Дуглас Адамс. В основном безвредна
Посвящается Рону
Приношу глубокую благодарность Сью Фристоун и Майку Байуотеру за помощь, поддержку и конструктивную брань
Всякое случается на свете.
И все, что случается, случается.
И все случайности, которые, случившись, становятся причиной других случайностей, становятся причиной других случайностей.
И все случайности, которые, раз случившись, повторяются вновь и вновь, сами себе причина и следствие, повторяются вновь и вновь — сами себе причина и следствие.
Причем совершенно необязательно, чтобы причины и следствия шли друг за другом в хронологическом порядке.
1
История Галактики слегка запутана по целому ряду причин: отчасти потому, что слегка запутались те, кто пытается ее изучать, отчасти потому, что в ней и так полным-полно путаницы.
Взять хотя бы проблему скорости света и сложности, связанные с попытками ее достичь. Даже не пытайтесь. Никто и ничто не способно перемещаться быстрее скорости света за возможным исключением дурных вестей
— они, как известно, подчиняются собственным законам. Хингифрильцы с Малой Аркинтуфли пробовали строить звездолеты, приводившиеся в движение дурными вестями, но те оказались не слишком-то надежными. К тому же куда бы они ни прилетали, их принимали так плохо, что отпадало всякое желание лететь куда бы то ни было.
Поэтому населяющие Галактику расы по большей части варились в собственных, узкоместных запутанных проблемах, так что довольно долгое время история Галактики носила преимущественно космологический характер.
Нельзя сказать, чтобы люди не старались это изменить. Еще как старались. Посылали целые флотилии звездолетов воевать или торговать в самые дальние концы Галактики. Однако чтобы добраться хотя бы до ближайшего «куда-угодно», обыкновенно требовались тысячи лет. К моменту когда посланные корабли прибывали к месту назначения, кто-то, как правило, уже успевал изобрести новые способы межзвездного сообщения через гиперпространство, поэтому о битвах, на которые посылали флотилии субсветовых кораблей, позаботились веками раньше, чем эти флотилии прибыли на место.
Что, разумеется, не уменьшало у посланных на битву желания побиться на славу. Их, можно сказать, готовили на бой, вооружили, они провалялись в анабиозных ваннах незнамо сколько тысяч лет, пролетели пол-Галактики, чтобы побиться на славу, и — Зарквон свидетель! — не имели намерения отступать от своих планов.
С того-то и началась первая крупная путаница в истории Галактики: все новые и новые битвы вспыхивали столетия спустя после того, как служившие их поводом конфликты успешно разрешились мирным путем. И все же эта путаница — пустяк по сравнению с той, с которой историки столкнулись после изобретения машины времени — благодаря ей битвы стали происходить за сотни лет до того, как разразились служившие их поводом конфликты. Когда же изобрели невероятностную тягу и целые планеты неожиданно для всех начали превращаться в банановые торты на постном масле, весь исторический факультет Максимегалонского университета окончательно сдался, самораспустился и передал все свои здания стремительно растущему объединенному факультету богословия и водного поло, который зарился на них уже много лет.
Что, конечно, очень мило, но — увы и ах! — означает, что никто и никогда так и не узнает точно, ни откуда именно прилетели грибулонцы, ни что, собственно, им было нужно. А жаль, ибо, если бы хоть кто-нибудь знал бы про них хоть что-нибудь, вполне возможно, самая грандиозная из всех грандиозных катастроф была бы предотвращена или по крайней мере разразилась как-нибудь иначе.
Тик-так, ж-ж-ж.
Огромный серый грибулонский разведывательный корабль тихо плыл сквозь черную пустоту (а может, пустую черноту?). Он несся с невероятной, захватывающей дух скоростью, и все же на фоне биллионов далеких-далеких звезд казалось, будто он не движется вовсе. Так, темная крапинка, примерзшая к бархатной подкладке бриллиантовой ночи.
На борту корабля все шло так, как было тысячелетиями. Тишь-гладь-темень.
Тик-так, ж-ж-ж.
Ну-у-у, редкие исключения не в счет.
Тик-тик-так, ж-ж-ж.
Тик-ж-ж-так-ж-ж-тик-ж-ж.
Тик-тик-тик-тик-так-ж-ж.
Хм-м-м.
В недрах полудремлющего мозга простейшая контрольная программа разбудила контрольную программу следующего по высоте уровня и донесла, что на каждое свое «тик-так» теперь получает в ответ только какое-то «ж-ж-ж».
Контрольная программа более высокого уровня спросила, каков должный ответ на тиктаканье, на что простейшая контрольная программа ответила, что не помнит точно, но вроде, когда все в порядке, должен поступать такой далекий вздох облегчения. А тут непонятное жжиканье. Ты ему и «тик», и «так», а оно «ж-ж-ж», и больше ничегошеньки.
Контрольная программа более высокого уровня обдумала новость и решила, что она ей не нравится. Она спросила у простейшей контрольной программы, что, собственно, та контролирует, на что простейшая контрольная программа призналась, что этого тоже не помнит — помнит только, что то, что раз, скажем, в десять лет должно было тикать и вздыхать, обыкновенно тикало-вздыхало без проблем. Еще простейшая контрольная программа сказала, что пыталась заглянуть в список возможных неисправностей, но не смогла его найти, по каковой причине и решилась побеспокоить программу более высокого уровня.
Контрольная программа более высокого уровня поискала свой справочный блок с целью узнать, что там должна контролировать простейшая контрольная программа.
Справочного блока она не нашла.
Странно.
Программа поискала еще. Все, что ей удалось найти, — это сообщение «Системная ошибка». Она попыталась узнать, что это за ошибка, в списке возможных неисправностей своего уровня, но не нашла и его. На все эти поиски ушло не больше двух наносекунд. После этого контрольная программа более высокого уровня разбудила контрольную программу сектора электронного мозга.
Контрольная программа сектора электронного мозга мгновенно столкнулась с серьезными проблемами. Она вызвала свой анализатор неисправностей, который также столкнулся с серьезными проблемами. В миллионные доли секунды по всему кораблю системы, одни из которых дремали много лет, другие — много столетий, проснулись и лихорадочно принялись выяснять обстановку. Где-то произошло что-то ужасно неприятное, но ни одна из контрольных программ не могла сказать, что именно. На каждом уровне куда-то делись жизненно важные инструкции, а также инструкции того, что делать, если жизненно важные инструкции куда-то денутся.
Маленькие информационные блоки — агенты — сновали по логическим цепям, группировались, советовались друг с другом и перегруппировывались. Довольно быстро они установили, что от корабельной памяти — вплоть до центрального операционного блока — остались рожки да ножки, а посему не было никакой возможности выяснить, что же именно случилось. Похоже, был поврежден даже центральный операционный блок.
Это значительно упрощало решение проблемы. Сменить центральный операционный блок, и дело с концом. В резерве имелся еще один, точная копия основного. Правда, заменить его надо было физически, ибо по соображениям безопасности основной и резервный блоки не связывались ничем. Стоит установить резервный блок, как он проследит за восстановлением поврежденных мест остальной части электронного мозга, и все будет в порядке.
Для того чтобы забрать резервный блок из бронированного сейфа, где он хранился, и установить на место демонтированного основного блока, была послана бригада ремонтных роботов.
Но прежде потребовался долгий обмен паролями, аварийными кодами и протоколами, в результате которого роботы наконец удостоверились в полномочности отдававших приказ агентов. Роботы отперли сейф, вынули резервный операционный блок, выпали вместе с ним из корабля и, кувыркаясь, исчезли в космической бездне.
Только теперь стало относительно ясно, какого рода эта неисправность.
Дальнейшее обследование окончательно установило, что случилось. Какой-то шальной метеорит проделал в корабле изрядную дыру. А мозг корабля этого не заметил, поскольку метеорит аккуратненько уничтожил те самые датчики и системы, которые были призваны диагностировать столкновения метеоритов с кораблем.
Первым делом необходимо было попытаться заделать отверстие. Что оказалось невозможно: корабельные датчики не замечали существования дыры, а контрольные системы, призванные выявлять неисправности датчиков, сами оказались неисправны и показывали, что датчики в порядке. Корабль мог сделать вывод о наличии дыры только на основании того неоспоримого факта, что это через нее роботы, очевидно, выпали в космос, причем вместе с запасным центральным блоком, который один только и мог бы заметить существование дыры.
Корабль попытался подойти к делу вдумчиво. Это ему не удалось, и он на некоторое время потерял сознание. Разумеется, он не понял, что потерял сознание — обморок дело такое… Он просто удивился, увидев, как звезды подпрыгнули. После третьего их прыжка-скачка корабль сообразил наконец, что у него был обморок и что пора принимать серьезные решения.
Корабль немного расслабился.
Потом сообразил, что до сих пор не принял серьезных решений, и ударился в панику. И вновь ненадолго потерял сознание. Снова придя в себя, на всякий случай задраил все переборки вокруг того места, где могла находиться невидимая дыра.
По всей очевидности, корабль еще не достиг места своего назначения, но вот о том, что это за место и как его найти, у него не было ни малейшего представления. Он покопался в обрывках памяти разбитого центрального блока.
«Ваш !!!!! !!!!! !!!! летний полет направлен на !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!!, посадку !!!!! !!!!! !!!!! безопасную дистанцию !!!!! !!!!! наблюдать за !!!!! !!!!! !!!!!».
Вся остальная тарабарщина расшифровке не поддавалась.
Прежде чем в очередной раз вырубиться, корабль должен был передать эти инструкции — хотя бы в таком виде — своим исполнительным системам.
И еще одно: оживить команду.
Тут обнаружилась новая ужасная проблема. Пока экипаж пребывал в анабиозе, разумы всех его членов, включая их память, индивидуальности и познания о том, что им надлежит делать, были для сохранности перемещены в центральный операционный блок корабельного мозга, так что теперь и сами члены экипажа не знали, кто они и что здесь делают. Вот так-то…
Перед тем как последний раз лишиться чувств, корабль сообразил, что его двигатели, кажется, тоже недолго протянут.
Корабль и его выведенная из анабиоза, весьма растерянная команда продолжили полет под управлением исполнительных систем, которые только и могли, что высматривать первую попавшуюся планету для посадки и наблюдать за всем, за чем можно наблюдать.
Первую часть этой задачи — посадку — они выполнили не самым лучшим образом. Планета, которую они нашли, оказалась до невозможности холодной и заброшенной, такой удаленной от своего солнца, что потребовались все эк-эко-форматоры, все системы ЖИО (жизни и обеспечения), которыми они располагали, чтобы сделать ее или хотя бы небольшой ее участок пригодной для обитания. Поблизости находились и куда более приемлемые планеты, но корабельный кибер-нуль-штурман, по-видимому, зависший в режиме «Западня», выбрал самую удаленную от солнца и не приспособленную для жизни планету, а отменить его решение мог только старший штурман. Поскольку же все на борту лишились памяти, никто не знал, кто же из них старший штурман. Впрочем, даже если бы его в конце концов и нашли, он все равно не смог бы вспомнить, как он может отменить решение кибер-нуль-штурмана.
А вот в том, что касалось наблюдения, они, как выяснилось, напали на золотое дно.
Взять хотя бы проблему скорости света и сложности, связанные с попытками ее достичь. Даже не пытайтесь. Никто и ничто не способно перемещаться быстрее скорости света за возможным исключением дурных вестей
— они, как известно, подчиняются собственным законам. Хингифрильцы с Малой Аркинтуфли пробовали строить звездолеты, приводившиеся в движение дурными вестями, но те оказались не слишком-то надежными. К тому же куда бы они ни прилетали, их принимали так плохо, что отпадало всякое желание лететь куда бы то ни было.
Поэтому населяющие Галактику расы по большей части варились в собственных, узкоместных запутанных проблемах, так что довольно долгое время история Галактики носила преимущественно космологический характер.
Нельзя сказать, чтобы люди не старались это изменить. Еще как старались. Посылали целые флотилии звездолетов воевать или торговать в самые дальние концы Галактики. Однако чтобы добраться хотя бы до ближайшего «куда-угодно», обыкновенно требовались тысячи лет. К моменту когда посланные корабли прибывали к месту назначения, кто-то, как правило, уже успевал изобрести новые способы межзвездного сообщения через гиперпространство, поэтому о битвах, на которые посылали флотилии субсветовых кораблей, позаботились веками раньше, чем эти флотилии прибыли на место.
Что, разумеется, не уменьшало у посланных на битву желания побиться на славу. Их, можно сказать, готовили на бой, вооружили, они провалялись в анабиозных ваннах незнамо сколько тысяч лет, пролетели пол-Галактики, чтобы побиться на славу, и — Зарквон свидетель! — не имели намерения отступать от своих планов.
С того-то и началась первая крупная путаница в истории Галактики: все новые и новые битвы вспыхивали столетия спустя после того, как служившие их поводом конфликты успешно разрешились мирным путем. И все же эта путаница — пустяк по сравнению с той, с которой историки столкнулись после изобретения машины времени — благодаря ей битвы стали происходить за сотни лет до того, как разразились служившие их поводом конфликты. Когда же изобрели невероятностную тягу и целые планеты неожиданно для всех начали превращаться в банановые торты на постном масле, весь исторический факультет Максимегалонского университета окончательно сдался, самораспустился и передал все свои здания стремительно растущему объединенному факультету богословия и водного поло, который зарился на них уже много лет.
Что, конечно, очень мило, но — увы и ах! — означает, что никто и никогда так и не узнает точно, ни откуда именно прилетели грибулонцы, ни что, собственно, им было нужно. А жаль, ибо, если бы хоть кто-нибудь знал бы про них хоть что-нибудь, вполне возможно, самая грандиозная из всех грандиозных катастроф была бы предотвращена или по крайней мере разразилась как-нибудь иначе.
Тик-так, ж-ж-ж.
Огромный серый грибулонский разведывательный корабль тихо плыл сквозь черную пустоту (а может, пустую черноту?). Он несся с невероятной, захватывающей дух скоростью, и все же на фоне биллионов далеких-далеких звезд казалось, будто он не движется вовсе. Так, темная крапинка, примерзшая к бархатной подкладке бриллиантовой ночи.
На борту корабля все шло так, как было тысячелетиями. Тишь-гладь-темень.
Тик-так, ж-ж-ж.
Ну-у-у, редкие исключения не в счет.
Тик-тик-так, ж-ж-ж.
Тик-ж-ж-так-ж-ж-тик-ж-ж.
Тик-тик-тик-тик-так-ж-ж.
Хм-м-м.
В недрах полудремлющего мозга простейшая контрольная программа разбудила контрольную программу следующего по высоте уровня и донесла, что на каждое свое «тик-так» теперь получает в ответ только какое-то «ж-ж-ж».
Контрольная программа более высокого уровня спросила, каков должный ответ на тиктаканье, на что простейшая контрольная программа ответила, что не помнит точно, но вроде, когда все в порядке, должен поступать такой далекий вздох облегчения. А тут непонятное жжиканье. Ты ему и «тик», и «так», а оно «ж-ж-ж», и больше ничегошеньки.
Контрольная программа более высокого уровня обдумала новость и решила, что она ей не нравится. Она спросила у простейшей контрольной программы, что, собственно, та контролирует, на что простейшая контрольная программа призналась, что этого тоже не помнит — помнит только, что то, что раз, скажем, в десять лет должно было тикать и вздыхать, обыкновенно тикало-вздыхало без проблем. Еще простейшая контрольная программа сказала, что пыталась заглянуть в список возможных неисправностей, но не смогла его найти, по каковой причине и решилась побеспокоить программу более высокого уровня.
Контрольная программа более высокого уровня поискала свой справочный блок с целью узнать, что там должна контролировать простейшая контрольная программа.
Справочного блока она не нашла.
Странно.
Программа поискала еще. Все, что ей удалось найти, — это сообщение «Системная ошибка». Она попыталась узнать, что это за ошибка, в списке возможных неисправностей своего уровня, но не нашла и его. На все эти поиски ушло не больше двух наносекунд. После этого контрольная программа более высокого уровня разбудила контрольную программу сектора электронного мозга.
Контрольная программа сектора электронного мозга мгновенно столкнулась с серьезными проблемами. Она вызвала свой анализатор неисправностей, который также столкнулся с серьезными проблемами. В миллионные доли секунды по всему кораблю системы, одни из которых дремали много лет, другие — много столетий, проснулись и лихорадочно принялись выяснять обстановку. Где-то произошло что-то ужасно неприятное, но ни одна из контрольных программ не могла сказать, что именно. На каждом уровне куда-то делись жизненно важные инструкции, а также инструкции того, что делать, если жизненно важные инструкции куда-то денутся.
Маленькие информационные блоки — агенты — сновали по логическим цепям, группировались, советовались друг с другом и перегруппировывались. Довольно быстро они установили, что от корабельной памяти — вплоть до центрального операционного блока — остались рожки да ножки, а посему не было никакой возможности выяснить, что же именно случилось. Похоже, был поврежден даже центральный операционный блок.
Это значительно упрощало решение проблемы. Сменить центральный операционный блок, и дело с концом. В резерве имелся еще один, точная копия основного. Правда, заменить его надо было физически, ибо по соображениям безопасности основной и резервный блоки не связывались ничем. Стоит установить резервный блок, как он проследит за восстановлением поврежденных мест остальной части электронного мозга, и все будет в порядке.
Для того чтобы забрать резервный блок из бронированного сейфа, где он хранился, и установить на место демонтированного основного блока, была послана бригада ремонтных роботов.
Но прежде потребовался долгий обмен паролями, аварийными кодами и протоколами, в результате которого роботы наконец удостоверились в полномочности отдававших приказ агентов. Роботы отперли сейф, вынули резервный операционный блок, выпали вместе с ним из корабля и, кувыркаясь, исчезли в космической бездне.
Только теперь стало относительно ясно, какого рода эта неисправность.
Дальнейшее обследование окончательно установило, что случилось. Какой-то шальной метеорит проделал в корабле изрядную дыру. А мозг корабля этого не заметил, поскольку метеорит аккуратненько уничтожил те самые датчики и системы, которые были призваны диагностировать столкновения метеоритов с кораблем.
Первым делом необходимо было попытаться заделать отверстие. Что оказалось невозможно: корабельные датчики не замечали существования дыры, а контрольные системы, призванные выявлять неисправности датчиков, сами оказались неисправны и показывали, что датчики в порядке. Корабль мог сделать вывод о наличии дыры только на основании того неоспоримого факта, что это через нее роботы, очевидно, выпали в космос, причем вместе с запасным центральным блоком, который один только и мог бы заметить существование дыры.
Корабль попытался подойти к делу вдумчиво. Это ему не удалось, и он на некоторое время потерял сознание. Разумеется, он не понял, что потерял сознание — обморок дело такое… Он просто удивился, увидев, как звезды подпрыгнули. После третьего их прыжка-скачка корабль сообразил наконец, что у него был обморок и что пора принимать серьезные решения.
Корабль немного расслабился.
Потом сообразил, что до сих пор не принял серьезных решений, и ударился в панику. И вновь ненадолго потерял сознание. Снова придя в себя, на всякий случай задраил все переборки вокруг того места, где могла находиться невидимая дыра.
По всей очевидности, корабль еще не достиг места своего назначения, но вот о том, что это за место и как его найти, у него не было ни малейшего представления. Он покопался в обрывках памяти разбитого центрального блока.
«Ваш !!!!! !!!!! !!!! летний полет направлен на !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!! !!!!!, посадку !!!!! !!!!! !!!!! безопасную дистанцию !!!!! !!!!! наблюдать за !!!!! !!!!! !!!!!».
Вся остальная тарабарщина расшифровке не поддавалась.
Прежде чем в очередной раз вырубиться, корабль должен был передать эти инструкции — хотя бы в таком виде — своим исполнительным системам.
И еще одно: оживить команду.
Тут обнаружилась новая ужасная проблема. Пока экипаж пребывал в анабиозе, разумы всех его членов, включая их память, индивидуальности и познания о том, что им надлежит делать, были для сохранности перемещены в центральный операционный блок корабельного мозга, так что теперь и сами члены экипажа не знали, кто они и что здесь делают. Вот так-то…
Перед тем как последний раз лишиться чувств, корабль сообразил, что его двигатели, кажется, тоже недолго протянут.
Корабль и его выведенная из анабиоза, весьма растерянная команда продолжили полет под управлением исполнительных систем, которые только и могли, что высматривать первую попавшуюся планету для посадки и наблюдать за всем, за чем можно наблюдать.
Первую часть этой задачи — посадку — они выполнили не самым лучшим образом. Планета, которую они нашли, оказалась до невозможности холодной и заброшенной, такой удаленной от своего солнца, что потребовались все эк-эко-форматоры, все системы ЖИО (жизни и обеспечения), которыми они располагали, чтобы сделать ее или хотя бы небольшой ее участок пригодной для обитания. Поблизости находились и куда более приемлемые планеты, но корабельный кибер-нуль-штурман, по-видимому, зависший в режиме «Западня», выбрал самую удаленную от солнца и не приспособленную для жизни планету, а отменить его решение мог только старший штурман. Поскольку же все на борту лишились памяти, никто не знал, кто же из них старший штурман. Впрочем, даже если бы его в конце концов и нашли, он все равно не смог бы вспомнить, как он может отменить решение кибер-нуль-штурмана.
А вот в том, что касалось наблюдения, они, как выяснилось, напали на золотое дно.
2
Одной из самых интересных особенностей жизни является то, в каких местах она ухитряется существовать. Она теплится везде: от ядовитейших морей Сантрагинуса-5, таких ядовитых, что обитающим в них рыбам совершенно безразлично, какой частью тела вперед плавать, и до огненных вихрей Фрастры, где (как утверждают) жизнь начинается от температуры в 40.000 градусов. Жизнь существует даже в заднем проходе крысы-пасюка. В общем, жизнь везде найдет, за что зацепиться.
Она существует даже в Нью-Йорке, хотя объяснить этот факт довольно трудно. Зимой температура здесь падает ниже узаконенного минимума. Вернее, падала бы, если бы кто-нибудь удосужился этот узаконенный минимум установить.
Летом город изжарен, как котлета. Одно дело быть той формой жизни, что, подобно фрастрийцам, находит самой комфортной температуру в интервале от 40.000 до 40.004, но совсем другое дело принадлежать к тому биологическому виду, который при прохождении своей планетой одной точки орбиты вынужден кутаться в шкуры других биологических видов, чтобы потом, при прохождении планетой другой точки орбиты, обнаружить, что им и в собственной шкуре жарко.
Весну в Нью-Йорке положено хвалить, хотя непонятно за что. Любой или почти любой обитатель Нью-Йорка будет распространяться вам о прелестях весны, но если бы он сам понимал в этих прелестях хоть капельку, он бы знал по меньшей мере пять тысяч девятьсот восемьдесят три места, где весну можно провести куда приятнее, чем в Нью-Йорке. Причем все пять тысяч девятьсот восемьдесят три места расположены на той же самой широте.
И все же ничего нет хуже, чем нью-йоркская осень. Некоторые из существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, могут не согласиться с этим утверждением, но большая часть существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, склонна из принципа всем на свете противоречить, поэтому их мнением можно пренебречь. Осенью в Нью-Йорке воздух пахнет жареной козлятиной, и если уж вам пришлось дышать на нью-йоркской улице, самое лучшее, что вы можете сделать — это распахнул» ближайшее к вам окно и сунуть голову в дом.
Трисия Макмиллан любила Нью-Йорк. Это она повторяла себе снова и снова. Верхний Вест-Сайд. Угу. Мидтаун. Грандиозные распродажи. Сохо. Ист-Виллидж. Шмотки. Книги. Жратва итальянская. Жратва японская. Что еще?
Кино. Да, пожалуй. Трисия как раз смотрела новый фильм Вуди Аллена, посвященный ужасам жизни невротика в Нью-Йорке. Он и раньше снял уже один или два фильма на ту же тему, так что Трисия даже заподозрила, что он собрался переехать из Нью-Йорка куда-нибудь еще — но, если верить слухам, он поклялся, что скорее перережет себе вены, чем разлучится с этим городом. Значит, решила она, этот фильм не последний.
Трисия любила Нью-Йорк, поскольку любовь к Нью-Йорку могла положительно повлиять на ее карьеру. Эта любовь сулила ей возможность прибарахлиться, неплохо питаться, а также ездить в неприветливых такси, ходить по заплатанным тротуарам, но главное — сделать новый шаг в карьере, которая здесь обещала стать чрезвычайно многообещающей. Трисия работала телеведущей, а, как известно, все крупнейшие телекомпании гнездятся в Нью-Йорке. До сих пор Трисия вела программы исключительно в Британии: местные новости, потом утренние новости и, наконец, первый вечерний выпуск новостей. Если не бояться погрешить против норм языка, ее можно было бы назвать стремительно восходящей ведущей. Собственно, поскольку на телевидении с языка слетает и не такое, ее часто называли стремительно восходящей ведущей, и никому это слух не резало. Она обладала полным комплектом необходимых для успеха качеств: шикарными волосами, исключительным чувством меры в области губной помады, житейским умом и легким синдромом тайного омертвения души, который позволял ей ничего не принимать близко к сердцу. У каждого в жизни есть свой счастливый случай. И если уж ты ухитрился упустить ту возможность, которая была тебе важнее всего, дальше твоя жизнь идет на удивление гладко.
Трисия уже упустила одну возможность. Теперь мысль об этом уже не причиняла ей такой боли, как раньше. Видимо, часть ее души, способная испытывать боль, омертвела окончательно.
Эн-би-си требовалась новая ведущая. Мо Минетти уходила из программы «Штаты по утрам», так сказать, в декрет. Ей предлагали умопомрачительную сумму, чтобы она рожала в прямом эфире, но, неожиданно для всех, она отказалась, мотивируя это соображениями интимного характера и личного вкуса. Целые бригады юристов с Эн-би-си прочесывали ее контракт от корки до корки в надежде найти зацепки, способные убедить Мо отказаться от своего решения, однако в конце концов сдались и неохотно отпустили ее на все четыре стороны. Для них это было тяжелым ударом, поскольку означало, что на все четыре стороны теперь могут отпустить и их самих.
Прошел слух, что в этом сезоне, возможно, будет спрос на британское произношение. Волосы, оттенок кожи и профессиональные данные должны соответствовать стандартам американского телевидения, зато здесь хватало обладателей британского произношения, благодаривших своих британских мамочек за свои «Оскары», распевавших на Бродвее и даже выступавших с аншлагом в более престижных залах и театрах. Британский выговор сквозил в шуточках в шоу Дэвида Леттермана и Джея Лено. Самих шуток никто не понимал, зато от произношения все обмирали. Возможно, мода на британское произношение укоренится… Британское произношение в программе «Штаты по утрам»… хм, а почему бы и нет?
Собственно, поэтому Трисия и оказалась в Нью-Йорке. За это она Нью-Йорк и любила.
Впрочем, эти мысли она держала при себе. В противном случае телекомпания, в которой она работала на родине, вряд ли согласилась бы оплатить авиабилет и номер в отеле. Узнай они, что их сотрудница носится по Манхэттену, охотясь за окладом раз в десять выше ее нынешнего, они бы почти наверняка предложили ей заняться этим за свой счет. Однако она придумала благовидную идею программы, никому не раскрыла истинной цели поездки, и они раскошелились. Правда, место в самолете ей досталось в бизнес-классе, но ведь ее лицо было довольно известно. Достаточно было улыбнуться пару раз — и ее пересадили в первый. Еще несколько улыбок — и она получила неплохой номер в «Брентвуде», который и стал штабом ее кампании.
Одно дело знать о вакансии, и совсем другое — получить место. У нее были пара имен, пара телефонов, но ничего определенного она пока не добилась. «Ждите ответа», — твердили ей. Она зондировала почву, оставляла записки, но ответа на них еще не получила. С заданием собственной редакции она управилась за одно утро, но заветная работа на Эн-би-си так и оставалось манящей точкой на горизонте.
Вот черт.
Из кино она возвращалась в «Брентвуд» на такси. Таксист не смог высадить ее у подъезда гостиницы, так как все место у тротуара занял огромный лимузин — ей пришлось обходить его кругом. Она с наслаждением ступила из зловонной, пахнущей жареной козлятиной атмосферы нью-йоркской улицы в благословенную прохладу вестибюля. Тонкая хлопчатобумажная блузка липла к коже, словно слой грязи, волосы казались купленным по дешевке париком. У стойки она задержалась спросить, не передавали ли ей что-нибудь, в глубине души заранее смиряясь с тем, что не передавали. Для нее лежала записка. Одна.
О…
Отлично.
Значит, сработало. Она и в кино-то ходила только затем, чтобы заставить телефон звонить. Просто сидеть в номере и ждать было нестерпимо.
Она колебалась, стоит ли распечатывать конверт прямо здесь. Тело под прилипшей одеждой невыносимо чесалось, и ей не терпелось сорвать с себя все и вытянуться на кровати в номере, где еще перед уходом она включила кондиционер на всю катушку. Больше всего на свете ей хотелось сейчас замерзнуть до гусиной кожи. Потом — под горячий душ, потом — под холодный, потом поваляться на брошенном на кровать полотенце, высыхая под кондиционером. Потом прочесть письмо. И может, еще разок продрогнуть до гусиной кожи. И еще что-нибудь учудить.
Нет. Больше всего на свете ей хотелось сейчас получить работу на американском телевидении с окладом, в десять раз превосходящим ее нынешний. Больше всего на свете. На этом свете, в смысле на планете Земля. То, чего ей вообще-то хотелось больше всего, уже не актуально.
Она уселась в кресло под пальмой и распечатала маленький конверт с прозрачным целлофановым окошечком.
«Пожалуйста, позвоните, — было написано на листке. — Расстроена». И номер телефона. Подпись: Гейл Эндрюс.
Гейл Эндрюс.
Этого имени она не ожидала. Оно застало ее врасплох. Имя было ей знакомо, хотя она не могла сразу вспомнить откуда. Может, это секретарша Энди Мартина? Референт Хиллари Бесс? Мартин и Бесс — два человека с Эн-би-си, с которыми она пыталась связаться. И при чем здесь это «Расстроена»?
«Расстроена»?
Она была совершенно сбита с толку. Может, это Вуди Аллен хочет связаться с ней под вымышленным именем? Номер начинался с 212. Значит, это кто-то из Нью-Йорка. Кто у них здесь расстроен? Впрочем, это несколько сужало круг возможных отправителей, разве нет?
Она вернулась к стойке администратора.
— У меня возникли проблемы с письмом, которое вы мне передали, — сказала она. — Кто-то, кого я не знаю, пытался дозвониться до меня, чтобы сказать, что она расстроена.
Администратор, нахмурившись, уставился на письмо.
— Вы знаете, кто это? — спросил он.
— Нет, — ответила Трисия.
— Гм, — произнес администратор. — Похоже, она чем-то расстроена.
— Да, — согласилась Трисия.
— Ба, тут вроде имя какое-то, — заметил администратор. — Гейл Эндрюс. Вы знаете кого-нибудь по имени Гейл Эндрюс?
— Нет, — ответила Трисия.
— А почему она расстроена?
— Не знаю, — ответила Трисия.
— А вы звонили ей? Тут и телефон записан.
— Нет, — сказала Трисия. — Вы только передали мне записку. Я хотела только уточнить, прежде чем звонить. Могу ли я поговорить с тем, кто отвечал на звонок?
— Гммм, — произнес администратор, внимательно изучая записку. — Не думаю, чтобы у нас здесь был кто-то по имени Гейл Эндрюс.
— Нет, я понимаю, — возразила Трисия. — Я только…
— Гейл Эндрюс — это я.
Голос исходил откуда-то из-за спины Трисии. Она обернулась:
— Извините?
— Гейл Эндрюс — это я. Вы брали у меня интервью. Сегодня утром.
— О… о Боже, да, — произнесла Трисия в некотором смятении.
— Я оставила вам сообщение несколько часов назад. Вы не звонили, и я зашла. Мне не хотелось разминуться с вами.
— О нет. Конечно, — произнесла Трисия, пытаясь собраться с мыслями.
— Я об этом не знал, — заявил администратор, которому сроду не приходилось собираться с мыслями. — Так вы хотите, чтобы я за вас сейчас позвонил по этому телефону?
— Нет, все в порядке, спасибо, — сказала Трисия. — Я уже разобралась.
— Я могу позвонить в этот номер, если это вам поможет, — предложил администратор, еще раз уставившись в записку.
— Нет, спасибо, в этом нет никакой необходимости, — ответила Трисия. — Это мой номер. Эта записка адресована мне. Я думаю, мы с этим уже разобрались.
— Ну что ж, развлекайтесь на здоровье, — сказал администратор.
Трисии было не до развлечений. Она была занята.
И также ей было не до Гейл Эндрюс. Всегда, когда дело шло к приятельскому общению с христианскими душами, она испытывала сильное желание смыться. Христианскими душами ее коллеги с ТВ называли людей, у которых Трисия брала интервью, и частенько крестились при виде очередной входящей в студию жертвы, особенно если Трисия в тот момент очаровательно улыбалась во все тридцать два зуба.
Трисия обернулась и холодно улыбнулась, не зная, что ей делать.
Гейл Эндрюс была неплохо сохранившейся дамой лет сорока пяти. Ее одежда укладывалась в рамки хорошего вкуса, хоть и тяготела к той рамке, что граничит с пышностью. Она была астрологом — довольно знаменитым и, если верить слухам, влиятельным. Говаривали, что она стояла за рядом решений, принятых президентом Гудзоном, начиная с того, какой йогурт и в какой день недели заказывать на завтрак, и кончая тем, стоит ли бомбить Дамаск.
Трисия обошлась с ней жестче, чем с кем-либо другим из христианских душ. И вовсе не из-за слухов насчет президента — бог с ней, с той давней историей. Тогда мисс Эндрюс категорически отрицала, что давала президенту какие-либо советы за исключением разве что советов личного, спиритуального или диетического характера («Ничего личного, только Дамаск!» — ржала наперебой «желтая пресса»).
Нет, Трисия разделала в своем интервью под орех всю астрологию в целом. Мисс Эндрюс оказалась не совсем готова к такому повороту беседы. С другой стороны, Трисия оказалась не совсем готова к матчу-реваншу, тем более в гостиничном вестибюле. Что делать?
— Если вам нужно подняться к себе на несколько минут, я могу подождать вас в баре, — сказала Гейл Эндрюс. — Но мне хотелось бы поговорить с вами, а сегодня вечером я уезжаю.
Она казалась скорее чем-то озабоченной, а не удрученной или сердитой.
— О'кей, — сдалась Трисия. — Дайте мне только десять минут.
Она поднялась в номер. Помимо всего прочего, она не слишком доверяла парню за стойкой администратора в таких сложных делах, как переданные по телефону послания. Поэтому ей хотелось убедиться, что под дверью не будет другой записки, ибо известно, что послания у администратора и записки под дверью не всегда совпадают друг с другом.
Записок под дверью не было.
Зато на телефоне горела лампочка вызова.
Она нажала на клавишу и связалась с гостиничным коммутатором.
Она существует даже в Нью-Йорке, хотя объяснить этот факт довольно трудно. Зимой температура здесь падает ниже узаконенного минимума. Вернее, падала бы, если бы кто-нибудь удосужился этот узаконенный минимум установить.
Летом город изжарен, как котлета. Одно дело быть той формой жизни, что, подобно фрастрийцам, находит самой комфортной температуру в интервале от 40.000 до 40.004, но совсем другое дело принадлежать к тому биологическому виду, который при прохождении своей планетой одной точки орбиты вынужден кутаться в шкуры других биологических видов, чтобы потом, при прохождении планетой другой точки орбиты, обнаружить, что им и в собственной шкуре жарко.
Весну в Нью-Йорке положено хвалить, хотя непонятно за что. Любой или почти любой обитатель Нью-Йорка будет распространяться вам о прелестях весны, но если бы он сам понимал в этих прелестях хоть капельку, он бы знал по меньшей мере пять тысяч девятьсот восемьдесят три места, где весну можно провести куда приятнее, чем в Нью-Йорке. Причем все пять тысяч девятьсот восемьдесят три места расположены на той же самой широте.
И все же ничего нет хуже, чем нью-йоркская осень. Некоторые из существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, могут не согласиться с этим утверждением, но большая часть существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, склонна из принципа всем на свете противоречить, поэтому их мнением можно пренебречь. Осенью в Нью-Йорке воздух пахнет жареной козлятиной, и если уж вам пришлось дышать на нью-йоркской улице, самое лучшее, что вы можете сделать — это распахнул» ближайшее к вам окно и сунуть голову в дом.
Трисия Макмиллан любила Нью-Йорк. Это она повторяла себе снова и снова. Верхний Вест-Сайд. Угу. Мидтаун. Грандиозные распродажи. Сохо. Ист-Виллидж. Шмотки. Книги. Жратва итальянская. Жратва японская. Что еще?
Кино. Да, пожалуй. Трисия как раз смотрела новый фильм Вуди Аллена, посвященный ужасам жизни невротика в Нью-Йорке. Он и раньше снял уже один или два фильма на ту же тему, так что Трисия даже заподозрила, что он собрался переехать из Нью-Йорка куда-нибудь еще — но, если верить слухам, он поклялся, что скорее перережет себе вены, чем разлучится с этим городом. Значит, решила она, этот фильм не последний.
Трисия любила Нью-Йорк, поскольку любовь к Нью-Йорку могла положительно повлиять на ее карьеру. Эта любовь сулила ей возможность прибарахлиться, неплохо питаться, а также ездить в неприветливых такси, ходить по заплатанным тротуарам, но главное — сделать новый шаг в карьере, которая здесь обещала стать чрезвычайно многообещающей. Трисия работала телеведущей, а, как известно, все крупнейшие телекомпании гнездятся в Нью-Йорке. До сих пор Трисия вела программы исключительно в Британии: местные новости, потом утренние новости и, наконец, первый вечерний выпуск новостей. Если не бояться погрешить против норм языка, ее можно было бы назвать стремительно восходящей ведущей. Собственно, поскольку на телевидении с языка слетает и не такое, ее часто называли стремительно восходящей ведущей, и никому это слух не резало. Она обладала полным комплектом необходимых для успеха качеств: шикарными волосами, исключительным чувством меры в области губной помады, житейским умом и легким синдромом тайного омертвения души, который позволял ей ничего не принимать близко к сердцу. У каждого в жизни есть свой счастливый случай. И если уж ты ухитрился упустить ту возможность, которая была тебе важнее всего, дальше твоя жизнь идет на удивление гладко.
Трисия уже упустила одну возможность. Теперь мысль об этом уже не причиняла ей такой боли, как раньше. Видимо, часть ее души, способная испытывать боль, омертвела окончательно.
Эн-би-си требовалась новая ведущая. Мо Минетти уходила из программы «Штаты по утрам», так сказать, в декрет. Ей предлагали умопомрачительную сумму, чтобы она рожала в прямом эфире, но, неожиданно для всех, она отказалась, мотивируя это соображениями интимного характера и личного вкуса. Целые бригады юристов с Эн-би-си прочесывали ее контракт от корки до корки в надежде найти зацепки, способные убедить Мо отказаться от своего решения, однако в конце концов сдались и неохотно отпустили ее на все четыре стороны. Для них это было тяжелым ударом, поскольку означало, что на все четыре стороны теперь могут отпустить и их самих.
Прошел слух, что в этом сезоне, возможно, будет спрос на британское произношение. Волосы, оттенок кожи и профессиональные данные должны соответствовать стандартам американского телевидения, зато здесь хватало обладателей британского произношения, благодаривших своих британских мамочек за свои «Оскары», распевавших на Бродвее и даже выступавших с аншлагом в более престижных залах и театрах. Британский выговор сквозил в шуточках в шоу Дэвида Леттермана и Джея Лено. Самих шуток никто не понимал, зато от произношения все обмирали. Возможно, мода на британское произношение укоренится… Британское произношение в программе «Штаты по утрам»… хм, а почему бы и нет?
Собственно, поэтому Трисия и оказалась в Нью-Йорке. За это она Нью-Йорк и любила.
Впрочем, эти мысли она держала при себе. В противном случае телекомпания, в которой она работала на родине, вряд ли согласилась бы оплатить авиабилет и номер в отеле. Узнай они, что их сотрудница носится по Манхэттену, охотясь за окладом раз в десять выше ее нынешнего, они бы почти наверняка предложили ей заняться этим за свой счет. Однако она придумала благовидную идею программы, никому не раскрыла истинной цели поездки, и они раскошелились. Правда, место в самолете ей досталось в бизнес-классе, но ведь ее лицо было довольно известно. Достаточно было улыбнуться пару раз — и ее пересадили в первый. Еще несколько улыбок — и она получила неплохой номер в «Брентвуде», который и стал штабом ее кампании.
Одно дело знать о вакансии, и совсем другое — получить место. У нее были пара имен, пара телефонов, но ничего определенного она пока не добилась. «Ждите ответа», — твердили ей. Она зондировала почву, оставляла записки, но ответа на них еще не получила. С заданием собственной редакции она управилась за одно утро, но заветная работа на Эн-би-си так и оставалось манящей точкой на горизонте.
Вот черт.
Из кино она возвращалась в «Брентвуд» на такси. Таксист не смог высадить ее у подъезда гостиницы, так как все место у тротуара занял огромный лимузин — ей пришлось обходить его кругом. Она с наслаждением ступила из зловонной, пахнущей жареной козлятиной атмосферы нью-йоркской улицы в благословенную прохладу вестибюля. Тонкая хлопчатобумажная блузка липла к коже, словно слой грязи, волосы казались купленным по дешевке париком. У стойки она задержалась спросить, не передавали ли ей что-нибудь, в глубине души заранее смиряясь с тем, что не передавали. Для нее лежала записка. Одна.
О…
Отлично.
Значит, сработало. Она и в кино-то ходила только затем, чтобы заставить телефон звонить. Просто сидеть в номере и ждать было нестерпимо.
Она колебалась, стоит ли распечатывать конверт прямо здесь. Тело под прилипшей одеждой невыносимо чесалось, и ей не терпелось сорвать с себя все и вытянуться на кровати в номере, где еще перед уходом она включила кондиционер на всю катушку. Больше всего на свете ей хотелось сейчас замерзнуть до гусиной кожи. Потом — под горячий душ, потом — под холодный, потом поваляться на брошенном на кровать полотенце, высыхая под кондиционером. Потом прочесть письмо. И может, еще разок продрогнуть до гусиной кожи. И еще что-нибудь учудить.
Нет. Больше всего на свете ей хотелось сейчас получить работу на американском телевидении с окладом, в десять раз превосходящим ее нынешний. Больше всего на свете. На этом свете, в смысле на планете Земля. То, чего ей вообще-то хотелось больше всего, уже не актуально.
Она уселась в кресло под пальмой и распечатала маленький конверт с прозрачным целлофановым окошечком.
«Пожалуйста, позвоните, — было написано на листке. — Расстроена». И номер телефона. Подпись: Гейл Эндрюс.
Гейл Эндрюс.
Этого имени она не ожидала. Оно застало ее врасплох. Имя было ей знакомо, хотя она не могла сразу вспомнить откуда. Может, это секретарша Энди Мартина? Референт Хиллари Бесс? Мартин и Бесс — два человека с Эн-би-си, с которыми она пыталась связаться. И при чем здесь это «Расстроена»?
«Расстроена»?
Она была совершенно сбита с толку. Может, это Вуди Аллен хочет связаться с ней под вымышленным именем? Номер начинался с 212. Значит, это кто-то из Нью-Йорка. Кто у них здесь расстроен? Впрочем, это несколько сужало круг возможных отправителей, разве нет?
Она вернулась к стойке администратора.
— У меня возникли проблемы с письмом, которое вы мне передали, — сказала она. — Кто-то, кого я не знаю, пытался дозвониться до меня, чтобы сказать, что она расстроена.
Администратор, нахмурившись, уставился на письмо.
— Вы знаете, кто это? — спросил он.
— Нет, — ответила Трисия.
— Гм, — произнес администратор. — Похоже, она чем-то расстроена.
— Да, — согласилась Трисия.
— Ба, тут вроде имя какое-то, — заметил администратор. — Гейл Эндрюс. Вы знаете кого-нибудь по имени Гейл Эндрюс?
— Нет, — ответила Трисия.
— А почему она расстроена?
— Не знаю, — ответила Трисия.
— А вы звонили ей? Тут и телефон записан.
— Нет, — сказала Трисия. — Вы только передали мне записку. Я хотела только уточнить, прежде чем звонить. Могу ли я поговорить с тем, кто отвечал на звонок?
— Гммм, — произнес администратор, внимательно изучая записку. — Не думаю, чтобы у нас здесь был кто-то по имени Гейл Эндрюс.
— Нет, я понимаю, — возразила Трисия. — Я только…
— Гейл Эндрюс — это я.
Голос исходил откуда-то из-за спины Трисии. Она обернулась:
— Извините?
— Гейл Эндрюс — это я. Вы брали у меня интервью. Сегодня утром.
— О… о Боже, да, — произнесла Трисия в некотором смятении.
— Я оставила вам сообщение несколько часов назад. Вы не звонили, и я зашла. Мне не хотелось разминуться с вами.
— О нет. Конечно, — произнесла Трисия, пытаясь собраться с мыслями.
— Я об этом не знал, — заявил администратор, которому сроду не приходилось собираться с мыслями. — Так вы хотите, чтобы я за вас сейчас позвонил по этому телефону?
— Нет, все в порядке, спасибо, — сказала Трисия. — Я уже разобралась.
— Я могу позвонить в этот номер, если это вам поможет, — предложил администратор, еще раз уставившись в записку.
— Нет, спасибо, в этом нет никакой необходимости, — ответила Трисия. — Это мой номер. Эта записка адресована мне. Я думаю, мы с этим уже разобрались.
— Ну что ж, развлекайтесь на здоровье, — сказал администратор.
Трисии было не до развлечений. Она была занята.
И также ей было не до Гейл Эндрюс. Всегда, когда дело шло к приятельскому общению с христианскими душами, она испытывала сильное желание смыться. Христианскими душами ее коллеги с ТВ называли людей, у которых Трисия брала интервью, и частенько крестились при виде очередной входящей в студию жертвы, особенно если Трисия в тот момент очаровательно улыбалась во все тридцать два зуба.
Трисия обернулась и холодно улыбнулась, не зная, что ей делать.
Гейл Эндрюс была неплохо сохранившейся дамой лет сорока пяти. Ее одежда укладывалась в рамки хорошего вкуса, хоть и тяготела к той рамке, что граничит с пышностью. Она была астрологом — довольно знаменитым и, если верить слухам, влиятельным. Говаривали, что она стояла за рядом решений, принятых президентом Гудзоном, начиная с того, какой йогурт и в какой день недели заказывать на завтрак, и кончая тем, стоит ли бомбить Дамаск.
Трисия обошлась с ней жестче, чем с кем-либо другим из христианских душ. И вовсе не из-за слухов насчет президента — бог с ней, с той давней историей. Тогда мисс Эндрюс категорически отрицала, что давала президенту какие-либо советы за исключением разве что советов личного, спиритуального или диетического характера («Ничего личного, только Дамаск!» — ржала наперебой «желтая пресса»).
Нет, Трисия разделала в своем интервью под орех всю астрологию в целом. Мисс Эндрюс оказалась не совсем готова к такому повороту беседы. С другой стороны, Трисия оказалась не совсем готова к матчу-реваншу, тем более в гостиничном вестибюле. Что делать?
— Если вам нужно подняться к себе на несколько минут, я могу подождать вас в баре, — сказала Гейл Эндрюс. — Но мне хотелось бы поговорить с вами, а сегодня вечером я уезжаю.
Она казалась скорее чем-то озабоченной, а не удрученной или сердитой.
— О'кей, — сдалась Трисия. — Дайте мне только десять минут.
Она поднялась в номер. Помимо всего прочего, она не слишком доверяла парню за стойкой администратора в таких сложных делах, как переданные по телефону послания. Поэтому ей хотелось убедиться, что под дверью не будет другой записки, ибо известно, что послания у администратора и записки под дверью не всегда совпадают друг с другом.
Записок под дверью не было.
Зато на телефоне горела лампочка вызова.
Она нажала на клавишу и связалась с гостиничным коммутатором.