье, все щекой дергал: мол, включайтесь, гражданка, не видите, что ли – сознание у человека так и не врубилось.
   – Поехали, Стае, – заявила Наталья и решительно, не боясь запачкать платье, уселась в «жигуль».
   Таксист газанул вхолостую, рявкнул движком, напоминая о том, что времени у него – в обрез, торопился в парк, искра, вот-вот в землю уйдет, тормозная жидкость на исходе.
   И тогда Стасик неуверенно сказал:
   – Я не могу.
   – Что не можешь? – спросила Наталья.
   – Я не могу ее вести. Я боюсь.
   – Вы только рулить будете. – В голосе Спичкина слышались нетерпеливые нотки: клиент ему сильно надоел.
   – Я боюсь. Я в нее не сяду! – уже твердо заявил Стасик и пошел прочь, пешком, в сгущающийся сумрак, не оборачиваясь, – уже подсохший, но еще жалкий, в одних носках, поскольку туфли по-прежнему цепко держал в правой руке.
   – Стае, куда ты? – крикнула из машины Наталья.
   – Домой, – донеслось из тьмы.
   – Эх, пропадай моя телега! – простонародно выразился инспектор Спичкин, сбегал к своей «тачке», запер ее и уселся за руль рядом с мамулей. – Погоняй! – крикнул он таксисту.
   Видно, проснулось в нем что-то давнее, деревенское, сермяжное, если протокольную милицейскую терминологию сменил он на стилизованную конно-извозчичью.
   Через минуту они догнали споро шагающего Стасика, притормозили рядком, и Наталья жалобно попросила:
   – Ну, Стае, ну, поедем… Видишь, товарищ милиционер за рулем. А ты назад сядешь. Или хочешь – в такси?
   – Никогда! – сказал Стае. Голос его гремел, как и до аварии, уверенно, сочно и орфоэпически грамотно. – Никогда! Я не сяду в машину! Все! Кончено! Хочешь – назови меня трусом! Но молю тебя: езжай скорее! Я пойду пешком! Я хочу идти пешком! – выдал серию восклицаний и припустил, и припустил, прижимая драгоценные туфли к грязной рубахе.
   – Вы завтра к врачу не забудьте, – озабоченно сказал Спичкин, внимательно следя за скоростными маневрами таксиста. – Мало ли что…
   – Конечно, конечно, – закивала Наталья, но, немедля вспомнив о том, что друг-психоневролог Игорь греет пузо в городе Сочи, осторожненько поинтересовалась: – А у вас нет своих врачей? Специальных… – Тут она вспомнила читанное в многочисленных детективах и завершила: – Судмедэкспертов…
   – Есть, конечно, – охотно пояснил инспектор, – целый институт вон, имени товарища Сербского, знаменитого доктора. Но в случае с вашим супругом институт ни при чем.
   – Это почему? – возмутилась Наталья, соображая, кого можно подключить, кому звякнуть, кому о себе напомнить, чтобы популярный судебный институт взялся за Стасика и быстро привел его в «статус кво».
   – Нет состава преступления, – властно и неопровержимо подвел итог Валериан Валерианович. – Уголовный кодекс РСФСР не учитывает самопроизвольные падения в реку Яузу при отсутствии наличия преступных моментов. Обратитесь к районному врачу…

 
   В. В. Спичкин довез разбитые «Жигули» до кооперативного небоскреба в Сокольниках, запарковал их на стоянку перед домом, галантно отдал честь и попрощался с Натальей.
   – Всего вам наилучшего, – сказал он, и это были последние слова, произнесенные старшим лейтенантом в нашем повествовании. Больше он здесь не появится, поскольку дело свое сделал.
   Прежде чем перейти к описанию последующих – наиудивительнейших! – событий, автору хотелось бы обратить ваше внимание на такой незначительный, опять-таки арифметический факт. От момента выезда Стасика со двора (то есть с первых строк повести) до его красивого полета в реку на аппарате тяжелее воздуха прошло всего минут двадцать – двадцать пять. Каждый, кто ездил от Сокольников до известной автолюбителям бензоколонки, тут же подтвердит этот единственно возможный срок, даже учитывая время на заправку. А составление протокола, осмотр Стасика врачом «скорой помощи», его броуновские метания с импортными баретками вокруг места аварии, приезд крана с умельцами, их дипломатические переговоры с мамулей, подъем седана со дна речного и, наконец, перегон его к дому Политовых – все это заняло никак не менее четырех часов. Но если считать постранично, построчно, по тому, как все описано, то получится явный перекос в сторону ничтожных двадцати минут. Вот они – парадоксы литературы! Правы скептики, утверждающие ее оторванность от реалий бытия!..
   А засим вернемся к Стасику.
   Он явился домой минут через сорок после мамули – грязный, умученный, но на удивление тихий.
   Наталья, изнервничавшаяся в ожидании, накрыла, как умела, стол, бутылку коньячка «Бисквит» из бара достала, думала – от нервов, а Ксюху заставила выдраить ванну, чтобы немного стерилизовать мужа и отца. Ксюха, тоже полная раскаяния, выдраила эмалевую емкость с остервенением, полбанки «Гигиены» для любимого папы не пожалела. А когда папа вошел в квартиру, можно сказать, босой, поскольку эластичные носочки не выдержали долгого контакта с московским асфальтом, то, ни секунды не промедлив, бросилась наполнять ванну, взбивать в ней бадусанную пену и полотенце принесла чистое, Стасикино любимое, белое с красным клоуном по имени Бозо: такая над клоуном надпись имелась, скорей всего – имя.
   – Как ты добрался? – задала глупейший вопрос Наталья, забирая у мило улыбающегося мужа дорогие ему ботиночки и ставя их в угол прихожей.
   Задала она вопрос и сама себя укорила: дура-баба, добровольно нарываешься на легкое хамство, считающееся в их доме тонкой иронией. В обычное время Стасик ответил бы так: «Пешком!» И интонация была бы соответствующей: мол, каков вопрос, таков ответ.
   А сейчас он сказал непривычно тихим голосом:
   – Спасибо, Наташенька, хорошо. Было тепло, и ветер тихий… Хорошо бы помыться! Можно?
   – О чем ты спрашиваешь? – закудахтала Наталья, захлопала крыльями, начала расстегивать Стасику рубаху, стаскивать ее с могучих плеч. – Ксюха, как ванна?
   – Готова! – Ксюха тоже удивлялась странному поведению папочки, но виду, гордая, не показывала. Стояла, прислонившись к стене, с независимым взглядом, но и – с легкой красочкой сочувствия на лице: глубоко в глазах, в чуть опущенных уголках губ… Папина дочка…
   – Спасибо, Ксюшенька, спасибо, родная, – нежно повторял Стасик, вылезая из джинсов, снятых с него Натальей, перешагивая через штанины и идя в ванную комнату. – Спасибо, мои дорогие, за все, спасибо за то, что вы у меня есть…
   И только щелкнувшая изнутри задвижка прервала необычно теплый и нежный поток благодарности.
   Пахло фантастикой. Или же нервное потрясение оказалось слишком сильным даже для закаленной психики Стасика? Да и какая же она закаленная, раз уж прямо посреди улицы ни с того, ни с сего человек, как чурка безмозглая, выпадает из действительности на целую минуту и проводит ее в потустороннем мире, если таковой существует?
   – Что это с ним? – спросила Ксюха, которая не обладала житейским тактом, выработанным мамулей рядом со Стасиком за двадцать лет терпения и труда.
   – Помолчи, раз не понимаешь! – оборвала ее мамуля и зря оборвала, поскольку сама ничегошеньки не понимала в поведении Стасика, пугало ее оно – необъяснимостью сегодня и неизвестностью завтра, послезавтра, послепослезавтра… Впрочем, дальше завтрашнего дня Наталья не заглядывала, она никогда не считала себя хорошим футурологом-прогнозистом жизненных коллизий; на сей случай в семье всегда существовал Стасик, а в его отсутствие – Ленка, друг семьи. Ленка призывалась и тогда, когда прогнозировать приходилось кое-что, о чем Стасику знать не следовало. Ленка блистательно проигрывала в голове возможные ситуации, выдавала их «на-гора», ум у нее был цепкий и хлесткий, мужской ум, говорила она сама, ни в грош, однако, мужчин не ставя. Как видите, подруга Ленка являлась хранительницей тайн супругов Политовых с обеих сторон и хранила их на совесть.
   Вот ей-то и бросилась звонить Наталья, пока Стасик отмачивал в бадусане стойкий запах индустриальной реки.
   Ленка оказалась дома и с интересом выслушала сбивчивый рассказ подруги. Ленка вообще любила леденящие кровь истории с хорошим концом. В данной истории конец, на ее взгляд, был просто замечательным.
   – Чего ты квохчешь? – спросила она Наталью. – Мужик цел? Цел. Машину починить можно? Можно. Живи и радуйся.
   – Я и радуюсь, – всхлипнула от избытка чувств Наталья. – Только Стасик какой-то…
   – Какой? Ненормальный?
   – Ага…
   – Дура! В медицине надо разбираться!.. Эпилептиформное расстройство сознания может произойти и с тобой, и со мной, и с кем угодно. Подумаешь – событие: сознание отключилось! Стасик об этом никогда и не вспомнит. Здоров он, здоров, не ной, старая. А вернется Игорь – проконсультируешься на всякий пожарный… Мне приехать?
   – Не надо, – по-прежнему гундосила Наталья, страстно желая верить добрым словам Ленки и почему-то боясь им поверить. Почему? Из суеверия, вот почему. Все мы, надеясь на что-то, суеверно твердим: не выйдет, не выйдет, не выйдет. Заговариваем зубы нечистому. – Я тебе завтра позвоню, ладно! Ты с утра дома?
   – Дома, где еще. Только позвони, слышишь? А то… – Угроза была абстрактной, своеобразная форма успокоения.
   А тут и Стасик из ванной вышел – благостный, чистый, в девственно-белом махровом халатике.
   – Кушать хочешь? – бросилась к нему Наталья. – И коньяк там…
   – Спасибо, мамуля, – по-прежнему нежно отвечал Стасик, обнимая Наталью одной рукой, подманивая другой Ксюху и тоже обнимая ее, несколько сопротивляющуюся незапланированной ласке. – Спасибо, единственные вы мои, только кушать я не хочу. Переутомился, наверно. Я бы лег, если ты, мамуля, не возражаешь.
   – Господи! – вскричала Наталья. – Да что же с тобой случилось?
   – Устал я, – объяснил Стасик, не сумевший или не пожелавший вникнуть в глубину вопроса, поняв его поверхностно, в первом приближении.
   И Наталья, решив, что объясняться с мужем сейчас не только не гуманно, но и бесполезно, пустая трата сил и времени, проводила его в спальню и уложила на супружеский одр. Свет погасила, шторы задернула: спи, непонятный мой…
   И Стасик уснул.
   А Наталья тихо-тихо закрыла за собой дверь спальни, вышла в гостиную, уселась в зеленое плюшевое кресло перед телевизором. Точно в таком же рядом сидела Ксюха. Телевизор не включали, боясь, во-первых, разбудить отца и мужа, а во-вторых, не до телевизора им было, не до старого фильма, идущего по второй общесоюзной программе.
   – Что будем делать? – спросила Наталья в слепой надежде на внятный ответ.
   Но откуда ему родиться, внятному?
   – Поглядим, – философски ответила Ксюха. Она в отличие от матери не склонна была чересчур драматизировать ситуацию. – Утро вечера мудренее…
   Как видите, В. И. Даль своим мудрым трудом заразил не только Стасика.

 
   Утром Стасик проснулся раненько – часиков эдак в восемь с копейками, а для него, продирающего глаза, когда трудящиеся уже вовсю создают материальные ценности, восемь утра – время непостижимое.
   – Мамуля, – закричал он, поскольку Натальино место пустовало, – мамуля, ты дома?
   Наталья возникла на пороге спальни и тоже задала вопрос:
   – Как ты себя чувствуешь?
   Ее появление и было, по сути, ответом на праздный интерес Стасика, поэтому он ничего переспрашивать не стал, а Натальино любопытство, в свою очередь, развернуто удовлетворил:
   – Я себя чувствую хорошо. А почему ты не ушла?
   Тут требовалось точное объяснение.
   – Я поменялась с Бабкиной, выйду в эфир вечером. Я боялась уйти, пока ты спал, – сказала Наталья.
   – Почему? – удивился Стасик. – Что-то случилось?
   Он рывком поднялся с постели, мимоходом выглянул в окно – там гулял по желто-красно-зеленому Сокольническому парку жаркий и беспечный сентябрь, вовсю притворялся летом, – и оседлал велоэргометр, стоящий в углу перед зеркалом. Стасик крутил педали и смотрел на себя в зеркале: хорошо отражение выглядело, находил он, сильно, стройно, загорело, волосато, мужественно, хотя и несколько седовато, но седина бобра украшает.
   – Ты что, ничего не помнишь? – Наталья представила себе длинные коридоры больницы имени Ганнушкина, толпы психов в мышиных халатах и своего несчастного мужа, почему-то одетого в парусиновую смирительную рубаху. Воображение у нее было быстрым, богатым и лишенным всяких логических ограничений. В самом деле, если Стасик – псих, то ведь не буйный! Тогда при чем здесь смирительная рубаха?..
   – А что я должен помнить? – весело спросил Стасик, наяривая педалями, уже десятый километр откручивая. – Мне сегодня в ГАИ, за правами. Но я не пойду.
   – Почему? – В голосе Натальи появились нотки недовольства.
   Вот она, пресловутая женская логика! Только что до истерики волновалась, считая, что муж про все забыл – и про аварию, и про путешествие в одних носках по Яузской набережной, и про несвойственное ему всепрощенчество накануне вечером: «Спасибо вам за то, что вы есть…» А теперь, убедившись в здоровой и по-прежнему цепкой памяти Стасика, она готова была возмутиться его безразличным, или, выражаясь иностранно, ноншалантным отношением к происшедшему. Иными словами, так: если ты болен – я в панике, я страдаю, я всю себя отдам на алтарь твоего здоровья; но коли ты в здравом уме, то какого лешего не рвешься к активным действиям, кои, как известно, промедления не терпят?
   – Мамуля, – улыбался Стасик, качая эргометром икроножные мышцы, выезжая, по-видимому, за окружную дорогу и вдыхая незагазованный и чуть пьянящий воздух родного Подмосковья, – любимая моя, ну на кой ляд мне эти игры? Зачем мне права?
   – Водить машину, – точно ответила Наталья.
   – Не стану я ее водить. Я же сказал: не сяду в нее. Я ее боюсь. Гори она ясным огнем!
   – Как гори, как гори? – взволновалась Наталья. – По-твоему, так ей и стоять – битой?
   – Продадим под пресс, – безмятежно улыбался Стасик, по Ярославскому шоссе проезжая поворот на Подлипки и постепенно приближаясь к населенному пункту Тарасовка.
   – Ты с ума сошел! – вскричала Наталья.
   От чего ушли, к тому и вернулись: Стасик все-таки сошел с ума. Не так – значит эдак. Впрочем, автор вполне допускает, что Натальино «С ума сошел!»
   – не более чем полемический прием, своего рода вызов к барьеру, швыряние перчатки в физиономию обидчика.
   Но Стасик перчатки не поднял. Он проехал Тарасовку и на ходу сообщил:
   – Я не сошел с ума, мамуля. Я больше не сяду ни в один самодвижущийся агрегат. Я буду ходить пешком. Если тебе хочется медицинских объяснений, назови это транспортофобией.
   – Это болезнь, – констатировала Наталья.
   – Это болезнь, – согласился Стасик.
   – Ты вылечишься, – убежденно сказала Наталья.
   – Зачем? – воскликнул Стасик, остановившись в районе станции «Правда», слез с велоэргометра и отправился в ванную комнату. По дороге он доверительно сообщил: – Мне зверски хочется есть, мамуля. К чему бы это?
   – Ты же вчера не ужинал! – вскинулась Наталья, забыв про несостоявшуюся дуэль. – Завтрак на столе. Я сделала блинчики.
   Стасик взял руку Натальи и нежно-нежно, едва коснувшись губами, поцеловал ей ладошку.
   – Спасибо, родная. Блинчики – это именно то, что мне подспудно хотелось. Ты угадала.
   – Издеваешься? – неуверенно спросила Наталья.
   – Как ты можешь? – возмутился Стасик, и возмущение его – уж кто-кто, а Наталья умела ловить любые оттенки мужниных «игр» – было вполне натуральным. – Подожди. Я быстро…
   И скрылся в ванной, пустил там воду, запел нечто бессвязное, но бравурное: «Та-ру-ра, та-та-ти, та-пу-па-пи…»
   Наталья обессиленно прислонилась к двери в ванную комнату, закрыла глаза – она ведь тоже была немножечко актрисой! – и негромко произнесла вслух:
   – Нет, он положительно сошел с ума…
   Интересно: а как сходят с ума отрицательно?.. Но это – праздный вопрос, не станем отвлекаться.
   В принципе подобная реакция Натальи – даже и несколько наигранная! – вполне оправданна. Автор знает, что именно мамуля имела в виду, огульно и не в первый раз обвиняя Стасика в умопомешательстве. Совсем недавно, за неделю до описываемых событий, как раз утром случилась довольно безобразная, но типичная для семьи Политовых сцена. Но прежде, чем передать ее, следует сделать ма-аленькое отступление.
   Наталья, как и все малоприспособленные к ведению домашнего хозяйства женщины, становилась чрезвычайно агрессивной, когда ее упрекали в отсутствии полноценных обедов, в обилии непостиранного белья, в бесполезном простаивании дорогого и мощного пылесоса «Вихрь». Но где-то глубоко внутри она ощущала смутную вину за то, что она, жена и мать, маленькая хозяйка большого дома, не может, не хочет, не умеет создать уют, украсить его милыми сердцу мужчины мелочами, как-то: вовремя выглаженными рубашками, вкусно приготовленным разносолом, ненавязчивой заботой о целости мужниного гардероба – все ли пуговицы на месте, все ли петли обметаны, все ли брюки отутюжены… На большее, простите, у автора фантазии не хватает!
   Отступление закончено, обратимся к обещанной истории. Однажды в порыве вины и любви Наталья сделала к ужину как раз блинчики, как ей казалось, пышные, воздушные, годные для употребления как с сыром, так и с вареньем. Выставила она их на стол, призвала Стасика, вернувшегося из театра, и села напротив с законной гордостью хорошей жены.
   А выжатый и отчего-то злой Стасик, не заметив ее кулинарного подвига, взял блинчик, уложил на него кусок сыра «Российского», запихнул в рот и… тут же выплюнул все на тарелку, ничуть не думая, что поступает «не комильфо».
   – Ты нарочно? – угрожающе спросил он у Натальи, как это делал в его исполнении Ричард III во втором акте бессмертной драмы В. Шекспира.
   – Что случилось? Как ты себя ведешь? – Наталья, на всякий случай, сразу перешла в наступление.
   – Ты их пробовала? – Стасик имел в виду блинчики.
   К несчастью, Наталья пока жарила, не попробовала изделия рук своих, ограничилась визуальной оценкой.
   – А что? – менее агрессивно спросила она, морально готовясь отступить.
   – Попробуй, попробуй! – Стасик цапнул с тарелки блин и протянул его Наталье. – Ну-ка, мадам Молоховец, кушайте ваши блинчики!
   «Мадам Молоховец» куснула, и ей стало неважно: блинчик был не только пересоленный, но еще почему-то горький. Не исключено, что вместо подсолнечного масла Наталья нечаянно использовала… что?.. ну, скажем, синильную кислоту; она, помнится со школы, должна быть именно горьковатой на вкус.
   Конечно, будь Наталья актрисой того же масштаба, что Стасик или Ленка, она бы сжевала блин, не поморщившись, и еще бы взяла, наглядно доказывая тирану-мужу, что он привередлив не в меру и не по чину. Но актерского мастерства не хватило, и бесхитростная Наталья, подавившись, закашлялась и тоже повела себя «не комильфо».
   – Убедилась? – злорадно спросил Стасик. – Вот и лопай свою продукцию, а я не буду. Если человек бездарен, нечего и лезть, куда не следует! Зачем ты выходила замуж, а? Какой с тебя толк? Я удивляюсь, что восемнадцать лет назад ты сумела родить Ксюху: это ведь чисто женское дело! На твоем месте я бы не вылезал из брюк! Хотя мужчины сегодня готовят лучше женщин…
   И он ушел ужинать к соседу-хирургу, который как раз и принадлежал к числу «готовящих мужчин», любил это занятие и, конечно же, чем-то вкусным Стасика накормил.

 
   А сейчас Наталья вновь рискнула приготовить блинчики, потому что досконально выяснила рецепт у коллеги-дикторши, все подробно записала, встала сегодня ранехонько, потренировалась и сотворила, на ее вкус. Нечто с большой буквы. Ксюха, во всяком случае, убегая в институт, Нечто оценила.
   Но, говоря мужу о блинчиках, мамуля ожидала чего угодно – иронии, издевательства, недовольства, обвинений в глупости: она сознательно шла на риск, потому что, будучи оправданным результатами, он мог поднять Наталью в глазах Стасика. Но Стасик-то, Стасик: «Это именно то, что мне хотелось…» И ни намека на иронию, на издевку – тут Наталья голову прозакладывать готова!
   …Он вышел из ванной, сел за стол, густо намазал блин клубничным вареньем, сваренным старушкой тещей из Бирюлева-Пассажирского (не в маму дочка пошла, не в маму), откусил краешек, ловя губами стекающее варенье, даже пальцем себе помогая, запихивая в рот клубничину, прожевал, проглотил, запрокинул голову, глаза закатил и сделал так: