Страница:
– Работа Потемченко, – усмехнулся Костров.
– А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.
Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.
– А что с двумя приблудными будем делать? – спросил Костров.
– Проверим и решим.
– Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.
– Тогда расстреляем.
– Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.
– Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.
– Не исключено.
– Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.
Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:
– Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.
Мухин, молодой черноватый парень, спросил:
– За что? Я же был в отряде Потемченко.
– Мы не можем этого проверить.
– Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.
– Нет связи. Рация вышла из строя.
Мухин пожал плечами без особого страха.
– Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.
– Не стреляйте его, – вмешался Фролов. – Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.
Глебовский задумался.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Чем до войны занимался?
– Тракторист в колхозе. Кончил техникум.
– Что делал после оккупации?
– Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.
– Почему же не взяли в армию?
– Говорят: плоскостопие.
– Потемченко лично знаешь?
– Еще бы!
– Опиши.
– Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.
«А мужичок подходящий, – подумал Глебовский. – Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».
– Добро, – сказал он, – так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением – быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!
Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.
– Я полагаю так, – карандаш Кострова уткнулся в карту, – вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. – Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. – Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.
Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.
– Там уже фронт близко, – наконец проговорил он. – Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.
– Что верно, то верно, – согласился Костров, – но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.
Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой – все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», – решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:
– Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.
– Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, – по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.
И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.
Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:
– Мне бы оправиться, товарищ политрук.
Костров указал на кусты орешника по соседству.
– Минуты две-три хватит? Я подожду.
Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.
– Проходи, – сказал Костров, пропуская солдата.
Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно – ох как ругал себя Костров за эту скученность! – вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.
– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.
Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.
Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:
– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.
По-немецки он говорил плохо.
«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».
– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.
«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».
– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.
«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.
И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.
Один из офицеров что-то сказал главному.
– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.
– Я? – нерешительно спросил Мухин.
– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.
«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.
Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.
За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.
Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.
Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.
– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.
– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.
Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.
– Чего сдрейфил? – удивился тот.
– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.
– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.
– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.
Водитель рванулся к двери.
– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.
– Тот самый?
– Неужто не узнал?
– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.
– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.
– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.
Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:
– На сплав?
– Куда же еще? На заводе мне делать нечего.
Поехали. Разговор не клеился, пока Фролова не прорвало:
– Что-то неспокойно у меня на душе, старый бродяга.
– А душа-то у тебя есть? – усмехнулся водитель. – Если говорить правду, нас обоих тревожит одно. Мертвецы оживают, а живые вороги помнят.
– Ты о Глебовском? Так его дело вот-вот передадут в суд.
– А суд, предположим, оправдает.
– Не будет этого, – отмахнулся Фролов. – Дело чистое. Не подкопаешься.
– Как сказать. Костров близкий друг Глебовского, а сам он, по сути дела, хозяин области. И суд и уголовка у него под мышкой. Вот и вернет суд дело Глебовского на доследование. Ты нового следователя не знаешь, а я его в город привез. С ним-то Костров и торчал у машины. Мне – что, меня теперь и родная мать не узнала бы: рожа у меня другая, никакой косметики не требует. А у тебя, мил друг, как у Чичикова, – «мертвые души», и ОБХСС, наверно, уже к ним принюхивается. Смываться надо нам обоим, и фамилию придется переменить. Мне-то не требуется: был Мухин, а теперь Солод Михал Михалыч. Вот и смекай, старичок с ноготок!
Так все и шло, пока ранней весной не постучался к нему в дверь за семью замками человек с перебитым носом и раздвоенной губой. Не узнал гостя Фролов, даже цепочки с двери не снял, в щель его разглядывая. Мелькнуло вдруг что-то знакомое, как видение из далекого прошлого.
– Неужели Мухин? – робко спросил он.
– Узнал все-таки старого друга, – хмыкнул гость, – так открывай дверь. На приступочке сидеть не намерен. Жрать, водки побольше, да и по душам поговорить надо. Хорошо, что ты фамилию не сменил, иначе тебя бы и не найти.
Цепочка звякнула, и дверь открылась.
Гость вошел, швырнул ватник в передней и, по-волчьи оскалив зубы, шагнул в комнату, где все уже было приготовлено для завтрака: буженина из холодильника, помидоры и соленые огурцы. Гость вынул из кармана куртки и поставил на стол темно-коричневую бутылку с рижским бальзамом.
– Попробуй-ка, из Риги привез. Крепкое варево, только мне не по вкусу. Мне бы сивухи сейчас. Насквозь продрог, пока в придорожной канаве лежал.
Фролов принес тщательно закупоренную большую стеклянную бутыль с самогоном и присел к столу. Незваный гость опрокинул в рот полный стакан и налил еще.
– Что ж ты без закуски, – вежливенько упрекнул Фролов, – и без партнера? У нас, Мухин, не пьют по-черному.
– О Мухине забудь. Нет более Мухина. Были после него и Губкин и Кривицкий, были да сплыли. Их теперь уголовка по всему Союзу разыскивает за угон машин отечественной выделки. Сейчас я предпочитаю «Волги», преимущественно новенькие, и перепродаю их спекулянтам с кавказским акцентом. Работал всегда один, без сообщников, потому и уходил от розыска. Лишние паспорта у меня всегда есть. А когда на шоссе в Памире в аварию попал, пришлось не только машину, но и себя ремонтировать. Вот следы на морде, любуйся. Когда узнал, кем ты стал и где работаешь, сюда и явился. Так что знакомься: Солод Михал Михалыч. А ты один здесь живешь?
– Как видишь, и вдов, и сир, и не без прибыли.
– Значит, есть и у меня теперь и работа и крыша.
– С работой порядок. Мне как раз водитель грузовика нужен, а вот с крышей… – Фролов явно помрачнел, – придется другую подыскать. У меня не выйдет.
– Это почему же не выйдет?
– Жильцов к себе не пускаю. Шуму, говорю, не переношу. И все в городе и здесь на плаву об этом знают. А тут вдруг – жилец! Да еще с такой рожей. Разговоры пойдут, а народ у нас страсть какой любопытный. Тебе же не выгодно!
– А ты о моей выгоде не волнуйся. Кто спросит, отвечай, что дружок фронтовой приехал, а лицо, мол, миной травмировано. Потом все привыкнут, а сплав начнется, так и вопросов не будет. Фронтовая дружба, милок, для любого законна.
Вздохнул Фролов:
– Михал Михалыч, значит? Запомним. Только места здесь для тебя невыгодные. Главным инженером у нас Глебовский, командир отряда, куда нас с тобой немцы забросили. Для меня сейчас это сволочь первая, и к тебе, Миша, начнет присматриваться. Вдруг признает? Я же признал.
– Догадался, а не признал. А Глебовский этот глянет и мимо пройдет: тыщи людей видел за сорок лет, всех не припомнишь.
– А секретарем обкома у нас знаешь кто? Бывший политрук отряда Костров. Тебя-то он наверняка запомнил, с тобой шел, когда отряд разделился.
Солод вздрогнул:
– Неужто тот самый? Так я лично его расстрелял, когда немцев вызвал. Пулей в затылок. Промазать не мог: в упор стрелял. Думал, вешать будем, да у гауптмана времени не хватало. Вот он и поручил мне, как русскому, всю десятку убрать. Ну я и убрал: все тогда сволочами были. А почему этот политрук выжил – понятия не имею. Рука у меня, что ли, дрогнула или оступился, быть может… А проверять некогда было: очень уж немцы спешили.
– А у него на затылке от твоей пули вмятина в черепе. Сам видел на партсобрании в обкоме.
– Часто встречаетесь?
– Кто я для него? Клоп. Взглянет издали и забудет. Разок на сплаву побывал, да меня, к счастью, не было, приболел малость.
– Не узнал тебя?
Фролов только плечами пожал.
– Четыре десятка лет прошло. Разве узнаешь?
– Ну, а мне тогда и бояться нечего. Водитель грузовика, да еще с моей рожей. О крыше спорить не будем: остаюсь.
– Лучше бы в общежитии.
– Кому лучше? Значит, тебе. Побаиваешься. А ведь я и так знаю. Тихо живешь и много крадешь. А что крадешь, сам расскажешь. Небось на сплаву у тебя своя бухгалтерия и помощник для тебя ох как нужен. Тут, милок, я тебя насквозь вижу. Такие, как ты, на зарплату не живут, а как от суда уйти, я лучше знаю: больше опыта.
Фролов молчал, вздыхал, думал. Действительно, не на зарплату живет, и такой помощник, как Солод, конечно, нужен. Ему и рассказать многое можно, и совет дельный он даст, и совсем уж необходим, когда смываться придется.
– А не боишься, что я тебя выдам? – спросил Фролов.
– Невыгодно тебе это. Глебовскому откроешься? Так он нас обоих в угрозыск передаст. И пока следствие будет тянуться, я тебя в камере и пришью. Анонимку пошлешь самому Кострову, скажем? Так меня он сначала посмотреть захочет. У нас по анонимным доносам людей не сажают. А уж я сразу догадаюсь, почему это меня Кострову показывают, а может, еще и Глебовскому. Нет выгоды для тебя, корешок, а без выгоды небось и жить скучно.
– Ставь койку у меня в комнате, – угрюмо проговорил Фролов. – Я и сам боюсь, что обо мне кто-нибудь в анонимке выскажется. Поживи чуток, может, и к лучшему: совет нужный дашь и время смываться обоим почуешь. Нюх, как я понимаю, у тебя на такие дела собачий.
Так полгода назад появился на сплаву Солод, среди новых людей прижился, да и люди к его травмированной роже привыкли.
– Я ознакомился с делом, Верочка, – начал он. – Кстати, вас не обижает то, что я опускаю отчество?
– А меня все так зовут. Только Жарков, когда я пыталась с ним спорить, иронически называл меня «девушка» и, кстати, не интересовался тем, обижает меня это или нет.
– Не будем касаться педагогических посылов Жаркова. Сейчас нас интересует лишь его последнее дело. А провел он его для следователя с таким большим юридическим опытом, скажем мягко, поверхностно, даже небрежно, опираясь только на одну версию, возможную, но не единственную, – задумчиво рассуждал Бурьян. – Ровно месяц назад жена главного инженера Людмила Павловна Глебовская задержалась до позднего вечера на занятиях театрального кружка в заводском Доме культуры. Домой ее провожал влюбленный в нее директор Дома Армен Маркарьян. Я повторю вам сейчас то, что уяснил себе из дела Глебовского, и, если в чем-нибудь ошибусь, вы меня поправите. Так вот, Маркарьян и Глебовская не спешили. Он – потому что радовался этой незапланированной вечерней прогулке, она – потому что дома ее никто не ждал: по субботам ее муж с вечера обычно уходил на охоту. У садовой калитки минут десять они разговаривали, причем разговор их был подслушан. Свидетельские показания в деле имеются. И они, кстати говоря, отнюдь не подтверждают того, что произошло через десять минут, когда Глебовская уже шла к дому. Раздался выстрел, потом другой, и Маркарьян был убит на месте. А вернувшегося утром с охоты Глебовского арестовал поджидавший его инспектор уголовного розыска. Достаточно ли было у него оснований для ареста?
– Утром Жарков позвонил Соловцову, – вмешалась Верочка, – примерно был такой разговор. «Арестовали? Правильно. Вполне подходящий кандидат. На охоту сразу не пошел, спрятался где-нибудь в саду за можжевельником и ждал Маркарьяна. Знал, что он будет ее провожать. Что, что? Нашли пыжи? Какие пыжи? Ага, те, что набивают вместе с дробью в патроны. А что это нам дает? – Подождал, послушал и добавил: – Немедленно же пришли. Это уже прямая улика! – А потом обернулся ко мне и сказал с назидательностью: – Вот вам и первая улика, Верочка. Охотничьи пыжи-то, оказывается, были сделаны им из школьных тетрадок дочери. Мать тут же это и подтвердила».
– Самое характерное в вашем рассказе, Верочка, – это мотив убийства, который и привел Жаркова к его версии. Оказывается, он еще до разговора с начальником уголовного розыска подозревал в убийстве именно Глебовского: все гости и работники Дома культуры знали об агрессивной влюбленности Маркарьяна. Остальное добавили вспыльчивый характер Глебовского, городские сплетни и ссоры главного инженера со своей женой. Жаркова не заинтересовали ни личность убитого, ни его прошлое. И все допросы он вел, опираясь на свою версию. Это подтекст его следствия. Даже категорический отказ Глебовского признать навязанное ему убийство не вызвал сомнений у следователя. Прослушаем хотя бы его первый допрос обвиняемого.
Бурьян включил магнитофонную запись допроса.
Жарков. Говорят, что вы самый меткий стрелок в городе?
Глебовский. Был снайпером у партизан под Смоленском.
Жарков. Значит, привыкли убивать?
Глебовский. Мне странно слышать такой вопрос от советского человека и коммуниста. Чтобы приписать мне обвинение в убийстве, вы прибегаете к приемам, недозволенным нашим уголовным кодексом.
Жарков. Уголовного кодекса вы не знаете, а спрашивать я могу вас обо всем, что касается вчерашнего убийства у вашего дома. Где вы были в это время?
Глебовский. На охоте у Черного озера. Примерно в тридцати километрах от города.
Жарков. Кто-нибудь может подтвердить это?
Глебовский. Никто, кроме моей жены, которой я оставил записку.
Жарков. Как вы добрались до Черного озера?
Глебовский. На собственной машине марки «Жигули» красного цвета.
Жарков. Кто-нибудь видел эту машину?
Глебовский. Таких машин в городе не одна, и не мог же я останавливаться перед каждым прохожим, чтобы объяснить ему, куда и зачем я еду.
Жарков. Значит, алиби у вас нет?
Глебовский. Очевидно.
Жарков. А убитого Маркарьяна вы знали?
Глебовский. Конечно. И мне очень не нравилось его отношение к моей жене. Я даже настаивал на ее уходе с работы в Доме культуры.
Жарков. Значит, ревновали?
Глебовский. Возможно.
Жарков. А ведь из ревности можно и убить.
Глебовский. Вероятно. Только я не убивал Маркарьяна. Это сделал кто-то другой.
Тут Бурьян выключил запись.
– Ну, а дальше разговор о пыжах и дочерней тетрадке и о том, что в патронташе Глебовского оказался всего один-единственный патрон с десятимиллиметровой дробью, иначе говоря, с картечью. И тут же классический вопрос следователя: «Кто может подтвердить, что вы взяли с собой только один такой патрон?» Жарков буквально загонял Глебовского в угол, из которого был лишь один выход: признание в убийстве. Но этого признания он от Глебовского не добился.
Бурьян задумался. Конечно, версия Жаркова доказательна. Но упрямство Глебовского можно объяснить и его убежденностью в своей правоте. Уже одно это обстоятельство должно было насторожить следователя. А вдруг действительно стрелял кто-то другой? Но кто и почему? На первом же допросе Глебовский рассказал, что как-то он, разбираясь в своем охотничьем хозяйстве, обнаружил отсутствие четырех патронов. Но Жаркова это не заинтересовало. А когда его спросила об этом Левашова, он равнодушно ответил: «В выходные дни возле него в саду всегда торчали какие-то мальчишки-школьники». А может быть, следовало начать с пропажи этих патронов? Потерять их Глебовский мог, но хороший охотник такие потери не забывает. Просто вору патроны не нужны, а вору-охотнику четырех патронов мало.
– Загляните-ка в ближайшую школу, Верочка, – сказал Бурьян. – Может быть, там и найдем похитителей. Ведь патроны могли понадобиться их отцам или старшим братьям.
Верочка жадно вслушивалась в каждое слово Бурьяна. Именно такой педагог-юрист был ей нужен, хотя ни он, ни она о педагогике и не думали. Они думали о деле Глебовского и о возможных ошибках следствия.
– Мне хочется рассказать вам еще об одном обстоятельстве, – неуверенно подсказала она. – На другой день уже после ареста Глебовского я еще раз осмотрела место убийства и в лужице поодаль у забора нашла полкоробка спичек с этикеткой рижской спичечной фабрики. Коробок был помятый и мокрый, но я все-таки захватила его для Жаркова. Только напрасно: он, даже не посмотрев, выбросил его из окошка на улицу. «Три дня дожди шли, – сказал он, – мало ли с какой улицы он приплыл и сколько дней там провалялся. Это – во-первых, а во-вторых, Глебовский не курит. И рекомендую вам, девушка, не играйте в мисс Марпл из романов Агаты Кристи».
– А что заинтересовало вас в этом коробке? – спросил Бурьян.
– Откуда в нашем городе спички из Риги, когда их везут к нам из Калуги с фабрики «Гигант». Других в наших магазинах и ларьках не было и нет. Значит, коробок бросил приезжий или ездивший в эти дни в командировку в Ригу.
Бурьян тотчас же позвонил Соловцову:
– А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.
Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.
– А что с двумя приблудными будем делать? – спросил Костров.
– Проверим и решим.
– Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.
– Тогда расстреляем.
– Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.
– Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.
– Не исключено.
– Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.
Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:
– Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.
Мухин, молодой черноватый парень, спросил:
– За что? Я же был в отряде Потемченко.
– Мы не можем этого проверить.
– Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.
– Нет связи. Рация вышла из строя.
Мухин пожал плечами без особого страха.
– Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.
– Не стреляйте его, – вмешался Фролов. – Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.
Глебовский задумался.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Чем до войны занимался?
– Тракторист в колхозе. Кончил техникум.
– Что делал после оккупации?
– Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.
– Почему же не взяли в армию?
– Говорят: плоскостопие.
– Потемченко лично знаешь?
– Еще бы!
– Опиши.
– Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.
«А мужичок подходящий, – подумал Глебовский. – Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».
– Добро, – сказал он, – так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением – быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!
Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.
– Я полагаю так, – карандаш Кострова уткнулся в карту, – вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. – Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. – Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.
Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.
– Там уже фронт близко, – наконец проговорил он. – Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.
– Что верно, то верно, – согласился Костров, – но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.
Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой – все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», – решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:
– Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.
– Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, – по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.
И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.
Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:
– Мне бы оправиться, товарищ политрук.
Костров указал на кусты орешника по соседству.
– Минуты две-три хватит? Я подожду.
Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.
– Проходи, – сказал Костров, пропуская солдата.
Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно – ох как ругал себя Костров за эту скученность! – вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.
– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.
Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.
Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:
– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.
По-немецки он говорил плохо.
«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».
– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.
«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».
– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.
«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.
И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.
Один из офицеров что-то сказал главному.
– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.
– Я? – нерешительно спросил Мухин.
– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.
«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.
Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.
За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.
Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.
6
От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.
– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.
– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.
Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.
– Чего сдрейфил? – удивился тот.
– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.
– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.
– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.
Водитель рванулся к двери.
– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.
– Тот самый?
– Неужто не узнал?
– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.
– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.
– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.
Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:
– На сплав?
– Куда же еще? На заводе мне делать нечего.
Поехали. Разговор не клеился, пока Фролова не прорвало:
– Что-то неспокойно у меня на душе, старый бродяга.
– А душа-то у тебя есть? – усмехнулся водитель. – Если говорить правду, нас обоих тревожит одно. Мертвецы оживают, а живые вороги помнят.
– Ты о Глебовском? Так его дело вот-вот передадут в суд.
– А суд, предположим, оправдает.
– Не будет этого, – отмахнулся Фролов. – Дело чистое. Не подкопаешься.
– Как сказать. Костров близкий друг Глебовского, а сам он, по сути дела, хозяин области. И суд и уголовка у него под мышкой. Вот и вернет суд дело Глебовского на доследование. Ты нового следователя не знаешь, а я его в город привез. С ним-то Костров и торчал у машины. Мне – что, меня теперь и родная мать не узнала бы: рожа у меня другая, никакой косметики не требует. А у тебя, мил друг, как у Чичикова, – «мертвые души», и ОБХСС, наверно, уже к ним принюхивается. Смываться надо нам обоим, и фамилию придется переменить. Мне-то не требуется: был Мухин, а теперь Солод Михал Михалыч. Вот и смекай, старичок с ноготок!
7
От сплавной конторы до заводских причалов вниз да реке было километров сто с лишком, но шоссе, по которому они ехали, сокращало почти вдвое эту дорогу. Вот здесь и жил Фролов, тут же и работал. Жил в двух комнатах на втором этаже, жил одиноко, вдовый. Здешние девки на него даже и не заглядывались. Прибирала и кормила его тетя Паша вместе с ледорубами и сплавщиками – не так уж вкусно, но охотно и сытно. Лесорубы, проживавшие в Свияжске, числились в штате завода и получали зарплату в заводской бухгалтерии. А сплавщиков нанимал и оплачивал сам Фролов тоже за счет завода, но сдельно от ледохода до ледостава. То было его удельное княжество, его опричнина и командный пункт. Все имел Фролов – и дом, и жратву, припеваючи жил, с умением прибрать к рукам все, что плохо лежит. А домой к себе не пускал, гостей не собирал даже по праздникам, и жильцам отказывал вежливо и с поклонами, уверяя всех, что малейшего шума не переносит.Так все и шло, пока ранней весной не постучался к нему в дверь за семью замками человек с перебитым носом и раздвоенной губой. Не узнал гостя Фролов, даже цепочки с двери не снял, в щель его разглядывая. Мелькнуло вдруг что-то знакомое, как видение из далекого прошлого.
– Неужели Мухин? – робко спросил он.
– Узнал все-таки старого друга, – хмыкнул гость, – так открывай дверь. На приступочке сидеть не намерен. Жрать, водки побольше, да и по душам поговорить надо. Хорошо, что ты фамилию не сменил, иначе тебя бы и не найти.
Цепочка звякнула, и дверь открылась.
Гость вошел, швырнул ватник в передней и, по-волчьи оскалив зубы, шагнул в комнату, где все уже было приготовлено для завтрака: буженина из холодильника, помидоры и соленые огурцы. Гость вынул из кармана куртки и поставил на стол темно-коричневую бутылку с рижским бальзамом.
– Попробуй-ка, из Риги привез. Крепкое варево, только мне не по вкусу. Мне бы сивухи сейчас. Насквозь продрог, пока в придорожной канаве лежал.
Фролов принес тщательно закупоренную большую стеклянную бутыль с самогоном и присел к столу. Незваный гость опрокинул в рот полный стакан и налил еще.
– Что ж ты без закуски, – вежливенько упрекнул Фролов, – и без партнера? У нас, Мухин, не пьют по-черному.
– О Мухине забудь. Нет более Мухина. Были после него и Губкин и Кривицкий, были да сплыли. Их теперь уголовка по всему Союзу разыскивает за угон машин отечественной выделки. Сейчас я предпочитаю «Волги», преимущественно новенькие, и перепродаю их спекулянтам с кавказским акцентом. Работал всегда один, без сообщников, потому и уходил от розыска. Лишние паспорта у меня всегда есть. А когда на шоссе в Памире в аварию попал, пришлось не только машину, но и себя ремонтировать. Вот следы на морде, любуйся. Когда узнал, кем ты стал и где работаешь, сюда и явился. Так что знакомься: Солод Михал Михалыч. А ты один здесь живешь?
– Как видишь, и вдов, и сир, и не без прибыли.
– Значит, есть и у меня теперь и работа и крыша.
– С работой порядок. Мне как раз водитель грузовика нужен, а вот с крышей… – Фролов явно помрачнел, – придется другую подыскать. У меня не выйдет.
– Это почему же не выйдет?
– Жильцов к себе не пускаю. Шуму, говорю, не переношу. И все в городе и здесь на плаву об этом знают. А тут вдруг – жилец! Да еще с такой рожей. Разговоры пойдут, а народ у нас страсть какой любопытный. Тебе же не выгодно!
– А ты о моей выгоде не волнуйся. Кто спросит, отвечай, что дружок фронтовой приехал, а лицо, мол, миной травмировано. Потом все привыкнут, а сплав начнется, так и вопросов не будет. Фронтовая дружба, милок, для любого законна.
Вздохнул Фролов:
– Михал Михалыч, значит? Запомним. Только места здесь для тебя невыгодные. Главным инженером у нас Глебовский, командир отряда, куда нас с тобой немцы забросили. Для меня сейчас это сволочь первая, и к тебе, Миша, начнет присматриваться. Вдруг признает? Я же признал.
– Догадался, а не признал. А Глебовский этот глянет и мимо пройдет: тыщи людей видел за сорок лет, всех не припомнишь.
– А секретарем обкома у нас знаешь кто? Бывший политрук отряда Костров. Тебя-то он наверняка запомнил, с тобой шел, когда отряд разделился.
Солод вздрогнул:
– Неужто тот самый? Так я лично его расстрелял, когда немцев вызвал. Пулей в затылок. Промазать не мог: в упор стрелял. Думал, вешать будем, да у гауптмана времени не хватало. Вот он и поручил мне, как русскому, всю десятку убрать. Ну я и убрал: все тогда сволочами были. А почему этот политрук выжил – понятия не имею. Рука у меня, что ли, дрогнула или оступился, быть может… А проверять некогда было: очень уж немцы спешили.
– А у него на затылке от твоей пули вмятина в черепе. Сам видел на партсобрании в обкоме.
– Часто встречаетесь?
– Кто я для него? Клоп. Взглянет издали и забудет. Разок на сплаву побывал, да меня, к счастью, не было, приболел малость.
– Не узнал тебя?
Фролов только плечами пожал.
– Четыре десятка лет прошло. Разве узнаешь?
– Ну, а мне тогда и бояться нечего. Водитель грузовика, да еще с моей рожей. О крыше спорить не будем: остаюсь.
– Лучше бы в общежитии.
– Кому лучше? Значит, тебе. Побаиваешься. А ведь я и так знаю. Тихо живешь и много крадешь. А что крадешь, сам расскажешь. Небось на сплаву у тебя своя бухгалтерия и помощник для тебя ох как нужен. Тут, милок, я тебя насквозь вижу. Такие, как ты, на зарплату не живут, а как от суда уйти, я лучше знаю: больше опыта.
Фролов молчал, вздыхал, думал. Действительно, не на зарплату живет, и такой помощник, как Солод, конечно, нужен. Ему и рассказать многое можно, и совет дельный он даст, и совсем уж необходим, когда смываться придется.
– А не боишься, что я тебя выдам? – спросил Фролов.
– Невыгодно тебе это. Глебовскому откроешься? Так он нас обоих в угрозыск передаст. И пока следствие будет тянуться, я тебя в камере и пришью. Анонимку пошлешь самому Кострову, скажем? Так меня он сначала посмотреть захочет. У нас по анонимным доносам людей не сажают. А уж я сразу догадаюсь, почему это меня Кострову показывают, а может, еще и Глебовскому. Нет выгоды для тебя, корешок, а без выгоды небось и жить скучно.
– Ставь койку у меня в комнате, – угрюмо проговорил Фролов. – Я и сам боюсь, что обо мне кто-нибудь в анонимке выскажется. Поживи чуток, может, и к лучшему: совет нужный дашь и время смываться обоим почуешь. Нюх, как я понимаю, у тебя на такие дела собачий.
Так полгода назад появился на сплаву Солод, среди новых людей прижился, да и люди к его травмированной роже привыкли.
8
Бурьян прочитал дело Глебовского, потом перечитал его еще раз, вдумываясь в каждое из свидетельских показаний, прослушал магнитофонные записи допросов и вызвал из соседней комнаты Верочку Левашову.– Я ознакомился с делом, Верочка, – начал он. – Кстати, вас не обижает то, что я опускаю отчество?
– А меня все так зовут. Только Жарков, когда я пыталась с ним спорить, иронически называл меня «девушка» и, кстати, не интересовался тем, обижает меня это или нет.
– Не будем касаться педагогических посылов Жаркова. Сейчас нас интересует лишь его последнее дело. А провел он его для следователя с таким большим юридическим опытом, скажем мягко, поверхностно, даже небрежно, опираясь только на одну версию, возможную, но не единственную, – задумчиво рассуждал Бурьян. – Ровно месяц назад жена главного инженера Людмила Павловна Глебовская задержалась до позднего вечера на занятиях театрального кружка в заводском Доме культуры. Домой ее провожал влюбленный в нее директор Дома Армен Маркарьян. Я повторю вам сейчас то, что уяснил себе из дела Глебовского, и, если в чем-нибудь ошибусь, вы меня поправите. Так вот, Маркарьян и Глебовская не спешили. Он – потому что радовался этой незапланированной вечерней прогулке, она – потому что дома ее никто не ждал: по субботам ее муж с вечера обычно уходил на охоту. У садовой калитки минут десять они разговаривали, причем разговор их был подслушан. Свидетельские показания в деле имеются. И они, кстати говоря, отнюдь не подтверждают того, что произошло через десять минут, когда Глебовская уже шла к дому. Раздался выстрел, потом другой, и Маркарьян был убит на месте. А вернувшегося утром с охоты Глебовского арестовал поджидавший его инспектор уголовного розыска. Достаточно ли было у него оснований для ареста?
– Утром Жарков позвонил Соловцову, – вмешалась Верочка, – примерно был такой разговор. «Арестовали? Правильно. Вполне подходящий кандидат. На охоту сразу не пошел, спрятался где-нибудь в саду за можжевельником и ждал Маркарьяна. Знал, что он будет ее провожать. Что, что? Нашли пыжи? Какие пыжи? Ага, те, что набивают вместе с дробью в патроны. А что это нам дает? – Подождал, послушал и добавил: – Немедленно же пришли. Это уже прямая улика! – А потом обернулся ко мне и сказал с назидательностью: – Вот вам и первая улика, Верочка. Охотничьи пыжи-то, оказывается, были сделаны им из школьных тетрадок дочери. Мать тут же это и подтвердила».
– Самое характерное в вашем рассказе, Верочка, – это мотив убийства, который и привел Жаркова к его версии. Оказывается, он еще до разговора с начальником уголовного розыска подозревал в убийстве именно Глебовского: все гости и работники Дома культуры знали об агрессивной влюбленности Маркарьяна. Остальное добавили вспыльчивый характер Глебовского, городские сплетни и ссоры главного инженера со своей женой. Жаркова не заинтересовали ни личность убитого, ни его прошлое. И все допросы он вел, опираясь на свою версию. Это подтекст его следствия. Даже категорический отказ Глебовского признать навязанное ему убийство не вызвал сомнений у следователя. Прослушаем хотя бы его первый допрос обвиняемого.
Бурьян включил магнитофонную запись допроса.
Жарков. Говорят, что вы самый меткий стрелок в городе?
Глебовский. Был снайпером у партизан под Смоленском.
Жарков. Значит, привыкли убивать?
Глебовский. Мне странно слышать такой вопрос от советского человека и коммуниста. Чтобы приписать мне обвинение в убийстве, вы прибегаете к приемам, недозволенным нашим уголовным кодексом.
Жарков. Уголовного кодекса вы не знаете, а спрашивать я могу вас обо всем, что касается вчерашнего убийства у вашего дома. Где вы были в это время?
Глебовский. На охоте у Черного озера. Примерно в тридцати километрах от города.
Жарков. Кто-нибудь может подтвердить это?
Глебовский. Никто, кроме моей жены, которой я оставил записку.
Жарков. Как вы добрались до Черного озера?
Глебовский. На собственной машине марки «Жигули» красного цвета.
Жарков. Кто-нибудь видел эту машину?
Глебовский. Таких машин в городе не одна, и не мог же я останавливаться перед каждым прохожим, чтобы объяснить ему, куда и зачем я еду.
Жарков. Значит, алиби у вас нет?
Глебовский. Очевидно.
Жарков. А убитого Маркарьяна вы знали?
Глебовский. Конечно. И мне очень не нравилось его отношение к моей жене. Я даже настаивал на ее уходе с работы в Доме культуры.
Жарков. Значит, ревновали?
Глебовский. Возможно.
Жарков. А ведь из ревности можно и убить.
Глебовский. Вероятно. Только я не убивал Маркарьяна. Это сделал кто-то другой.
Тут Бурьян выключил запись.
– Ну, а дальше разговор о пыжах и дочерней тетрадке и о том, что в патронташе Глебовского оказался всего один-единственный патрон с десятимиллиметровой дробью, иначе говоря, с картечью. И тут же классический вопрос следователя: «Кто может подтвердить, что вы взяли с собой только один такой патрон?» Жарков буквально загонял Глебовского в угол, из которого был лишь один выход: признание в убийстве. Но этого признания он от Глебовского не добился.
Бурьян задумался. Конечно, версия Жаркова доказательна. Но упрямство Глебовского можно объяснить и его убежденностью в своей правоте. Уже одно это обстоятельство должно было насторожить следователя. А вдруг действительно стрелял кто-то другой? Но кто и почему? На первом же допросе Глебовский рассказал, что как-то он, разбираясь в своем охотничьем хозяйстве, обнаружил отсутствие четырех патронов. Но Жаркова это не заинтересовало. А когда его спросила об этом Левашова, он равнодушно ответил: «В выходные дни возле него в саду всегда торчали какие-то мальчишки-школьники». А может быть, следовало начать с пропажи этих патронов? Потерять их Глебовский мог, но хороший охотник такие потери не забывает. Просто вору патроны не нужны, а вору-охотнику четырех патронов мало.
– Загляните-ка в ближайшую школу, Верочка, – сказал Бурьян. – Может быть, там и найдем похитителей. Ведь патроны могли понадобиться их отцам или старшим братьям.
Верочка жадно вслушивалась в каждое слово Бурьяна. Именно такой педагог-юрист был ей нужен, хотя ни он, ни она о педагогике и не думали. Они думали о деле Глебовского и о возможных ошибках следствия.
– Мне хочется рассказать вам еще об одном обстоятельстве, – неуверенно подсказала она. – На другой день уже после ареста Глебовского я еще раз осмотрела место убийства и в лужице поодаль у забора нашла полкоробка спичек с этикеткой рижской спичечной фабрики. Коробок был помятый и мокрый, но я все-таки захватила его для Жаркова. Только напрасно: он, даже не посмотрев, выбросил его из окошка на улицу. «Три дня дожди шли, – сказал он, – мало ли с какой улицы он приплыл и сколько дней там провалялся. Это – во-первых, а во-вторых, Глебовский не курит. И рекомендую вам, девушка, не играйте в мисс Марпл из романов Агаты Кристи».
– А что заинтересовало вас в этом коробке? – спросил Бурьян.
– Откуда в нашем городе спички из Риги, когда их везут к нам из Калуги с фабрики «Гигант». Других в наших магазинах и ларьках не было и нет. Значит, коробок бросил приезжий или ездивший в эти дни в командировку в Ригу.
Бурьян тотчас же позвонил Соловцову: