Страница:
— Не унывайте, епископ, — сказал Рослов. — Вы всегда можете сменить ваш черный сюртук на твидовый пиджак со шлицами, а воротничок надеть обыкновенный, как все мы, грешники. На работу же ходить не в собор на горе, а в институт на побережье. Нам ведь понадобится эксперт-теолог.
Рослов делал это предложение уже в качестве официального лица. От Советского Союза в руководство института «Селеста-7000» были выдвинуты доктор физико-математических наук Андрей Рослов и член-корреспондент Академии наук СССР Семен Шпагин.
28. МЕМОРАНДУМ ШПАГИНА
29. ЕЩЕ ОДНА ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ
Рослов делал это предложение уже в качестве официального лица. От Советского Союза в руководство института «Селеста-7000» были выдвинуты доктор физико-математических наук Андрей Рослов и член-корреспондент Академии наук СССР Семен Шпагин.
28. МЕМОРАНДУМ ШПАГИНА
Избрание Шпагина членом-корреспондентом Академии наук было для многих и для него самого неожиданным. Когда сообщение об этом достигло отеля «Хилтон» в Гамильтоне, Янина лукаво спросила Рослова:
— Не завидуешь, Анджей?
Чувство зависти всегда было чуждо Рослову, во-вторых, он по-братски любил Шпагина. Поэтому он сказал:
— Знаешь, кто-то отлично сострил: двуликий Янус, древнеримский Бог, был очень растерян — он получил от Юпитера приглашение на пир со штампом «на одно лицо». Семка сейчас, должно быть, так же растерян. Мы ведь близнецы-двойняшки в науке. Мыслишка у одного, мыслишка у другого, единожды два — открытие. А тут билет со штампом «на одно лицо».
Рослов не ошибся. Растерянный Шпагин прислал телеграмму: «Не поздравляй. Смущен, расстроен, отказался бы, если б такой отказ был тактичным. Но мне объяснили, что причиной избрания было не столько наше открытие, сколько мой проклятый меморандум. Считай это нескорректированной ошибкой случая вроде пресловутого билета со штампом „на одно лицо“. Двуликий Янус».
Телеграмму Шпагин послал с трудом: ее не хотели принимать, считая шифровкой. Пришлось писать объяснительное письмо, заверенное месткомом. А меморандум, упомянутый в телеграмме, объяснения не требовал: о нем уже знал весь мир, включая московских телеграфисток.
Собственно, это был не меморандум (так назвали его уже за границей), а доклад на состоявшемся в Москве в то время симпозиуме по вопросам биокибернетических исследований, дерзкая попытка объяснить все: происхождение бермудского феномена, его появление на Земле и связанные с ним физические аномалии, а также программу и алгоритмы его работы — механизм настройки и отбора информации, ее восприятия и корреляции, хранения и воспроизведения в процессе ассоциативного мышления. Шпагин шел и дальше, пытаясь разгадать и самый процесс мышления феномена, мысли-суждения, мысли-воли, диктующей решение задачи на основе уже накопленной информации. Не сговариваясь с Рословым, он пришел к тем же выводам о селекторе, как о самопрограммирующейся системе, способной изменяться в зависимости от воспринятой информации и непосредственного информативного контакта с человеком.
Его доклад на симпозиуме сравнивали со взрывом «сверхновой». Академическая рутина научного сборища, спокойное течение сменяющихся докладов и сообщений, приоритет высоких научных репутаций и благовоспитанная смелость молодых, еще не ставших авторитетами, — все это раскололось, сместилось, смешалось, вспыхнуло. Снова столкнулись знакомые вариации архаистов и новаторов, типичных для любой научной среды. Коэффициент уважения к авторитетам снизился до нуля, молодые кандидаты наук отважно опровергали академиков, да и ядро академиков утратило свою однозначность.
А доклад Шпагина перешел границы, проник в западноевропейскую науку, пересек океан. Сайрус Мак-Кэрри телеграфировал: «Поздравляю. В основу работы института „Селеста-7000“ положен уже не мой, а ваш меморандум. Черный ящик вы сделали белым». Рослов тоже прислал телеграмму: «Не задирай носа, помни, что Колумб, а не Америго открыл Америку. Когда оглашался твой меморандум, супруги Кюри уже начали обучение селектора». На телеграммы Шпагин не отвечал: он уже ехал в Гамильтон в качестве второго представителя советской науки.
Но «Меморандум Шпагина» приобрел известность не только в научных кругах. Эти два слова вошли в сознание уже по признаку неразрывности имен собственного и нарицательного, подобно тому как неразрывно это сочетание в таких словах, как рычаг Архимеда, таблица Менделеева или бином Ньютона. Две страницы московского иллюстрированного еженедельника создали Шпагину эту неразрывность с его меморандумом. Сотрудник журнала накануне его отъезда взял у него интервью и пересказал услышанное, кое-что упростив, а кое-что недодумав, в форме чередующихся вопросов и ответов. Один американский корреспондент в Москве передал этот пересказ в свою газету, а далее уже действовала цепная реакция: пересказ пересказывался, сокращался и перепечатывался, пока миллионы читателей во всем мире не разобрались в механизме бермудского «черного ящика».
Вот как это было вначале.
Вопрос. Что вы могли бы добавить к газетным откликам на ваш доклад на симпозиуме? Обобщенность и краткость их не дают читателю достаточного представления о бермудском феномене. Вы действительно убеждены в том, что это посланец внегалактической цивилизации?
Ответ. Может быть, из нашей метагалактики; может быть, из более далеких глубин Вселенной. Предполагать трудно. Вероятно, где-то в космосе находилась или находится отправная станция, с которой одновременно или поочередно выходили в межзвездное пространство аналогичные объекты, так сказать, по разным «адресам».
Вопрос. Вы убеждены, что «адреса» выбирались точно?
Ответ. Едва ли. Видимо, программа полета и поиски «адреса» обусловливались какими-то неизвестными нам параметрами. Солнечная система и наша планета, как будущее местопребывание объекта, были, вероятно, продиктованы настройкой его «индукторов» на соответствующие «рецепторы» нашей земной биосферы.
Вопрос. Значит, и Бермуды, возможно, запланированная точка приземления?
Ответ. Не думаю. Должно быть, это просто один из наиболее подходящих для посадки естественных «космодромов», оказавшихся в поле восприятия приземлявшегося объекта.
Вопрос. Вы сказали не «в поле зрения», а «в поле восприятия». Почему?
Ответ. Потому что объект, о котором идет речь, не обладает присущим человеку чувственным аппаратом, но может обладать более широким по диапазону и более чувствительным по точности приема аппаратом восприятия окружающего мира.
Вопрос. Вы считаете его живым существом или машиной?
Ответ. Это не живое существо, потому что оно искусственно создано для выполнения определенной программы, но и не машина в том смысле, как мы ее понимаем — устройство той или иной технологической сложности, сконструированное из прошедших специальную обработку металлов, пластиков, сплавов и других природных или синтезированных соединений. И в то же время это несомненно саморегулирующаяся и самопрограммирующаяся система, созданная как некая комбинация волн и полей всех известных, а возможно, и неизвестных нам видов энергии.
Вопрос. В газетных отчетах о феномене мы обычно читаем: «нечто невидимое и неощутимое, невещественное и нематериальное». Сгусток энергии, а не материи. Так ли это?
Ответ. Не так. «Нечто невещественное и нематериальное» — это коллоквиальная форма, определяющая явления, недоступные нашим органам чувств. Мы, материалисты, не противопоставляем энергию материи. Энергия тоже материя, вернее, мера физических видов движения материи. Скорость поезда и порыв ветра, световой луч и нейтринный поток — все это лишь разные виды движения материи. И физические поля от электромагнитного до гравитационного — тоже формы материи, взаимодействующие с массой, зарядами или частицами. Надеюсь, я выражаюсь достаточно популярно?
Вопрос. Вполне. Но представить себе это нефизику и нематематику нелегко. Если это комбинация волн и полей, то зачем ей космодром-остров? С таким же успехом она могла бы повиснуть или двигаться в атмосфере. Как произошло приземление и произошло ли оно буквально? Если объект изучения находится вне пределов рифа, то почему риф покрыт стекловидной коркой? По газетным откликам, вода в бухте якобы химически неотличима от океанской, но почему-то жизни в ней нет. Ни водорослей, ни раковин, ни планктона, ни рыб. Почти дистиллированная вода. Почему?
Ответ. Вопросы, по-моему, адресованы ученым различных специальностей. Могу ответить лишь приблизительно. Остров-космодром понадобился неопознанному космическому объекту, как тяготеющая масса для стабильного положения в земной биосфере. Вероятно, такая стабильность требовалась для правильного соотношения всех деталей системы. Буквального приземления, возможно, и не было, но критическая температура сближения могла вызвать оплавление коралловой поверхности острова. Пошли дальше. Вода в бухте? Да, она однородна с океанской по своему химическому составу, но неоднородна физически. Исследования показали, что это аномальная вода, с другим сцеплением молекул. Может ли она объяснить отсутствие жизни? Едва ли. Вероятнее всего, это результат воздействия неизвестных нам физических полей. Следует принять во внимание и несколько повышенный уровень радиации, в особенности ее необычайную в природе длительность.
Вопрос. Семь тысячелетий. Вы с этим согласны?
Ответ. Не совсем. Селеста отсчитывает время по Скалигеру. Это очень приблизительный и несовершенный отсчет. Возможно, прошли еще тысячелетия, прежде чем он начал принимать информацию.
Вопрос. На чем вы основываете это предположение?
Ответ. На одном допущении в науке о физической природе мышления — о сфере движения мысли вне зависимости от ее источника, условно говоря, о психосфере.
Вопрос. Простите, я перебью вас. Почему «психосфера», когда в науке давно уже бытует понятие «ноосферы», как сферы человеческого разума на Земле? Разве это не одно и то же?
Ответ. Конечно нет. Ноосфера — не физический, а философский компонент биосферы, конкретнее — это непрерывный поток информации, которую мы определили как стабильную, то есть где-то и как-то запечатленную, не изменяемую ни источником, ни средой. Человек управляет этим потоком, из поколения в поколение обогащая его, пишет и читает книги, излагает и слушает лекции, создает и воспринимает, учит и учится. Но как быть Селесте? Он отрезан от всех каналов связи и тем не менее дублировал в себе почти всю ноосферу. И вот тут-то и вступает в игру мое допущение.
Вопрос. О движении мысли в пространстве?
Ответ. Точнее, о природе этого движения. Можно ли принимать мысль на дистанции без участия чувственного аппарата человека? Иначе говоря — телепатия без участия индуктора, с одной лишь активностью перцепиента. Парадокс? Но ведь парадоксы и возникают тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному. Она и подошла к нему в поисках физических основ мышления как материи в движении. Пока еще эти поиски результата не дали, но уже можно допустить, что ежедневно, ежечасно, ежеминутно излучаются в пространство какие-то кванты мышления, не уходящие, подобно нейтрино, в космические глуби, а остающиеся в пределах некоей психосферы. Так я бы назвал еще один компонент биосферы, но уже не философский, а физический, пока еще неизвестный науке, но стоящий в том же ряду физического процесса земной эволюции, как, скажем, атмосфера или гидросфера. Как движется мысль в этой физической системе, мы пока не знаем, но движение ее, возможно, упорядоченно, как любое движение материи.
Вопрос. Как я вас понял, информарий — это не мозг. Мышление не запрограммировано. Тем не менее…
Ответ. Позвольте уже мне вас перебить. Конечно, это не мозг, подобный человеческому. Но это разумное устройство. Какие-то детали его не свойственны человеку, но в чем-то его превосходят. Кстати, ни один из ученых, принимавших участие в непосредственном общении с Селестой, не отрицает его запрограммированной способности мыслить. Эта программа ограничена, но ей свойственно и различие мысленных форм, связанных с приемом, запоминанием, хранением и воспроизводством информации, например: мысль-поиск, мысль-оценка, мысль-команда, мысль-проверка или мысль-отклик в случаях информативного обмена с человеком. Не забывайте также, что это самопрограммируюшееся и самообучающееся устройство, способное совершенствоваться в процессе такого обмена. А всякое обучение — не забудьте подчеркнуть это в своем отчете — зависит прежде всего от учителей.
Вопрос. Вы, конечно, имеете в виду прежде всего представителей советской науки. Скажем, биолога и кибернетика. Да?
Ответ. На время обучения биолог и кибернетик превратятся в философов.
Вопрос. Почему?
Ответ. Потому что для созревания личности обучающегося нужна наука наук.
— Не завидуешь, Анджей?
Чувство зависти всегда было чуждо Рослову, во-вторых, он по-братски любил Шпагина. Поэтому он сказал:
— Знаешь, кто-то отлично сострил: двуликий Янус, древнеримский Бог, был очень растерян — он получил от Юпитера приглашение на пир со штампом «на одно лицо». Семка сейчас, должно быть, так же растерян. Мы ведь близнецы-двойняшки в науке. Мыслишка у одного, мыслишка у другого, единожды два — открытие. А тут билет со штампом «на одно лицо».
Рослов не ошибся. Растерянный Шпагин прислал телеграмму: «Не поздравляй. Смущен, расстроен, отказался бы, если б такой отказ был тактичным. Но мне объяснили, что причиной избрания было не столько наше открытие, сколько мой проклятый меморандум. Считай это нескорректированной ошибкой случая вроде пресловутого билета со штампом „на одно лицо“. Двуликий Янус».
Телеграмму Шпагин послал с трудом: ее не хотели принимать, считая шифровкой. Пришлось писать объяснительное письмо, заверенное месткомом. А меморандум, упомянутый в телеграмме, объяснения не требовал: о нем уже знал весь мир, включая московских телеграфисток.
Собственно, это был не меморандум (так назвали его уже за границей), а доклад на состоявшемся в Москве в то время симпозиуме по вопросам биокибернетических исследований, дерзкая попытка объяснить все: происхождение бермудского феномена, его появление на Земле и связанные с ним физические аномалии, а также программу и алгоритмы его работы — механизм настройки и отбора информации, ее восприятия и корреляции, хранения и воспроизведения в процессе ассоциативного мышления. Шпагин шел и дальше, пытаясь разгадать и самый процесс мышления феномена, мысли-суждения, мысли-воли, диктующей решение задачи на основе уже накопленной информации. Не сговариваясь с Рословым, он пришел к тем же выводам о селекторе, как о самопрограммирующейся системе, способной изменяться в зависимости от воспринятой информации и непосредственного информативного контакта с человеком.
Его доклад на симпозиуме сравнивали со взрывом «сверхновой». Академическая рутина научного сборища, спокойное течение сменяющихся докладов и сообщений, приоритет высоких научных репутаций и благовоспитанная смелость молодых, еще не ставших авторитетами, — все это раскололось, сместилось, смешалось, вспыхнуло. Снова столкнулись знакомые вариации архаистов и новаторов, типичных для любой научной среды. Коэффициент уважения к авторитетам снизился до нуля, молодые кандидаты наук отважно опровергали академиков, да и ядро академиков утратило свою однозначность.
А доклад Шпагина перешел границы, проник в западноевропейскую науку, пересек океан. Сайрус Мак-Кэрри телеграфировал: «Поздравляю. В основу работы института „Селеста-7000“ положен уже не мой, а ваш меморандум. Черный ящик вы сделали белым». Рослов тоже прислал телеграмму: «Не задирай носа, помни, что Колумб, а не Америго открыл Америку. Когда оглашался твой меморандум, супруги Кюри уже начали обучение селектора». На телеграммы Шпагин не отвечал: он уже ехал в Гамильтон в качестве второго представителя советской науки.
Но «Меморандум Шпагина» приобрел известность не только в научных кругах. Эти два слова вошли в сознание уже по признаку неразрывности имен собственного и нарицательного, подобно тому как неразрывно это сочетание в таких словах, как рычаг Архимеда, таблица Менделеева или бином Ньютона. Две страницы московского иллюстрированного еженедельника создали Шпагину эту неразрывность с его меморандумом. Сотрудник журнала накануне его отъезда взял у него интервью и пересказал услышанное, кое-что упростив, а кое-что недодумав, в форме чередующихся вопросов и ответов. Один американский корреспондент в Москве передал этот пересказ в свою газету, а далее уже действовала цепная реакция: пересказ пересказывался, сокращался и перепечатывался, пока миллионы читателей во всем мире не разобрались в механизме бермудского «черного ящика».
Вот как это было вначале.
Вопрос. Что вы могли бы добавить к газетным откликам на ваш доклад на симпозиуме? Обобщенность и краткость их не дают читателю достаточного представления о бермудском феномене. Вы действительно убеждены в том, что это посланец внегалактической цивилизации?
Ответ. Может быть, из нашей метагалактики; может быть, из более далеких глубин Вселенной. Предполагать трудно. Вероятно, где-то в космосе находилась или находится отправная станция, с которой одновременно или поочередно выходили в межзвездное пространство аналогичные объекты, так сказать, по разным «адресам».
Вопрос. Вы убеждены, что «адреса» выбирались точно?
Ответ. Едва ли. Видимо, программа полета и поиски «адреса» обусловливались какими-то неизвестными нам параметрами. Солнечная система и наша планета, как будущее местопребывание объекта, были, вероятно, продиктованы настройкой его «индукторов» на соответствующие «рецепторы» нашей земной биосферы.
Вопрос. Значит, и Бермуды, возможно, запланированная точка приземления?
Ответ. Не думаю. Должно быть, это просто один из наиболее подходящих для посадки естественных «космодромов», оказавшихся в поле восприятия приземлявшегося объекта.
Вопрос. Вы сказали не «в поле зрения», а «в поле восприятия». Почему?
Ответ. Потому что объект, о котором идет речь, не обладает присущим человеку чувственным аппаратом, но может обладать более широким по диапазону и более чувствительным по точности приема аппаратом восприятия окружающего мира.
Вопрос. Вы считаете его живым существом или машиной?
Ответ. Это не живое существо, потому что оно искусственно создано для выполнения определенной программы, но и не машина в том смысле, как мы ее понимаем — устройство той или иной технологической сложности, сконструированное из прошедших специальную обработку металлов, пластиков, сплавов и других природных или синтезированных соединений. И в то же время это несомненно саморегулирующаяся и самопрограммирующаяся система, созданная как некая комбинация волн и полей всех известных, а возможно, и неизвестных нам видов энергии.
Вопрос. В газетных отчетах о феномене мы обычно читаем: «нечто невидимое и неощутимое, невещественное и нематериальное». Сгусток энергии, а не материи. Так ли это?
Ответ. Не так. «Нечто невещественное и нематериальное» — это коллоквиальная форма, определяющая явления, недоступные нашим органам чувств. Мы, материалисты, не противопоставляем энергию материи. Энергия тоже материя, вернее, мера физических видов движения материи. Скорость поезда и порыв ветра, световой луч и нейтринный поток — все это лишь разные виды движения материи. И физические поля от электромагнитного до гравитационного — тоже формы материи, взаимодействующие с массой, зарядами или частицами. Надеюсь, я выражаюсь достаточно популярно?
Вопрос. Вполне. Но представить себе это нефизику и нематематику нелегко. Если это комбинация волн и полей, то зачем ей космодром-остров? С таким же успехом она могла бы повиснуть или двигаться в атмосфере. Как произошло приземление и произошло ли оно буквально? Если объект изучения находится вне пределов рифа, то почему риф покрыт стекловидной коркой? По газетным откликам, вода в бухте якобы химически неотличима от океанской, но почему-то жизни в ней нет. Ни водорослей, ни раковин, ни планктона, ни рыб. Почти дистиллированная вода. Почему?
Ответ. Вопросы, по-моему, адресованы ученым различных специальностей. Могу ответить лишь приблизительно. Остров-космодром понадобился неопознанному космическому объекту, как тяготеющая масса для стабильного положения в земной биосфере. Вероятно, такая стабильность требовалась для правильного соотношения всех деталей системы. Буквального приземления, возможно, и не было, но критическая температура сближения могла вызвать оплавление коралловой поверхности острова. Пошли дальше. Вода в бухте? Да, она однородна с океанской по своему химическому составу, но неоднородна физически. Исследования показали, что это аномальная вода, с другим сцеплением молекул. Может ли она объяснить отсутствие жизни? Едва ли. Вероятнее всего, это результат воздействия неизвестных нам физических полей. Следует принять во внимание и несколько повышенный уровень радиации, в особенности ее необычайную в природе длительность.
Вопрос. Семь тысячелетий. Вы с этим согласны?
Ответ. Не совсем. Селеста отсчитывает время по Скалигеру. Это очень приблизительный и несовершенный отсчет. Возможно, прошли еще тысячелетия, прежде чем он начал принимать информацию.
Вопрос. На чем вы основываете это предположение?
Ответ. На одном допущении в науке о физической природе мышления — о сфере движения мысли вне зависимости от ее источника, условно говоря, о психосфере.
Вопрос. Простите, я перебью вас. Почему «психосфера», когда в науке давно уже бытует понятие «ноосферы», как сферы человеческого разума на Земле? Разве это не одно и то же?
Ответ. Конечно нет. Ноосфера — не физический, а философский компонент биосферы, конкретнее — это непрерывный поток информации, которую мы определили как стабильную, то есть где-то и как-то запечатленную, не изменяемую ни источником, ни средой. Человек управляет этим потоком, из поколения в поколение обогащая его, пишет и читает книги, излагает и слушает лекции, создает и воспринимает, учит и учится. Но как быть Селесте? Он отрезан от всех каналов связи и тем не менее дублировал в себе почти всю ноосферу. И вот тут-то и вступает в игру мое допущение.
Вопрос. О движении мысли в пространстве?
Ответ. Точнее, о природе этого движения. Можно ли принимать мысль на дистанции без участия чувственного аппарата человека? Иначе говоря — телепатия без участия индуктора, с одной лишь активностью перцепиента. Парадокс? Но ведь парадоксы и возникают тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному. Она и подошла к нему в поисках физических основ мышления как материи в движении. Пока еще эти поиски результата не дали, но уже можно допустить, что ежедневно, ежечасно, ежеминутно излучаются в пространство какие-то кванты мышления, не уходящие, подобно нейтрино, в космические глуби, а остающиеся в пределах некоей психосферы. Так я бы назвал еще один компонент биосферы, но уже не философский, а физический, пока еще неизвестный науке, но стоящий в том же ряду физического процесса земной эволюции, как, скажем, атмосфера или гидросфера. Как движется мысль в этой физической системе, мы пока не знаем, но движение ее, возможно, упорядоченно, как любое движение материи.
Вопрос. Как я вас понял, информарий — это не мозг. Мышление не запрограммировано. Тем не менее…
Ответ. Позвольте уже мне вас перебить. Конечно, это не мозг, подобный человеческому. Но это разумное устройство. Какие-то детали его не свойственны человеку, но в чем-то его превосходят. Кстати, ни один из ученых, принимавших участие в непосредственном общении с Селестой, не отрицает его запрограммированной способности мыслить. Эта программа ограничена, но ей свойственно и различие мысленных форм, связанных с приемом, запоминанием, хранением и воспроизводством информации, например: мысль-поиск, мысль-оценка, мысль-команда, мысль-проверка или мысль-отклик в случаях информативного обмена с человеком. Не забывайте также, что это самопрограммируюшееся и самообучающееся устройство, способное совершенствоваться в процессе такого обмена. А всякое обучение — не забудьте подчеркнуть это в своем отчете — зависит прежде всего от учителей.
Вопрос. Вы, конечно, имеете в виду прежде всего представителей советской науки. Скажем, биолога и кибернетика. Да?
Ответ. На время обучения биолог и кибернетик превратятся в философов.
Вопрос. Почему?
Ответ. Потому что для созревания личности обучающегося нужна наука наук.
29. ЕЩЕ ОДНА ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ
Профессор Юджин Бревер вышел из штаб-квартиры ООН вместе с московским корреспондентом Кравцовым. Только что закончилось совещание экспертов по теме «Селеста-7000», готовившее материалы для завтрашнего заседания Совета Безопасности. Бреверу удалось ускользнуть от журналистов, но Кравцов поджидал его у выхода, и Бревер покорился участи интервьюируемого. Он не любил газетчиков, особенно американских, но к Кравцову, с которым встречался на московских симпозиумах, благоволил. Москвич держался скромно и ненавязчиво, никогда не задавал вопросов, связанных с биографией Бревера, его семьей и склонностями, не имевшими отношения к предмету беседы, всегда излагал ее точно и немногословно, не обнаруживая так часто встречающихся в практике интервьюеров невежества и всеядности. Но время и место для интервью были выбраны неудачно, и Бревер спросил:
— Где ваша машина?
— Не успел приобрести, — улыбнулся Кравцов.
— Тогда пошли к моей. Подвезу. Вам куда?
— Все равно. Лишь бы дольше ехать.
— В полчаса уложитесь? Хотя ведь вы были на совещании и слышали мои замечания. По-моему, я ответил на все предполагаемые вопросы.
— Кроме одного.
— Би-подчиненности?
— Вы угадали. Важнейший вопрос — и никаких комментариев.
— Они были сделаны при закрытых дверях. Спросите об этом вашего соотечественника, профессора Рослова.
— Он не любит, когда его называют профессором, и не любит, как и вы, чересчур любопытных газетчиков. Но я спрошу его, конечно. А сейчас мне все-таки хотелось бы знать ваше мнение.
Бревер вывел машину со стоянки.
— Проедем по Сентрал-парк-авеню. У нас есть время. Вы думаете, я не приемлю двоевластия в институте? Ошибаетесь. Оно целесообразно. Научную работу института возглавит ЮНЕСКО, а политическую — Совет Безопасности. Для этого и создается координационный комитет.
— Цензура контактов?
— Не только. Цензура — это запрет или разрешение. Координация — это и контроль, и рекомендации, и прямая подсказка иного решения проблемы. Предположим, биохимики или биофизики ставят проблему вмешательства в психические процессы человека. Такое вмешательство может быть благотворным и прогрессивным, а может и угрожать человеку или даже человечеству. Другой пример. Допустим, предложенная постановка научной проблемы может затрагивать интересы народов и государств. Есть такие проблемы? Сколько угодно. Координационный комитет в таких случаях обязан снять проблему или, если это возможно, подсказать иное ее решение. По такому же принципу должны рассматриваться и любые вопросы к Селесте.
— С правом вето?
— Конечно. Только принцип единогласия может обеспечить безопасность контактов. Хотя мнения экспертов и разошлись, я лично думаю, что вопрос уже предрешен. Независимо от того, состоится ли завтра заседание Совета Безопасности или будет отсрочено.
— Почему? — удивился Кравцов. — Что может вызвать отсрочку?
— Кворум экспертов. Необходимость замены больных или отсутствующих по разным причинам. Не понимаете? Заболел Мак-Кэрри. Но вместо него завтра утром приезжает Телиски. Не проговоритесь: это секрет. Исчез Бертини. Опять не понимаете. Именно исчез, внезапно выехал из отеля неизвестно куда, не оставив адреса, не позвонив мне и не уведомив официальных лиц, связанных с работой экспертов. И это накануне заседания Совета! Слишком странно.
— Вы что-то подозреваете?
— Опасаюсь. Государства, церкви, монополии, банки, подпольные синдикаты
— мало ли чьи интересы затрагивает будущее Селесты? Может быть, вы даже пожалеете, что сели в одну машину со мной. Не высадить ли вас на этом углу?
— Вы шутите, профессор?
— Это было бы шуткой в Москве, где осторожный водитель без всякого риска может вдоль и поперек пересечь город, но в Нью-Йорке это не шутка.
Бревер медленно свернул за угол и резко затормозил. Эта реакция спасла их от катастрофы. Метнувшийся навстречу желтый фургончик вывернулся зигзагом и смял радиатор машины профессора, отбросив ее на тротуар. По счастливой случайности никто не был сбит.
Отделавшийся легким ушибом Кравцов вытащил потерявшего сознание Бревера: жив ли? Но профессор тут же пришел в себя и сказал:
— Ну вот, вы и убедились в шутках Нью-Йорка.
А к месту происшествия, расталкивая любопытных, уже пробирался полицейский в сопровождении двух человек в штатском. По внешнему виду их можно было принять за бизнесменов средней руки. Один из них, с короткой черной бородкой, вручил полисмену визитную карточку и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Отправьте пострадавшего с этой машиной. — Он указал на остановившийся поодаль белый «шевроле» с красным крестом. — Владелец ее, доктор Стюарт, случайно проезжал мимо. У него собственная клиника на Лексингтон-авеню. Все расходы я беру на себя, равно как и ущерб, причиненный моим фургоном.
— Но я не пострадал, — сказал Бревер, поднимаясь. — Доберусь сам. И мне помогут.
— Ваша машина разбита, сэр, — вмешался второй из подошедших с полицейским. — Я отвезу вас, осмотрю и отправлю домой, если не найду ничего серьезного. Травмы могут быть и внутренние. Помогите мне довести его до машины, — обратился он к полисмену.
Бревер умоляюще взглянул на Кравцова, но смысла его мольбы тот так и не понял. Конечно, лучше, если профессору будет оказана медицинская помощь. Шуток Нью-Йорка, о которых говорил Бревер, Кравцов не знал.
А Нью-Йорк шутил.
Через час повелительный баритон соединился с клиникой Стюарта на Лексингтон-авеню.
— Что с ним, док?
— Совершенно здоров. Никаких травм.
— Плохо. Где он?
— Пока у нас.
— Как информировали?
— Легкое сотрясение мозга. Успокаивающее и сон. Обещали утром отправить домой.
— Не выйдет. Шефу нужны два-три дня.
— Попробуем пентотал.
— Яд?
Смех.
— Мне не до смеха, док. Наркоз?
— Из группы барбитуратов. Супер. Проспит сутки — повторим. Потом стимулятор.
— Поаккуратнее. Шефу нужна только отсрочка.
— Сделаем. Леге артис.
— Что-что?
— Леге артис. По всем правилам искусства. Шеф поймет.
Ночной междугородный вызов не поднял Игер-Райта с постели. Из-за разницы во времени он не спал. Его нашли в Рино, в казино «Феникс», где подсчитывались прибыли его игорных домов. Прибыли неожиданно и беспричинно уменьшились, и Трэси подошел к телефону рассерженный.
— Кто? — рявкнул он.
— Кордона, шеф.
— Ну?
— Он сейчас в клинике Стюарта, шеф. Легкое сотрясение мозга.
— Не ври.
— Клянусь Богом, шеф. Три дня обеспечено.
— Час назад мне сообщили, что ваш фургон промазал, как пьяница в тире. Старик тут же очухался.
— А док был рядом. С машиной. Три доллара постовому — и старик в клинике. Все будет леге… леге…
— Леге артис, невежда. Латинские изречения надо знать наизусть, чтобы тебя уважали. А за что тебя уважать, Фернандо? Будешь мыть стекла по пять долларов с фасада.
— Дешево цените, шеф.
— Возьмешь и по три.
— Плюс тысяча. Час назад Бертини вылетел первым классом в Неаполь виа Лиссабон — Рим.
Трэси сразу повеселел, но не изменил интонации:
— Сколько взял?
— Ни цента.
— На что клюнул?
— На крючок. Я выложил рейсовый билет на стол и сказал, что мафиози покойного Джино есть и в Неаполе. «А вас, проф, говорю, ожидает молодая жена и два бамбино, которым, сами понимаете, жить да жить». Итальянец подумал и взял билет. Предварительно переменил отель, как было условлено. Никаких следов.
Через несколько минут другой междугородный телефонный звонок разбудил нью-йоркского адвоката Оливера Клайда, младшего партнера юридической конторы «Донован и Клайд».
— Спал, Олли?
— Я думаю. Третий час ночи.
— А у нас двенадцати нет. Извини. Заседание Совета завтра утром?
— Уже отложено.
— Из-за Бревера и Бертини?
— Ваша работа, шеф?
— Не надо быть слишком догадливым, сынок. Это вредно. Кого введут в комиссию вместо выбывших?
— Баумгольца и Чаррела. Конечно, это лишь предположение, но вероятность кандидатур несомненна.
— Мак-Кэрри не прибудет?
— Вместо него завтра утром, вернее, уже сегодня прибывает Телиски.
— Скверно.
— Русский хуже.
— Устранять русского бесполезно: пришлют другого. Есть шанс ввести в координационный комитет Видера?
— Один к десяти.
— Совсем плохо.
— А какой смысл? Все равно у них право вето.
— Пройдет?
— Наверняка.
Клинг! Цепная телефонная реакция угрожающе развивалась. Два междугородных вызова один за другим.
— Кто рядом, Тэрри?
— Никого.
— Я слышу голоса.
— В соседней комнате играют в покер. Я отошел.
— Закрой дверь плотнее.
— Закрыто.
— Микрофонов нет?
— Кому нужен Тэрри, игрок и сводник?
— Сейчас он нужен мне. Есть бомбы у нас на складе?
— Пластиковые? Сколько угодно.
— Не подойдет. Ядерных не достанешь, а, скажем, тротиловые?
— Ого! Сколько выкладываете?
— Сколько запросят. Срок — сутки. Вес достаточный, чтобы уничтожить риф, айсберг, скалу в масштабе сто на сто. Объект должен быть доставлен послезавтра до рассвета в наш ангар в Сан-Диего.
— Руди в курсе?
— Не задавай лишних вопросов.
Через час пилот спортивного самолета Руди Мэрдок доставил Игер-Райта в Санта-Барбару. Выходя к поджидавшему его роскошному своей старомодностью «ройсу», Трэси сказал пилоту:
— Завтра рейсов не будет. Поедешь в Сан-Диего и подготовишь к полету «локхид». Подождешь Тэрри в баре или в бильярдной. Примешь от него пирожок с начинкой. Что дальше, где, как, когда и зачем, узнаешь на месте.
Цепная реакция продолжалась. Дома Трэси ждал Видер.
— К вам труднее пройти, чем в Белый дом к президенту. Охрана проверяла меня по отпечаткам пальцев.
— Трудно жить в Америке, сынок. Вот перееду в Европу, поближе к Афинам, или куплю островок в Средиземном море.
— Вы бы охотнее купили другой островок. Только судьба его решена.
— Пока еще нет.
— Долго ли ждать до утра? А оно у них раньше, чем у нас.
— Заседание отложено. Бревер в больнице, Бертини без объяснения причин сбежал в Неаполь.
— Найдут других.
— Уже нашли. Есть предположение: Чаррел вместо Бревера, Баумгольц вместо Бертини.
Видер, не позволив себе даже улыбки, спросил:
— А что противопоставит Баумгольц меморандуму Шпагина? Сыскное бюро во главе с Ниро Вулфом? [герой популярных детективных романов в Америке] Самая невежественная интерпретация научной проблемы, взволновавшей весь мир.
— Есть еще Чаррел.
— Идея Чаррела непроходима. Никаких шансов в Совете Безопасности.
— А на Генеральной Ассамблее?
— Никаких шансов в ООН вообще. Селеста вне науки — это война. И еще неизвестно, на чьей стороне будет Селеста. Можно владеть островом, но нельзя принудить связанный с ним феномен к контактам.
— Ты прав, сынок. Что ни шаг, то болото. Легче нам было жить без Селесты.
Цепная реакция заканчивалась. Еще один междугородный вызов.
— Откуда, Тэрри?
— Из Сан-Диего, шеф. Груз доставлен.
— Никаких осложнений?
— Тихо, как в церкви. Только Руди пьян.
— Приведи его в чувство — и ни капли виски до завтра. Вылет из Сан-Диего обеспечишь без инцидентов. Посадку в Норфолке обеспечит сам Руди. Кстати, это в его интересах: пирожок начинен не вареными яблоками. Вылет из Норфолка Уинтер берет на себя, если не придерутся таможенники. Впрочем, на таможню я позвоню сам.
— Нужна карта?
— Зачем? Место Руди знает. Он уже летал на разведку с ближайших островов. Говорит, что защитное поле включается на высоте одной-двух миль при подходе рейсовых к Гамильтону. Есть шанс, не сбрасывая груза, спикировать прямо на риф с большой высоты и катапультироваться. Патрульный катер подберет, а о дальнейшем я позабочусь. Надеюсь, пилот не подведет?
— Руди? Смешно. Но гонорар, шеф…
— Тебе в тройном размере, Руди — в десятикратном.
Реакция подошла к критической точке. Трэси прошелся по комнате, стараясь не думать о предстоящей акции. Он прочел все наиболее стоящее из написанного о Селесте и знал, что избирательный аппарат селектора не принимает рассеянных, нестабильных мыслей. Селеста мог не заметить задуманного Игер-Райтом, как не замечал семейных ссор, уличных скандалов и служебных конфликтов. А вдруг заметил? Трэси сознавал, что надеется на случайность. Прорвется самолет на максимальной скорости, не сработает защита, полетит к черту риф. Если верить ученым, судьба информария в этом случае становилась критической. Трэси был игроком, не мог им не быть, нажив миллионы на нелегальном и легальном игорном бизнесе. Он знал, что играет крупно, но выигрыш стоил риска. Единственно, что его останавливало,
— Где ваша машина?
— Не успел приобрести, — улыбнулся Кравцов.
— Тогда пошли к моей. Подвезу. Вам куда?
— Все равно. Лишь бы дольше ехать.
— В полчаса уложитесь? Хотя ведь вы были на совещании и слышали мои замечания. По-моему, я ответил на все предполагаемые вопросы.
— Кроме одного.
— Би-подчиненности?
— Вы угадали. Важнейший вопрос — и никаких комментариев.
— Они были сделаны при закрытых дверях. Спросите об этом вашего соотечественника, профессора Рослова.
— Он не любит, когда его называют профессором, и не любит, как и вы, чересчур любопытных газетчиков. Но я спрошу его, конечно. А сейчас мне все-таки хотелось бы знать ваше мнение.
Бревер вывел машину со стоянки.
— Проедем по Сентрал-парк-авеню. У нас есть время. Вы думаете, я не приемлю двоевластия в институте? Ошибаетесь. Оно целесообразно. Научную работу института возглавит ЮНЕСКО, а политическую — Совет Безопасности. Для этого и создается координационный комитет.
— Цензура контактов?
— Не только. Цензура — это запрет или разрешение. Координация — это и контроль, и рекомендации, и прямая подсказка иного решения проблемы. Предположим, биохимики или биофизики ставят проблему вмешательства в психические процессы человека. Такое вмешательство может быть благотворным и прогрессивным, а может и угрожать человеку или даже человечеству. Другой пример. Допустим, предложенная постановка научной проблемы может затрагивать интересы народов и государств. Есть такие проблемы? Сколько угодно. Координационный комитет в таких случаях обязан снять проблему или, если это возможно, подсказать иное ее решение. По такому же принципу должны рассматриваться и любые вопросы к Селесте.
— С правом вето?
— Конечно. Только принцип единогласия может обеспечить безопасность контактов. Хотя мнения экспертов и разошлись, я лично думаю, что вопрос уже предрешен. Независимо от того, состоится ли завтра заседание Совета Безопасности или будет отсрочено.
— Почему? — удивился Кравцов. — Что может вызвать отсрочку?
— Кворум экспертов. Необходимость замены больных или отсутствующих по разным причинам. Не понимаете? Заболел Мак-Кэрри. Но вместо него завтра утром приезжает Телиски. Не проговоритесь: это секрет. Исчез Бертини. Опять не понимаете. Именно исчез, внезапно выехал из отеля неизвестно куда, не оставив адреса, не позвонив мне и не уведомив официальных лиц, связанных с работой экспертов. И это накануне заседания Совета! Слишком странно.
— Вы что-то подозреваете?
— Опасаюсь. Государства, церкви, монополии, банки, подпольные синдикаты
— мало ли чьи интересы затрагивает будущее Селесты? Может быть, вы даже пожалеете, что сели в одну машину со мной. Не высадить ли вас на этом углу?
— Вы шутите, профессор?
— Это было бы шуткой в Москве, где осторожный водитель без всякого риска может вдоль и поперек пересечь город, но в Нью-Йорке это не шутка.
Бревер медленно свернул за угол и резко затормозил. Эта реакция спасла их от катастрофы. Метнувшийся навстречу желтый фургончик вывернулся зигзагом и смял радиатор машины профессора, отбросив ее на тротуар. По счастливой случайности никто не был сбит.
Отделавшийся легким ушибом Кравцов вытащил потерявшего сознание Бревера: жив ли? Но профессор тут же пришел в себя и сказал:
— Ну вот, вы и убедились в шутках Нью-Йорка.
А к месту происшествия, расталкивая любопытных, уже пробирался полицейский в сопровождении двух человек в штатском. По внешнему виду их можно было принять за бизнесменов средней руки. Один из них, с короткой черной бородкой, вручил полисмену визитную карточку и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Отправьте пострадавшего с этой машиной. — Он указал на остановившийся поодаль белый «шевроле» с красным крестом. — Владелец ее, доктор Стюарт, случайно проезжал мимо. У него собственная клиника на Лексингтон-авеню. Все расходы я беру на себя, равно как и ущерб, причиненный моим фургоном.
— Но я не пострадал, — сказал Бревер, поднимаясь. — Доберусь сам. И мне помогут.
— Ваша машина разбита, сэр, — вмешался второй из подошедших с полицейским. — Я отвезу вас, осмотрю и отправлю домой, если не найду ничего серьезного. Травмы могут быть и внутренние. Помогите мне довести его до машины, — обратился он к полисмену.
Бревер умоляюще взглянул на Кравцова, но смысла его мольбы тот так и не понял. Конечно, лучше, если профессору будет оказана медицинская помощь. Шуток Нью-Йорка, о которых говорил Бревер, Кравцов не знал.
А Нью-Йорк шутил.
Через час повелительный баритон соединился с клиникой Стюарта на Лексингтон-авеню.
— Что с ним, док?
— Совершенно здоров. Никаких травм.
— Плохо. Где он?
— Пока у нас.
— Как информировали?
— Легкое сотрясение мозга. Успокаивающее и сон. Обещали утром отправить домой.
— Не выйдет. Шефу нужны два-три дня.
— Попробуем пентотал.
— Яд?
Смех.
— Мне не до смеха, док. Наркоз?
— Из группы барбитуратов. Супер. Проспит сутки — повторим. Потом стимулятор.
— Поаккуратнее. Шефу нужна только отсрочка.
— Сделаем. Леге артис.
— Что-что?
— Леге артис. По всем правилам искусства. Шеф поймет.
Ночной междугородный вызов не поднял Игер-Райта с постели. Из-за разницы во времени он не спал. Его нашли в Рино, в казино «Феникс», где подсчитывались прибыли его игорных домов. Прибыли неожиданно и беспричинно уменьшились, и Трэси подошел к телефону рассерженный.
— Кто? — рявкнул он.
— Кордона, шеф.
— Ну?
— Он сейчас в клинике Стюарта, шеф. Легкое сотрясение мозга.
— Не ври.
— Клянусь Богом, шеф. Три дня обеспечено.
— Час назад мне сообщили, что ваш фургон промазал, как пьяница в тире. Старик тут же очухался.
— А док был рядом. С машиной. Три доллара постовому — и старик в клинике. Все будет леге… леге…
— Леге артис, невежда. Латинские изречения надо знать наизусть, чтобы тебя уважали. А за что тебя уважать, Фернандо? Будешь мыть стекла по пять долларов с фасада.
— Дешево цените, шеф.
— Возьмешь и по три.
— Плюс тысяча. Час назад Бертини вылетел первым классом в Неаполь виа Лиссабон — Рим.
Трэси сразу повеселел, но не изменил интонации:
— Сколько взял?
— Ни цента.
— На что клюнул?
— На крючок. Я выложил рейсовый билет на стол и сказал, что мафиози покойного Джино есть и в Неаполе. «А вас, проф, говорю, ожидает молодая жена и два бамбино, которым, сами понимаете, жить да жить». Итальянец подумал и взял билет. Предварительно переменил отель, как было условлено. Никаких следов.
Через несколько минут другой междугородный телефонный звонок разбудил нью-йоркского адвоката Оливера Клайда, младшего партнера юридической конторы «Донован и Клайд».
— Спал, Олли?
— Я думаю. Третий час ночи.
— А у нас двенадцати нет. Извини. Заседание Совета завтра утром?
— Уже отложено.
— Из-за Бревера и Бертини?
— Ваша работа, шеф?
— Не надо быть слишком догадливым, сынок. Это вредно. Кого введут в комиссию вместо выбывших?
— Баумгольца и Чаррела. Конечно, это лишь предположение, но вероятность кандидатур несомненна.
— Мак-Кэрри не прибудет?
— Вместо него завтра утром, вернее, уже сегодня прибывает Телиски.
— Скверно.
— Русский хуже.
— Устранять русского бесполезно: пришлют другого. Есть шанс ввести в координационный комитет Видера?
— Один к десяти.
— Совсем плохо.
— А какой смысл? Все равно у них право вето.
— Пройдет?
— Наверняка.
Клинг! Цепная телефонная реакция угрожающе развивалась. Два междугородных вызова один за другим.
— Кто рядом, Тэрри?
— Никого.
— Я слышу голоса.
— В соседней комнате играют в покер. Я отошел.
— Закрой дверь плотнее.
— Закрыто.
— Микрофонов нет?
— Кому нужен Тэрри, игрок и сводник?
— Сейчас он нужен мне. Есть бомбы у нас на складе?
— Пластиковые? Сколько угодно.
— Не подойдет. Ядерных не достанешь, а, скажем, тротиловые?
— Ого! Сколько выкладываете?
— Сколько запросят. Срок — сутки. Вес достаточный, чтобы уничтожить риф, айсберг, скалу в масштабе сто на сто. Объект должен быть доставлен послезавтра до рассвета в наш ангар в Сан-Диего.
— Руди в курсе?
— Не задавай лишних вопросов.
Через час пилот спортивного самолета Руди Мэрдок доставил Игер-Райта в Санта-Барбару. Выходя к поджидавшему его роскошному своей старомодностью «ройсу», Трэси сказал пилоту:
— Завтра рейсов не будет. Поедешь в Сан-Диего и подготовишь к полету «локхид». Подождешь Тэрри в баре или в бильярдной. Примешь от него пирожок с начинкой. Что дальше, где, как, когда и зачем, узнаешь на месте.
Цепная реакция продолжалась. Дома Трэси ждал Видер.
— К вам труднее пройти, чем в Белый дом к президенту. Охрана проверяла меня по отпечаткам пальцев.
— Трудно жить в Америке, сынок. Вот перееду в Европу, поближе к Афинам, или куплю островок в Средиземном море.
— Вы бы охотнее купили другой островок. Только судьба его решена.
— Пока еще нет.
— Долго ли ждать до утра? А оно у них раньше, чем у нас.
— Заседание отложено. Бревер в больнице, Бертини без объяснения причин сбежал в Неаполь.
— Найдут других.
— Уже нашли. Есть предположение: Чаррел вместо Бревера, Баумгольц вместо Бертини.
Видер, не позволив себе даже улыбки, спросил:
— А что противопоставит Баумгольц меморандуму Шпагина? Сыскное бюро во главе с Ниро Вулфом? [герой популярных детективных романов в Америке] Самая невежественная интерпретация научной проблемы, взволновавшей весь мир.
— Есть еще Чаррел.
— Идея Чаррела непроходима. Никаких шансов в Совете Безопасности.
— А на Генеральной Ассамблее?
— Никаких шансов в ООН вообще. Селеста вне науки — это война. И еще неизвестно, на чьей стороне будет Селеста. Можно владеть островом, но нельзя принудить связанный с ним феномен к контактам.
— Ты прав, сынок. Что ни шаг, то болото. Легче нам было жить без Селесты.
Цепная реакция заканчивалась. Еще один междугородный вызов.
— Откуда, Тэрри?
— Из Сан-Диего, шеф. Груз доставлен.
— Никаких осложнений?
— Тихо, как в церкви. Только Руди пьян.
— Приведи его в чувство — и ни капли виски до завтра. Вылет из Сан-Диего обеспечишь без инцидентов. Посадку в Норфолке обеспечит сам Руди. Кстати, это в его интересах: пирожок начинен не вареными яблоками. Вылет из Норфолка Уинтер берет на себя, если не придерутся таможенники. Впрочем, на таможню я позвоню сам.
— Нужна карта?
— Зачем? Место Руди знает. Он уже летал на разведку с ближайших островов. Говорит, что защитное поле включается на высоте одной-двух миль при подходе рейсовых к Гамильтону. Есть шанс, не сбрасывая груза, спикировать прямо на риф с большой высоты и катапультироваться. Патрульный катер подберет, а о дальнейшем я позабочусь. Надеюсь, пилот не подведет?
— Руди? Смешно. Но гонорар, шеф…
— Тебе в тройном размере, Руди — в десятикратном.
Реакция подошла к критической точке. Трэси прошелся по комнате, стараясь не думать о предстоящей акции. Он прочел все наиболее стоящее из написанного о Селесте и знал, что избирательный аппарат селектора не принимает рассеянных, нестабильных мыслей. Селеста мог не заметить задуманного Игер-Райтом, как не замечал семейных ссор, уличных скандалов и служебных конфликтов. А вдруг заметил? Трэси сознавал, что надеется на случайность. Прорвется самолет на максимальной скорости, не сработает защита, полетит к черту риф. Если верить ученым, судьба информария в этом случае становилась критической. Трэси был игроком, не мог им не быть, нажив миллионы на нелегальном и легальном игорном бизнесе. Он знал, что играет крупно, но выигрыш стоил риска. Единственно, что его останавливало,