Страница:
– Я сказал, – по-английски на этот раз ответил человечек, сидящий в нижнем ряду.
Был он именно мал, хлипок сложением, волосат, как хиппи, отчего трудно оказалось с ходу определить его возраст. Хотя точно – не юноша. Да, ещё: очки на нём сидели – круглые, профессорские, без оправы. Занятная деталь для тюремного сидельца, ботающего по фене, то есть использующего старый воровской жаргон. Чернов, как и всякий читатель отечественного детектива, более-менее в «фене» ориентировался.
Чернов подошёл к сказавшему. Очкарик подвинулся на шконке (по-русски – на койке), постучал ладонью по грубому одеялу, очень похожему на обыкновенное солдатское, на казарменное, довольно-таки чуждое заоконному суперпродвинутому миру.
– Русский, что ли? – спросил Чернов, усаживаясь на одеяло.
– Был когда-то и русским, – непонятно ответил очкарик, оказавшийся вблизи не просто не юношей, но человеком довольно старым.
Из-под немытых седых волос выглядывало маленькое морщинистое личико, одновременно выдававшее и скрывавшее возраст. То ли полтинник с гаком, то ли все сто без малого.
– А теперь кто? – задал очередной вопрос Чернов, дежурный вопрос, поскольку не так уж его интересовала загадка национальной миграции случайного партнёра по камере.
– А теперь – как все. Гражданин Мира Виртуального Потребления. – Фраза эта прозвучала вполне всерьёз.
Разговор вёлся всё-таки по-английски.
– Шутка такая? – Чернову становилось любопытно.
– С чего бы? – удивился очкарик. – Какие тут шутки? Над этим, парень, не шутят хотя бы потому, что чувство юмора в Мире Виртуального Потребления – или МВП для краткости – не поощряется повсеместно, но дозволено лишь там, где уместно.
– Где, например?
– Например, в Парках Смеха. Или в Залах Зрелищ. Или в Зонах Удовольствий.
– Это где и это что?
– Ты, парень, неместный, что ли?
– Угадал.
– Вот и соврал! Неместный в МВП попасть не может в принципе, а коли попал – его место у параши, – последняя часть фразы, понятно, по-русски. – Dura lex sect lex.
– Именно поэтому я здесь, – с грустью сказал Чернов. – Только, кажется мне, ваш закон не просто суров, но и… как бы сказать, чтоб не обидеть власти предержащие… не очень логичен. Ведь за что меня взяли? Бежал себе, торопился на встречу… – И ведь не солгал.
Очкарик поднял очи горе, поводил башкой, намекая, стало быть, что Всевидящий и Всеслышащий – всюду, камера – не исключение. Сказал строго:
– За это, парень, не арестовывают. Тебя же в Парке взяли, так?.. А в Парках бегать никому не возбраняется. У нас только и бегать, что в Парках… Не-ет, парень, тебя взяли не иначе как за отсутствие разрешения на пребывание в МВП. Я прав?
– Частично, – позволил себе улыбнуться Чернов. – За отсутствие идентификационной карты, уж не ведаю, что это за штука такая.
Очкарик отшатнулся. Буквально. Отпрянул от Чернова и даже отодвинул от него на шконке свой тощий зад, обтянутый тюремной серой рогожкой. И дальше повёл себя совсем загадочно. Подтянулся на руках, улёгся на шконку, вытянув ноги в бумажных носках с большими дырами на пятках. Пятки сквозь дыры стерильными не выглядели. Уткнулся в плоскую подушку, произнёс отрешённо, словно и не было разговора, не было даже испугавшего его заявления про карту:
– Поздно уже. Сейчас вертухаи по камерам пойдут. Ложись-ка ты, Каин, надо мной, там свободно. Жрать тебе всё одно не положено до утра. Спи. А срок придёт – проснёшься.
И вполне натурально захрапел. Как выключился из дня и включился в ночь.
– Почему Каин? – спросил вслух Чернов. Просто так спросил, ответа ни от кого не ждал. Да и не получил бы: все кругом активно следовали частному совету очкарика, имени которого Чернов так и не выяснил. Подтянулся на руках, лёг на жёсткую кровать, подумал: а и впрямь не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Тюрьма – вот она. Странно, что достала она Чернова в тридевятом ПВ, в непонятном МВП, а в своём ПВ – Бог миловал. А здесь Сущий достал. Хотя он – един и неделим, но характер его в разных ПВ проявляется ну о-очень по-разному… А что до сумы… Почему-то думал: будет и сума. Всё будет, грустно думал Чернов, глядя в близкий тюремный потолок с вулканическими трещинами на старой побелке. Этот отстойник – или что это? – никакой не конец Пути, а самое начало. Семечки пока. Дальше будет «кручее и кручее», права соседская девочка…
А тут и впрямь загремели в дверях замки, открылась дверь, кто-то – чёрный силуэт на фоне ярко освещённого квадрата – гаркнул:
– Отбой! Всем спать!
И закрылась дверь с тем же гадким лязгом.
Тихо было в камере. Очень законопослушны преступники в здешней тюряге, сказано: «Отбой!» – значит надо лечь и притихнуть до подъёма. Опять-таки, если судить по русским боевикам, в российских тюрьмах после отбоя самая жизнь и начиналась – иной раз до смерти. До чьей-то. А тут… За что их-то сюда повязали? Тихие мирные граждане, сопят-похрапывают в подушки…
Снизу свистяще прошептали:
– Не спишь?
Чернов свесил с койки голову. Очкарик смотрел на него сквозь толстые линзы.
– Не сплю.
– Тогда слезай и – мордой в пол. Не отползай от койки больше чем на десять сантиметров: засекут. Торопись. Следующая проверка – через час.
Чернов послушался, хотя не понял, куда он должен торопиться – это в замкнутой со всех сторон камере-то. Аккуратно, стараясь стать плоским, как бумажный человек, сполз вниз, Следом нырнул под шконку очкарик, улёгся рядом с ним.
– Зачем это всё? – всё же поинтересовался Чернов.
– Уйти хочешь? – вопросом на вопрос, по-прежнему еле слышно.
– А ты?
– Не обо мне речь. О тебе. Если уходить, то сейчас.
– Как? Куда?
– Ползи за мной. В армии был?
– На сборах был. Ну, почти что в армии… – Не объяснять же чужаку, что есть сборы. – Но ползать по-пластунски умею… – произнёс термин по-русски, автоматически перевёл на английский: – Yes, I can crawl on my patient belly.
– Да не старайся ты. Я знаю твой язык. Ползи за мной, голову не поднимай. Лучи идут над полом.
– Их же не видно.
– Не обязательно видеть, достаточно знать. Ползи, не болтай. Ты должен уйти до утра – Путь не ждёт. А мне ещё рассказать тебе кое о чём надо.
Чернов лежал мордой в пол, поэтому не совершил обычное для себя в этих треклятых ПВ действие – не встал столбом. А жутко хотелось. Откуда очкарик знает про Путь? Или…
– Или, – очкарик словно подслушал его мысли, – куда б ты ещё мог залететь, кроме тюрьмы, если я – здесь?
– А кто ты?
– Ты разве не понял? Ну, парень, и чего в тебе Сущий нашёл? Дубина дубиной, даром что здоровый как лось… Зрячий я, Зрячий. Как ты любишь говорить: с прописной буквы…
Глава восьмая
Был он именно мал, хлипок сложением, волосат, как хиппи, отчего трудно оказалось с ходу определить его возраст. Хотя точно – не юноша. Да, ещё: очки на нём сидели – круглые, профессорские, без оправы. Занятная деталь для тюремного сидельца, ботающего по фене, то есть использующего старый воровской жаргон. Чернов, как и всякий читатель отечественного детектива, более-менее в «фене» ориентировался.
Чернов подошёл к сказавшему. Очкарик подвинулся на шконке (по-русски – на койке), постучал ладонью по грубому одеялу, очень похожему на обыкновенное солдатское, на казарменное, довольно-таки чуждое заоконному суперпродвинутому миру.
– Русский, что ли? – спросил Чернов, усаживаясь на одеяло.
– Был когда-то и русским, – непонятно ответил очкарик, оказавшийся вблизи не просто не юношей, но человеком довольно старым.
Из-под немытых седых волос выглядывало маленькое морщинистое личико, одновременно выдававшее и скрывавшее возраст. То ли полтинник с гаком, то ли все сто без малого.
– А теперь кто? – задал очередной вопрос Чернов, дежурный вопрос, поскольку не так уж его интересовала загадка национальной миграции случайного партнёра по камере.
– А теперь – как все. Гражданин Мира Виртуального Потребления. – Фраза эта прозвучала вполне всерьёз.
Разговор вёлся всё-таки по-английски.
– Шутка такая? – Чернову становилось любопытно.
– С чего бы? – удивился очкарик. – Какие тут шутки? Над этим, парень, не шутят хотя бы потому, что чувство юмора в Мире Виртуального Потребления – или МВП для краткости – не поощряется повсеместно, но дозволено лишь там, где уместно.
– Где, например?
– Например, в Парках Смеха. Или в Залах Зрелищ. Или в Зонах Удовольствий.
– Это где и это что?
– Ты, парень, неместный, что ли?
– Угадал.
– Вот и соврал! Неместный в МВП попасть не может в принципе, а коли попал – его место у параши, – последняя часть фразы, понятно, по-русски. – Dura lex sect lex.
– Именно поэтому я здесь, – с грустью сказал Чернов. – Только, кажется мне, ваш закон не просто суров, но и… как бы сказать, чтоб не обидеть власти предержащие… не очень логичен. Ведь за что меня взяли? Бежал себе, торопился на встречу… – И ведь не солгал.
Очкарик поднял очи горе, поводил башкой, намекая, стало быть, что Всевидящий и Всеслышащий – всюду, камера – не исключение. Сказал строго:
– За это, парень, не арестовывают. Тебя же в Парке взяли, так?.. А в Парках бегать никому не возбраняется. У нас только и бегать, что в Парках… Не-ет, парень, тебя взяли не иначе как за отсутствие разрешения на пребывание в МВП. Я прав?
– Частично, – позволил себе улыбнуться Чернов. – За отсутствие идентификационной карты, уж не ведаю, что это за штука такая.
Очкарик отшатнулся. Буквально. Отпрянул от Чернова и даже отодвинул от него на шконке свой тощий зад, обтянутый тюремной серой рогожкой. И дальше повёл себя совсем загадочно. Подтянулся на руках, улёгся на шконку, вытянув ноги в бумажных носках с большими дырами на пятках. Пятки сквозь дыры стерильными не выглядели. Уткнулся в плоскую подушку, произнёс отрешённо, словно и не было разговора, не было даже испугавшего его заявления про карту:
– Поздно уже. Сейчас вертухаи по камерам пойдут. Ложись-ка ты, Каин, надо мной, там свободно. Жрать тебе всё одно не положено до утра. Спи. А срок придёт – проснёшься.
И вполне натурально захрапел. Как выключился из дня и включился в ночь.
– Почему Каин? – спросил вслух Чернов. Просто так спросил, ответа ни от кого не ждал. Да и не получил бы: все кругом активно следовали частному совету очкарика, имени которого Чернов так и не выяснил. Подтянулся на руках, лёг на жёсткую кровать, подумал: а и впрямь не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Тюрьма – вот она. Странно, что достала она Чернова в тридевятом ПВ, в непонятном МВП, а в своём ПВ – Бог миловал. А здесь Сущий достал. Хотя он – един и неделим, но характер его в разных ПВ проявляется ну о-очень по-разному… А что до сумы… Почему-то думал: будет и сума. Всё будет, грустно думал Чернов, глядя в близкий тюремный потолок с вулканическими трещинами на старой побелке. Этот отстойник – или что это? – никакой не конец Пути, а самое начало. Семечки пока. Дальше будет «кручее и кручее», права соседская девочка…
А тут и впрямь загремели в дверях замки, открылась дверь, кто-то – чёрный силуэт на фоне ярко освещённого квадрата – гаркнул:
– Отбой! Всем спать!
И закрылась дверь с тем же гадким лязгом.
Тихо было в камере. Очень законопослушны преступники в здешней тюряге, сказано: «Отбой!» – значит надо лечь и притихнуть до подъёма. Опять-таки, если судить по русским боевикам, в российских тюрьмах после отбоя самая жизнь и начиналась – иной раз до смерти. До чьей-то. А тут… За что их-то сюда повязали? Тихие мирные граждане, сопят-похрапывают в подушки…
Снизу свистяще прошептали:
– Не спишь?
Чернов свесил с койки голову. Очкарик смотрел на него сквозь толстые линзы.
– Не сплю.
– Тогда слезай и – мордой в пол. Не отползай от койки больше чем на десять сантиметров: засекут. Торопись. Следующая проверка – через час.
Чернов послушался, хотя не понял, куда он должен торопиться – это в замкнутой со всех сторон камере-то. Аккуратно, стараясь стать плоским, как бумажный человек, сполз вниз, Следом нырнул под шконку очкарик, улёгся рядом с ним.
– Зачем это всё? – всё же поинтересовался Чернов.
– Уйти хочешь? – вопросом на вопрос, по-прежнему еле слышно.
– А ты?
– Не обо мне речь. О тебе. Если уходить, то сейчас.
– Как? Куда?
– Ползи за мной. В армии был?
– На сборах был. Ну, почти что в армии… – Не объяснять же чужаку, что есть сборы. – Но ползать по-пластунски умею… – произнёс термин по-русски, автоматически перевёл на английский: – Yes, I can crawl on my patient belly.
– Да не старайся ты. Я знаю твой язык. Ползи за мной, голову не поднимай. Лучи идут над полом.
– Их же не видно.
– Не обязательно видеть, достаточно знать. Ползи, не болтай. Ты должен уйти до утра – Путь не ждёт. А мне ещё рассказать тебе кое о чём надо.
Чернов лежал мордой в пол, поэтому не совершил обычное для себя в этих треклятых ПВ действие – не встал столбом. А жутко хотелось. Откуда очкарик знает про Путь? Или…
– Или, – очкарик словно подслушал его мысли, – куда б ты ещё мог залететь, кроме тюрьмы, если я – здесь?
– А кто ты?
– Ты разве не понял? Ну, парень, и чего в тебе Сущий нашёл? Дубина дубиной, даром что здоровый как лось… Зрячий я, Зрячий. Как ты любишь говорить: с прописной буквы…
Глава восьмая
ЦЕНТР
Описывать путь пластунов под койками – неблагодарное дело. Вспомнив о воинских сборах, Чернов преувеличил свои таланты: чем дальше во времени, тем больше память человеческая склонна приукрашивать минувшее. В молодости, как известно, и небо голубее, и трава зеленее. И Чернов в молодости, оказывается, ползал, как гюрза. Сущий ему судья. Тем более что и сейчас дополз, не развалился, хотя натёр себе всё, что натирается: пол был сложен из плохо оструганных досок, а камера оказалась достаточно просторной. Антигравитация, царящая в Парке, сюда не доставала. Джексонвилль – город контрастов…
Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.
Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:
– Помоги.
Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелёгкая работа – лёжа-то…
– За мной. – Зрячий нырнул в люк ногами вперёд и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.
Чернов осторожно – по-прежнему лёжа на пузе – спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придётся, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце – а что ещё это было, если не колодец? – стояла египетская.
Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже – по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:
– Пригнись.
– Что это? – спросил Чернов. – Преисподняя?
– В каком-то смысле, в каком-то смысле, – рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперёд и ведя Чернова за руку, как слепого.
Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шёл буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведёт стенка. Говорил уже не шёпотом, но вполголоса.
– А грешники в этой преисподней имеются? – Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряжённость, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.
– Все мы – грешники, – опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: – Когда для нас приходит время наказаний.
И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он – грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний – это бабушка надвое сказала.
Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вёл Бегуна уверенно, будто всё же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад её выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, ещё более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскрёбы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up». Странно для стайера, но почему-то ноги начали побаливать. Чернов ловил напряжение в икроножных мышцах, и это его беспокоило: ну, не было никогда такого с ним, ноги – железо! Может, эти кабели что-то подлое излучают?..
– Долго ещё? – спросил Зрячего.
– Считаю, считаю… – Зрячему пока явно было не до Чернова: идёт сзади, болезный, не теряется – и ладушки.
Но вот Зрячий издал что-то вроде «a-ha», резко свернул налево – в низкий и ещё более тёмный проход. Чернов, следуя сзади, тут же поймал встречное дуновение ветерка. Ещё с десяток метров… Зрячий что-то в темноте невидное повернул, это «что-то» отвратительно громко заскрежетало, заскрипела и приоткрылась тяжёлая дверь, и оттуда вырвался свет. Чернов рефлекторно зажмурился, но не остановился, продолжал путь, а когда затормозил, наткнувшись на Зрячего, приоткрыл глаза, то сразу принял – фигурально выражаясь – любимое положение «стоять столбом». И было от чего.
Они находились в большом и всё-таки тускловато освещённом, как оценил прозревший Чернов, круглом зале, по стенам которого висели большие, более метра по диагонали, экраны, а на экранах жил город. Джексонвилль, если Чернов понял правильно надписи на бляхах охранников или копов. Вот Парк развлечений, огненная россыпь аттракционов, белые, чёрные, жёлтые лица «культурно отдыхающих»… Вот явно деловой центр: подсвеченные цветными прожекторами билдинги, капли «самодвижущихся экипажей» несутся по улицам, мелькают белые, чёрные, жёлтые лица местных «яппи»… Вот квартал красных фонарей, вызывающе яркий бегущий свет, тут же – приглушённое свечение витрин, в которых стоят, сидят, лежат полуобнажённые белые, чёрные, жёлтые женские тела… Вот доверху набитая народом гигантская чаша стадиона, зелёное поле на её дне, расчерченное на квадраты, маленькие фигурки спортсменов, перекидывающих друг другу пугающих размеров мячик, похожий на небольшой воздушный шар, но и лёгкий, видимо, как воздушный шар, а на трибунах – орущие, потные, принявшие на грудь славные дозы здешнего алкоголя рожи – белые, чёрные, жёлтые… И так далее, и так далее. Смешно сказать, но Чернов ещё более «остолбенел». Да и понять легко: сидел на нарах, бежал из камеры через липкую трубу, бродил под городом по адскому коллекторному туннелю и – на тебе: этакий современный центр мониторинга городской жизни на выходе! Плюс к тому, что под экранами, тоже по периметру зала, сидели за пультами, нехилыми по обилию кнопок, лампочек, тумблеров и клавишей, коротко стриженные мальцы в красных футболочках с белыми надписями на спинах: «I want to break free». Они, стало быть, подобно ценимому Черновым Фредди Меркьюри, тоже хотели куда-то прорваться. Не иначе – на свежий воздух из преисподней. Или к свободе – уж и не понять, как они её представляли себе, всевидящие… Выходило одно из двух: либо в этом мире, где перемешалось непредсказуемое будущее ПВ Чернова с хорошо известным ему настоящим, существовала рок-команда «Queen», либо летучую фразу сочинил кто-то иной – на то она и летучая, чтобы путешествовать по пространству и времени. Сочинил – для этих свободолюбивых детей подземелья… Чернов склонен был предполагать второе, но задумал спросить о том Зрячего либо кого-то из стриженых, когда отойдёт от стояния столбом.
Отойти пришлось сразу.
– Знакомьтесь, – громогласно сообщил Зрячий, – легендарный Бегун собственной персоной. Viva, Бегун! – и по-юношески революционно задрал вверх кулак.
Бессмертное «Cuba si, Yankee no!» Че Гевара, блин…
А ребятишки между тем все как один оторвались от кнопок, повернули к вошедшим молодые весёлые физиономии, каждая – в сто зубов, и охотно повторили взмах Зрячего.
И верно – апологеты свободы, равенства и митинговых жестов.
– Вот мы и дома, – сказал Зрячий. – Сейчас пойдём в мой кабинетик, выпьем по сто граммов коньячку, хороший коньячок, «Bowen», финь шампань, закусим легонько и поговорим по душам.
– Слушай, я что-то не въезжаю, – даже не по-русски, а по-новорусски сказал Чернов. Перешёл на английский: – То ты меня торопишь: уйти надо до утра, то – «выпьем-поговорим»… И потом, тебе ж в тюрьму возвращаться надо.
– Зачем? – удивился Зрячий. – Не надо вовсе. Я просто встречал тебя там. А уйти надо было из тюрьмы: там с утра обычно такая заваруха начинается – пукнуть по-тихому не получится.
Можно было в очередной (сотый? тысячный?) раз изумиться, но не стоило тратить сил. Они Чернову ещё должны пригодиться, ему ещё бегать и изумляться, бегать и изумляться, а то, что Зрячий запросто заскочил в тюремную камеру, чтоб дождаться там некоего легендарного Бегуна, который вот-вот в местное ПВ явится, попадёт в лапы полиции, а из них – в каталажку, более того, заранее знал, что некий Бегун окажется в каталажке, – это здесь обыкновенно и рутинно до зевоты.
Пришёл срок прекратить в очередной раз «стоять столбом». Пришёл срок задавать вопросы и слушать ответы, тем более что Зрячий сам собирался что-то рассказывать. Для чего и на коньяк заманивал.
– Выпьем, говоришь? – спросил Чернов. – Отчего же не выпить. Дело славное. Я уж давно не бегаю, не опрокинув стаканчик-другой, особенно в ваших краях… – Не удержался, спросил: – А что, Зрячий, о моём прибытии объявляли заранее?
И получил ответ:
– Если бы! Узнал в последний момент. Пришлось буквально сквозь стены просачиваться, чтоб успеть. Но Сущему виднее, когда оповестить Зрячего. Я узнал и пошёл…
Он говорил о Сущем, как о высоком, но понятном начальнике, который строг, справедлив и доступен для общения, с пиететом говорил, но без всяких там подхалимских придыханий.
– Ты с ним говорил? – Чернов понимал, что задаёт идиотский вопрос, но иначе не умел сформулировать своё любопытство, вызванное последним высказыванием собеседника.
Но оправдывал себя всё той же сочинённой для собственного успокоения исторической аналогией: Моисей, в конце концов, тоже говорил с Богом…
Правда, роль Моисея Чернов не так давно приписал самому себе.
– Что ты несёшь? – возмутился Зрячий, и Чернов видел, что возмущение не наигранно. – Кто с Ним может говорить? Это – нонсенс. Бегун, Сущий – не человек, не устройство, вообще – никто. Он – Сущий, то есть существующий, но где и в какой форме – это, Бегун, не для нашего с тобой умишки… Я просто в один момент понял, где мне немедленно надо быть. И зачем… – Засмеялся: – А ты любопытен, Бегун, любопытен не по чину, хотя чин у тебя вроде серьёзный: Бегун… – Оборвал смех. – Почему ж тогда ты не любопытствуешь, куда попал?
Резонный вопрос. Сущий подождёт. До времени коньяка, например.
– И куда я попал?
Это было тоже любопытно, и ещё как!
– Ты находишься в информационном блоке Центра Сопротивления Виртуальности Мира, сокращённо ЦСВМ, – сообщил Зрячий, и прописные буквы заняли свои законные места.
У Чернова давно не осталось сил на удивление. В конце концов, когда живёшь в сумасшедшем доме или сумасшедшем мире, то рано или поздно перестаёшь замечать то, что свежего человека, только-только попавшего в этот дом или мир, прямо-таки сшибает с ног. А несвежий (пардон за некорректный термин) воспринимает всё как должное. Вы кто, больной? Я Наполеон, доктор. Тогда поспешите в палату, больной, а то здесь сейчас начнётся та-а-акое Ватерлоо. И жизнь продолжается, и ход её плавен и невозмутим.
– Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, – попросил Чернов Зрячего. – Я о вашем мире не знаю ничего. Я в нём пробегом, сам понимаешь… Что это за виртуальность такая? Память, к грусти моей, сильно ослабшая за последние дни, всё же подсказывает мне парочку вариантов толкования термина. То ли это – мир, вообще не имеющий физического воплощения, то ли он всё-таки возможен, но для его появления необходимы были определённые условия. Какой из вариантов более уместен, а, Зрячий?
– Подойдём к экрану, – вместо ответа сказал Зрячий и пошёл к ближайшему пульту, за которым сидел один из стриженых. – Уступи-ка мне место, сынок, – ласково попросил его.
Стриженый с готовностью вскочил.
– Прошу вас, Старший… – Поинтересовался: – Стул для нашего гостя?
Чернов отметил на автомате: для парней Зрячий – не Зрячий, а Старший, а он, Чернов, гость не только одного Старшего, а общий. Отложил в копилку «ослабшей» памяти: вдруг пригодится…
Зрячий-Старший согласно кивнул парню, уселся за пульт, а стриженый мгновенно подкатил Чернову пластиковую табуреточку на колёсах и отошёл: Встал поодаль. Ждал, будут ли ещё приказания.
– Два варианта, говоришь? – спросил Зрячий. – Давай проверим. Начнём с первого. Наш мир не существует в действительности, но лишь – результат чьего-то воображения, твоего, например. Чистой воды солипсизм, конечно, но почему бы и не проверить. – Он пощёлкал кнопками на пульте, поиграл джойстиком, и на экране – вместо какого-то многомашинного перекрёстка – возник… Вефиль. Родной, знакомый, желанный. – Ты знаешь этот город. Он прибыл сюда с тобой. Ты считаешь его виртуальным в первом значении, тобою названном?
Куда делся очкарик из камеры?.. Профессорские круглые очки оказались работающей деталью: рядом с Черновым сидел уверенный в себе и своём знании человек, эрудированный, умный, в меру наглый и в меру ироничный, а что до тюремной одежонки, так ведь и Чернов, считавший себя тоже умным и эрудированным, не в нобелевском фраке красовался. Два сапога – пара…
Впрочем, не исключено – он себе польстил: насчёт двух сапог…
– Нет, конечно, – тем не менее ответил Чернов. – Во-первых, солипсизм мне чужд, я привык доверять своим ощущениям, а этот город, ставший в вашем МВП… я правильно произношу?.. аттракционом, мною, так сказать, исхожен, ощупан и, главное, он – причина моей заботы… Но поверь, Зрячий или Старший, не знаю, как мне тебя называть, поверь, что всякий термин несёт в себе смысл. Я лишь назвал возможные по определению. Теперь подтверди либо опровергни любой из них или дай третий.
Ну чем он был сейчас хуже Зрячего? Два, знаете ли, учёных человека всегда улучат минутку-другую, чтоб обменяться взвешенными мнениями о том или ином научном или ненаучном явлении…
– А если нет третьего? – спросил Зрячий. – Если верны все варианты – а их может быть десятки или сотни! – и выбрать единственный невозможно?.. Ты ищешь в слове, произнесённом вечный смысл, но разве смысл слова вечен? Ты измерил своим сознанием причину заботы, свой город-странник, город-свою-ношу, но разве твоё сознание константно? Всё приходит, и всё проходит, поток времени стремителен и непредсказуем, и уж тем более нельзя держаться в этом потоке за слова: их уносит, как щепки… Смотри, смотри… – Он повёл джойстиком, и невидимые камеры слежения полетели вниз, нырнули в улицы, которые исходил, как он заявил, Чернов.
Если иметь в виду его полубессознательное хождение «сквозь строй», когда горожане отдавали ему свою силу, то и впрямь исходил, пусть так будет.
А сейчас он увидел группы туристов, более-менее равноудаленно друг от друга мигрирующие по улицам. Были и японцы, но, наверно, уже другие: те, что первыми вошли в Вефиль, давно переместились к иным аттракционам. Были и негры – то ли местные, то ли из чёрной Африки, если имелась в этом ПВ таковая. Были и белокожие – смуглые дети Юга и бледные дети Севера, и детям этим было от семи, как говорится, до семидесяти: аттракционы в Парке – развлечение семейное, вневозрастное. Летали и сверкали камеры, туристы вовсю фотографировались на фоне вефильских домов и с самими вефильцами фотографировались, а те охотно и даже радостно – на экране видно было всё преотменно! – обнимались с неведомыми пришельцами, вставали в положенные позы, улыбались. И ещё шёл на улицах натуральный обмен. Со стороны вефильцев – лишние (а может, и не лишние вовсе!) миски-кружки из глины, домотканые рубахи вроде той, в которой сидел Чернов, плетёные шляпы-вьетнамки, попавшие в город из некогда братского Панкарбо, и красные шали оттуда же, и свистульки из глины, и ещё что-то… А в обмен туристы щедро втюхивали горожанам пёстрые майки со всевозможными надписями на всевозможных языках, выкидные ножи (они-то, кстати, в вефильских хозяйствах лишними не окажутся…), бейсболки и цветные козырьки от солнца, какие-то прозрачные шары и пирамиды с меняющимися внутри изображениями, шейные и головные платки, складные многолезвенные ножи – короче, то добро, что продаётся в любом парке увеселений любого большого и малого города любой страны. В том числе и виртуальной.
А вот камера поймала площадь перед Храмом, мелькнуло испуганное (почему?) лицо Кармеля-Хранителя, и сразу же всплыл ответ на «почему?». На площади назревала драка. Какие-то юнцы из туристов привязались к трём вефильским девушкам, вышедшим поглазеть на пришлецов и получить от них какой-нибудь подарочек. А неслабые парни-вефильцы, оказывается, спрятали мечи недалеко. Они – мечи, а не парни, вестимо, – взлетели над толпой, разгоняя летающие туристские камеры, но – лишь угрозой взлетели. Толпа, до сего мига с острым любопытством следящая за начинающимся конфликтом, мгновенно подалась назад, оставив в круге пятерых туристов, сбившихся в стайку, и около десятка молодых вефильцев с мечами. Драка ещё не началась, она лишь зрела в гудящей с экрана картинке. Слышались классические «fuck you» и «shit» – с одной стороны, видимо, англоязычной, и никому, кроме хозяев, непонятные «хазир» и «тэмбэль» – с другой. Чернову казалось, что в руках туристов ничего не было – только пустые сжатые кулаки. Но нет, ошибся он! Какое-то сказанное одним из вефильцев слово, не пойманное Черновым, и – тут же резко выброшенная вперёд рука туриста, сверкнувший в секундном полёте крошечный непонятный предмет, короткий и страшный вскрик, кровь, сразу же залившая лицо вефильца… Он кулём упал, вовремя подхваченный товарищами, остальные бросились вперёд с мечами наперевес, и – вновь короткие летящие молнии, рассекшие воздух. И все вефильские парни, оставшиеся девять, попытавшиеся отомстить за друга, как пулей скошенные свалились в уличную пыль, схватились руками – кто за лицо, кто за грудь, кто за живот… И тогда медленно, но неотвратимо и грозно на немногочисленных всё же по сравнению с хозяевами туристской пошла вефильская молчаливая толпа. И мечи были в руках у мужчин, и камни, и тяжёлые металлические прутья, полученные от соседей из Панкарбо, может, тоже от Зрячего, от коллеги сидящего рядом с Черновым очкарика полученные… Знал ли он, Кузнец, для чего их ковал?..
А на площадь с неба уже падали крохотные чёрные яйца – точь-в-точь такие, как унёсшее Чернова в тюрьму. А из них выпрыгивали здоровенные орлы в чёрном, с бляхами на груди, с буквами «SS», более похожими на параллельные молнии – как у настоящих эсэсовцев из недавнего прошлого черновского ПВ. Чем-то хитрым они были оснащены или вооружены, не только трубками, похожими на фонарики «Maglite», а может, это «фонарики» и поработали, но только народ на площади волшебно застыл – все сразу, а те, кто подбегал к площади с окрестных улиц, словно натыкались на некую преграду, бились об неё и не могли прорвать…
Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.
Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:
– Помоги.
Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелёгкая работа – лёжа-то…
– За мной. – Зрячий нырнул в люк ногами вперёд и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.
Чернов осторожно – по-прежнему лёжа на пузе – спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придётся, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце – а что ещё это было, если не колодец? – стояла египетская.
Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже – по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:
– Пригнись.
– Что это? – спросил Чернов. – Преисподняя?
– В каком-то смысле, в каком-то смысле, – рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперёд и ведя Чернова за руку, как слепого.
Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шёл буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведёт стенка. Говорил уже не шёпотом, но вполголоса.
– А грешники в этой преисподней имеются? – Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряжённость, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.
– Все мы – грешники, – опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: – Когда для нас приходит время наказаний.
И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он – грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний – это бабушка надвое сказала.
Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вёл Бегуна уверенно, будто всё же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад её выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, ещё более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскрёбы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up». Странно для стайера, но почему-то ноги начали побаливать. Чернов ловил напряжение в икроножных мышцах, и это его беспокоило: ну, не было никогда такого с ним, ноги – железо! Может, эти кабели что-то подлое излучают?..
– Долго ещё? – спросил Зрячего.
– Считаю, считаю… – Зрячему пока явно было не до Чернова: идёт сзади, болезный, не теряется – и ладушки.
Но вот Зрячий издал что-то вроде «a-ha», резко свернул налево – в низкий и ещё более тёмный проход. Чернов, следуя сзади, тут же поймал встречное дуновение ветерка. Ещё с десяток метров… Зрячий что-то в темноте невидное повернул, это «что-то» отвратительно громко заскрежетало, заскрипела и приоткрылась тяжёлая дверь, и оттуда вырвался свет. Чернов рефлекторно зажмурился, но не остановился, продолжал путь, а когда затормозил, наткнувшись на Зрячего, приоткрыл глаза, то сразу принял – фигурально выражаясь – любимое положение «стоять столбом». И было от чего.
Они находились в большом и всё-таки тускловато освещённом, как оценил прозревший Чернов, круглом зале, по стенам которого висели большие, более метра по диагонали, экраны, а на экранах жил город. Джексонвилль, если Чернов понял правильно надписи на бляхах охранников или копов. Вот Парк развлечений, огненная россыпь аттракционов, белые, чёрные, жёлтые лица «культурно отдыхающих»… Вот явно деловой центр: подсвеченные цветными прожекторами билдинги, капли «самодвижущихся экипажей» несутся по улицам, мелькают белые, чёрные, жёлтые лица местных «яппи»… Вот квартал красных фонарей, вызывающе яркий бегущий свет, тут же – приглушённое свечение витрин, в которых стоят, сидят, лежат полуобнажённые белые, чёрные, жёлтые женские тела… Вот доверху набитая народом гигантская чаша стадиона, зелёное поле на её дне, расчерченное на квадраты, маленькие фигурки спортсменов, перекидывающих друг другу пугающих размеров мячик, похожий на небольшой воздушный шар, но и лёгкий, видимо, как воздушный шар, а на трибунах – орущие, потные, принявшие на грудь славные дозы здешнего алкоголя рожи – белые, чёрные, жёлтые… И так далее, и так далее. Смешно сказать, но Чернов ещё более «остолбенел». Да и понять легко: сидел на нарах, бежал из камеры через липкую трубу, бродил под городом по адскому коллекторному туннелю и – на тебе: этакий современный центр мониторинга городской жизни на выходе! Плюс к тому, что под экранами, тоже по периметру зала, сидели за пультами, нехилыми по обилию кнопок, лампочек, тумблеров и клавишей, коротко стриженные мальцы в красных футболочках с белыми надписями на спинах: «I want to break free». Они, стало быть, подобно ценимому Черновым Фредди Меркьюри, тоже хотели куда-то прорваться. Не иначе – на свежий воздух из преисподней. Или к свободе – уж и не понять, как они её представляли себе, всевидящие… Выходило одно из двух: либо в этом мире, где перемешалось непредсказуемое будущее ПВ Чернова с хорошо известным ему настоящим, существовала рок-команда «Queen», либо летучую фразу сочинил кто-то иной – на то она и летучая, чтобы путешествовать по пространству и времени. Сочинил – для этих свободолюбивых детей подземелья… Чернов склонен был предполагать второе, но задумал спросить о том Зрячего либо кого-то из стриженых, когда отойдёт от стояния столбом.
Отойти пришлось сразу.
– Знакомьтесь, – громогласно сообщил Зрячий, – легендарный Бегун собственной персоной. Viva, Бегун! – и по-юношески революционно задрал вверх кулак.
Бессмертное «Cuba si, Yankee no!» Че Гевара, блин…
А ребятишки между тем все как один оторвались от кнопок, повернули к вошедшим молодые весёлые физиономии, каждая – в сто зубов, и охотно повторили взмах Зрячего.
И верно – апологеты свободы, равенства и митинговых жестов.
– Вот мы и дома, – сказал Зрячий. – Сейчас пойдём в мой кабинетик, выпьем по сто граммов коньячку, хороший коньячок, «Bowen», финь шампань, закусим легонько и поговорим по душам.
– Слушай, я что-то не въезжаю, – даже не по-русски, а по-новорусски сказал Чернов. Перешёл на английский: – То ты меня торопишь: уйти надо до утра, то – «выпьем-поговорим»… И потом, тебе ж в тюрьму возвращаться надо.
– Зачем? – удивился Зрячий. – Не надо вовсе. Я просто встречал тебя там. А уйти надо было из тюрьмы: там с утра обычно такая заваруха начинается – пукнуть по-тихому не получится.
Можно было в очередной (сотый? тысячный?) раз изумиться, но не стоило тратить сил. Они Чернову ещё должны пригодиться, ему ещё бегать и изумляться, бегать и изумляться, а то, что Зрячий запросто заскочил в тюремную камеру, чтоб дождаться там некоего легендарного Бегуна, который вот-вот в местное ПВ явится, попадёт в лапы полиции, а из них – в каталажку, более того, заранее знал, что некий Бегун окажется в каталажке, – это здесь обыкновенно и рутинно до зевоты.
Пришёл срок прекратить в очередной раз «стоять столбом». Пришёл срок задавать вопросы и слушать ответы, тем более что Зрячий сам собирался что-то рассказывать. Для чего и на коньяк заманивал.
– Выпьем, говоришь? – спросил Чернов. – Отчего же не выпить. Дело славное. Я уж давно не бегаю, не опрокинув стаканчик-другой, особенно в ваших краях… – Не удержался, спросил: – А что, Зрячий, о моём прибытии объявляли заранее?
И получил ответ:
– Если бы! Узнал в последний момент. Пришлось буквально сквозь стены просачиваться, чтоб успеть. Но Сущему виднее, когда оповестить Зрячего. Я узнал и пошёл…
Он говорил о Сущем, как о высоком, но понятном начальнике, который строг, справедлив и доступен для общения, с пиететом говорил, но без всяких там подхалимских придыханий.
– Ты с ним говорил? – Чернов понимал, что задаёт идиотский вопрос, но иначе не умел сформулировать своё любопытство, вызванное последним высказыванием собеседника.
Но оправдывал себя всё той же сочинённой для собственного успокоения исторической аналогией: Моисей, в конце концов, тоже говорил с Богом…
Правда, роль Моисея Чернов не так давно приписал самому себе.
– Что ты несёшь? – возмутился Зрячий, и Чернов видел, что возмущение не наигранно. – Кто с Ним может говорить? Это – нонсенс. Бегун, Сущий – не человек, не устройство, вообще – никто. Он – Сущий, то есть существующий, но где и в какой форме – это, Бегун, не для нашего с тобой умишки… Я просто в один момент понял, где мне немедленно надо быть. И зачем… – Засмеялся: – А ты любопытен, Бегун, любопытен не по чину, хотя чин у тебя вроде серьёзный: Бегун… – Оборвал смех. – Почему ж тогда ты не любопытствуешь, куда попал?
Резонный вопрос. Сущий подождёт. До времени коньяка, например.
– И куда я попал?
Это было тоже любопытно, и ещё как!
– Ты находишься в информационном блоке Центра Сопротивления Виртуальности Мира, сокращённо ЦСВМ, – сообщил Зрячий, и прописные буквы заняли свои законные места.
У Чернова давно не осталось сил на удивление. В конце концов, когда живёшь в сумасшедшем доме или сумасшедшем мире, то рано или поздно перестаёшь замечать то, что свежего человека, только-только попавшего в этот дом или мир, прямо-таки сшибает с ног. А несвежий (пардон за некорректный термин) воспринимает всё как должное. Вы кто, больной? Я Наполеон, доктор. Тогда поспешите в палату, больной, а то здесь сейчас начнётся та-а-акое Ватерлоо. И жизнь продолжается, и ход её плавен и невозмутим.
– Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, – попросил Чернов Зрячего. – Я о вашем мире не знаю ничего. Я в нём пробегом, сам понимаешь… Что это за виртуальность такая? Память, к грусти моей, сильно ослабшая за последние дни, всё же подсказывает мне парочку вариантов толкования термина. То ли это – мир, вообще не имеющий физического воплощения, то ли он всё-таки возможен, но для его появления необходимы были определённые условия. Какой из вариантов более уместен, а, Зрячий?
– Подойдём к экрану, – вместо ответа сказал Зрячий и пошёл к ближайшему пульту, за которым сидел один из стриженых. – Уступи-ка мне место, сынок, – ласково попросил его.
Стриженый с готовностью вскочил.
– Прошу вас, Старший… – Поинтересовался: – Стул для нашего гостя?
Чернов отметил на автомате: для парней Зрячий – не Зрячий, а Старший, а он, Чернов, гость не только одного Старшего, а общий. Отложил в копилку «ослабшей» памяти: вдруг пригодится…
Зрячий-Старший согласно кивнул парню, уселся за пульт, а стриженый мгновенно подкатил Чернову пластиковую табуреточку на колёсах и отошёл: Встал поодаль. Ждал, будут ли ещё приказания.
– Два варианта, говоришь? – спросил Зрячий. – Давай проверим. Начнём с первого. Наш мир не существует в действительности, но лишь – результат чьего-то воображения, твоего, например. Чистой воды солипсизм, конечно, но почему бы и не проверить. – Он пощёлкал кнопками на пульте, поиграл джойстиком, и на экране – вместо какого-то многомашинного перекрёстка – возник… Вефиль. Родной, знакомый, желанный. – Ты знаешь этот город. Он прибыл сюда с тобой. Ты считаешь его виртуальным в первом значении, тобою названном?
Куда делся очкарик из камеры?.. Профессорские круглые очки оказались работающей деталью: рядом с Черновым сидел уверенный в себе и своём знании человек, эрудированный, умный, в меру наглый и в меру ироничный, а что до тюремной одежонки, так ведь и Чернов, считавший себя тоже умным и эрудированным, не в нобелевском фраке красовался. Два сапога – пара…
Впрочем, не исключено – он себе польстил: насчёт двух сапог…
– Нет, конечно, – тем не менее ответил Чернов. – Во-первых, солипсизм мне чужд, я привык доверять своим ощущениям, а этот город, ставший в вашем МВП… я правильно произношу?.. аттракционом, мною, так сказать, исхожен, ощупан и, главное, он – причина моей заботы… Но поверь, Зрячий или Старший, не знаю, как мне тебя называть, поверь, что всякий термин несёт в себе смысл. Я лишь назвал возможные по определению. Теперь подтверди либо опровергни любой из них или дай третий.
Ну чем он был сейчас хуже Зрячего? Два, знаете ли, учёных человека всегда улучат минутку-другую, чтоб обменяться взвешенными мнениями о том или ином научном или ненаучном явлении…
– А если нет третьего? – спросил Зрячий. – Если верны все варианты – а их может быть десятки или сотни! – и выбрать единственный невозможно?.. Ты ищешь в слове, произнесённом вечный смысл, но разве смысл слова вечен? Ты измерил своим сознанием причину заботы, свой город-странник, город-свою-ношу, но разве твоё сознание константно? Всё приходит, и всё проходит, поток времени стремителен и непредсказуем, и уж тем более нельзя держаться в этом потоке за слова: их уносит, как щепки… Смотри, смотри… – Он повёл джойстиком, и невидимые камеры слежения полетели вниз, нырнули в улицы, которые исходил, как он заявил, Чернов.
Если иметь в виду его полубессознательное хождение «сквозь строй», когда горожане отдавали ему свою силу, то и впрямь исходил, пусть так будет.
А сейчас он увидел группы туристов, более-менее равноудаленно друг от друга мигрирующие по улицам. Были и японцы, но, наверно, уже другие: те, что первыми вошли в Вефиль, давно переместились к иным аттракционам. Были и негры – то ли местные, то ли из чёрной Африки, если имелась в этом ПВ таковая. Были и белокожие – смуглые дети Юга и бледные дети Севера, и детям этим было от семи, как говорится, до семидесяти: аттракционы в Парке – развлечение семейное, вневозрастное. Летали и сверкали камеры, туристы вовсю фотографировались на фоне вефильских домов и с самими вефильцами фотографировались, а те охотно и даже радостно – на экране видно было всё преотменно! – обнимались с неведомыми пришельцами, вставали в положенные позы, улыбались. И ещё шёл на улицах натуральный обмен. Со стороны вефильцев – лишние (а может, и не лишние вовсе!) миски-кружки из глины, домотканые рубахи вроде той, в которой сидел Чернов, плетёные шляпы-вьетнамки, попавшие в город из некогда братского Панкарбо, и красные шали оттуда же, и свистульки из глины, и ещё что-то… А в обмен туристы щедро втюхивали горожанам пёстрые майки со всевозможными надписями на всевозможных языках, выкидные ножи (они-то, кстати, в вефильских хозяйствах лишними не окажутся…), бейсболки и цветные козырьки от солнца, какие-то прозрачные шары и пирамиды с меняющимися внутри изображениями, шейные и головные платки, складные многолезвенные ножи – короче, то добро, что продаётся в любом парке увеселений любого большого и малого города любой страны. В том числе и виртуальной.
А вот камера поймала площадь перед Храмом, мелькнуло испуганное (почему?) лицо Кармеля-Хранителя, и сразу же всплыл ответ на «почему?». На площади назревала драка. Какие-то юнцы из туристов привязались к трём вефильским девушкам, вышедшим поглазеть на пришлецов и получить от них какой-нибудь подарочек. А неслабые парни-вефильцы, оказывается, спрятали мечи недалеко. Они – мечи, а не парни, вестимо, – взлетели над толпой, разгоняя летающие туристские камеры, но – лишь угрозой взлетели. Толпа, до сего мига с острым любопытством следящая за начинающимся конфликтом, мгновенно подалась назад, оставив в круге пятерых туристов, сбившихся в стайку, и около десятка молодых вефильцев с мечами. Драка ещё не началась, она лишь зрела в гудящей с экрана картинке. Слышались классические «fuck you» и «shit» – с одной стороны, видимо, англоязычной, и никому, кроме хозяев, непонятные «хазир» и «тэмбэль» – с другой. Чернову казалось, что в руках туристов ничего не было – только пустые сжатые кулаки. Но нет, ошибся он! Какое-то сказанное одним из вефильцев слово, не пойманное Черновым, и – тут же резко выброшенная вперёд рука туриста, сверкнувший в секундном полёте крошечный непонятный предмет, короткий и страшный вскрик, кровь, сразу же залившая лицо вефильца… Он кулём упал, вовремя подхваченный товарищами, остальные бросились вперёд с мечами наперевес, и – вновь короткие летящие молнии, рассекшие воздух. И все вефильские парни, оставшиеся девять, попытавшиеся отомстить за друга, как пулей скошенные свалились в уличную пыль, схватились руками – кто за лицо, кто за грудь, кто за живот… И тогда медленно, но неотвратимо и грозно на немногочисленных всё же по сравнению с хозяевами туристской пошла вефильская молчаливая толпа. И мечи были в руках у мужчин, и камни, и тяжёлые металлические прутья, полученные от соседей из Панкарбо, может, тоже от Зрячего, от коллеги сидящего рядом с Черновым очкарика полученные… Знал ли он, Кузнец, для чего их ковал?..
А на площадь с неба уже падали крохотные чёрные яйца – точь-в-точь такие, как унёсшее Чернова в тюрьму. А из них выпрыгивали здоровенные орлы в чёрном, с бляхами на груди, с буквами «SS», более похожими на параллельные молнии – как у настоящих эсэсовцев из недавнего прошлого черновского ПВ. Чем-то хитрым они были оснащены или вооружены, не только трубками, похожими на фонарики «Maglite», а может, это «фонарики» и поработали, но только народ на площади волшебно застыл – все сразу, а те, кто подбегал к площади с окрестных улиц, словно натыкались на некую преграду, бились об неё и не могли прорвать…