Ахманов Михаил. Ливиец

   Хотя писцы могли преувеличить, думал я, разглядывая город и земли Хиана. Преувеличить славу Яхмоса и превратить три месяца осады в год, или в три, или в десять лет, как в будущем случится с Троей. Масса древних документов, стел, папирусов и фресок, найденных в Эпоху Взлета, затем погибла в период Большой Ошибки, так что о надежных перекрестных ссылках не приходилось и мечтать. Конечно, велись полевые исследования этой эпохи, но внимание моих коллег притягивали более яркие личности, чем Яхмос, – царица Хатшепсут, Тутмос Завоеватель, Эхнатон, Рамсес Великий. Яхмосом тоже занимались, но без подробностей и точных датировок каждого события и факта; для египтологов он являлся всего лишь промежуточным звеном между Средним и Новым царствами.
   Досадное пренебрежение! Хоть я не египтолог, Яхмос был мне интересен, поскольку в его времена, за полтора тысячелетия до новой эры, контакты египтян с темеху и техени, людьми из Западной пустыни, стали постоянными и длительными. Их отряды вливаются в армию фараона и режут гиксосов и непокорных номархов; знать нанимает их в телохранители и стражи; распорядитель царских охот оплачивает ливийских проводников и загонщиков; кое у кого из ливийских вождей вдруг появляются усадьбы на нильских берегах, а красота ливийских женщин чарует знатных египтян. Верно и обратное – ведь я, ливийский предводитель, был очарован Небем-васт… Словом, контакты разнообразны, достойны изучения, и потому я здесь, при фараоне Яхмосе. Сижу, кстати, не на земле, на раскладном сиденье, хоть и последним в ряду воевод. А молодой Инхапи жмется на камнях.
   – Утром, – сказал фараон, отхлебнув из чаши, – утром Амени двинется к востоку, а Тхути – к западу. Уахенеб с воинством Сохмет приступит к городским стенам, а ты, Унофра, будешь начальствовать над колесничими. Я желаю… – Он на мгновение смолк, оглядывая равнину, затем повторил: – Я желаю, чтобы колесницы встали за холмами – так, чтобы их могли пересчитать со стен и башен. Ты понял, Унофра?
   – Да, Великий Дом.
   Акт устрашения: обойти противника, взять город в клещи, продемонстрировать свою решительность и силу. Пятьсот колесниц – страшное зрелище для осажденных, гарантия, что вылазок не будет. Для нынешних времен Яхмос был вполне приличным полководцем и не пренебрегал советами. Главным образом, моими.
   Владыка Обеих Земель допил вино, затем кивнул Унофре:
   – Что донесли лазутчики?
   Молодой Инхапи, ходивший со своими людьми к Шарухену и дальше, на север, мягко повалился на живот, выворачивая шею и поедая фараона взглядом. Но слова ему не дали – не тот чин, чтобы говорить перед лицом владыки.
   – Хиан – да будет на нем проклятье Амона!.. – заперся с войском в городе. Низкие шаси из деревень бегут к побережью и в Страну Джахи, что лежит за горами, – отрапортовал Правитель Дома Войны. – Там есть проход, мой господин. Ущелье, а в нем река, которая течет к востоку, к большой воде. Соленой, как Уадж-ур.
   Мертвое море, отметил я. В северной оконечности, около устья Иордана – два поселка. Когда-нибудь их назовут городами – Иерусалим, Иерихон… Но сейчас это всего лишь стойбища козопасов.
   Яхмос повернул ко мне суровое лицо:
   – Гибли! Что ты думаешь об этом, Гибли?
   Меня он всегда спрашивал последним. Верный знак того, что военный совет заканчивается.
   – Тысячу раз простираюсь ниц, целую прах под твоими ногами, – пробормотал я дежурную фразу. – В это ущелье надо послать воинов, Великий Дом. Если князья из Джахи или Хару захотят сюда прийти, будет кому их встретить. А лучше поискать их отряды за ущельем и напасть первыми.
   Фараон с благосклонным видом повел рукой:
   – Верно. Найти отряд из Хару, взять несколько голов и перебросить через стену… пусть Хиан убедится, что помощь не придет… Ты, Гибли, принесешь мне эти головы! Ты и чезу Хем-ахт! Хватит для этого тысячи воинов?
   – Да, сын Гора. Тысячи воинов хватит.
   – Великий Дом повелел! – снова выкрикнул Унофра.
   Яхмос поднялся, поправил полосатый клафт, спускавшийся на плечи, и шагнул к завесе, скрывавшей внутренность шатра. За ним шли двое с опахалами, слуга с винным кувшином и рослые телохранители-кушиты.
   – Идите и помните: наши враги шаси и хека хасут – трава под копытом быка, – произнес Правитель Дома Войны, направляясь следом за владыкой. – Но помните и другое: малый недосмотр губит совершенство.
   Унофра был не только военным министром, но и верховным жрецом храма Амона в Уасете*. Жрецы во все времена любили поговорить.
   Солнце повисло над самым горизонтом, пыль улеглась, и в прозрачном воздухе протянулись вверх тонкие дрожащие пальцы дыма от сотен костров. Воины отдыхали – почти все, за исключением провинившихся. Этим, как обычно, достались рытье отхожих ям на дальней границе лагеря, ночные караулы, сбор хвороста и чистка котлов. Я шел к ливийскому стану, петляя среди полуголых солдат, сидевших у огня, повозок с быками, колесниц и лошадей, около которых суетились возничие. Здесь, на равнине у Шарухена, места хватало, да и людей с животными было не так уж много, но все же лагерь производил впечатление скученности и тесноты. Не помню, чтобы мне довелось испытывать такое чувство в своей эпохе, хотя я бывал на стадионах и в парках, где собирались сотни тысяч. Однако, при всей своей многочисленности они не выглядели толпой – или, вернее, каждый оставался личностью, бессмертной и неповторимой. Но в мире, что окружал меня сейчас, даже боги не были бессмертны, людей же считали пылью и прахом под стопой владык. Смириться с этим, преодолеть себя, забыть врожденное достоинство и гордость, было нелегко, и потому из любопытных неофитов, спускавшихся во тьму минувших лет, лишь единицы повторяли странствие. Считалось, что принадлежность к Койну Реконструкции Прошлого весьма почетна, но многолюдством мы похвастать не могли.
   За обозом колесничих – телегами, груженными сеном и ячменем, – меня догнал Инхапи, двадцатилетний воин, старший над пятью лазутчиками. Если я не ошибался, и он был тем Инхапи. В ближайшую половину столетия ему предстояло служить четырем фараонам, достигнуть генеральского чина и должности Хранителя Южных Врат и, в завершение карьеры, возвести на трон правнучку Яхмоса, женщину-царицу Хатшепсут. Георгий, мой коллега, который занимался начальным периодом Нового царства, еще не установил идентичность этого Инхапи и того, который в семьдесят лет будет командовать корпусом Сохмет и короновать царей.
   – Унофра – да будет Монт* благосклонен к нему! – повелел мне, господин, сопровождать твоих людей. К ущелью, – произнес Инхапи, склонив голову.
   – Хорошо. Желаешь провести ночь в моем лагере?
   – Если позволишь, Ветер Смерти.
   Так меня звали – Гибли, Ветер Смерти. У народа, к которому принадлежал мой психогенный носитель, были названия для всех и всяческих ветров: рагис – дующий с гор, шаркийя – дующий с моря, псуш – дующий из сухой саванны. Ветер гибли был самым страшным – смерч, несущий песок пустыни, способный засыпать поля, каналы и дома, убить людей и все живое. Поистине Ветер Смерти! Имя это носили самые великие из ливийских вождей.
   Спустилась ночь, когда мы достигли ливийского стана. Небо казалось мне мертвым – ни движущихся огней, ни сияющих шлейфов с заатмосферными городами, только ледяное мерцание звезд. Одна из них, кроваво-красная, повисла прямо над башнями Шарухена.
   Мои воины дремали, завернувшись в плащи из козьих шкур, но рыжий Иуалат и Усуркун, начальники отрядов, ждали у гаснущего костра. Масахарта, сын Усуркуна, поворачивал над алыми углями вертел с тушей ягненка. В отсветах пламени руки и лицо его казались розовыми – светлокожие ливийцы в отличие от прочих племен и народов почти не загорали. То была их странная генетическая особенность, такая же древняя, как раса, от которой они произошли.
   Я сел, вытащил нож, отрезал кусок себе, потом Иуалату, Усуркуну и Инхапи. Мы ели с жадностью. Жир, падавший на угли, взрывался крохотными фонтанами огня.
   Масахарта притащил из темноты кувшин с пивом величиной с ведро и занялся остатками ягненка. Сделав большой глоток, я передал сосуд Иуалату и сказал:
   – Завтра покинем удел Хиана. Пойдем дальше гор, искать тех шаси, что спешат на помощь хека хасут.
   – Одни? – спросил Усуркун, принимая пиво от Иуалата.
   – С чезетом Хем-ахта.
   – Да пожрут его теен и кажжа! – произнес Иуалат. – Корм гиены! Этот Хем-ахт много взять не даст.
   – Шкуру с козы можно снимать по-разному, – молвил Усуркун и, поколебавшись, все же протянул сосуд с пивом Инхапи. Потом добавил: – Много ли возьмешь с убитых воинов? Не упустить бы город! – Его глаза хищно сверкнули, когда он повернулся к Шарухену.
   Инхапи промолчал, ибо был слишком молод, чтобы вмешиваться в разговор ветеранов, грабивших гиксосов, кушитов и египтян, когда его еще на свете не было. Некоторое время мы пили пиво и болтали, взвешивая надежды на добычу – где она будет обильней, в долинах Джахи или за стенами Шарухена. Наконец Иуалат мудро заметил, что за стены нужно еще попасть, не потеряв при этом голову, а перерезать шаси в поле неизмеримо легче. Пиво тем временем кончилось, Масахарта обглодал ягненка до последней косточки, и мои соратники легли наземь у погасшего костра.
   Все, кроме Инхапи – он сидел, уставившись в угли, играя коротким бронзовым мечом. То ли ему было неуютно среди нас, то ли что-то мучило его, а спросить лазутчик не решался. Пребывая в теле, лишенном ментального дара, я, однако, не потерял способностей к эмпатии и чувствовал сейчас Инхапи как напряженный лук с растянутой тетивой.
   Он пробормотал:
   – Позволишь ли говорить, мой господин?
   – Да.
   – Видит Маат*, что слова мои истинны: я – потомственный воин. Ини, мой почтенный отец, был из Стражей Западной пустыни. Я вырос между пальмой и песком и в детстве метал не камни, а дротики. Моя мать… – рука его коснулась губ знаком скорби, – Мерит, моя мать, ушла в поля Осириса, когда я увидел третий разлив Хапи. У нас была служанка из твоего народа, господин, старая женщина-мешвеш*. Она вырастила меня.
   Я прищурился:
   – Намекаешь, что сердце твое крепко, как у жителя песков?
   Инхапи сделал жест отрицания:
   – Сердце мое крепко – пусть я останусь без погребения, если лгу! – но сказать я хочу о другом. Когда я был мал, Шешала, та женщина из людей пустыни, учила меня своим словам. Кое-что я помню… Теен и кажжа – это ведь Демоны Песков? Кажжа – демон сухого песка, теен – зыбучего, а еще есть чиес, демон пещер и трещин в скалах… Так?
   – Так. Это все, что ты хотел мне сказать?
   – Нет. Я… – Он смутился. – Я понимаю смысл твоего имени, господин. Шешала говорила, что так называют великих вождей и чародеев и что в пустыне Запада они были всегда. Во все времена, даже во время Снофру и Хуфу, строителей пирамид. Они, эти вожди, передают друг другу свое ка, дух Гибли… – Сделав наузу, Инхапи спросил: – Так ли это?
   Я молчал. Того умирающего юношу, в которого я вселился семнадцать лет назад, звали Аупутом, но, исцелив телесные раны своего носителя, я назвался Гибли. Я всегда Гибли, во всех эпизодах своей мниможизни в прошлом – такова дань традиции. Я выбрал это имя на заре времен, когда ливийцы еще не пришли в пустыню, да и самой пустыни еще не было, и с той поры ношу его в каждом из десятков моих воплощений. Постоянство имени – важный знак; с одной стороны, оно позволяет отделить Андрея Ливийца от ливийца Гибли, с другой – перебросить мосты между всеми Гибли, которыми я был и буду. Об этих моих ипостасях ходят легенды среди людей пустыни, но я не знал, что их уже повторяют в Обеих Землях.
   – Так ли это? – снова прошептал Инхапи, глядя на меня со смесью ужаса и восторга. – Верно ли, что твое ка вновь и вновь приходит с полей Иалу*, даруя избранным тобой мудрость, мощь и силу?
   – Почему ты так решил, Инхапи?
   – Потому что сам Великий Дом, сын Гора, слушает твои советы. Потому что ты один из всех людей пустыни смог подняться высоко в Та-Кем. Потому, что ты читаешь знаки папирусов, как Тот*, писец богов, и бьешься с врагами, как Львиноголовая Сохмет. Потому что я видел, как ты сражался под Аварисом. Он был не прав, под Аварисом мне крупно не повезло. Там погибла Небем-васт, когда сорок гиксосских колесниц обошли моих ливийцев с фланга, растоптали египетских лучников и, ворвавшись в наш лагерь, устроили кровавое побоище среди поваров, погонщиков, танцовщиц, арфисток и певиц.
   Помрачнев, я бросил взгляд на юное лицо Инхапи и молвил:
   – Ты ждешь ответа, сын Ини? Его не будет. Мой дух, мое ка подсказывает мне, что истина не для твоих ушей. Даже жрецы не ведают путей Осириса и способов, какими он перемещает души меж миром мертвых и живых. Это тайна, тайна для всех живущих в твоем мире и в будущих мирах, которые придут ему на смену. Разве не страшно прикоснуться к ней?
   – Страшно, – с содроганием подтвердил он. – Но ты уже ответил, господин. Я… – Голос его замер в нерешительности.
   – Чего же еще ты хочешь?
   – Стать послушным твоему зову. Есть из твоих рук, как ел я в этот вечер. Носить за тобой что прикажешь – меч, опахало, табурет. Быть спутником твоим, учиться у тебя и унаследовать песчинку твоего могущества.
   Я выдавил улыбку и хлопнул его по плечу:
   – Унаследуешь, клянусь Демонами Песков! Непременно унаследуешь, если ты т о т Инхапи!
   Он лег на землю, повозился, устраиваясь поудобнее, и заснул.
   Вот юноша, жаждущий силы и власти, подумалось мне. Неглупый юноша и очень смелый, если, преодолев страх потустороннего, он говорил со мною так, как говорил. Но даже самым умным, самым смелым в этих временах не оценить масштабов своего несчастья. Осознание придет позже, в Эпоху Взлета, с началом зрелости, когда поймут, что даже великая жизнь, жизнь гения, творца, пророка, трагически коротка и заканчивается дряхлостью, старческой немощью и неизбежной смертью. А пока… Пока людей поддерживает вера – в поля Иалу, в Элизиум, в рай, где праведным будет даровано вечное счастье. Стоит ли разрушать эти иллюзии?
   Мы выступили рано утром и к полудню уже миновали Шарухен. Городская стена восьмиметровой высоты была сложена из необработанных бурых камней и охватывала территорию с четверть квадратного километра. На стене торчали мрачные горбоносые воины в кожаных шлемах, кто с луком, кто с копьем, провожавшие нашу колонну руганью и непристойными жестами. Было их не так уж много, да и сам Шарухен, в понятиях более цивилизованной эпохи, являл собою не город, а городишко с десятком тысяч жителей, если не считать предместий. Но за полтора тысячелетия до новой эры он мог соперничать с любым из крупных финикийских поселений, с Тиром, Библом или Сидоном, площадь которых была почти такой же. Конечно, эти портовые города были богаче и многолюднее, зато Шарухен лежал в уникальном месте, между пустынным гористым Синаем и плодородной Палестиной. Важный стратегический пункт, который не обойдешь, не объедешь; для Египта – ключ к Палестине и Азии, для Азии – ключ к Египту.
   Наше воинство двигалось двумя отрядами по пыльной дороге, мимо пальм, олив, смоковниц и разоренных деревушек: впереди – четыреста моих ливийцев, за ними – чезет Хем-ахта, шесть сотен копейщиков и стрелков. Чезет был полком в египетской армии, и, значит, чезу Хем-ахта удостоили полковничьего чина, хотя он к старой знати не принадлежал и вообще не отличался благородством: отец – сборщик податей в трех селениях Заячьего нома, братья – храмовые писцы. Такие, как Хем-ахт, выслужившиеся из мелких чиновников, звались немху – сословие, до гроба преданное фараону. Преданность их подкреплялась делами: тот же Хем-ахт был осторожен, в меру храбр и беспредельно честен – всю добычу тащил в фараонову казну. За это его не любили, особенно наемники.
   Осматривая городские стены, я размышлял о том, как расколоть их таранами, разбить из мощных катапульт, придвинуть осадные башни и лестницы. При изобилии дерева нетрудно построить такие орудия и взять Шарухен за неделю, но это было бы слишком серьезным вмешательством в местные распри. Хватит уже подсказанного воеводам Яхмоса, того, о чем они догадались бы сами или переняли у хека хасут: тактики фланговых обходов, концентрации резерва и упреждающих ударов. В последнем деле ливийцы были большие мастера: ведь всякий упреждающий удар – повод пограбить.
   Они считались копьеносцами – пустая формальность, связанная со снаряжением, полученным из арсеналов в Уасете и давно потерянным либо сломанным и брошенным за ненадобностью. Копий и луков мои бойцы не любили, пользовались дротиками, пращами, а также трофейным оружием – широкими гиксосскими кинжалами и мечами сириян, подобными огромному серпу, откованному из железа. Такой клинок висел у меня за спиной, поверх плаща из шкуры леопарда, положенной вождю. Шагавший рядом Инхапи поглядывал на него с вожделением; видно, в самом деле хотел бы что-нибудь потаскать за мной, однако ни табуретов, ни опахал у меня не водилось. Сомневаюсь, что мой клинок был ему по силам: ливийцы – люди рослые, крепкие, выше и шире в плечах, чем египтяне. Устрашающая орда, если поглядеть со стороны: в козьих и овечьих шкурах, с огромными мечами и связками дротиков, с перьями страуса в светлых и рыжих, заплетенных в косы волосах.
   Солдаты Хем-ахта были экипированы скромнее. В полотняных чепцах, передниках и нагрудниках в серую и желтую полосу они походили на больших пчел, несущих отдельно свои жала: короткие, подобные кинжалам мечи, тонкие копья, луки со спущенной тетивой и полные стрел колчаны. Оружие легковесное, но боевой дух, питаемый давней злобой к гиксосам, был крепок: ливийцы молча миновали Шарухен, а египтяне перебранивались с защитниками, грозили растопыренными пятернями, напоминая, что кисти врагов будут отрублены и брошены наземь к ногам фараона. «Порази вас Сохмет, песчаные вши!» – кричали одни; «Чтобы Анубис* тебе кишки вывернул! Чтоб на тебя Исида* помочилась!» – вторили другие. Это было явное богохульство; взревели теп-меджеты, послышались хлесткие удары палок, и шум смолк.
   Солнце пекло, но свежий ветер с побережья умерял жару. Мы вступили в деревушку километрах в трех от Шарухена – безлюдную, но еще не разграбленную. На ее окраине струился по камням ручеек, плетенные из веток загоны и хижины были пусты, во дворах валялся жалкий скарб, брошенный в спешке: ручные жернова, корзины и горшки, глиняные блюда и рваные сандалии, обрывки веревок и кожаных ремней. Рыжий Иуалат, который вел первую сотню воинов, облизнулся.
   – Пошарить бы надо, вождь… Гачир* не тронут. Вдруг Семеро* пошлют удачу!
   – В этой земле Семеро не властны, – напомнил я, но Иуалат, старый грабитель, упрямо буркнул:
   – Все равно пошарить надо.
   Шарили бы тщательно и долго, до самой темноты, но за нами топал чезет Хем-ахта, посланный мудрым фараоном, чтобы приглядывать за наемниками. Поэтому я отправил Масахарту и Псушени с тремя десятками парней из четвертой сотни, распорядившись, чтобы брали скот и финики – рассчитывать на что-то более ценное тут не приходилось.
   За ручьем, у трех больших смоковниц, дорога раздваивалась, и я велел остановиться. Люди Хем-ахта жадно приникли к воде, мои не пили, помня о древнем законе преследователей и беглецов: в походе пьют утром и вечером. Я зачерпнул ладонью влагу, вытер лицо, капли попали на язык. Воды этой земли были чистыми и сладкими, совсем не похожими на мутноватую жижу из песчаных колодцев и воду Хапи, иногда бурую, иногда красноватую, но в любой сезон негодную для питья. Египтянам этот ручей, должно быть, казался чудом… В Та-Кем хорошую воду брали из водоносных подпочвенных слоев.
   Хем-ахт, в сопровождении знаменосца и десятника с палкой, приблизился ко мне и Иуалату. Он был еще не стар, но его лицо и бритая голова, обтянутые пергаментной кожей, походили на череп. С шеи Хем-ахта свисал уджат, амулет в виде глаза из бирюзы и серебра. Прижав его ладонью к груди, чезу молвил:
   – Храни нас Исида… Куда теперь, вождь?
   – Мудрый Унофра дал нам проводника. – Я вытолкнул вперед Инхапи.
   – Этот путь, доблестные, – лазутчик показал налево. – Пройдем половину сехена*, и будет деревня из двадцати домов, за ней другая, с храмом, а дальше – горы и ущелье.
   – С храмом? – насторожился Иуалат. – Каменным?
   Инхапи сделал жест отрицания:
   – Нет. Он совсем не похож на святилище Амона в Уасете или на храм Маат в Саи* – просто большая хижина, а в ней глиняный бог. Ни золота, ни серебра, ни меди.
   – А приношения? Есть там приношения? Масло, пиво, мед, вино?
   – Ничего нет, мой господин. Пусто.
   – Чтобы шакалы сожрали мумии твоих предков! – выругался Иуалат. – Ты дважды ходил по этой дороге, сын осла, и ты не нашел ничего ценного?
   – Я – лазутчик пер'о, – с достоинством произнес Инхапи. – Я ищу дорогу для войска, а не добычу на ее обочине.
   Сплюнув, Иуалат дернул себя за рыжую косу. Хем-ахт, не обращая на него внимания, повернулся ко мне:
   – Кое-что вы все-таки нашли. Довольствуйтесь этим, ибо все по-настоящему ценное принадлежит Великому Дому.
   Я проследил за его взглядом. Масахарта и Псушени возвращались – с ослом и полудюжиной тощих коз. На осла были навьючены бурдюки и корзина с сушеными смоквами.
   – Выступаем, – сказал я и кивнул Хем-ахту: – Быстрее, досточтимый чезу, пока твои воины не выпили ручей. Мало воды – плохо, много воды – тоже плохо… Боюсь, они за нами не поспеют.
   Так и вышло. Когда мы добрались до деревни с двадцатью домами, чезет египтян плелся в километре сзади нас. Еще через пару часов, когда мы миновали селение побольше, с храмом и полусотней дворов, на дороге не было заметно даже пыли. Усуркун, который вел четвертую сотню, наш арьергард, пробрался в первые ряды, и они с Иуалатом заспорили: рыжий считал, что надо остановиться, обшарить деревню и заодно подождать Хем-ахта, а Усуркун не видел в этом смысла. Люди разбежались, талдычил он, и Семеро видят, что взять в этом гачире нечего, кроме драных коз. Пройдем ущельем в долины Джахи, где нас не ждут, а там уж найдется добыча – и козы пожирнее, и вино, и женщины. Может, и серебро – а если так, то лучше его прикарманить, пока Хем-ахт – чтоб печень его высохла в песках! – не наложил загребущую лапу.
   Прекратив их свару, я велел двигаться вперед. Инхапи вел нас прямо к горам, невысоким и покрытым редким лесом. Они отличались от мрачных гор Синая, выглядели более приветливыми и округлыми; у их подножий зеленели травами пологие склоны, выше торчали гребенкой сосны и раскидистые тамариски, а над ними поднимались светло-серые скалы, блестевшие прожилками кварца и слюды. Отличное пастбище, подумал я, такого не встретишь ни в сухой саванне, ни в оазисах. Вид и правда был буколический, даже библейский, не хватало только стада овец с пастухом.
   Хижины, пальмы и оливы остались позади, и теперь с обеих сторон тракта лежала пустошь, заросшая травой и кустарником. Трава была объедена до корней, а в мягкой почве тут и там отпечатались копыта, следы босых ног и сандалий всех размеров – верный признак, что день или два назад жители благоразумно убрались с пути отрядов фараона. Скорее всего, ушли на северо-восток, за Мертвое море или в долины Иордана. Пожалуй, во всем египетском войске я один имел представление об этой местности, лежавшей за горами. Военные экспедиции Та-Кем бывали здесь не раз, но в давние, почти легендарные времена, в эпохи Древнего и Среднего царств. Где-то в тайных святилищах и усыпальницах хранились папирусы с описанием этих земель, но как найти их после гиксосского завоевания и столетней смуты? Найдут, конечно, но еще до этого опять разведают дороги, расспросят купцов, сирийских, финикийских и ахейских, и через семь десятилетий Тутмос Завоеватель обрушится на Азию. Может быть, и в его армии будет Гибли, вождь ливийских наемников… Поживем – увидим.
   Мы подошли к ущелью, довольно широкому, с обрывистой восточной стенкой, которую подмывала мелководная, но бурная река. Был пятый час пополудни; мои воины, привычные к жаре и долгим переходам, двигались бодро, не выказывая признаков усталости. Одни жевали на ходу финики, смоквы и вареное просо, другие болтали на шипящем языке жителей пустыни, третьи, раскрыв рты, глядели по сторонам – уж больно эти земли отличались от африканских степей, долины Хапи и хмурого безжизненного Синая. Какие только люди не жили здесь и какие будут еще жить! Ханаанеи, хурриты, амореи, филистимляне, иудеи, арамеи, греки, римляне, арабы…
   Подозвав Осохора из племени уит-мехе*, я послал его разведать путь. Осохор, оставив мешок с припасами и меч, обогнал с тремя своими людьми нашу колонну, забрался на западный склон ущелья и вскоре исчез из вида. Уит-мехе, жители нагорий, были непревзойденными скалолазами и меткими пращниками.
   Мы шли вдоль бурлящей реки, по каменистой почве. Ширина ущелья, если не считать потока, была метров восемьдесят – как раз столько, чтобы развернуться сотне бойцов. Развернуться, бросить камни и дротики, ударить – этим почти исчерпывались тактические ухищрения нынешних времен.
   – За ущельем река поворачивает к восходу, к большой соленой воде, – задумчиво произнес Инхапи. – Мы туда не дошли, но поймали нескольких хабиру. Они клялись, что такие воды есть воистину и что они соленые, как в море. Может, лгали, дети гиен? Ведь Уадж-ур на закате, а не на восходе.
   – Не лгали. На восходе есть… – начал я и запнулся: понятия «озеро» не было ни в ливийском, ни в египетском языках. – Есть водоем, очень большой, с солеными водами.
   Инхапи словно не удивился, что я это знаю, – кажется, был уверен в моих магических талантах.
   Колонна воинов втянулась в ущелье. Строй они не соблюдали и видом своим были похожи на разбойничью шайку – ни панцирей, ни шлемов, ни щитов, окованных металлом. Все это, а также короткий тяжелый меч, длинное копье, строй гоплитов и фаланга, появится в Элладе лет за семьсот до Рождества Христова и приведет к новому виду столкновений – кровавому и беспощадному ближнему бою. Сейчас, в более патриархальные времена, врагов старались поразить таким же способом, как и опасного зверя – издалека, стрелой, дротиком и камнем из пращи. Еще старались напугать криками и угрозами, своей решимостью и числом.