Страница:
«Страх… В последнее время это слово стало твоим вторым именем… Княжье чудовище. Так они называют тебя. Бездушное, смертельно опасное чудовище. Зачем? Зачем ты сделал это с собой?»
Князь со вздохом опустился на кровать. Что бы ни происходило в душе Велигоя, это был его выбор. И Владимир не был уверен, что даже он, князь, в силах это изменить.
— Ты свободен… — молвил он, откидываясь на подушку. — Ступай…
Велигой поднялся, отдал честь, и быстрым шагом направился к двери. В его движениях чувствовалась лютая мощь гордого пардуса — гибкая, стремительная сила, скрытая до поры, но способная в один миг выплеснуться водопадом молниеносных движений, несущих смерть.
«А ведь я совсем не знаю тебя… — подумал вдруг князь. — Почти восемь лет ты служишь мне, а я тебя совсем не знаю. А впрочем…»
Велигой распахнул дверь.
«Восемь лет ты служишь мне… Или не мне? Что ты кричал там, на залитом кровью берегу Пищаны-реки? Русь бесценна… Кому ты служишь, Велигой? Мне? Или Руси? Кому ты служишь?»
Воевода «кречетов» обернулся, и Владимир досадливо скривился, сообразив, что последние слова произнес в слух.
— Княже?
Владимир понял, что от ответа уже не отвертеться.
— Кому ты служишь, Велигой? — вопросил он медленно. — Кто твой господин? Я? Или вся Русь?
Велигой долго молчал. Тяжелый взгляд темных глаз смотрел куда-то сквозь князя, будто блуждая в неведомых далях.
— Не все ли равно? — молвил он наконец тяжко. — Сейчас ты — это и есть вся Русь…
Дверь за ним захлопнулась без стука, будто в коридор скользнул бесплотный призрак. Владимир остался один на один с тишиной и одиночеством, с тоской понимая, что заснуть уже не удастся…
Ипатий миновал Кузнечную улицу, переулками выбрался на Гончарную, свернул на Дружинную, и через полсотни шагов оказался на Ромейской. Посольский двор был выстроен в Царьградском духе, насколько это вообще было возможно так далеко от родных краев, в стране, где ни сном ни духом не ведали истинной цены архитектурного искусства. Двое стражей у ворот отсалютовали Ипатию копьями — здесь он был частым гостем. Даже более частым, чем ему хотелось бы — при его занятии подобные визиты могли бы вызвать подозрения.
Ипатий взбежал по широкой парадной лестнице, уверенно вступил в прохладную полутьму прихожей, где смело можно было бы проводить конные маневры. Легко взбежал на третий поверх, бесприпятственно миновав три поста — полусонные после суточного дежурства ипасписты провожали его рассеянными взглядами, и вновь погружались в полудрему.
Кабинет императорского посла находился в конце длинного коридора, также заполненного стражей. Здесь уже не дремали — Ипатию три раза пришлось предъявить центурионам пропускную грамоту и дважды назвать секретное слово. Он далеко не первый раз проходил по этому коридору, но все равно, от вида направленных прямо в сердце наконечников копий и самострельных болтов становилось не по себе. Посла охраняли лучшие из лучших в императорской гвардии, и пропускным грамотам здесь верили больше, чем собственным глазам.
Массивные дубовые двери пропустили Ипатия в огромный кабинет, обставленный в духе последней моды императорского дворца. Широкие окна, казалось, втягивали рассеянный свет заходящего солнца, заливая помещение всеми оттенками красного.
На широком рабочем столе посла горела одна-единственная лампада, освещая кипы донесений, чертаных на самых разных листах, от простой харатьи до диковинного папируса, завезенного из далекой Африки.
Аркадий Флавий, посланник божественных базилевсов Восточной Римской империи, архистратиг, восседал за столом в глубоком кресле, откинувшись на спинку и устремив в потолок задумчивый взгляд. Тонкая холеная рука рассеянно гоняла по столу стило, широкую навощенную дощечку до половины покрывала угловатая латиница.
Ипатий поклонился, но посол, казалось, даже не заметил, что в кабинете кроме него появился еще один человек. И только на тихое покашливание повернул голову, уставившись на вошедшего все еще затуманенным думами взглядом.
— Садись. — властный, твердый голос Аркадия эхом отразился от покрытого мозаикой потолка.
Ипатий невольно бросил мимолетный взгляд наверх — там, в темноте под потолком таились десятки неприметных бойниц, откуда в случае малейшего намека на опасность обрушится ливень не знающих промаха смертоносных стрел. Поразительная акустика кабинета также была не случайностью и непустой прихотью — каждое слово вошедшего улавливали чуткие уши, оценивали, прикидывали, искали скрытый намек на угрозу. Ипатий долго не мог привыкнуть к тому, что самые секретные его переговоры с послом слышат еще как минимум три десятка человек. Хотя прекрасно знал, что ни один из этих трех десятков даже при желании не сможет поведать кому-либо, о чем говорит со своими посетителями Аркадий Флавий — волшба особого рода лишала их дара речи «до конца службы». Служба эта, впрочем, обычно кончалась в буйных водах Днепра. Которые уж точно никому не рассказывают своих секретов.
Ипатий опустился в кресло по другую сторону стола. Посол легким движением бросил стило на полированную гладь, отодвинул дощечку. Он был высок — это было заметно даже когда Аркадий сидел. Лицо породистого аристократа, покрыто сетью ранних морщин, тонкие губы плотно сжаты, коротко остриженные волосы блестят сединой. Острый взгляд холодных серых глаз изучающе скользил по лицу Ипатия, словно готовясь уловить малейшую недосказаннось, или скрытый смысл.
Ипатий осторожно прокашлялся, и ровным голосом начал доклад.
— Как известно благородному посланнику, сегодня князь Владимир прибыл в город. Наши люди были наготове, но возможности для покушения не представилось. Помня о предыдущих неудачах, я не решился…
— Я устал слышать о неудачах. — Голос посла прозвучал, как удар кнутом, эхом прокатился по кабинету и замер под потолком. — При твоем опыте, Ипатий, я ждал лучших результатов. И гораздо раньше.
— Господин архистратиг, вы столь давно представляете волю божественных базилевсов в этом диком краю, что, без сомнения, знаете, насколько сложно работать в… здешних условиях. — осторожно молвил Ипатий.
— Только по этой причине я еще не отказался от твоих… хм… услуг, — в тон ответил Аркадий. — Что тебе помешало на этот раз?
— У князя слишком надежная охрана, — молвил Ипатий, в душе передернувшись, когда архистратиг упомянул об «отказе от услуг». — Если раньше была возможность подобраться, то сейчас появилось нечто новое. Особая сотня, что-то наподобие гвардии ипаспистов… но только лучше.
— Лучше? — усмешка Флавия Ипатию вовсе не понравилась, уж слишком от нее веяло вечным отдыхом в каком-нибудь тихом омуте.
— Гораздо лучше. «Кречеты». Они появились лет шесть назад, как особая карательная часть, но долгое время оставались невостребованными, хотя туда с самого начала набирались только лучшие бойцы. Владимир лелеял мечту сделать непобедимый отряд, который можно было бы использовать там, куда нельзя послать обычную дружину, но тогда у него просто не хватило времени этим заниматься. «Кречетам» поручали в основном, охрану посольств, направляемых в неспокойные места, небольшие карательные походы, но в целом использовали мало. Три года назад уже зашла-было речь о расформировании отряда… но тут грянуло восстание радимичей.
Архистратиг кивнул — эти события он помнил хорошо, и воспоминания те были не из приятных. Тогда весь посольский двор стоял на ушах, спешно вырабатывая планы действий на случай, если великая Русь, до того казавшаяся несокрушимой, треснет по швам. Приятного чуда не произошло, восстание было подавлено, а архистратиг Аркадий Флавий чуть не лишился места за недостаточную расторопность. Из Царьграда события виделись немного по другому — казалось, что достаточно только чуть подтолкнуть, самую малость вмешаться в события — и Русь рассыплется, как песочный домик…
— «Кречеты» как раз сопровождали посольство боярина Ладена в Радославле, — продолжал меж тем Ипатий. — И пали все, защищая его. Тех, кому по разным причинам посчастливилось остаться в Киеве, распихали по другим частям. Казалось, что «кречетов» больше нет… Но вот-тут то и появляется, так сказать, наша главная головная боль.
— Твоя головная боль, — ровным голосом поправил Флавий. — Твоя, Ипатий
Лазутчик кивнул.
— Велигой Волчий Дух. Тиверец. Отменный стрелок. Три года служил на южных заставах, был ранен, по ранению же его и списали из дружины. Но спустя год он объявляется под Полоцком с отрядом таких же как он, ветеранов. По слухам, именно они каким-то образом открыли ворота города в самый разгар штурма. Там же вторично ранен. Обласкан князем и принят ко двору. Два года назад, во время восстания радимичей командовал древлянской стрелецкой сотней, бился на Пищане, участвовал во взятии Радославля, во время которого вдруг бесследно исчез, и в течении почти трех месяцев считался пропавшим без вести. Но потом вдруг вновь объявился при княжьем дворе, был пожалован в воеводы. Вот тут-то князь вдруг вспомнил о «кречетах», и поручил новоиспеченному военачальнику заняться воссозданием сотни.
— И теперь мимо них даже мышь не проскочит. — подытожил за Ипатия архистратиг. — Странно, что это подразделение ни разу не попалось нам на глаза.
— Они никогда не были на виду, — пожал плечами Ипатий. — Мало работы, мало славы… Их не было ни видно, ни слышно… но они всегда были лучшими.
Аркадий задумчиво почесал переносицу, зачем-то взял в руки стило, потом вновь бросил его на стол.
— Значит, главная проблемма — этот самый Велигой Волчий Дух. Как я понимаю, обычные методы воздействия тут не помогут?
— Сомневаюсь, чтобы его можно было купить, — покачал головой Ипатий. — Я, впрочем, еще не пробовал, но думаю, что этот способ не годиться. У меня достаточно опыта в таких делах.
— Ну так и используй свой опыт, — жестко сказал архистратиг, и Ипатий вздрогнул. — Меня торопят из Константинополя, им нужны результаты, и как можно скорее. Иначе они будут действовать иначе, а это будет означать для меня лишение должности, а для тебя… хм… то же самое.
Ипатий вновь вздрогнул, вдоль позвоночника пробежала противная холодная волна страха. Лазутчик лишается должности только вместе с головой.
— Ваши указания? — спросил он, вставая.
Архистратиг грозно сдвинул брови, серо-стальные глаза уставились на Ипатия, как наконечники копий.
— У тебя есть цель, — молвил он тихо, но в голосе прозвучала гроза. — Как ты будешь обходить препятствия на пути к ней — решать только тебе.
Он потянулся за стилом и навощенной дощечкой, давая понять, что разговор окончен. Ипатий низко поклонился, и быстрым шагом покинул кабинет. В душе еще шевелился скользкий страх, но этот же страх еще и заставлял разум действовать, принимать решения, искать возможности…
Потому что никогда раньше Ипатий не подходил столь близко к той пропасти, имя которой — смерть.
Глава 4
Князь со вздохом опустился на кровать. Что бы ни происходило в душе Велигоя, это был его выбор. И Владимир не был уверен, что даже он, князь, в силах это изменить.
— Ты свободен… — молвил он, откидываясь на подушку. — Ступай…
Велигой поднялся, отдал честь, и быстрым шагом направился к двери. В его движениях чувствовалась лютая мощь гордого пардуса — гибкая, стремительная сила, скрытая до поры, но способная в один миг выплеснуться водопадом молниеносных движений, несущих смерть.
«А ведь я совсем не знаю тебя… — подумал вдруг князь. — Почти восемь лет ты служишь мне, а я тебя совсем не знаю. А впрочем…»
Велигой распахнул дверь.
«Восемь лет ты служишь мне… Или не мне? Что ты кричал там, на залитом кровью берегу Пищаны-реки? Русь бесценна… Кому ты служишь, Велигой? Мне? Или Руси? Кому ты служишь?»
Воевода «кречетов» обернулся, и Владимир досадливо скривился, сообразив, что последние слова произнес в слух.
— Княже?
Владимир понял, что от ответа уже не отвертеться.
— Кому ты служишь, Велигой? — вопросил он медленно. — Кто твой господин? Я? Или вся Русь?
Велигой долго молчал. Тяжелый взгляд темных глаз смотрел куда-то сквозь князя, будто блуждая в неведомых далях.
— Не все ли равно? — молвил он наконец тяжко. — Сейчас ты — это и есть вся Русь…
Дверь за ним захлопнулась без стука, будто в коридор скользнул бесплотный призрак. Владимир остался один на один с тишиной и одиночеством, с тоской понимая, что заснуть уже не удастся…
* * *
Ромейский посольский двор находился через две улицы от детинца. Ромеев в Киеве вообще не жаловали, поэтому немногие заезжие купцы из Царьграда и полисов предпочитали селиться поближе к своим, и вокруг посольского двора со временем образовался целый квартал, населенный гостями из-за Понта Эвксинского.Ипатий миновал Кузнечную улицу, переулками выбрался на Гончарную, свернул на Дружинную, и через полсотни шагов оказался на Ромейской. Посольский двор был выстроен в Царьградском духе, насколько это вообще было возможно так далеко от родных краев, в стране, где ни сном ни духом не ведали истинной цены архитектурного искусства. Двое стражей у ворот отсалютовали Ипатию копьями — здесь он был частым гостем. Даже более частым, чем ему хотелось бы — при его занятии подобные визиты могли бы вызвать подозрения.
Ипатий взбежал по широкой парадной лестнице, уверенно вступил в прохладную полутьму прихожей, где смело можно было бы проводить конные маневры. Легко взбежал на третий поверх, бесприпятственно миновав три поста — полусонные после суточного дежурства ипасписты провожали его рассеянными взглядами, и вновь погружались в полудрему.
Кабинет императорского посла находился в конце длинного коридора, также заполненного стражей. Здесь уже не дремали — Ипатию три раза пришлось предъявить центурионам пропускную грамоту и дважды назвать секретное слово. Он далеко не первый раз проходил по этому коридору, но все равно, от вида направленных прямо в сердце наконечников копий и самострельных болтов становилось не по себе. Посла охраняли лучшие из лучших в императорской гвардии, и пропускным грамотам здесь верили больше, чем собственным глазам.
Массивные дубовые двери пропустили Ипатия в огромный кабинет, обставленный в духе последней моды императорского дворца. Широкие окна, казалось, втягивали рассеянный свет заходящего солнца, заливая помещение всеми оттенками красного.
На широком рабочем столе посла горела одна-единственная лампада, освещая кипы донесений, чертаных на самых разных листах, от простой харатьи до диковинного папируса, завезенного из далекой Африки.
Аркадий Флавий, посланник божественных базилевсов Восточной Римской империи, архистратиг, восседал за столом в глубоком кресле, откинувшись на спинку и устремив в потолок задумчивый взгляд. Тонкая холеная рука рассеянно гоняла по столу стило, широкую навощенную дощечку до половины покрывала угловатая латиница.
Ипатий поклонился, но посол, казалось, даже не заметил, что в кабинете кроме него появился еще один человек. И только на тихое покашливание повернул голову, уставившись на вошедшего все еще затуманенным думами взглядом.
— Садись. — властный, твердый голос Аркадия эхом отразился от покрытого мозаикой потолка.
Ипатий невольно бросил мимолетный взгляд наверх — там, в темноте под потолком таились десятки неприметных бойниц, откуда в случае малейшего намека на опасность обрушится ливень не знающих промаха смертоносных стрел. Поразительная акустика кабинета также была не случайностью и непустой прихотью — каждое слово вошедшего улавливали чуткие уши, оценивали, прикидывали, искали скрытый намек на угрозу. Ипатий долго не мог привыкнуть к тому, что самые секретные его переговоры с послом слышат еще как минимум три десятка человек. Хотя прекрасно знал, что ни один из этих трех десятков даже при желании не сможет поведать кому-либо, о чем говорит со своими посетителями Аркадий Флавий — волшба особого рода лишала их дара речи «до конца службы». Служба эта, впрочем, обычно кончалась в буйных водах Днепра. Которые уж точно никому не рассказывают своих секретов.
Ипатий опустился в кресло по другую сторону стола. Посол легким движением бросил стило на полированную гладь, отодвинул дощечку. Он был высок — это было заметно даже когда Аркадий сидел. Лицо породистого аристократа, покрыто сетью ранних морщин, тонкие губы плотно сжаты, коротко остриженные волосы блестят сединой. Острый взгляд холодных серых глаз изучающе скользил по лицу Ипатия, словно готовясь уловить малейшую недосказаннось, или скрытый смысл.
Ипатий осторожно прокашлялся, и ровным голосом начал доклад.
— Как известно благородному посланнику, сегодня князь Владимир прибыл в город. Наши люди были наготове, но возможности для покушения не представилось. Помня о предыдущих неудачах, я не решился…
— Я устал слышать о неудачах. — Голос посла прозвучал, как удар кнутом, эхом прокатился по кабинету и замер под потолком. — При твоем опыте, Ипатий, я ждал лучших результатов. И гораздо раньше.
— Господин архистратиг, вы столь давно представляете волю божественных базилевсов в этом диком краю, что, без сомнения, знаете, насколько сложно работать в… здешних условиях. — осторожно молвил Ипатий.
— Только по этой причине я еще не отказался от твоих… хм… услуг, — в тон ответил Аркадий. — Что тебе помешало на этот раз?
— У князя слишком надежная охрана, — молвил Ипатий, в душе передернувшись, когда архистратиг упомянул об «отказе от услуг». — Если раньше была возможность подобраться, то сейчас появилось нечто новое. Особая сотня, что-то наподобие гвардии ипаспистов… но только лучше.
— Лучше? — усмешка Флавия Ипатию вовсе не понравилась, уж слишком от нее веяло вечным отдыхом в каком-нибудь тихом омуте.
— Гораздо лучше. «Кречеты». Они появились лет шесть назад, как особая карательная часть, но долгое время оставались невостребованными, хотя туда с самого начала набирались только лучшие бойцы. Владимир лелеял мечту сделать непобедимый отряд, который можно было бы использовать там, куда нельзя послать обычную дружину, но тогда у него просто не хватило времени этим заниматься. «Кречетам» поручали в основном, охрану посольств, направляемых в неспокойные места, небольшие карательные походы, но в целом использовали мало. Три года назад уже зашла-было речь о расформировании отряда… но тут грянуло восстание радимичей.
Архистратиг кивнул — эти события он помнил хорошо, и воспоминания те были не из приятных. Тогда весь посольский двор стоял на ушах, спешно вырабатывая планы действий на случай, если великая Русь, до того казавшаяся несокрушимой, треснет по швам. Приятного чуда не произошло, восстание было подавлено, а архистратиг Аркадий Флавий чуть не лишился места за недостаточную расторопность. Из Царьграда события виделись немного по другому — казалось, что достаточно только чуть подтолкнуть, самую малость вмешаться в события — и Русь рассыплется, как песочный домик…
— «Кречеты» как раз сопровождали посольство боярина Ладена в Радославле, — продолжал меж тем Ипатий. — И пали все, защищая его. Тех, кому по разным причинам посчастливилось остаться в Киеве, распихали по другим частям. Казалось, что «кречетов» больше нет… Но вот-тут то и появляется, так сказать, наша главная головная боль.
— Твоя головная боль, — ровным голосом поправил Флавий. — Твоя, Ипатий
Лазутчик кивнул.
— Велигой Волчий Дух. Тиверец. Отменный стрелок. Три года служил на южных заставах, был ранен, по ранению же его и списали из дружины. Но спустя год он объявляется под Полоцком с отрядом таких же как он, ветеранов. По слухам, именно они каким-то образом открыли ворота города в самый разгар штурма. Там же вторично ранен. Обласкан князем и принят ко двору. Два года назад, во время восстания радимичей командовал древлянской стрелецкой сотней, бился на Пищане, участвовал во взятии Радославля, во время которого вдруг бесследно исчез, и в течении почти трех месяцев считался пропавшим без вести. Но потом вдруг вновь объявился при княжьем дворе, был пожалован в воеводы. Вот тут-то князь вдруг вспомнил о «кречетах», и поручил новоиспеченному военачальнику заняться воссозданием сотни.
— И теперь мимо них даже мышь не проскочит. — подытожил за Ипатия архистратиг. — Странно, что это подразделение ни разу не попалось нам на глаза.
— Они никогда не были на виду, — пожал плечами Ипатий. — Мало работы, мало славы… Их не было ни видно, ни слышно… но они всегда были лучшими.
Аркадий задумчиво почесал переносицу, зачем-то взял в руки стило, потом вновь бросил его на стол.
— Значит, главная проблемма — этот самый Велигой Волчий Дух. Как я понимаю, обычные методы воздействия тут не помогут?
— Сомневаюсь, чтобы его можно было купить, — покачал головой Ипатий. — Я, впрочем, еще не пробовал, но думаю, что этот способ не годиться. У меня достаточно опыта в таких делах.
— Ну так и используй свой опыт, — жестко сказал архистратиг, и Ипатий вздрогнул. — Меня торопят из Константинополя, им нужны результаты, и как можно скорее. Иначе они будут действовать иначе, а это будет означать для меня лишение должности, а для тебя… хм… то же самое.
Ипатий вновь вздрогнул, вдоль позвоночника пробежала противная холодная волна страха. Лазутчик лишается должности только вместе с головой.
— Ваши указания? — спросил он, вставая.
Архистратиг грозно сдвинул брови, серо-стальные глаза уставились на Ипатия, как наконечники копий.
— У тебя есть цель, — молвил он тихо, но в голосе прозвучала гроза. — Как ты будешь обходить препятствия на пути к ней — решать только тебе.
Он потянулся за стилом и навощенной дощечкой, давая понять, что разговор окончен. Ипатий низко поклонился, и быстрым шагом покинул кабинет. В душе еще шевелился скользкий страх, но этот же страх еще и заставлял разум действовать, принимать решения, искать возможности…
Потому что никогда раньше Ипатий не подходил столь близко к той пропасти, имя которой — смерть.
Глава 4
За час до полночной стражи в ворота Киева въехали двое. И растворились в тенях ночных улиц. Искусно обученные кони ступали бесшумно. Не звенела сбруя, не скрипела броня, даже редкие прохожие не всегда замечали всадников до того, как едва не оказывались под копытами огромных темных лошадей, таких же молчаливых, как их хозяева.
Словно бесплотные призраки — бесшумные, невидимые, смертоносные, двигались двое по ночному Киеву. Лишь редкий лучик из-за неплотно прикрытой ставни иногда случайно нащупывал неслышные тени, на миг отражаясь то на полированном навершии меча, то на серебре уздечки, и совсем редко — в быстрых внимательных глазах.
И все же они ехали не таясь… потому что если бы им было нужно, ни одна живая душа не узнала бы, что они вообще вступили в Киев.
Но здесь они не были чужаками.
Стража у ворот детинца чуть копья не повыронила, когда прямо перед ними из темноты площади вдруг совершенно бесшумно появились две конные тени. Однако уже в следующий момент эти самые копья уже были уверенно нацелены булатными остриями в сердца прибывших… хотя у стражников и оставались сомнения, есть ли у ночных гостей сердца.
Двое не спешились, просто один за другим тихо назвали командиру дозора свои имена. Глаза десятника на мгновение округлились, но потом он взял в себя в руки, и пробормотав что-то невразумительное твердым голосом приказал пропустить ночных гостей. И лишь когда двое миновали ворота, позволил облегченному вздоху вырваться из груди.
Из широко распахнутых дверей княжьего терема доносился гомон множества голосов, выкрики, стройные переливы струн. Двое неспеша подъехали к крыльцу, одновременно, словно по неслышной команде беззвучно спрыгнули с коней. Гридень у коновязи долго и изумленно хлопал лазами, так и не сообразив, откуда вдруг нарисовались перед ним двое, сунули в руки поводья лошадей и тут же вновь растворились в светотени двора.
Однако на крыльце несли стражу уже не простые дружинники. Командир дозора «кречетов» уверенно вычленил в темноте приближающихся ночных гостей, твердой рукой перехватил самострел… и отступил в сторону, пропустив двоих без единого вопроса, только коротко отсалютовав.
Этих двоих здесь хорошо знали.
Пирует княжья дружина, и нет тому пиру конца…
Голос Бояна взвился к затянутому чадным полумраком потолку и замер под сводами последней печальной нотой, словно божественный голос певца унесся на свое законное место в светлых чертогах вырыя.
На мгновение шум Золотой Палаты показался оглушительной тишиной, которая затем вдруг треснула по швам, взорвалась ревом сотен глоток.
— Гоже!!!
— Здрав будь, вещий певец!!!
— Любо!!!
Старый гусляр улыбнулся благодарным слушателям, нежно огладил звонкое дерево больших гуслей, словно благодаря их за дарованные мгновения славы.
Владимир поднялся, высоко воздел чашу, которую во-время подбежавший отрок только что вновь до краев наполнил ароматным терпким вином.
— Славно потешил нас Боян! — молвил князь с улыбкой. — Любы не песни его! Будь же здрав, мудрый певец! Не на серебре струн гуслей твоих ты играешь — на струнах душ человечьих, а они тоньше, нежнее… да и звонче звучат, если касается их умелая рука! Слава тебе!!!
— Сла-а-а-ава-а-а! — дружно рявкнула палата, зазвенели кубки, вино, мед и пенный ол водопадами хлынули в вовремя подставленные глотки.
Князь до дна осушил чашу, вновь опустился в кресло, виночерпий тут же вновь наполнил золотой сосуд драгоценной влагой. Гомон чуть поутих, вновь заструился ровным бурным потоком. За княжьим столом слева от кресла властителя вновь завязалась ожесточенная перепалка между Претичем и Волчьим Хвостом, прерванная на время песней Бояна. Невежа Залешанин, которому просто надоело болтаться за княжьим креслом, в наглую облокотился о резную золоченую спинку, с улыбочкой прислушиваясь к спорящим, несмотря на тычки, которыми украдкой награждал бывшего разбойного атамана всея Руси донельзя возмущенный Войдан.
Справа от князя хрустело и гремело, будто работала здоровенная мельница — там отъедался-отпивался с дальней дороги Ильюша Муромец, возводя вокруг себя горы из перемолотых костей и всякого рода чешуи-кожуры-шелухи. Воспитанный Добрыня бросал на старого казака неодобрительные взгляды, но глаза его смеялись.
— Хорошо пируем… — промычал Алеша Попович, ухитряясь одновременно использовать рот сразу в двух целях. — Давненько так не гуляли… ик… пра-а-ашу прощения… буль-буль-буль… вот так вот лучше. Только вот зря… ик… еще и в Серебрянной не накрыли… а то и во дворе…
— А за городские ворота не хочешь? — молвил неслышно появившийся у него за спиной Велигой. — Еще не хватало! Уже расслабился?
— Да брось ты! — богатырь на мгновение оторвался от блюда с перепелами, с улыбкой повернувшись к воеводе «кречетов». — Право, Велигой, ты как всегда преувеличиваешь. Тут столько народу, что муха к князю не подлетит незамеченной, а если и подлетит, так Залешанен ее так своей дубиной перепояшет, что и воспоминаний не останется! Твои ребята по всем щелям понатыканы, Претич утроил охрану, в конце концов, весь цвет русского богатырства здесь, а тебе все мало…
— Даже если бы князя охранял сам Перун во плоти, — сумрачно ответил Велигой, — я все равно приказал бы своим воям смотреть в оба. В последнее время на князя чуть ли не каждая собака кидается… Поделись огурчиком… Благодарень… И я не успокоюсь, пока не выясню, кто стоит за последними покушениями.
— Сядь лучше, поешь по-людски, — молвил Добрыня. — Мечешься целыми днями, как угорелый. Бдительность бдительностью, но себя гробить тоже не след. Что толку будет от тебя князю, если ты начнешь падать в голодные обмороки?
— У Ящера отъемся… — буркнул тиверец. — Ты мне лучше вот что скажи: пока ты тут в Киеве посадничал, кто из заморских послов выезжал из города?
— Слушай, давай завтра, а? — скривился Добрыня. — А то у меня после этого самого «посадничания» до сих пор голова кругом идет. Я тебя утром сам разышу, и подробно поведаю кто куда выезжал, когда, и сколько раз по пути останавливался по… не за столом будет сказано.
Велигой пробормотал что-то маловразумительное и бесцеремонно стибрив с Алешиной тарелки еще один огурец растворился в пляске света и тени. Попович обиженно хмыкнул и вновь ринулся в горнило ожесточенной битвы с жаренными перепелами.
— Совсем с ума сошел… — покачал головой Добрыня. — Эдак скоро на собственную тень будет с самострелом кидаться.
Владимир задумчиво отхлебнул вина, унизанные перстнями пальцы непроизвольно теребили чуб.
— Иногда его верность меня пугает… — сказал он тихо. — Слыхал я байку про одного верного пса…
— Что за история? — оторвался от тарелки Муромец.
— Грустная сказка, — Добрыня изящными движениями отделил куропаточью ногу, обмакнул в горчицу. — Про старого волхва и его собаку. Рассказать?
Муромец кивнул, тут же опрокинул в бездонное пузо полкувшина пива и уселся поудобнее, попутно спихнув с лавки кого-то из бояр. Попович тоже пододвинулся поближе, многие из сидевших за соседними столами тоже стали потихонечку приближаться к рассказчику. Владимир откинулся в кресле, пристроив чашу на подлокотник и устало прикрыв глаза.
Добрыня дождался, когда внимание слушателей достигнет наивысшего накала, и неспешно начал рассказ.
— Жил-был старый мудрый волхв. — молвил он негромко, чтобы за соседними столами невольно поутихли, прислушиваясь. — И был у него верный пес. В свое время старый ведун заметил на улице голодного, замерзшего щенка, пожалел его, взял домой, обогрел, накормил да и оставил жить у себя. Щенок вырос, превратился в большого, сильного, умного пса. Он души не чаял в старом волхве, сторожил его дом, оберегал от ночных татей, смело бросался на тех, кому не посчастливилось обидеть старика. Волхв тоже любил пса, отдавал ему лучшие куски со своего стола, холил и лелеял…
— Замечательная сказка, — довольно прогудел уже слегка захмелевший Илья. — На этом можно и остановиться — люблю, когда все хорошо кончается…
— Могу и закончить, — пожал плечами Добрыня. — Да только сказка от этого лучше не станет, потому как если бы все было так хорошо и прекрасно, то ее вообще бы не было.
— Ладно, давай, сказывай дальше, — махнул рукой Илья, скорчив недовольную рожу. — Просто я тебя знаю — у тебя в конце рассказа всегда либо все умирают, либо женятся, а это один хрен — одинаково нудно.
— Замолчи, Илья, — Алеша беззлобно ткнул старого богатыря в бок. — Уж в этом сказе герои точно не переженяться…
Громовой хохот огласил Золотую Палату, вздрогнули потолочные балки, колыхнулось пламя светильников. Улыбнулся даже Владимир — одними губами. Он знал, чем заканчивается сказка.
— Смех смехом, — Добрыня обмыл всплеск веселья добрым глотком стоялого меда, — а между тем жили волхв и пес душа в душу, без обид и раздоров… Но вот со временем стал старик замечать, что с собакой твориться что-то неладное. То лай поднимет среди ночи, то рычит на прохожих из-за плетня… Раньше приходили к волхву люди за советом али какой другой помощью, а то и просто проведать мудрого старца, и пес всегда встречал приветливо и дружелюбно тех, кто являлся с чистым сердцем. А теперь никто не отваживался заглянуть к старому волхву, не прихватив с собой палки поувесистей, потому что пес взял странную привычку кидаться на всех входящих без разбору, сначала просто хватая за ноги, а потом принялся кусаться уже всерьез…
— С ума сошел, — буркнул Илья. — Али взбесился.
— Заткнись ты! — шикнул на него Алеша. — Ну и что дальше то было?
Добрыня отхлебнул еще меда, подождал, пока отрок наполнит чашу до краев, и только тогда продолжил рассказ.
— Долго думал старый волхв, что же случилось с верным другом. Думал-думал, да только чужая душа, как известно, потемки…
— А тем более собачья, — поддакнул Муромец. — Продолжай.
— Продолжаю, — недовольно скривился Добрыня. — А еще раз перебьешь…
— Не буду, не буду! — замахал руками Илья. — Давай, не тяни кота…
Добрыня собрался с мыслями, вздохнул, в вновь повел плавную нить рассказа.
— Одно было ясно мудрому старцу: если раньше пес бросался только на тех, кто явился со злом в душе, то теперь он бросался на всех подряд. Что двигало им? Ревность? Или просто теперь он видел врага во всяком ЧУЖОМ?
— Совсем как наш Велигой… — прошептал Муромец и тут же зажал рот ладонью.
Но Добрыня не обратил на это внимания.
— Долго старый волхв не решался ничего предпринять — пес был ему дорог, как родной. Но когда зверь однажды чуть не загрыз человека…
Богатырь отхлебнул из чаши, утерся поданным рушником, и быстро, на одном дыхании закончил.
— И тогда старый волхв выгнал его из дому.
На мгновение воцарилось молчание. Муромец ошеломленно хлопал глазами, донельзя удивленный таким странным концом, Попович крепко приложился к кружке, и лишь Владимир все так же неподвижно сидел полуприкрыв глаза и задумчиво водя пальцем по ободку чаши.
— И это все? — разочарованно вымолвил наконец Илья. — Тьфу ты, Добрыня, ну и сказочки у тебя…
— Не я ее сочинил, — пожал плечами богатырь. — Рассказал все, как слышал.
— Странная сказка… — медленно проговорил Владимир, поднял чашу и вновь поставил на подлокотник, едва пригубив ароматной влаги. — И грустная. Как жизнь…
— Тьфу!!! — Илья шарахнул кружкой по столу, аж посуда подпрыгнула и столешница возмущенно загудела. — Да когда это жизнь грустной была? Тьфу! Кто это такое сказки сочиняет?
С другого конца палаты отчетливо донесся скрип открываемых дверей, там возбужденно загомонили. Владамир заметил, как настороженно обернулся Добрыня, а двое «кречетов», до того скрывавшихся в тени у стен, быстро и плавно переместились поближе ко входу. Князю показалось, что в одном из них он узнал Велигоя.
Верный пес как всегда на чеку, охраняет покой хозяина…
— Нет, ну кто ж это такую глупость удумал? — возмущался меж те Илья. — Кто такие вредные сказы выдумывает? Изловить бы мерзавца, да треснуть хорошенько промеж рогов, чтобы дурь повылетела…
Добрыня, не оборачиваясь, сделал странный жест, напряженно выглядывая сквозь чад факелов, что же происходит у дверей. Затем медленно повернулся к Муромцу.
— Вот ты сейчас поди, и тресни, — хмыкнул он, кивнув за спину, в сторону дверей.
Илья вгляделся в мелькание человеческих фигур и огненных сполохов и лицо его вдруг начало медленно вытягиваться, широко распахнувшиеся глаза разом порастеряли и пьяный угар и боевой задор.
— Нда-а-а-а… — только и протянул он задумчиво.
В Золотую Палату вошли двое.
Велигой ловко обогнул последнюю с этого края палаты лавку и в два быстрых шага оказался возле входа, став так, чтобы исключить всякую возможность мгновенного прорыва. Взведенный самострел недвусмысленно покачивался в руках тиверца, рассеянно шаря булатным острием тяжелого болта в направлении дверного проема. Велигой удовлетворенно отметил, что еще двое «кречетов» так же быстро и неслышно приблизились с права и слева.
Нежданные гости на миг застыли на пороге, лица обоих скрывались в игре теней. Велигой всеми фибрами ощущал исходившую от них грозную мощь… и было еще что-то, странно знакомое, тревожное, но вместе с тем не враждебное. Воевода «кречетов» застыл на пути ночных путников непоколебимой скалой, всем своим видом изображая глухую неприступность. Те быстро и, как показалось Велигою, недоуменно переглянулись, потом быстро шагнули на свет, и тиверец сжался, как готовая к броску гадюка.
Словно бесплотные призраки — бесшумные, невидимые, смертоносные, двигались двое по ночному Киеву. Лишь редкий лучик из-за неплотно прикрытой ставни иногда случайно нащупывал неслышные тени, на миг отражаясь то на полированном навершии меча, то на серебре уздечки, и совсем редко — в быстрых внимательных глазах.
И все же они ехали не таясь… потому что если бы им было нужно, ни одна живая душа не узнала бы, что они вообще вступили в Киев.
Но здесь они не были чужаками.
Стража у ворот детинца чуть копья не повыронила, когда прямо перед ними из темноты площади вдруг совершенно бесшумно появились две конные тени. Однако уже в следующий момент эти самые копья уже были уверенно нацелены булатными остриями в сердца прибывших… хотя у стражников и оставались сомнения, есть ли у ночных гостей сердца.
Двое не спешились, просто один за другим тихо назвали командиру дозора свои имена. Глаза десятника на мгновение округлились, но потом он взял в себя в руки, и пробормотав что-то невразумительное твердым голосом приказал пропустить ночных гостей. И лишь когда двое миновали ворота, позволил облегченному вздоху вырваться из груди.
Из широко распахнутых дверей княжьего терема доносился гомон множества голосов, выкрики, стройные переливы струн. Двое неспеша подъехали к крыльцу, одновременно, словно по неслышной команде беззвучно спрыгнули с коней. Гридень у коновязи долго и изумленно хлопал лазами, так и не сообразив, откуда вдруг нарисовались перед ним двое, сунули в руки поводья лошадей и тут же вновь растворились в светотени двора.
Однако на крыльце несли стражу уже не простые дружинники. Командир дозора «кречетов» уверенно вычленил в темноте приближающихся ночных гостей, твердой рукой перехватил самострел… и отступил в сторону, пропустив двоих без единого вопроса, только коротко отсалютовав.
Этих двоих здесь хорошо знали.
* * *
В Золотой Палате царит веселая суматоха честного пира… Тут есть все, что полагается в таких случаях — и удалая похвальба, и громкие здравицы, и проникающие в самую душу песни гусляров, и пьяная брань, и чьи-то ноги, торчащие из под стола, и чья-то затуманенная хмелем башка на блюде с недоеденной снедью, и собаки грызущиеся по столами из-за объедков. И князь, Владимир Красно Солнышко, восседающий надо всеми в высоком кресле — как всегда молчаливый и задумчивый, рука расеянно ласкает золото наполовину пустой чаши с дорогим ромейским вином, свет факелов и лампад сияет в гранях драгоценных камней, мечется тревожным огнем в темных глазах владетеля всея Руси…Пирует княжья дружина, и нет тому пиру конца…
Голос Бояна взвился к затянутому чадным полумраком потолку и замер под сводами последней печальной нотой, словно божественный голос певца унесся на свое законное место в светлых чертогах вырыя.
На мгновение шум Золотой Палаты показался оглушительной тишиной, которая затем вдруг треснула по швам, взорвалась ревом сотен глоток.
— Гоже!!!
— Здрав будь, вещий певец!!!
— Любо!!!
Старый гусляр улыбнулся благодарным слушателям, нежно огладил звонкое дерево больших гуслей, словно благодаря их за дарованные мгновения славы.
Владимир поднялся, высоко воздел чашу, которую во-время подбежавший отрок только что вновь до краев наполнил ароматным терпким вином.
— Славно потешил нас Боян! — молвил князь с улыбкой. — Любы не песни его! Будь же здрав, мудрый певец! Не на серебре струн гуслей твоих ты играешь — на струнах душ человечьих, а они тоньше, нежнее… да и звонче звучат, если касается их умелая рука! Слава тебе!!!
— Сла-а-а-ава-а-а! — дружно рявкнула палата, зазвенели кубки, вино, мед и пенный ол водопадами хлынули в вовремя подставленные глотки.
Князь до дна осушил чашу, вновь опустился в кресло, виночерпий тут же вновь наполнил золотой сосуд драгоценной влагой. Гомон чуть поутих, вновь заструился ровным бурным потоком. За княжьим столом слева от кресла властителя вновь завязалась ожесточенная перепалка между Претичем и Волчьим Хвостом, прерванная на время песней Бояна. Невежа Залешанин, которому просто надоело болтаться за княжьим креслом, в наглую облокотился о резную золоченую спинку, с улыбочкой прислушиваясь к спорящим, несмотря на тычки, которыми украдкой награждал бывшего разбойного атамана всея Руси донельзя возмущенный Войдан.
Справа от князя хрустело и гремело, будто работала здоровенная мельница — там отъедался-отпивался с дальней дороги Ильюша Муромец, возводя вокруг себя горы из перемолотых костей и всякого рода чешуи-кожуры-шелухи. Воспитанный Добрыня бросал на старого казака неодобрительные взгляды, но глаза его смеялись.
— Хорошо пируем… — промычал Алеша Попович, ухитряясь одновременно использовать рот сразу в двух целях. — Давненько так не гуляли… ик… пра-а-ашу прощения… буль-буль-буль… вот так вот лучше. Только вот зря… ик… еще и в Серебрянной не накрыли… а то и во дворе…
— А за городские ворота не хочешь? — молвил неслышно появившийся у него за спиной Велигой. — Еще не хватало! Уже расслабился?
— Да брось ты! — богатырь на мгновение оторвался от блюда с перепелами, с улыбкой повернувшись к воеводе «кречетов». — Право, Велигой, ты как всегда преувеличиваешь. Тут столько народу, что муха к князю не подлетит незамеченной, а если и подлетит, так Залешанен ее так своей дубиной перепояшет, что и воспоминаний не останется! Твои ребята по всем щелям понатыканы, Претич утроил охрану, в конце концов, весь цвет русского богатырства здесь, а тебе все мало…
— Даже если бы князя охранял сам Перун во плоти, — сумрачно ответил Велигой, — я все равно приказал бы своим воям смотреть в оба. В последнее время на князя чуть ли не каждая собака кидается… Поделись огурчиком… Благодарень… И я не успокоюсь, пока не выясню, кто стоит за последними покушениями.
— Сядь лучше, поешь по-людски, — молвил Добрыня. — Мечешься целыми днями, как угорелый. Бдительность бдительностью, но себя гробить тоже не след. Что толку будет от тебя князю, если ты начнешь падать в голодные обмороки?
— У Ящера отъемся… — буркнул тиверец. — Ты мне лучше вот что скажи: пока ты тут в Киеве посадничал, кто из заморских послов выезжал из города?
— Слушай, давай завтра, а? — скривился Добрыня. — А то у меня после этого самого «посадничания» до сих пор голова кругом идет. Я тебя утром сам разышу, и подробно поведаю кто куда выезжал, когда, и сколько раз по пути останавливался по… не за столом будет сказано.
Велигой пробормотал что-то маловразумительное и бесцеремонно стибрив с Алешиной тарелки еще один огурец растворился в пляске света и тени. Попович обиженно хмыкнул и вновь ринулся в горнило ожесточенной битвы с жаренными перепелами.
— Совсем с ума сошел… — покачал головой Добрыня. — Эдак скоро на собственную тень будет с самострелом кидаться.
Владимир задумчиво отхлебнул вина, унизанные перстнями пальцы непроизвольно теребили чуб.
— Иногда его верность меня пугает… — сказал он тихо. — Слыхал я байку про одного верного пса…
— Что за история? — оторвался от тарелки Муромец.
— Грустная сказка, — Добрыня изящными движениями отделил куропаточью ногу, обмакнул в горчицу. — Про старого волхва и его собаку. Рассказать?
Муромец кивнул, тут же опрокинул в бездонное пузо полкувшина пива и уселся поудобнее, попутно спихнув с лавки кого-то из бояр. Попович тоже пододвинулся поближе, многие из сидевших за соседними столами тоже стали потихонечку приближаться к рассказчику. Владимир откинулся в кресле, пристроив чашу на подлокотник и устало прикрыв глаза.
Добрыня дождался, когда внимание слушателей достигнет наивысшего накала, и неспешно начал рассказ.
— Жил-был старый мудрый волхв. — молвил он негромко, чтобы за соседними столами невольно поутихли, прислушиваясь. — И был у него верный пес. В свое время старый ведун заметил на улице голодного, замерзшего щенка, пожалел его, взял домой, обогрел, накормил да и оставил жить у себя. Щенок вырос, превратился в большого, сильного, умного пса. Он души не чаял в старом волхве, сторожил его дом, оберегал от ночных татей, смело бросался на тех, кому не посчастливилось обидеть старика. Волхв тоже любил пса, отдавал ему лучшие куски со своего стола, холил и лелеял…
— Замечательная сказка, — довольно прогудел уже слегка захмелевший Илья. — На этом можно и остановиться — люблю, когда все хорошо кончается…
— Могу и закончить, — пожал плечами Добрыня. — Да только сказка от этого лучше не станет, потому как если бы все было так хорошо и прекрасно, то ее вообще бы не было.
— Ладно, давай, сказывай дальше, — махнул рукой Илья, скорчив недовольную рожу. — Просто я тебя знаю — у тебя в конце рассказа всегда либо все умирают, либо женятся, а это один хрен — одинаково нудно.
— Замолчи, Илья, — Алеша беззлобно ткнул старого богатыря в бок. — Уж в этом сказе герои точно не переженяться…
Громовой хохот огласил Золотую Палату, вздрогнули потолочные балки, колыхнулось пламя светильников. Улыбнулся даже Владимир — одними губами. Он знал, чем заканчивается сказка.
— Смех смехом, — Добрыня обмыл всплеск веселья добрым глотком стоялого меда, — а между тем жили волхв и пес душа в душу, без обид и раздоров… Но вот со временем стал старик замечать, что с собакой твориться что-то неладное. То лай поднимет среди ночи, то рычит на прохожих из-за плетня… Раньше приходили к волхву люди за советом али какой другой помощью, а то и просто проведать мудрого старца, и пес всегда встречал приветливо и дружелюбно тех, кто являлся с чистым сердцем. А теперь никто не отваживался заглянуть к старому волхву, не прихватив с собой палки поувесистей, потому что пес взял странную привычку кидаться на всех входящих без разбору, сначала просто хватая за ноги, а потом принялся кусаться уже всерьез…
— С ума сошел, — буркнул Илья. — Али взбесился.
— Заткнись ты! — шикнул на него Алеша. — Ну и что дальше то было?
Добрыня отхлебнул еще меда, подождал, пока отрок наполнит чашу до краев, и только тогда продолжил рассказ.
— Долго думал старый волхв, что же случилось с верным другом. Думал-думал, да только чужая душа, как известно, потемки…
— А тем более собачья, — поддакнул Муромец. — Продолжай.
— Продолжаю, — недовольно скривился Добрыня. — А еще раз перебьешь…
— Не буду, не буду! — замахал руками Илья. — Давай, не тяни кота…
Добрыня собрался с мыслями, вздохнул, в вновь повел плавную нить рассказа.
— Одно было ясно мудрому старцу: если раньше пес бросался только на тех, кто явился со злом в душе, то теперь он бросался на всех подряд. Что двигало им? Ревность? Или просто теперь он видел врага во всяком ЧУЖОМ?
— Совсем как наш Велигой… — прошептал Муромец и тут же зажал рот ладонью.
Но Добрыня не обратил на это внимания.
— Долго старый волхв не решался ничего предпринять — пес был ему дорог, как родной. Но когда зверь однажды чуть не загрыз человека…
Богатырь отхлебнул из чаши, утерся поданным рушником, и быстро, на одном дыхании закончил.
— И тогда старый волхв выгнал его из дому.
На мгновение воцарилось молчание. Муромец ошеломленно хлопал глазами, донельзя удивленный таким странным концом, Попович крепко приложился к кружке, и лишь Владимир все так же неподвижно сидел полуприкрыв глаза и задумчиво водя пальцем по ободку чаши.
— И это все? — разочарованно вымолвил наконец Илья. — Тьфу ты, Добрыня, ну и сказочки у тебя…
— Не я ее сочинил, — пожал плечами богатырь. — Рассказал все, как слышал.
— Странная сказка… — медленно проговорил Владимир, поднял чашу и вновь поставил на подлокотник, едва пригубив ароматной влаги. — И грустная. Как жизнь…
— Тьфу!!! — Илья шарахнул кружкой по столу, аж посуда подпрыгнула и столешница возмущенно загудела. — Да когда это жизнь грустной была? Тьфу! Кто это такое сказки сочиняет?
С другого конца палаты отчетливо донесся скрип открываемых дверей, там возбужденно загомонили. Владамир заметил, как настороженно обернулся Добрыня, а двое «кречетов», до того скрывавшихся в тени у стен, быстро и плавно переместились поближе ко входу. Князю показалось, что в одном из них он узнал Велигоя.
Верный пес как всегда на чеку, охраняет покой хозяина…
— Нет, ну кто ж это такую глупость удумал? — возмущался меж те Илья. — Кто такие вредные сказы выдумывает? Изловить бы мерзавца, да треснуть хорошенько промеж рогов, чтобы дурь повылетела…
Добрыня, не оборачиваясь, сделал странный жест, напряженно выглядывая сквозь чад факелов, что же происходит у дверей. Затем медленно повернулся к Муромцу.
— Вот ты сейчас поди, и тресни, — хмыкнул он, кивнув за спину, в сторону дверей.
Илья вгляделся в мелькание человеческих фигур и огненных сполохов и лицо его вдруг начало медленно вытягиваться, широко распахнувшиеся глаза разом порастеряли и пьяный угар и боевой задор.
— Нда-а-а-а… — только и протянул он задумчиво.
В Золотую Палату вошли двое.
Велигой ловко обогнул последнюю с этого края палаты лавку и в два быстрых шага оказался возле входа, став так, чтобы исключить всякую возможность мгновенного прорыва. Взведенный самострел недвусмысленно покачивался в руках тиверца, рассеянно шаря булатным острием тяжелого болта в направлении дверного проема. Велигой удовлетворенно отметил, что еще двое «кречетов» так же быстро и неслышно приблизились с права и слева.
Нежданные гости на миг застыли на пороге, лица обоих скрывались в игре теней. Велигой всеми фибрами ощущал исходившую от них грозную мощь… и было еще что-то, странно знакомое, тревожное, но вместе с тем не враждебное. Воевода «кречетов» застыл на пути ночных путников непоколебимой скалой, всем своим видом изображая глухую неприступность. Те быстро и, как показалось Велигою, недоуменно переглянулись, потом быстро шагнули на свет, и тиверец сжался, как готовая к броску гадюка.