Адам Мицкевич. Стихотворения

Да воют уныло собаки.
Почти до конца догоревший огарок
Мерцает в подсвечнике медном,
На миг огонек раздувается, ярок,
И меркнет миганием бледным.
Мне страшно! И ночь не приносит покоя
И ласки, как было когда-то:
В мечтах вспоминается время другое!
Прочь!., сгинуло все без возврата.
Забвенья ищу я, уткнувшись в страницы,
Иль, книгу отбросив, мечтаю
И вижу любимые, милые лица;
Очнусь вдруг и снова читаю.
А то вдруг почудится мне на мгновенье
Любимая входит иль братья;
Вскочу и стою перед собственной тенью,
Ко мне протянувшей объятья.
Нет, лучше, пока еще светится пламя,
Стихами, запевшими звонче,
Беседовать буду с моими друзьями,
Начну, но, наверно, не кончу.
Быть может, согрею весенним порывом
Стих зимний, полночный, унылый;
Хочу написать что-нибудь о любви вам,
Об ужасах и о Марыле.
Кто кистью прославить решил свое имя
Пусть пишет с Марыли портреты,
Пусть имя Марыли стихами своими
Навек обессмертят поэты.
Хотя сознаю я все это прекрасно,
Но я ведь пишу не для славы;
Отом расскажу вам, что в вечер ненастный
Марыле читал для забавы.
Марыля любовь отмеряла так скупо,
Была равнодушна ко вздохам;
Ни разу не скажут «люблю» ее губы
На сто раз ей сказанных «кбхам».
За это вот в Руте, как полночь звонили
И тени бродили по саду,
Не раз перед сном на прощанье Марыле
Читал я вот эту балладу.
 
   27 января [1819 г], Ковно

ЛЮБЛЮ Я!

Баллада

 
Ты видишь, Марыля, у края опушки
Направо, там заросль густая,
Налево долина, где вьется речушка,
Горбатится мост, нависая.
Вон старая церковь и сруб колокольни,
Там ухает филин уныло,
Малинник густой там разросся привольно,
В малиннике ж этом – могилы.
Душа ль там заклятая, бес ли в безлюдье,
Но в полночь по этой дороге,
Наскблько запомнили старые люди,
Никто не пройдет без тревоги!
И чуть только полночь покров свой набросит,
Вдруг храм открывается с треском
И ветер трезвон похоронный разносит,
Кусты озаряются блеском.
Вдруг вспыхнет, как молния, бледное пламя,
И громы подземные грянут,
Могилы в кустах зашевелят горбами,
И призраки страшные встанут.
То труп по дороге ползет безголовый,
А то голова, но без тела,
Ощеривши рот искривленный, лиловый,
Таращит глаза остеклело.
То волк-нетопырь свои крылья раскинет,
А кто отогнать его хочет,
Скажи только: «Сгинь, пропади!» – и он сгинет,
Но дьявольски вдруг захохочет.
И каждый, кто ездит, со злобой покинет
Проклятую эту дорогу:
Тот дышло сломает, тот воз опрокинет,
Иль конь его вывихнет ногу.
Не раз я с Анджеем беседовал старым
Про это заклятое место:
Смеясь над чертями, не верил я чарам,
Там ездил всегда без объезда.
Однажды, когда ехал ночью я в Руту,
На самом мосту, там, у кручи,
В упряжке вдруг вздыбились лошади круто.
«Гей!» – крикнул, стегая их, кучер.
И кони, рванувшись из всей своей мочи,
Сломали оглоблю тугую.
«Остаться здесь в поле, к тому же средь ночи,
Сказал я, – вот это люблю я!»
И только промолвил, как призрак девицы
Вдруг выплыл из вод серебристых:
Вся в белой одежде, как снег, белолица,
В венке из мерцаний лучистых.
И замерло сердце, застынуть готово,
От ужаса вздыбился волос.
Кричу: «Да прославится имя Христово!»
«Во веки веков!» – слышу голос.
«Кто б ни был ты, путник, будь счастьем отмечен,
Меня ты избавил от муки.
В довольстве, в покое живи, долговечен,
Пусть чтут тебя дети и внуки!
Ты видишь здесь образ души моей грешной,
Теперь уж ее не сгублю я:
Меня от чистилища – ночи кромешной
Избавил ты словом: люблю я!
Пока еще звезд не померкло сиянье,
Еще петухи не пропели,
Тебе расскажу, – и другим в назиданье
О грешном поведай ты деле!
Когда-то беспечно жила я на свете,
Марылей звалась я когда-то;
Отец мой был первый чиновник в повете,
Всесильный, вельможный, богатый.
При жизни он справить хотел мою свадьбу:
К богатой, красивой невесте
Поклонников много съезжалось в усадьбу,
И я привыкала к их лести.
Вниманием их я надменно кичилась.
Толпа их под музыку бала
За мною, как шлейф по пятам, волочилась,
Но всеми я пренебрегала.
Приехал и Юзек; двадцатое лето
Встречал он, правдивый и скромный,
Не требовал он на признанья ответа
Вздыхал лишь, застенчивый, томный.
Напрасно вздыхал он и таял всечасно:
Влекло меня к странным утехам,
Меня забавлял лишь страдалец несчастный,
Ему отвечала я смехом.
«Уйду!» – говорил он. «Ступай себе с богом!»
Ушел он со вздохом влюбленным;
Погиб от любви, – на прибрежье отлогом
Лежит он под кровом зеленым.
С тех пор стала жизнь для Марыли постылой,
Раскаялась я, только поздно;
Того, кто навеки взят темной могилой,
Вернуть ли мольбою мне слезной!
Однажды, когда забавлялась я дома,
Раздался вдруг грохот ужасный
И Юзек явился, средь свиста и грома,
Как признак пылающий, красный.
Схватил и унес и в удушливом дыме
В чистилище бросил, в потоки.
Средь скрежета, стонов, словами такими
Он вынес мне суд свой жестокий:
«Ты знала, что бог сотворил из мужчины
Жену как венец мирозданья.
Чтоб в жизни тяжелой смягчала кручину,
Для радости, не для страданья.
А сердце твое из куска ледяного,
Никто, преклонясь пред тобою,
Не выпросил с губ твоих нежного слова
Признаньем, слезами, мольбою.
В чистилище долгие годы за это,
Терзать тебя будут здесь, злую,
Покуда мужчина живой с того света
Тебе не промолвит: люблю я!
То слово вымаливал Юзек твой бедный,
Лил горькие слезы, несчастный;
Пусть молит о том же и призрак твой бледный,
Терзаемый мукой ужасной!»
Сказал, и схватили меня злые духи
И вот – уже скоро год сотый
Днем мучат, а ночью скитаюсь я глухо
По зарослям топким болота;
Близ церкви у Юзя сижу на могиле,
И долу и выси чужая,
Пугаю прохожих, чтоб ночью спешили,
Подальше тот мост объезжая.
Болотом веду или темною чащей
Иль порчей коня погублю я;
И каждый клянет меня руганью мстящей,
Ты первый сказал мне: люблю я!
За это с грядущего занавес мрака
Сниму я, как тучу ненастья:
Ты встретишь Марылю, полюбишь, однако…»
Запел тут петух на несчастье.
Кивнула мне радостно, словно воскресла,
И, облачком утренним тая,
Она на глазах моих тихо исчезла
Над речкой, как мгла золотая.
Смотрю: воз исправен, стоит, где посуше,
Пропали все страхи ночные;
Прошу всех: три раза за грешную душу
Прочесть «Пресвятая Мария».
 

   [1819]

ПАНИ ТВАРДОВСКАЯ

Баллада

 
Курят люльки, пьют, хохочут,
Дым столбом, корчма вверх дном,
Свищут в пляске и топочут – Стены ходят ходуном.
Сам Твардовский в этом хоре
Восседает, как паша,
По колено пану море:
«Гей, душа! Гуляй, душа!»
Видит пан вояку-хвата,
Что бахвалиться привык,
Свистнул саблей – нет солдата,
Зайцем стал он в тот же миг.
Пан судье из трибунала
Сунул золото под нос,
Лишь раздался звон металла,
Нет судьи – пред вами пес.
Пан сапожника-пьянчужку
Щелкнул по носу – и вот
Изо лба бедняги в кружку
Водка гданьская течет.
Пан хлебнул, но что за чудо!
Кто там возится на дне?..
Черт?.. «Здорово, кум! Откуда?
С чем пожаловал ко мне?»
В кружке чертик из прожженных,
Истый немец с ноготок,
Изогнулся весь в поклонах,
Шляпу снял и на пол – скок.
И мгновенно на два локтя
На глазах у всех подрос.
Ну и облик! – птичьи когти
И крючком изогнут нос.
«А, Твардовский?! Встретить братца
Мне приятно, дорогой!
Что? Со мной не хочешь знаться?
Мефистофель пред тобой!
Договором нас связала
В полночь Лысая гора.
Дней с тех пор прошло немало,
Рассчитаться б нам пора!
Клялся ты на коже бычьей,
Что спустя два года сам
В Рим придешь свершить обычай,
То есть выдашь душу нам.
Ад служил тебе исправно,
Не жалел ни чар, ни сил,
Семь годков ты пожил славно,
Но о Риме позабыл.
Шел ты в сеть путем незримым,
Не страшился здешних мест,
Глянь, корчма зовется «Римом»,
Так что, пане, под арест!»
Не предвидел пан такого.
Марш – к дверям. Но бес лукав:
«Стой! А как же честь и слово?»
Уцепился за рукав.
Как тут быть? Близка могила,
Знать, придется в пекло лезть…
Но внезапно осенило,
Пан подумал: выход есть!
«Верно, черт! Себе на горе
Я пошел на сделку, но…
Погляди-ка, в договоре
Есть условие одно:
Перед смертью три задачи
Дать могу. И кончим спор!
Все исполни, а иначе
Расторгаем договор.
Видишь вывеску у входа
С намалеванным конем?
Дело вот какого рода:
Я скакать хочу на нем.
Чтобы лошадь гарцевала,
Плеть сплети мне из песка.
Да построй мне для привала
Дом у ближне. го леска.
Из орехов сбей просторный,
Высотой с Карпаты, дом,
Вместо крыши мака зерна
Уложи на доме том.
Зерен требуется уйма,
Не сочтешь – в глазах черно;
Тьг ж забей гвоздей в три дюйма
По три в каждое зерно!»
Свистнул бес, и все готово:
Свита плетка из песка,
Конь оседлан, бьет подковой,
Дом построен у леска.
На коня вскочил Твардовский,
Конь под ним, храпя, взвился,
Взял в галоп скакун бесовский,
Пана по полю неся.
«Наша бита, пане дьявол,
Но еще не все, постой,
Ты, дружок, в тазу не плавал
Со свяченою водой».
Тварь нечистая не рада,
Весь в поту холодном бес,
Но приказ исполнить надо,
Крякнул он и в таз полез.
«Ну и баня! Вот так страсти!
Черт взвился, как из пращи,
Уж теперь ты в нашей власти,
Едем в пекло – не взыщи!»
«Нет! Еще одно осталось!
Тут спасует сатана!
Погоди, нечистый, малость,
Вон идет моя жена!
Груз твоих бесовских тягот
Я бы мог в аду принять,
Если б ты Твардовской на год
Взялся мужа заменять.
Обещай ей послушанье,
Угождать ей дай обет.
Если ж ты рассердишь пани,
Весь наш договор – на нет».
Только черт уже не слышит,
Все косится на порог,
От испуга еле дышит,
Задрожал и – наутек.
Пан за ним к дверям метнулся,
Хвать его, но прыткий бес
Изловчился, извернулся,
Юркнул в щелку и исчез:
 

   [Первая половина 1820 г.]

ЛИЛИИ

Баллада

 
Беда стряслась нежданно
Убила пани пана,
В лесной зарыла чаще
Над речкою журчащей,
Сажала клубни лилий
И пела на могиле:
«Растите так высоко,
Как пан зарыт глубоко,
Как он зарыт глубоко,
Так вам расти высоко».
Вся в брызгах крови алой
Мужеубийца встала,
Бежит, по рощам рыщет,
По склонам и по долам.
Стемнело. Ветер свищет
Во мраке невеселом.
Прокаркал ворон в ухо,
Заухал филин глухо.
Избушка на поляне,
Ручей и старый бук.
К избушке мчится пани,
Стучится в дверь – тук-тук!
«Кто там?» – И на пороге
Отшельник с ночником.
Она, крича в тревоге,
Как дух, ворвалась в дом.
Лицо бело, как иней,
Безумный взор горит,
Рот искривился синий,
Хохочет: «Муж! Убит!»
«Постой. Господь с тобою.
Что бродишь дотемна
Ненастною порою
В глухом лесу одна?»
«Мой замок за кудрявым
Леском, у синих вод.
На Киев с Болеславом
Ушел мой муж в поход.
И нет о нем ни слова.
Проходит год, года.
Стезя добра сурова,
А я ведь молода.
Был грех – пришла тревога:
Что станется со мной?
Король карает строго.
Ах, едет муж домой!
Узнает муж немного!
Вот кровь! гляди! вот нож!
А мужа нет… Ну что ж,
Старик, я все сказала.
Сними же грех с души,
Тоску души усталой
Молитвой заглуши.
Приму я муки ада,
На казнь пойду за грех,
Одно мне только надо
Позор мой скрыть от всех».
Ответил схимник старый:
«Тебя не совесть жжет,
Страшишься только кары?
Не бойся – все сойдет,
Будь весела, беспечна,
Жить этой тайне вечно,
Так, знать, судил нам бог,
Смолчишь – и все в секрете.
Муж рассказать бы мог,
Да нет его на свете».
Обрадовалась пани,
За дверь – и на поляне,
Домой во мраке ночи
Помчалась что есть мочи.
Навстречу дети: «Мама!
Твердят они упрямо,
Послушай, где отец?»
«Мертвец? Где? Ах, отец?
И молвит наконец:
Отец ваш там у бора.
Домой придет он скоро».
Прождали вечер дети,
Ждут и второй, и третий,
Неделю погрустили
И наконец забыли.
Но пани не забыла,
Все время в мыслях грех
И комом в горле смех,
А сердцу все постыло.
Все ночи до утра
Ей не сомкнуть ресницы:
Кто там к дверям светлицы
Приходит со двора?
И слышно на рассвете:
«Я здесь! Я с вами, дети».
Вновь утро. Вновь уныло
И снова в мыслях грех,
И комом в горле смех,
А сердцу все постыло.
«Что это? Стук копыт?
Эй, Ганка, – за ворота!
Я слышу, мост гудит.
Неужто едет кто-то?
Взгляни, кто скачет там?
Быть может, гости к нам?»
«Да, вижу их на склоне,
Хотя в тумане даль,
Ржут вороные кони,
Сверкает сабель сталь.
Да, едут! Как нежданно!
Ах, это братья пана?»
«Привет! Мы снова вместе!
Встречай нас честь по чести!
Где брат наш?» – «Брата нет.
Покинул этот свет».
«Давно ли?» – «Год уж минул,
Как он в сраженье сгинул».
«Не верь! Все это бред!
Войны в помине нет.
Он жив, забудь же горе,
Увидишь мужа вскоре».
Как пани побледнела,
На миг обмякло тело,
В глазах застыл испуг,
Смятенье и тревога.
«Где мертвый?.. Где супруг?»
Пришла в себя немного;
Приняв пристойный вид,
Она гостям твердит:
«Где муж мой? где мой милый?
Так жду – нет больше силы!»
«Он с нами был вначале,
Но поспешил тотчас
Твои унять печали,
Достойно встретить нас.
Он будет завтра дома.
Пошел кружным путем,
Дорогой незнакомой.
Немного подождем,
На поиски пошлем.
Он будет завтра дома».
Послали челядь в лес,
Все тщетно – брат исчез.
День ждали, не дождались,
В слезах домой собрались.
Но пани у порога:
«Родные, хоть немного
Прошу вас обождать.
В дороге что за счастье
Осеннее ненастье?
Глядите – дождь опять».
Ждут, ждут – не видно брата,
Промчалась без возврата
Зима. Все ждут и ждут:
Придет весной, быть может?
А брата черви гложут,
Цветы над ним растут,
Так выросли высоко,
Как он лежит глубоко.
Ждут братья, и домой
Не тянет их весной.
Хозяйство тут завидно,
Хбзяйка миловидна.
Пора бы в путь собраться,
Нет, ждут, как прежде, братца,
Прошла весна, и к лету
О нем помина нету.
Хозяйство тут завидно,
Хозяйка миловидна,
Вдвоем тут загостились,
Вдвоем в нее влюбились.
Надежды не помогут,
Сомнений не избыть,
Вдвоем с ней жить не могут,
А без нее – не жить!
Чтоб все решить по чести,
Идут к невестке вместе.
«Хотим промолвить слово,
Не будь же к нам сурова.
Уже почти что год
Мы брата ждем напрасно,
Ты молода, прекрасна,
Но молодость пройдет,
Пусть нелегка утрата,
Возьми за брата – брата».
Они умолкли оба,
Их стала ревность жечь,
В глазах сверкнула злоба,
Бессвязной стала речь,
В сердцах вражда до гроба,
Рука сжимает меч.
Невестка, видя это,
Не в силах дать ответа
И просит обождать.
Она бежит опять
Туда, где на поляне
Ручей и старый бук.
К избушке мчится пани,
Стучится в дверь – тук-тук!
И старику с начала
Всю правду рассказала.
«Как быть, скажи, отец?
Объяла братьев злоба:
Они милы мне оба;
Так с кем же – под венец?
Есть дети, есть достаток,
Есть деревень с десяток,
Хотя живется хуже,
Чем я жила при муже.
Мне счастья бог не судит,
Замужества не будет.
Как мне уйти от кары?
Чуть ночь – опять кошмары:
Едва сомкну ресницы,
Трах! – настежь дверь светлицы,
Вскочу – и ухо слышит,
Как он идет, как дышит,
Мне слышен шаг, отец,
Я вижу – он… мертвец!
Склонился к изголовью
С ножом, залитым кровью,
Из пасти искры сыплет,
Меня терзает, щиплет.
Ах, что это за страх!
Не жить мне в тех стенах,
Мне счастья бог не судит,
Замужества не будет!»
Сказал ей схимник старый:
«Злодейства нет без кары,
Но, слыша покаянье,
Смягчает бог страданье.
Такое знаю слово
Чудотворящий знак:
Захочешь – муж твой снова
Вернется в мир. Ну, как?»
«Воскреснет? Боже правый!
Нет! только не сейчас!
Навеки нож кровавый
Разъединяет нас.
Пусть я достойна кары,
Снесу любые кары,
Но только б не кошмары.
Все брошу – дом, веселье
И в монастырской келье
От всех укроюсь глаз.
Но это!.. Боже правый!
Нет, только не сейчас!
Навеки нож кровавый
Разъединяет нас!»
Вздохнул старик в печали,
Лишь слезы замерцали,
И заслонил старик
Ладонью скорбный лик.
«Ступай, венчайся в храме.
Мертвец навеки в яме.
Себя ты не тревожь,
Он канул в мрак унылый,
Не выйдет из могилы,
Пока не позовешь».
«Но как мне быть, отец?
Но с кем же – под венец?»
«Вернейшая дорога
Отдаться воле бога.
Чуть свет, с росою ранней,
Пусть братья на поляне
Цветов нарвут и вместе
Сплетут венки невесте,
На них оставят метку
Тесемку или ветку,
Пусть в алтаре положат,
И тут господь поможет:
Чей ты венок возьмешь,
С тем под венец пойдешь».
Обрадовалась пани:
Скорее – под венец!
Не страшен ей мертвец,
Все решено заране:
Во сне ли, наяву
Его не призову!
Повеселела пани,
За дверь – и на поляне,
Домой во мраке ночи
Помчалась что есть мочи.
Мелькает лес, поляны,
Захватывает дух,
И ловит чуткий слух
Какой-то шепот странный.
Кто это там, незваный?
Ночная шепчет глушь:
«Я муж твой! Слышишь? Муж!»
Чу! Снова шепот странный.
Бегом! Все как во сне,
Мурашки по спине,
Как страшен мрак бездонный.
Кто это? В чаще стоны.
И снова шепчет глушь:
«Я муж твой! Слышишь? Муж!»
Час близится. В усадьбе
Приготовленья к свадьбе,
Во двор выходят братья,
Невеста в белом платье
Стоит среди подруг
И в их толпе веселой
Идет под свод костела,
Берет венок. Застыли
В молчанье все вокруг.
Венок сплетен из лилий!
«Не ты ли сплел? Не ты ли?
Кто? Кто же мой супруг?»
Выходит старший брат,
Смеется, пляшет, рад,
Пылают щеки маком.
«Он мой, венок! Он мой!
Моей сплетен рукой,
Моим отмечен знаком
Приметною тесьмой!
Он мой, он мой, он мой!»
«Ложь! – закричал второй.
Пойдемте все из храма
К могиле над рекой,
Туда пойдемте прямо,
Где собственной рукой
Цветы сорвал я в чаще
Над речкою журчащей.
Он мой, он мой, он мой!»
В неукротимой страсти
Так братья горячи!
Схватились за мечи
И рвут венок на части.
Жестокий вспыхнул бой.
«Он мой, он мой, он мой!»
Дверь настежь. Вмиг погасло
Во всех лампадах масло,
И, в саване до пят,
Знакомая фигура
Возникла – все дрожат,
Возникла – смотрит хмуро.
И – = – голос гробовой:
«Венок не ваш, а мой!
Цветы – с моей могилы,
Меня венчай, прелат!
Жена! Я здесь – твой милый,
Твой муж! А вам я – брат!
Спасетесь вы едва ли:
Мои цветы вы рвали.
Я здесь. Я муж и брат.
Вас обуяла злоба.
Я к вам пришел из гроба,
Теперь идемте в ад!»
Постройка задрожала,
Обрушился портал,
Разверзлась глубь провала,
И рухнул храм в провал.
Над ним, как на могиле,
Белеют чаши лилий
И так растут высоко,
Как пан лежит глубоко.
 

   [Май 1820 г.]

ДУДАРЬ

Романс (На тему народной песни)

 
Кто этот старец сереброгривый,
Куда голубчик плетется,
Его под ручки ведут два хлопца,
Ведут мимо нашей нивы.
Запел, за лиру свою берется,
Дуть в дудочки хлопцы ладят.
Окликну старца, пускай вернется,
Под тем пригорком присядет.
«К нам на досевки пожалуй, старец,
Да с нами повеселись-ка!
Попей, искушай! Деревня близко
Переночуешь, скиталец!»
Внял, поклонился, уселся старец,
С ним рядом хлопцы садятся
На наши игры полюбоваться,
На деревенский наш танец.
Звучат свистульки и погремушки,
Валежник в кострах пылает;
Девицы скачут, поют старушки,
Досевки они справляют.
Но смолкли дудки и погремушки,
И возле костров нет люда
Бегут девицы, спешат старушки
Туда, где присел дед-дударь.
«Ах, как мы рады! Дед-дударь, здравствуй!
В веселый ты час явился!
Идешь, наверно, из дальних странствий?
Озяб ты и утомился!»
К огню подводят, к столу из дерна
Сажают, на первом месте;
Подносят меда, прося покорно
Откушать со всеми вместе.
«Мы видим лиру, мы дудки видим.
Сыграйте же добрым людям!
Набьем вам сумки, уж не обидим
И благодарны вам будем!»
В ладоши хлопнул: «Уймитесь, дети!
Уймитесь! Ну, ладно, коль уж
Вы так хотите – могу вам спеть я.
Но что ж вам петь?» – «Что изволишь!»
Взял в руки лиру. И медом сладким
Грудь старческую согрел он.
За дудки взяться мигнул ребяткам
И тронул струны, запел он.
«Где Неман льется, там путь мой вьется.
К селу от села шагаю
Через дубравы, через болотца
И песенки распеваю.
И внемлют люди, но все ж едва ли
Мое им понятно слово.
Смахну слезу я, вздохну и снова
Шагаю в дальние дали.
А кто поймет уж, так тот в печали
В ладони белы ударит,
В ответ на слезы слезой подарит,
И я уж не двинусь дале».
Тут замолчал он и, озирая
Народ на лужочке этом,
Нахмурив брови: «А кто ж такая
Прислушалась в стороне там?»
А там пастушка плетет веночек,
Сплетает и расплетает,
А рядом с нею ее дружочек
Веночком ее играет.
На лике девы покой душевный,
Опущены долу очи;
Стоит не радостной и не гневной,
Задумчива только очень.
И, как колеблет свой стан травинка,
Хоть ветер уже не дышит,
Вот так над грудью дрожит косынка,
Хоть вздоха никто не слышит.
С груди рукою она снимает
Какой-то листочек вялый,
О чем-то шепчет, глядит, бросает,
Сердясь на него, пожалуй.
И отступила, отворотилась
И ввысь повела глазами,
И вдруг румянцем лицо покрылось,
Покрылись глаза слезами.
И щиплет струны старик безмолвный,
На девушку он воззрился;
Взор соколиный, вниманья полный,
Как будто ей в сердце впился.
Он поднял чашу, и медом сладким
Грудь старческую согрел он;
За дудки взяться мигнул ребяткам
И тронул струны, запел он:
«Для кого в венок вплетаешь^[2]
Лилии, тимьян и розы?
Ах, счастливца увенчаешь,
Для него венок сплетаешь!
Любишь! Как ты ни скрываешь
Выдают румянец, слезы.
В свадебный венок вплетаешь
Лилии, тимьян и розы!
Одному в венок вплетаешь
Лилии, тимьян и розы,
А другого отвергаешь
Не ему венок сплетаешь!
Коль счастливцу ты вручаешь
Лилии, тимьян и розы,
Так несчастному отдай уж
Хоть румянец свой и слезы!»
Пошли тут толки да пересуды,
Вздыхая, заговорили:
«Знакома песня для добра люда,
Но кто ее пел – забыли!»
И поднял руку печальный старец.
«Эй, дети! – он голос подал.
Мне пел ту песню один страдалец,
Быть может, отсюда родом.
Знавал в Крулевце в былые лета
Какого-то пастуха я;
Туда на струге литовец этот
Приплыл из вашего края,
Всегда вздыхал он, всегда томился,
Как видно, не без причины;
Домой в Литву он не возвратился,
Отстал от своей дружины.
Я часто видел – горят ли зори
Или в сиянии лунном
Он бродит в поле иль возле моря,
Блуждает молча по дюнам.
И сам как камень между камнями,
И в непогодь и в морозы,
Каким-то горем делясь с ветрами,
Волнам поверял он слезы.
К нему пришел я, взглянул он смутно,
Но все же со мной остался;
Я, слов не тратя, настроил лютню,
Запел я, за струны взялся.
И тут кивнул он мне головою
Ему понравились песни,
Пожал мне руку. Обнял его я,
И мы заплакали вместе.
И так сближались мы постепенно
И стали потом друзьями;
Хранил молчанье он неизменно,
И я не сорил словами.
И вот, снедаем своей тоскою,
Однажды свалился с ног он;
И стал я верным его слугою,
Когда совсем занемог он.
Изнемогая от тайной боли,
Он подозвал меня к ложу;
Сказал он: «Близок конец недоли,
Исполнится воля божья!
Лишь тем я грешен, что жизнь пустая
Здесь без толку пролетела.
Без сожаленья мир покидаю:
Давно я – мертвое тело!
Меня давно уж от лика света
Укрыли дикие камни;
Жизнь мира стала так далека мне
В воспоминаньях жил где-то!
Остался верен мне до конца ты!
Сокровищ я не имею,
Не награжу я тебя богато
Возьми же, чем я владею!
С тобою песня пусть остается,
В печали пел ее здесь я;
Наверно, помнишь, что в ней поется
И как звучит эта песня.
И вот со светлых волос повязка
Ветвь кипариса сухая;
Храни ту ветку, пой песню часто
Вот все, что я завещаю!
Ступай на Неман: найдешь, быть может,
Ту, что рассталась со мною;
Быть может, песня ее встревожит,
Всплакнет над веткой сухою.
Пригреет старца и в дом свой примет!
Скажи…» – Но глаза застыли,
Пречистой девы святое имя
Уста не договорили.
И все ж на сердце он, умирая,
Успел показать рукою
И обернулся к родному краю
За Неманом за рекою».
Замолк тут старец, в руке белело
Письмо – листа четвертушка.
Но из толпы уж уйти успела
Кого он искал – пастушка.
Уйти спешила, спешила скрыться,
Под платом пряча лик божий,
И вел под ручку красу-девицу
Какой-то парень пригожий.
Воззвала к старцу толпа тревожно:
«Дед, что случилось такое?»
Но промолчал он. И знал, возможно,
Да что говорить с толпою!
 

   [Вторая половина 1821 г.]

ПРИЗРАК

Из поэмы «Дзяды»

 
Стиснуты зубы, опущены веки,
Сердце не бьется – оледенело;
Здесь он еще и не здесь уж навеки!
Кто он? Он – мертвое тело.
Живы надежды, и труп оживился,
Память зажглась путеводной звездою,
Видишь: он в юность свою возвратился,
Ищет лицо дорогое.
Затрепетали и губы и веки,
И появился в глазах жизни признак.
Снова он здесь, хоть не здесь он навеки.
Что он такое? Он – призрак!
Ведомо всем, кто у кладбища жили,
Что пробуждается в день поминальный
И восстает из кладбищенской гнили
Этот вот призрак печальный.
Но зазвонят из тумана ночного,
Что воскресенье уже наступило,
С грудью как будто разодранной снова
Падает призрак в могилу.
Живы его хоронившие… Часто
О человеке ночном говорится…
Кто же он, юноша этот несчастный?
Это – самоубийца!
Терпит, наверно, он страшную кару:
Весь пламенеет, тоскует ужасно…
Слышал однажды наш ризничий старый
Призрака голос неясный.
Передрассветные звезды блистали,
И привиденье, покинув могилу,
Руки вздымая в великой печали,
Жалобно заговорило:
«Ты, дух проклятый, зачем жизни пламя
Вновь заронил под бесчувственный камень?
Ведь угасало оно в этой яме!
Снова зачем этот пламень?
О, приговор справедливо суровый!
Вновь познакомиться, вновь разлучиться,
Из-за нее умереть смертью новой,
Помнить о ней и томиться.
Вновь между всякого сброда шататься
Буду я всюду, гонясь за тобою;
Впрочем, с людьми не хочу я считаться
В жизни изведал всего я!
Если смотрела ты – взор опускал я,
Точно преступник; когда говорила,
Слышал я все, но молчал и молчал я,
Словно немая могила.
Это замечено было друзьями,
Юноши это причудой считали,
Старшие – лишь пожимали плечами
Либо мораль мне читали.
Слушал насмешки я, слушал советы…
Впрочем, и я бы на месте другого
Точно вот так же осмеивал это
И осуждал бы сурово.
Некто решил, что моим поведеньем
Гордость задета его родовая,
Но отстранялся с любезным терпеньем,
Будто бы не замечая.
Горд был и я: мол – понятно мне это!
Громко дерзил я в ответ на молчанье
Или выказывал вместо ответа
Полное непониманье.
Ну, а иной не прощал прегрешенья,