– После, – нетерпеливо сказала Маргарита, – сначала задачки давай.
Пару раз она споткнулась, но Петя тактично направил ее мысль в правильное русло. Как-то само собой вышло, что все мысли действительно потекли в гармоническом направлении, оставив в стороне подметное письмецо и коллег-единомышленников. На душе стало спокойно, хорошо.
– Знаешь, Петя, а ты прав. В этом действительно есть какое-то чистое счастье.
– Счастье в чем? – на пороге стоял Иван Григорьевич Иноземцев, вольготно облокотившись локтем о дверной косяк.
Надо сказать, что Иноземцев не сразу подал голос. Не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать пару минут за занимательной картинкой. Узрев довольную, с некой хитрецой мину на Петином лице, сразу догадался, что означает эта неожиданная мизансцена. И она ему, собственно, пришлась по душе. Маргарита сидела на стуле, поджав под себя босые ноги. От умственного напряжения крепко зажала в зубах карандаш. Сосредоточенная, деловая. Но, в сущности, девчонка. Определенно – маленькая, беззащитная девчонка.
Глава четвертая, в которой рассказывается о зизифусах и мандрагорах
Следующие две недели прошли как в забытьи. Маргарита и предположить не могла, что ее так поглотит школа – просто накроет с головой, как океанская волна. Возможно, и не поглотила бы, если бы у Николая Петровича были хоть какие-то директорские способности. Гладко выходило только на бумаге – в реальной жизни профессор большей частью цицеронствовал, разрабатывал замысловатые, мудреные стратегии, вступал в многочасовые диспуты с педагогами, а к приземленным деталям дела был малочувствителен и даже глух. Репутацию профессора Северова надо было незамедлительно спасать.
Все началось с того, что Николай Петрович весьма опрометчиво пригласил дочь на официальную приемку здания школы. И тут Маргариту опять понесло. Выяснилось, что под спальни выделены самые холодные комнаты, а вот технические службы и администрация – в тепле и уюте. Не успокоилась, пока все не перевернула вверх дном. Дальше – больше. На себе проверила, что школьный повар готовит откровенную отраву. Пришлось срочно искать другого.
А уж когда начали заезжать первые ученики, ей просто удержу не было. Все проверяла, во все совала свой нос, торчала в школе допоздна, а в выходные опять-таки шагала на работу как на праздник. Ей начало казаться, что жизнь обретает невиданные ранее краски, а потому боялась чего-то упустить, просмотреть. Исхудала, осунулась. Профессор Северов был сам не рад. Пришлось воспользоваться своим отцовским авторитетом и в приказном порядке заставить Маргариту отдыхать по воскресеньям. Весьма кстати нашлась и приманка: на воскресной службе в Покровском храме поет дивный хор: голоса ангельские, до мурашек пробирает. Маргарита раз сходила и втянулась, утренних служб с тех пор не пропускала.
В погожие осенние дни ее любимым занятием после воскресной службы стали неспешные прогулки по вольногорской набережной. Ласково светило солнце. С реки дул славный ветерок, точно радуясь чему-то и гоняя золотые листья берез по дорожке, которая была проложена прямо у кромки воды. Каждый раз Маргарита останавливалась в прибрежной кофейне – правда, обычно предпочитая не кофе, а чай. Русский черный чай здесь подают в полузабытых стаканах с подстаканниками. Есть еще турецкий (по рецепту 1877 года, в стаканчиках-армудах) и казахский чай на молоке, в пиалах. Из вкусностей – шанежки, ватрушки и деревенский сливочный сахар собственного приготовления.
В этот раз Маргарита остановила свой выбор на казахском чае, не отказав себе и в удовольствии отведать сливочного сахарку. Выйдя на набережную, решила еще немножко побаловать себя и купила два шарика шоколадного мороженого. Наслаждаясь жизнью и мороженым, она с полублаженной улыбкой продолжала путь, когда вдруг, нежданно-негаданно, услыхала свое имя.
Повернувшись, увидела любимую маму Ивана Иноземцева, стоявшую на пороге дома с колоннами. Спустившись по ступенькам, Елизавета Алексеевна бодро подошла к Маргарите, помедлила секунду-другую и, будто наконец-таки на что-то решившись, приобняла ее. От этого объятия ощущение получилось мягко-душистое. Мягкое – от прикосновения пушистого свитера из ангорки, а душистое – от тонкого аромата духов. Запах был Маргарите хорошо знаком. Эти духи – Soir de Lune – любила мама. Аромат и цитрусовый, и цветочный, и сандаловый, и медовый одновременно. Аромат очаровательной зрелости.
– Я вам показывала мои растения? – промолвила Елизавета Алексеевна и ласково улыбнулась. Зубы у нее были не по возрасту белые и крепкие.
– Нет, но с удовольствием посмотрю, – бодро улыбнулась Маргарита в ответ.
Вошли в дом – не через парадный вход, а через небольшую неприметную дверцу. Проследовали тоскливым темным коридором, за которым была еще одна дверца, тоже неприметная. Как только она отворилась, глаза вдруг ослепил пронзительный свет, пахнуло бананово-лимонными тропиками: влажный теплый воздух был пропитан затейливой смесью запахов цветов, сырой земли и еще каким-то незнакомым пряным ароматом. Ну чем не райские кущи!
Елизавета Алексеевна не ограничивалась лишь простым перечислением растений. За кратким ботаническим описанием очередного представителя флоры неотвратимо следовал рассказ о местах распространения, условиях взращивания, медицинском применении и даже токсичности, если таковая имела место быть.
– Вот здесь у меня араукария, дальше диффенбахия, спатифиллум, мединилла, замиокулькас.
По поводу лечебных свойств всей этой зелени у Маргариты, конечно же, возникли сомнения, но сдержалась, вежливо промолчала. Хотя и подумала: ну в то, что аморфофаллус снижает уровень сахара в крови, поверить можно, поскольку легко проверить опытным путем. Но вот каким образом установили, что диффенбахия повышает вероятность зачатия, вообще непонятно. Или как белые фиалки лечат депрессию? Или каким образом амариллис может поспособствовать счастливому замужеству? Весьма сомнительно. Впрочем, кто его знает. Каких только чудес не бывает! На всякий случай, проходя мимо амариллиса, легонько коснулась его розовых цветочков рукой.
На замиокулькасе у Маргариты появилась некоторая обреченность во взгляде, в организме включились защитные механизмы, и она начала отключаться. Быстро уловив затухание интереса, хозяйка добавила голосу густоты и твердости:
– А вот там цитрусовые… Ну хорошо, пойдемте смотреть историческую часть.
Преодолев симпатичный мостик, проложенный через небольшой водоем, в котором сидела черепаха, очутились в уютном закутке.
– Здесь у меня собраны растения, упомянутые в Библии, – с легкой гордостью объявила Елизавета Алексеевна, изящно взмахнув рукой. – Не все, конечно. Вот зизифус, из которого был сделан терновый венец Христа.
Маргарита дотронулась до острой колючки – больно укололась. Подумала: «Я бы дома такой цветок выращивать не стала». За зизифусом следовали миниатюрный кедр, смоковница (а попросту инжир, известный наиболее продвинутым ботаникам и как фиговое дерево) и даже мандрагора (кто бы мог подумать, что это не выдумка Джоан Роулинг). «Для полноты коллекции надо бы полынь и чечевицу посадить», – мелькнуло в голове у Маргариты.
За библейскими растениями были растения-подарки (тоже предмет нешуточной гордости Елизаветы Алексеевны).
– Кстати, эта красавица-азалия – знак внимания от Николая Петровича, вашего отца («Уф, успел отметиться», – подумала Маргарита.) А вот эту эхмею мне подарил один сенатор, он часто у нас отдыхает. Она цветет только один раз. Мне кажется, что скоро зацветет. Не сомневаюсь, что зацветет.
Елизавета Алексеевна без устали порхала по оранжерее. Глаз горел. Голос пел. Морщинки на лице разгладились. «Выходит, какой-то лечебный эффект у всей этой зелени все-таки есть», – сказала себе Маргарита.
– Это небольшое оливковое дерево Ване подарил Моисей Борисов – он несколько раз был в нашем городе на гастролях. Почему-то засохло. И уход был по всем правилам. Придется выбросить. А жаль. Очень жаль.
Маргарита задумалась. Борисов был славен нетрадиционностью сексуальной ориентации. «И он дарит подарки Иноземцеву? – насторожилась она. – К чему бы это?» Сказала себе решительно и твердо: «Меня ориентация Ивана Григорьевича совершенно не интересует. И точка».
Оставшуюся часть лекции внимала в пол-уха, пребывая в мучительнейших сомнениях. Высохшее оливковое дерево прочно зацепилось в ее многодумной голове. Так все-таки похож или нет? Да нет же, решительно не похож. Не похож совершенно. Или похож? Она, безусловно, придерживалась самых широких взглядов, но в данном конкретном случае ее широкие взгляды каким-то замысловатым образом сужались, не оставляя Ивану Григорьевичу Иноземцеву никакой свободы выбора.
К счастью, дендропоход был не слишком долгим. Это, конечно же, не Королевский ботанический сад Кью[9], но впечатление почему-то осталось довольно сильное. Может быть, даже более сильное, чем от Кью.
У выхода стояло ухоженное денежное дерево монументальных пропорций. Рядом еще одно – упитанное, мясистое, именуемое долларовым. Впрочем, с общей обстановкой дома оба эти растения, напоминавшие о необходимости диверсификации инвестиционного портфеля, категорически гармонировали.
– А теперь, уважаемая Маргарита Николаевна, почему бы нам не попить чаю? Тем более что все уже готово. – Елизавета Алексеевна взяла Маргариту под руку и, не дожидаясь ее согласия, решительно повела через просторный двор.
Чай пили в открытой беседке, которая была со всех сторон захвачена плющом, уже впитавшим бурные краски осени. Рядом с беседкой, бросая на лужайку объемные пятнистые тени, росла старая яблоня столь любимой у нас коричной породы. Разогретые на солнце, некрупные яблочки излучали исключительный медово-коричный аромат, благодаря которому варенье из них и называют в северных краях царским. Недавно сорванные яблоки лежали на большом хрустальном блюде, рядом стояла вазочка со свежесваренным, еще теплым вареньем, а середину стола занимал внушительных размеров пирог с начинкой из тех же яблок. Над столом жужжала пара надоедливых пчел, привлеченных сладким ароматом.
Елизавета Алексеевна заботливо предложила Маргарите укрыться пледом, если будет холодно, тогда как у нее самой на коленях улегся разомлевший рыжий кот Ипполит. Судя по наглой физиономии, плут он был порядочный и разрешалось ему абсолютно все.
И чай, и вопросы для Маргариты были уже готовы. Отрезая большой кусок пирога, Елизавета Алексеевна спросила:
– Надеюсь, вы иногда нарушаете диету?
Лишних килограммов у Маргариты не было, а посему вопрос этот, скорее всего, подвохов не содержал. Поэтому, не задумываясь, призналась чистосердечно:
– У меня вместо диеты школа, так что и нарушать, собственно, нечего. Я иногда только вечером, придя домой, вспоминаю, что весь день ничего не ела.
Елизавета Алексеевна выжидающе помолчала, некоторое время глядя на раскинувшуюся за домом водную гладь, а затем медленно продолжила:
– Мне нравится, как вы заботитесь о детях. Я об этом знаю со слов Ивана, конечно. Он мне говорил, что в первое время, пока дети привыкали к школе, вы оставались допоздна, дожидаясь, пока они заснут.
– Да, но…
– Мой сын знает обо всем, что происходит в городе и тем более в его школе, – прервала она Маргариту голосом, не терпящим возражений. – Он много говорит о вас. Последнее время ничего не ест, исхудал весь. Все это меня беспокоит. Боюсь, вы не приживетесь здесь и, лишь только ваш отец окрепнет после постигшей его утраты, без сожаления покинете нас. Впрочем, чем быстрее вы это сделаете, тем лучше. Я сыта по горло мигрирующими дамочками, которые портят жизнь моему сыну самыми изуверскими способами. Поэтому я прошу вас не давать ему поводов полагать, что вы интересуетесь им, – завершила она, еще больше похолодев глазами.
– Боюсь, ваш сын неправильно информировал вас о моем интересе к нему, – смогла лишь возразить Маргарита, вставая из-за стола.
– Мой сын мне об этом ничего не говорил. Видимо, вы совсем не знаете Ивана, если подумали о нем такое. Я просто предвижу, чем все это закончится. В городе нет ни одной молодой особы, которая не мечтала бы оказаться в его объятиях. – Ее тонкие губы поежились в плохо скрываемой усмешке.
– Одна есть, я это точно знаю, а про других не могу судить, – растерянно ответила Маргарита, вся вспыхнув. Чувствуя, как кровь приливает к ее лицу, еще больше раскраснелась и разволновалась.
– Я прошу вас лишь об одном: пообещайте мне здесь и сейчас, что не будете добиваться расположения моего сына. Мне достаточно вашего честного слова, – при этих словах Елизавета Алексеевна нехорошо улыбнулась.
Оправившись от смущения, Маргарита тихо, но весьма решительно и с достоинством отвечала:
– Ничего обещать я вам не буду – и не потому, что вынашиваю какие-то планы. Это ниже моего достоинства – давать подобные обещания. Я думаю, что по этому вопросу вам будет проще договориться со своим сыном, чем со мной.
Она ушла не прощаясь, ощущая себя по-детски глубоко несчастной. На глаза чуть было не навернулись слезы. Но ничего, удержалась. Хотя один Бог ведает, чего ей это стоило.
На набережной по какому-то роковому стечению обстоятельств столкнулась с Иноземцевым. Судя по всему, он пребывал в радужном настроении. Как Иван Григорьевич ни настаивал, она категорически отказалась от его предложения проводить ее до дому и всю дорогу не могла успокоиться от пережитого унижения.
Установить контроль над расшатавшейся нервной системой удалось лишь после того, как она посмотрела на ситуацию со стороны, узрев, что от яблонь в человеческой истории одни только искушения и неприятности. Не говоря уже о зизифусах и мандрагорах.
Тем же вечером, читая книгу перед сном, опять вдруг вспомнила неприятный разговор. Только не неприятную его часть, а поразительную. Подумала: «С чего это вдруг Иван Григорьевич обо мне много говорит? Исхудал опять же. М-да…»
Загадочно улыбнулась. Выключила свет. Заснула хорошо, спокойно.
В понедельник зарядил студеный, безотрадный дождик, и стало ясно, что нежаркое северное солнце вновь обогреет своими лучами не избалованных теплом жителей Северного Заречья в лучшем случае к Пасхе. Но к концу недели тучи неожиданно рассеялись и природа подарила горожанам, уже начавшим утеплять свои дома к зиме, еще один день настоящего летнего тепла.
Проснувшись ранним воскресным утром, Маргарита увидела в окно реку, переливающуюся на солнце, медленно плывущий белый теплоход, одинокие лодки рыбаков, и желание спуститься к реке стало непреодолимым. Сразу после службы отправилась к старой пристани.
Над рекой, собравшись в огромный рой, летали тысячи стрекоз. На набережной столкнулась с Аристархом Павловичем Оболенским. Он, как вожак стаи, вел за собой членов биологического кружка. На его руке восседала огромных размеров стрекоза.
– Вы только посмотрите, – восторженно начал он, обращаясь скорее к Маргарите, чем к кружковцам, – какой сегодня день! Массовый лёт стрекоз – явление крайне редкое. В учебниках описан случай, зафиксированный в 1852 году под Кенигсбергом. Рой двигался непрерывно с девяти часов утра до позднего вечера, летел на высоте десять метров и представлял сплошную массу в пятнадцать метров ширины и в три метра высоты.
Смерил взглядом свой «рой» и выставил вперед руку со стрекозой:
– А теперь посмотрите, какие волосатые ноги у стрекозы. И кто мне скажет, зачем ей такие ноги? Никто не знает, а я скажу. С их помощью она, как сетью, захватывает насекомых. На лету подносит добычу ко рту и на лету может ее пожрать.
Не разделяя восторгов Оболенского по поводу устройства стрекозы, Маргарита распрощалась с натуралистами и медленно пошла вперед – вдоль набережной, детской купальни и городского пляжа. Дальше был яхт-клуб, от которого дорога вела в Нагорную Слободу. Подъем был довольно крутой, дорога вымощена грубым камнем, и Маргарита редко выбирала этот путь. Но сегодня она пропустила первый поворот на Нагорную Слободу, возвращаться не хотелось, и она двинулась вперед, к яхт-клубу.
Плавно качаясь на волнах, к причалу подходила большая белая яхта с загадочным названием Could Be. Среди веселой, преимущественно женской, компании выделялся высокий темноволосый мужчина. На нем были щегольские белые брюки и сине-белый свитер. Легко спрыгнув на пирс, он галантно помог дамам спуститься по трапу. Высокая брюнетка с длинными распущенными волосами задержалась у трапа и, обняв дамского угодника за шею, нежно поцеловала в щеку. Он что-то сказал ей в ответ, и вся компания разразилась смехом. Это был не тот смех, который называют дружным, а, скорее, эклектичное сплетение кокетливого похихикивания, грубых басистых перекатов и сердечного, добродушного хохота. От такой чудовищной какофонии Маргарита невольно поморщилась.
Возможно, эта сцена не вызвала бы у нее столь неприкрытого раздражения, если бы пижоном и душой компании, а также источником сердечно-добродушного смеха не был Иноземцев.
Поймав ее неодобрительный взгляд, он загадочно улыбнулся. Она же отвернулась и невесомой, грациозной походкой быстро зашагала в гору.
В том месте, где дорога делала крутой поворот, Маргарита невольно обернулась. Развеселая компания уже покинула пирс. Иноземцев сидел один на носу пришвартовавшейся яхты и, как показалось Маргарите, смотрел в ее сторону.
Глава пятая, в которой речь пойдет о помутнении рассудка
Восседая на носу своей яхты и смотря вслед гордо удаляющейся Маргарите Северовой, Иван Иноземцев пришел к весьма неутешительному, печальному выводу: он влюбился. Глупо, по-идиотски, безнадежно. И даже позволил себе на мгновение возрадоваться, когда она, почувствовав его взгляд, обернулась. Но уже в следующую секунду раскис, трезво рассудив, что ситуация аховая и радоваться, собственно, нечему.
Вот уже больше года, как он пребывал в счастливейшем, почти блаженном, состоянии, излечившись от наваждения, свалившегося на него пять лет тому назад. И звали это наваждение Зинаидой Лавровой. Он впервые увидел ее в Североречинске, на гастролях известного московского театра. Пришел на спектакль не из любви к Мельпомене, которой совершенно не страдал, поскольку с детства к хождению по театрам приучен не был, а по необходимости: решил зазвать популярную труппу в Вольногоры – так сказать, создать еще одну приманку, или культурную составляющую курорта.
Давали «Чайку». Пьесу начал смотреть без интереса. А потом вдруг зацепило, что-то зашевелилось, поднялось в груди. После спектакля вышел законченным театралом. А познакомившись с Зинаидой Лавровой, непревзойденно игравшей Нину Заречную, он просто пошел в разнос. Дожил до тридцати лет, а крыша покосилась, а затем и полностью съехала впервые. По ее звонку садился за руль и мчался в Москву, чтобы пробыть вместе какие-то два часа. Выстроил в Вольногорах для нее театр. Перестроил под нее свой дом – в надежде на то, что она когда-то решит в нем поселиться. Так продолжалось довольно долго – до тех пор, пока однажды не совершил непростительную глупость: не дождавшись ее звонка, объявился в столице по собственной инициативе. Так сказать, с приятным сюрпризом.
Было уже далеко за полночь. Впрочем, на Тверском бульваре, где у нее была уютная, симпатичная квартирка, народу было как днем. Что ж, столица. Так вот, прижимая к страстному сердцу ее любимые желтые розы, пулей взлетел на пятый этаж – лифта ждать не стал, уж больно невтерпеж было поскорее заключить возлюбленную в свои горячие объятия. Когда она наконец-то отворила вожделенную дверь, он не сразу смог уяснить, почему она не разделяет его трепетной радости и нетерпеливого восторга. Однако всё сию же секунду разъяснилось. Хриплый, гнусавый мужской голос (обладателю было в лучшем случае за шестьдесят) закричал: «Кто там, Зина? Закрывай дверь скорее. Ты же знаешь, как я не люблю сквозняков». Ее слова «Не волнуйся, это очередной поклонник-прилипала. Я уже бегу, милый» ввергли Ивана в состояние полнейшего оцепенения. К такому пируэту судьбы он не был готов совершенно.
Она небрежно взяла цветы, сделала выразительные глаза, как бы говорившие: «Ну и подставил ты меня, идиот». Громко захлопнула дверь. А он, как полнейший лопух и тот самый идиот, о котором она весьма справедливо говорила своими бесстыжими глазами, продолжал стоять на лестничной клетке, не понимая, с чего это вдруг зеленый цвет ее двери, казавшийся еще недавно веселящим, желанным, вмиг стал змеиным, подколодным. Так и стоял, будто побитая собака, не зная, что ему теперь делать. Как после всего этого кошмара жить дальше.
Зина, правда, на следующий день позвонила. Прямо с утра пораньше. Искренне извинялась. И все объяснила – без экивоков и обиняков. Мол, она актриса, а актриса, мечтающая о хорошей роли, – всегда заложница режиссера. Надо же в такой ситуации как-то лавировать и выкручиваться. Но любит, мол, она только его, Ивана. И душой была верна ему всегда. Что тело? Тлен, да и только. Поэтому и предложила все оставить как есть, закрыть глаза на глупые условности. Все-таки современные люди. Иван ее внимательно выслушал, но мнения своего не изменил: ему категорически не хотелось лавировать и быть любовником наложницы режиссера.
Перестал ей звонить. На ее звонки тоже принципиально не отвечал. Что, собственно, обсуждать? И без того все предельно ясно.
Она приехала. Говорила с ним резко, даже грубо, зло. Обещала жестоко отомстить, если он тут же не одумается. А как она, собственно, может отомстить ему, Ивану Иноземцеву? Все вообразимые гнусности по отношению к нему уже совершила. Одним словом, Иван не поддался на ее уговоры. Слава Богу, бычьей упертости ему было не занимать. Мог бы даже этой самой упертости без ущерба одолжить, если кому не хватает.
Так и страдал как олух царя небесного, по-прежнему желая ее, жалея и мучаясь. Отчаянно ждал, что она попросит его, как верного рыцаря, помочь ей освободиться от старого поганца. Страдал, пока не увидел ее в воскресной программе «Пока все дома» в качестве законной супруги этого театрального деда. Довольную, счастливую. Сильную, твердо двигающуюся к цели. И ради этой самой цели – нежно держащую престарелого молодожена за его куриную лапку. К счастью, после этой передачи словно пелена с глаз спала. Понял, что у него самого были не все дома. Проанализировал ситуацию, взглянул на нее объективно. И уразумел наконец-то. Вдруг испытал некоторое облегчение, чему сам несказанно обрадовался.
Проблема-то его коренилась в том, что полюбил он не Зинаиду Лаврову, а ее роль, Нину Заречную – хрупкую, беззащитную, страдающую. Познакомившись с Зинаидой Лавровой, он еще некоторое время упорно продолжал звать ее Ниной Заречной. Она смеялась, называла его дурачком, но, собственно, не возражала. Часто, думая о своей Зине, он вспоминал не какие-то ее милые словечки, а что-то от Нины Заречной:
По результатам этого постигшего его откровения сделал следующие выводы. Во-первых, видимо, у него, Ивана Иноземцева, планида такая – кого-то опекать и защищать, поэтому впредь нужно держать ухо востро с особами беззащитного, ранимого вида. Вероятно, именно так и выглядит его подсознательный образ женщины, или, по Юнгу, анимы, живущий в каждом мужчине. Во-вторых, лицедейство и мимикрия ему категорически противопоказаны. Вывод: держаться подальше от дам актерского склада, склонных к фальши и лавированию.
Когда все это осознал, окончательно освободился от тяжких оков. Зажил свободно и счастливо – еще лучше, чем до встречи с Зинаидой Лавровой. Как побочное следствие – попросту перестал ходить в театр, в одночасье разлюбил его. Конечно, случались у него увлечения (нетеатрального свойства) и после этой поучительной истории, но исключительно с холодной, трезвой головой. Без потери рассудка. И с дамами, не страдающими подкупающей беззащитностью или склонностью к актерству.
Но теперь в одночасье все переменилось. Вдруг осознал, что утратил контроль над собой – влюбился как последний осёл. Потому что только осёл может потерять голову от барышни (вернее, ослицы), которая его открыто презирает и ненавидит. Ведь как говорят? Лучшее средство от сердечных синяков – это голова. И где же, собственно, была его голова? Почему не спасла от столь чудовищной напасти?
Пару раз она споткнулась, но Петя тактично направил ее мысль в правильное русло. Как-то само собой вышло, что все мысли действительно потекли в гармоническом направлении, оставив в стороне подметное письмецо и коллег-единомышленников. На душе стало спокойно, хорошо.
– Знаешь, Петя, а ты прав. В этом действительно есть какое-то чистое счастье.
– Счастье в чем? – на пороге стоял Иван Григорьевич Иноземцев, вольготно облокотившись локтем о дверной косяк.
Надо сказать, что Иноземцев не сразу подал голос. Не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать пару минут за занимательной картинкой. Узрев довольную, с некой хитрецой мину на Петином лице, сразу догадался, что означает эта неожиданная мизансцена. И она ему, собственно, пришлась по душе. Маргарита сидела на стуле, поджав под себя босые ноги. От умственного напряжения крепко зажала в зубах карандаш. Сосредоточенная, деловая. Но, в сущности, девчонка. Определенно – маленькая, беззащитная девчонка.
Глава четвертая, в которой рассказывается о зизифусах и мандрагорах
Ягодинка, вашей мамке
Не давай меня клясти.
Не судьба – так не сойдемся,
А судьба – не развести.
Следующие две недели прошли как в забытьи. Маргарита и предположить не могла, что ее так поглотит школа – просто накроет с головой, как океанская волна. Возможно, и не поглотила бы, если бы у Николая Петровича были хоть какие-то директорские способности. Гладко выходило только на бумаге – в реальной жизни профессор большей частью цицеронствовал, разрабатывал замысловатые, мудреные стратегии, вступал в многочасовые диспуты с педагогами, а к приземленным деталям дела был малочувствителен и даже глух. Репутацию профессора Северова надо было незамедлительно спасать.
Все началось с того, что Николай Петрович весьма опрометчиво пригласил дочь на официальную приемку здания школы. И тут Маргариту опять понесло. Выяснилось, что под спальни выделены самые холодные комнаты, а вот технические службы и администрация – в тепле и уюте. Не успокоилась, пока все не перевернула вверх дном. Дальше – больше. На себе проверила, что школьный повар готовит откровенную отраву. Пришлось срочно искать другого.
А уж когда начали заезжать первые ученики, ей просто удержу не было. Все проверяла, во все совала свой нос, торчала в школе допоздна, а в выходные опять-таки шагала на работу как на праздник. Ей начало казаться, что жизнь обретает невиданные ранее краски, а потому боялась чего-то упустить, просмотреть. Исхудала, осунулась. Профессор Северов был сам не рад. Пришлось воспользоваться своим отцовским авторитетом и в приказном порядке заставить Маргариту отдыхать по воскресеньям. Весьма кстати нашлась и приманка: на воскресной службе в Покровском храме поет дивный хор: голоса ангельские, до мурашек пробирает. Маргарита раз сходила и втянулась, утренних служб с тех пор не пропускала.
В погожие осенние дни ее любимым занятием после воскресной службы стали неспешные прогулки по вольногорской набережной. Ласково светило солнце. С реки дул славный ветерок, точно радуясь чему-то и гоняя золотые листья берез по дорожке, которая была проложена прямо у кромки воды. Каждый раз Маргарита останавливалась в прибрежной кофейне – правда, обычно предпочитая не кофе, а чай. Русский черный чай здесь подают в полузабытых стаканах с подстаканниками. Есть еще турецкий (по рецепту 1877 года, в стаканчиках-армудах) и казахский чай на молоке, в пиалах. Из вкусностей – шанежки, ватрушки и деревенский сливочный сахар собственного приготовления.
В этот раз Маргарита остановила свой выбор на казахском чае, не отказав себе и в удовольствии отведать сливочного сахарку. Выйдя на набережную, решила еще немножко побаловать себя и купила два шарика шоколадного мороженого. Наслаждаясь жизнью и мороженым, она с полублаженной улыбкой продолжала путь, когда вдруг, нежданно-негаданно, услыхала свое имя.
Повернувшись, увидела любимую маму Ивана Иноземцева, стоявшую на пороге дома с колоннами. Спустившись по ступенькам, Елизавета Алексеевна бодро подошла к Маргарите, помедлила секунду-другую и, будто наконец-таки на что-то решившись, приобняла ее. От этого объятия ощущение получилось мягко-душистое. Мягкое – от прикосновения пушистого свитера из ангорки, а душистое – от тонкого аромата духов. Запах был Маргарите хорошо знаком. Эти духи – Soir de Lune – любила мама. Аромат и цитрусовый, и цветочный, и сандаловый, и медовый одновременно. Аромат очаровательной зрелости.
– Я вам показывала мои растения? – промолвила Елизавета Алексеевна и ласково улыбнулась. Зубы у нее были не по возрасту белые и крепкие.
– Нет, но с удовольствием посмотрю, – бодро улыбнулась Маргарита в ответ.
Вошли в дом – не через парадный вход, а через небольшую неприметную дверцу. Проследовали тоскливым темным коридором, за которым была еще одна дверца, тоже неприметная. Как только она отворилась, глаза вдруг ослепил пронзительный свет, пахнуло бананово-лимонными тропиками: влажный теплый воздух был пропитан затейливой смесью запахов цветов, сырой земли и еще каким-то незнакомым пряным ароматом. Ну чем не райские кущи!
Елизавета Алексеевна не ограничивалась лишь простым перечислением растений. За кратким ботаническим описанием очередного представителя флоры неотвратимо следовал рассказ о местах распространения, условиях взращивания, медицинском применении и даже токсичности, если таковая имела место быть.
– Вот здесь у меня араукария, дальше диффенбахия, спатифиллум, мединилла, замиокулькас.
По поводу лечебных свойств всей этой зелени у Маргариты, конечно же, возникли сомнения, но сдержалась, вежливо промолчала. Хотя и подумала: ну в то, что аморфофаллус снижает уровень сахара в крови, поверить можно, поскольку легко проверить опытным путем. Но вот каким образом установили, что диффенбахия повышает вероятность зачатия, вообще непонятно. Или как белые фиалки лечат депрессию? Или каким образом амариллис может поспособствовать счастливому замужеству? Весьма сомнительно. Впрочем, кто его знает. Каких только чудес не бывает! На всякий случай, проходя мимо амариллиса, легонько коснулась его розовых цветочков рукой.
На замиокулькасе у Маргариты появилась некоторая обреченность во взгляде, в организме включились защитные механизмы, и она начала отключаться. Быстро уловив затухание интереса, хозяйка добавила голосу густоты и твердости:
– А вот там цитрусовые… Ну хорошо, пойдемте смотреть историческую часть.
Преодолев симпатичный мостик, проложенный через небольшой водоем, в котором сидела черепаха, очутились в уютном закутке.
– Здесь у меня собраны растения, упомянутые в Библии, – с легкой гордостью объявила Елизавета Алексеевна, изящно взмахнув рукой. – Не все, конечно. Вот зизифус, из которого был сделан терновый венец Христа.
Маргарита дотронулась до острой колючки – больно укололась. Подумала: «Я бы дома такой цветок выращивать не стала». За зизифусом следовали миниатюрный кедр, смоковница (а попросту инжир, известный наиболее продвинутым ботаникам и как фиговое дерево) и даже мандрагора (кто бы мог подумать, что это не выдумка Джоан Роулинг). «Для полноты коллекции надо бы полынь и чечевицу посадить», – мелькнуло в голове у Маргариты.
За библейскими растениями были растения-подарки (тоже предмет нешуточной гордости Елизаветы Алексеевны).
– Кстати, эта красавица-азалия – знак внимания от Николая Петровича, вашего отца («Уф, успел отметиться», – подумала Маргарита.) А вот эту эхмею мне подарил один сенатор, он часто у нас отдыхает. Она цветет только один раз. Мне кажется, что скоро зацветет. Не сомневаюсь, что зацветет.
Елизавета Алексеевна без устали порхала по оранжерее. Глаз горел. Голос пел. Морщинки на лице разгладились. «Выходит, какой-то лечебный эффект у всей этой зелени все-таки есть», – сказала себе Маргарита.
– Это небольшое оливковое дерево Ване подарил Моисей Борисов – он несколько раз был в нашем городе на гастролях. Почему-то засохло. И уход был по всем правилам. Придется выбросить. А жаль. Очень жаль.
Маргарита задумалась. Борисов был славен нетрадиционностью сексуальной ориентации. «И он дарит подарки Иноземцеву? – насторожилась она. – К чему бы это?» Сказала себе решительно и твердо: «Меня ориентация Ивана Григорьевича совершенно не интересует. И точка».
Оставшуюся часть лекции внимала в пол-уха, пребывая в мучительнейших сомнениях. Высохшее оливковое дерево прочно зацепилось в ее многодумной голове. Так все-таки похож или нет? Да нет же, решительно не похож. Не похож совершенно. Или похож? Она, безусловно, придерживалась самых широких взглядов, но в данном конкретном случае ее широкие взгляды каким-то замысловатым образом сужались, не оставляя Ивану Григорьевичу Иноземцеву никакой свободы выбора.
К счастью, дендропоход был не слишком долгим. Это, конечно же, не Королевский ботанический сад Кью[9], но впечатление почему-то осталось довольно сильное. Может быть, даже более сильное, чем от Кью.
У выхода стояло ухоженное денежное дерево монументальных пропорций. Рядом еще одно – упитанное, мясистое, именуемое долларовым. Впрочем, с общей обстановкой дома оба эти растения, напоминавшие о необходимости диверсификации инвестиционного портфеля, категорически гармонировали.
– А теперь, уважаемая Маргарита Николаевна, почему бы нам не попить чаю? Тем более что все уже готово. – Елизавета Алексеевна взяла Маргариту под руку и, не дожидаясь ее согласия, решительно повела через просторный двор.
Чай пили в открытой беседке, которая была со всех сторон захвачена плющом, уже впитавшим бурные краски осени. Рядом с беседкой, бросая на лужайку объемные пятнистые тени, росла старая яблоня столь любимой у нас коричной породы. Разогретые на солнце, некрупные яблочки излучали исключительный медово-коричный аромат, благодаря которому варенье из них и называют в северных краях царским. Недавно сорванные яблоки лежали на большом хрустальном блюде, рядом стояла вазочка со свежесваренным, еще теплым вареньем, а середину стола занимал внушительных размеров пирог с начинкой из тех же яблок. Над столом жужжала пара надоедливых пчел, привлеченных сладким ароматом.
Елизавета Алексеевна заботливо предложила Маргарите укрыться пледом, если будет холодно, тогда как у нее самой на коленях улегся разомлевший рыжий кот Ипполит. Судя по наглой физиономии, плут он был порядочный и разрешалось ему абсолютно все.
И чай, и вопросы для Маргариты были уже готовы. Отрезая большой кусок пирога, Елизавета Алексеевна спросила:
– Надеюсь, вы иногда нарушаете диету?
Лишних килограммов у Маргариты не было, а посему вопрос этот, скорее всего, подвохов не содержал. Поэтому, не задумываясь, призналась чистосердечно:
– У меня вместо диеты школа, так что и нарушать, собственно, нечего. Я иногда только вечером, придя домой, вспоминаю, что весь день ничего не ела.
Елизавета Алексеевна выжидающе помолчала, некоторое время глядя на раскинувшуюся за домом водную гладь, а затем медленно продолжила:
– Мне нравится, как вы заботитесь о детях. Я об этом знаю со слов Ивана, конечно. Он мне говорил, что в первое время, пока дети привыкали к школе, вы оставались допоздна, дожидаясь, пока они заснут.
– Да, но…
– Мой сын знает обо всем, что происходит в городе и тем более в его школе, – прервала она Маргариту голосом, не терпящим возражений. – Он много говорит о вас. Последнее время ничего не ест, исхудал весь. Все это меня беспокоит. Боюсь, вы не приживетесь здесь и, лишь только ваш отец окрепнет после постигшей его утраты, без сожаления покинете нас. Впрочем, чем быстрее вы это сделаете, тем лучше. Я сыта по горло мигрирующими дамочками, которые портят жизнь моему сыну самыми изуверскими способами. Поэтому я прошу вас не давать ему поводов полагать, что вы интересуетесь им, – завершила она, еще больше похолодев глазами.
– Боюсь, ваш сын неправильно информировал вас о моем интересе к нему, – смогла лишь возразить Маргарита, вставая из-за стола.
– Мой сын мне об этом ничего не говорил. Видимо, вы совсем не знаете Ивана, если подумали о нем такое. Я просто предвижу, чем все это закончится. В городе нет ни одной молодой особы, которая не мечтала бы оказаться в его объятиях. – Ее тонкие губы поежились в плохо скрываемой усмешке.
– Одна есть, я это точно знаю, а про других не могу судить, – растерянно ответила Маргарита, вся вспыхнув. Чувствуя, как кровь приливает к ее лицу, еще больше раскраснелась и разволновалась.
– Я прошу вас лишь об одном: пообещайте мне здесь и сейчас, что не будете добиваться расположения моего сына. Мне достаточно вашего честного слова, – при этих словах Елизавета Алексеевна нехорошо улыбнулась.
Оправившись от смущения, Маргарита тихо, но весьма решительно и с достоинством отвечала:
– Ничего обещать я вам не буду – и не потому, что вынашиваю какие-то планы. Это ниже моего достоинства – давать подобные обещания. Я думаю, что по этому вопросу вам будет проще договориться со своим сыном, чем со мной.
Она ушла не прощаясь, ощущая себя по-детски глубоко несчастной. На глаза чуть было не навернулись слезы. Но ничего, удержалась. Хотя один Бог ведает, чего ей это стоило.
На набережной по какому-то роковому стечению обстоятельств столкнулась с Иноземцевым. Судя по всему, он пребывал в радужном настроении. Как Иван Григорьевич ни настаивал, она категорически отказалась от его предложения проводить ее до дому и всю дорогу не могла успокоиться от пережитого унижения.
Установить контроль над расшатавшейся нервной системой удалось лишь после того, как она посмотрела на ситуацию со стороны, узрев, что от яблонь в человеческой истории одни только искушения и неприятности. Не говоря уже о зизифусах и мандрагорах.
Тем же вечером, читая книгу перед сном, опять вдруг вспомнила неприятный разговор. Только не неприятную его часть, а поразительную. Подумала: «С чего это вдруг Иван Григорьевич обо мне много говорит? Исхудал опять же. М-да…»
Загадочно улыбнулась. Выключила свет. Заснула хорошо, спокойно.
* * *
В следующее воскресенье солнце светило еще заманчивее, ветер же вовсе стих. Но переживания были еще слишком свежи, и Маргарита решительно отказалась от мысли спуститься к реке после службы в Покровском храме.В понедельник зарядил студеный, безотрадный дождик, и стало ясно, что нежаркое северное солнце вновь обогреет своими лучами не избалованных теплом жителей Северного Заречья в лучшем случае к Пасхе. Но к концу недели тучи неожиданно рассеялись и природа подарила горожанам, уже начавшим утеплять свои дома к зиме, еще один день настоящего летнего тепла.
Проснувшись ранним воскресным утром, Маргарита увидела в окно реку, переливающуюся на солнце, медленно плывущий белый теплоход, одинокие лодки рыбаков, и желание спуститься к реке стало непреодолимым. Сразу после службы отправилась к старой пристани.
Над рекой, собравшись в огромный рой, летали тысячи стрекоз. На набережной столкнулась с Аристархом Павловичем Оболенским. Он, как вожак стаи, вел за собой членов биологического кружка. На его руке восседала огромных размеров стрекоза.
– Вы только посмотрите, – восторженно начал он, обращаясь скорее к Маргарите, чем к кружковцам, – какой сегодня день! Массовый лёт стрекоз – явление крайне редкое. В учебниках описан случай, зафиксированный в 1852 году под Кенигсбергом. Рой двигался непрерывно с девяти часов утра до позднего вечера, летел на высоте десять метров и представлял сплошную массу в пятнадцать метров ширины и в три метра высоты.
Смерил взглядом свой «рой» и выставил вперед руку со стрекозой:
– А теперь посмотрите, какие волосатые ноги у стрекозы. И кто мне скажет, зачем ей такие ноги? Никто не знает, а я скажу. С их помощью она, как сетью, захватывает насекомых. На лету подносит добычу ко рту и на лету может ее пожрать.
Не разделяя восторгов Оболенского по поводу устройства стрекозы, Маргарита распрощалась с натуралистами и медленно пошла вперед – вдоль набережной, детской купальни и городского пляжа. Дальше был яхт-клуб, от которого дорога вела в Нагорную Слободу. Подъем был довольно крутой, дорога вымощена грубым камнем, и Маргарита редко выбирала этот путь. Но сегодня она пропустила первый поворот на Нагорную Слободу, возвращаться не хотелось, и она двинулась вперед, к яхт-клубу.
Плавно качаясь на волнах, к причалу подходила большая белая яхта с загадочным названием Could Be. Среди веселой, преимущественно женской, компании выделялся высокий темноволосый мужчина. На нем были щегольские белые брюки и сине-белый свитер. Легко спрыгнув на пирс, он галантно помог дамам спуститься по трапу. Высокая брюнетка с длинными распущенными волосами задержалась у трапа и, обняв дамского угодника за шею, нежно поцеловала в щеку. Он что-то сказал ей в ответ, и вся компания разразилась смехом. Это был не тот смех, который называют дружным, а, скорее, эклектичное сплетение кокетливого похихикивания, грубых басистых перекатов и сердечного, добродушного хохота. От такой чудовищной какофонии Маргарита невольно поморщилась.
Возможно, эта сцена не вызвала бы у нее столь неприкрытого раздражения, если бы пижоном и душой компании, а также источником сердечно-добродушного смеха не был Иноземцев.
Поймав ее неодобрительный взгляд, он загадочно улыбнулся. Она же отвернулась и невесомой, грациозной походкой быстро зашагала в гору.
В том месте, где дорога делала крутой поворот, Маргарита невольно обернулась. Развеселая компания уже покинула пирс. Иноземцев сидел один на носу пришвартовавшейся яхты и, как показалось Маргарите, смотрел в ее сторону.
Глава пятая, в которой речь пойдет о помутнении рассудка
Попойду – остановлюся,
Посмотрю на высоту.
Умный любит за характер,
А дурак – за красоту.
Восседая на носу своей яхты и смотря вслед гордо удаляющейся Маргарите Северовой, Иван Иноземцев пришел к весьма неутешительному, печальному выводу: он влюбился. Глупо, по-идиотски, безнадежно. И даже позволил себе на мгновение возрадоваться, когда она, почувствовав его взгляд, обернулась. Но уже в следующую секунду раскис, трезво рассудив, что ситуация аховая и радоваться, собственно, нечему.
Вот уже больше года, как он пребывал в счастливейшем, почти блаженном, состоянии, излечившись от наваждения, свалившегося на него пять лет тому назад. И звали это наваждение Зинаидой Лавровой. Он впервые увидел ее в Североречинске, на гастролях известного московского театра. Пришел на спектакль не из любви к Мельпомене, которой совершенно не страдал, поскольку с детства к хождению по театрам приучен не был, а по необходимости: решил зазвать популярную труппу в Вольногоры – так сказать, создать еще одну приманку, или культурную составляющую курорта.
Давали «Чайку». Пьесу начал смотреть без интереса. А потом вдруг зацепило, что-то зашевелилось, поднялось в груди. После спектакля вышел законченным театралом. А познакомившись с Зинаидой Лавровой, непревзойденно игравшей Нину Заречную, он просто пошел в разнос. Дожил до тридцати лет, а крыша покосилась, а затем и полностью съехала впервые. По ее звонку садился за руль и мчался в Москву, чтобы пробыть вместе какие-то два часа. Выстроил в Вольногорах для нее театр. Перестроил под нее свой дом – в надежде на то, что она когда-то решит в нем поселиться. Так продолжалось довольно долго – до тех пор, пока однажды не совершил непростительную глупость: не дождавшись ее звонка, объявился в столице по собственной инициативе. Так сказать, с приятным сюрпризом.
Было уже далеко за полночь. Впрочем, на Тверском бульваре, где у нее была уютная, симпатичная квартирка, народу было как днем. Что ж, столица. Так вот, прижимая к страстному сердцу ее любимые желтые розы, пулей взлетел на пятый этаж – лифта ждать не стал, уж больно невтерпеж было поскорее заключить возлюбленную в свои горячие объятия. Когда она наконец-то отворила вожделенную дверь, он не сразу смог уяснить, почему она не разделяет его трепетной радости и нетерпеливого восторга. Однако всё сию же секунду разъяснилось. Хриплый, гнусавый мужской голос (обладателю было в лучшем случае за шестьдесят) закричал: «Кто там, Зина? Закрывай дверь скорее. Ты же знаешь, как я не люблю сквозняков». Ее слова «Не волнуйся, это очередной поклонник-прилипала. Я уже бегу, милый» ввергли Ивана в состояние полнейшего оцепенения. К такому пируэту судьбы он не был готов совершенно.
Она небрежно взяла цветы, сделала выразительные глаза, как бы говорившие: «Ну и подставил ты меня, идиот». Громко захлопнула дверь. А он, как полнейший лопух и тот самый идиот, о котором она весьма справедливо говорила своими бесстыжими глазами, продолжал стоять на лестничной клетке, не понимая, с чего это вдруг зеленый цвет ее двери, казавшийся еще недавно веселящим, желанным, вмиг стал змеиным, подколодным. Так и стоял, будто побитая собака, не зная, что ему теперь делать. Как после всего этого кошмара жить дальше.
Зина, правда, на следующий день позвонила. Прямо с утра пораньше. Искренне извинялась. И все объяснила – без экивоков и обиняков. Мол, она актриса, а актриса, мечтающая о хорошей роли, – всегда заложница режиссера. Надо же в такой ситуации как-то лавировать и выкручиваться. Но любит, мол, она только его, Ивана. И душой была верна ему всегда. Что тело? Тлен, да и только. Поэтому и предложила все оставить как есть, закрыть глаза на глупые условности. Все-таки современные люди. Иван ее внимательно выслушал, но мнения своего не изменил: ему категорически не хотелось лавировать и быть любовником наложницы режиссера.
Перестал ей звонить. На ее звонки тоже принципиально не отвечал. Что, собственно, обсуждать? И без того все предельно ясно.
Она приехала. Говорила с ним резко, даже грубо, зло. Обещала жестоко отомстить, если он тут же не одумается. А как она, собственно, может отомстить ему, Ивану Иноземцеву? Все вообразимые гнусности по отношению к нему уже совершила. Одним словом, Иван не поддался на ее уговоры. Слава Богу, бычьей упертости ему было не занимать. Мог бы даже этой самой упертости без ущерба одолжить, если кому не хватает.
Так и страдал как олух царя небесного, по-прежнему желая ее, жалея и мучаясь. Отчаянно ждал, что она попросит его, как верного рыцаря, помочь ей освободиться от старого поганца. Страдал, пока не увидел ее в воскресной программе «Пока все дома» в качестве законной супруги этого театрального деда. Довольную, счастливую. Сильную, твердо двигающуюся к цели. И ради этой самой цели – нежно держащую престарелого молодожена за его куриную лапку. К счастью, после этой передачи словно пелена с глаз спала. Понял, что у него самого были не все дома. Проанализировал ситуацию, взглянул на нее объективно. И уразумел наконец-то. Вдруг испытал некоторое облегчение, чему сам несказанно обрадовался.
Проблема-то его коренилась в том, что полюбил он не Зинаиду Лаврову, а ее роль, Нину Заречную – хрупкую, беззащитную, страдающую. Познакомившись с Зинаидой Лавровой, он еще некоторое время упорно продолжал звать ее Ниной Заречной. Она смеялась, называла его дурачком, но, собственно, не возражала. Часто, думая о своей Зине, он вспоминал не какие-то ее милые словечки, а что-то от Нины Заречной:
«Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил…»или
«Хорошо было прежде… Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства – чувства, похожие на нежные, изящные цветы…»По всему выходило, что воспылал он к Нине Заречной, хотел ее спасти, защитить, пригреть, как-то изменить ее судьбу. Он даже в своих тайных мечтах каламбурил, что приедет его Заречная в Северное Заречье, и будут жить они долго и счастливо. Однако так выходило, что его Нине Заречной нужно не Заречье, а лавры. По сути, она, Зинаида Лаврова, держала его за самца по вызову, поскольку ее полинялый режиссер, видимо, не во всем был одинаково талантлив.
По результатам этого постигшего его откровения сделал следующие выводы. Во-первых, видимо, у него, Ивана Иноземцева, планида такая – кого-то опекать и защищать, поэтому впредь нужно держать ухо востро с особами беззащитного, ранимого вида. Вероятно, именно так и выглядит его подсознательный образ женщины, или, по Юнгу, анимы, живущий в каждом мужчине. Во-вторых, лицедейство и мимикрия ему категорически противопоказаны. Вывод: держаться подальше от дам актерского склада, склонных к фальши и лавированию.
Когда все это осознал, окончательно освободился от тяжких оков. Зажил свободно и счастливо – еще лучше, чем до встречи с Зинаидой Лавровой. Как побочное следствие – попросту перестал ходить в театр, в одночасье разлюбил его. Конечно, случались у него увлечения (нетеатрального свойства) и после этой поучительной истории, но исключительно с холодной, трезвой головой. Без потери рассудка. И с дамами, не страдающими подкупающей беззащитностью или склонностью к актерству.
Но теперь в одночасье все переменилось. Вдруг осознал, что утратил контроль над собой – влюбился как последний осёл. Потому что только осёл может потерять голову от барышни (вернее, ослицы), которая его открыто презирает и ненавидит. Ведь как говорят? Лучшее средство от сердечных синяков – это голова. И где же, собственно, была его голова? Почему не спасла от столь чудовищной напасти?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента