Ахманов Михаил. Сердце Аримана

Глава 3. Послы

   Конан, в полном королевском облачении, в мантии с золотыми аквилонскими львами, в короне, с мечом у пояса, стоял на широкой дворцовой лестнице, спускавшейся в сад. Кустарник, цветы и фруктовые деревья, уже отягощенные обильным урожаем, находились в сотне шагов от него, а между их зеленой стеной и гранитными ступенями простирался луг, где по праздникам ставили помосты и скамьи, дабы попировать на воздухе без помех и без риска, что пьяные гости ненароком подожгут дворцовые постройки, изрубят мебель или испортят дорогие ковры и мозаики; на сей счет Зенобия отличалась редкостной осторожностью и бережливостью. Но так бывало по праздникам; а в обычные дни луг этот принадлежал юному принцу Конну и его наставнику, благородному рыцарю Эвкаду из рода Тересиев, потомственных тарантийских нобилей. Был Эвкад ровестником короля, умелым и доблестным воителем, знавшим толк и в грамоте, и в законах, и в обхождении с людьми любого звания; сражался он рядом с Конаном не в одной битве и преданность его не вызывала сомнений. Достойный воспитатель для наследника!
   Юный принц важно прохаживался по траве в новых своих доспехах, приседал, подпрыгивал, стараясь не показать, что латы с непривычки тяжелы, а подшлемный ремень жестоко натирает челюсть. Конан и доблестный рыцарь Эвкад следили за ним, стараясь сдержать горделивые улыбки: уж больно напоминал парнишка молодого орла, что разминает крылья да чистит перышки перед первым полетом. Неподалеку конюх держал под уздцы небольшую саврасую кобылку, любимицу принца, снаряженную по всем воинским правилам: высокое рыцарское седло, широкие стремена, прочные поводья с бляхами, нагрудник со стальными шипами и кольчужная попона.
   Мальчик медленно повернулся, позволяя осмотреть себя со всех сторон; синие его глаза сверкали счастьем в узкой прорези шлема. Шлем, как и весь доспех, вместе с наплечниками, налокотниками и набедренниками, был выкован и набран превосходно - из синеватой аквилонской стали, сверкавшей в лучах утреннего солнца. На груди грозили друг другу рубиновыми когтями два золотых льва; еще один лев, тоже отлитый из золота, распластался в прыжке над шлемом, сжимая в зубах рубиновый шар. Такие же шары, только побольше, украшали рукояти кинжала и меча. Кинжал, узкий, длиной в ладонь, показался Конану игрушкой, а вот меч был сделан как положено - три пальца в ширину, полтора локтя в длину, прямой и обоюдоострый. Настоящее оружие, хоть рыцарю всего семь лет!
   Щитом король остался недоволен. У пехотинцев были в ходу прямоугольные щиты из дубовых досок, обтянутых кожей и обитых бронзой или стальными полосами; копейщики и меченосцы центральных провинций предпочитали щит, прикрывавший от горла до середины бедра, тогда как у северян-гандеров, людей рослых и могучих, край щита спускался ниже колена. Всадники, разумеется, обходились небольшими щитами, круглыми или овальными, дабы не поранить коня острым углом, но и эти малые щиты были размером с тележное колесо, сплошь окованы металлом и весьма тяжелы. Такой кавалерийский щит и сделали Конну, опять-таки украсив его двумя чеканными золотыми львами и выпуклым заостренным рогом в центре. Красивая вещь, но слишком тяжелая для детской руки, решил король; а лишняя тяжесть не позволит мальчугану овладеть приемами защиты.
   Он кивнул Эвкаду Тересию.
   – Щит тяжеловат, наставник. Как ты проглядел?
   Старый вояка поморщился и поджал губы.
   – Твоя королева велела сделать такой! И шип привернуть в середине величиной в два кулака! Женщина, одно слово!
   Конан сдвинул на лоб свой королевский венец и почесал в затылке.
   – Может, она думает, чем больше и тяжелей, тем надежней? Однако панцирь и шлем собрали точно по размеру…
   – Ну, если б не по размеру, так парнишка болтался бы в доспехе как усохшее ореховое ядрышко в скорлупе, - заметил рыцарь. - А так в самый раз. На полгода хватит! Сын твой, владыка, растет быстро.
   Конан кивнул, свистнул конюху, приказывая подвести лошадь ближе, и повернулся к сыну.
   – Брось щит, парень, и покажи мне, сумеешь ли ты вскочить в доспехах на коня. Да так, чтоб ноги сразу были в стременах!
   Мальчик щит не бросил, а бережно положил в траву и выпрямился с улыбкой.
   – Я смогу, отец! Смогу!
   Однако задача эта казалась королю непосильной. Конн был рослым пареньком, лошадка, наоборот, не отличалась могучей статью, но все же юный принц с трудом мог дотянуться до седла. А уж вскочить в доспехах - тем более! Все-таки шлем, панцирь, меч и кинжал весили не меньше, чем треть самого Конна, а может, и поболее того.
   Но принц выглядел уверенно, а на губах его играла лукавая усмешка.
   Он разбежался, топча траву крепкими подошвами сапог. Конюх, не выпуская узды, внезапно пал на одно колено, выставив другое вперед; мальчик уперся в него носком, прыгнул, взвился в воздух и, лязгнув сочленениями доспеха, опустился в седло, Ноги его упирались в стремена, руки сжимали поводья, а саврасая лошадка даже не дрогнула. Эвкад и конюх расплылись в ухмылках от уха до уха; видно, фокус сей готовился заранее и был проверен не раз.
   – Кром, - пробормотал Конан. - А что ты будешь делать, если не найдется ни конюха, ни оруженосца с коленом вместо скамьи?
   Принц, молодецки гикнув, вырвал из ножен свой новый меч и взмахнул им, будто рассекая кого-то от плеча до пояса.
   – Но враг-то найдется всегда, отец! Встану на его труп!
   Конан с Эвкадом переглянулись, потом доблестный рыцарь развел руками и произнес:
   – Твой сын, государь!
   – Мой, - согласился Конан, раздумывая над тем, когда же его потомок в первый раз обагрит свой меч кровью. И чья будет та кровь? Сам он взял волка в девять лет, пробив ему шею дротиком, а в шестнадцать отнял жизнь у человека. Словно в насмешку, то был аквилонец, солдат, защитник Венариума - крепости, построенной Хагеном на киммерийском рубеже. Тридцать семь лет прошло с тех пор, как орды киммерийцев сожгли ее, перебили гарнизон, сравняли стены с землей, а башни превратили в погребальные холмы над грудами трупов. В той войне получил боевое крещение будущий аквилонский король, коему трон достался от Хагена, через сына его Вилера и внука Немедидеса.
   Конну надоело красоваться в седле, и он, вырвав у конюха повод, принялся гарцевать перед лестницей. Лошадка слушалась его беспрекословно, и король с довольным видом похлопал Эвкада Тересия по литому плечу.
   – Останешься с нами, государь? - спросил достойный рыцарь.
   – Нет. Государственные дела, чтоб их нергаловы копыта растоптали!
   Он сплюнул, повернулся к саду спиной и зашагал по переходам и залам дворца, раздраженно хмурясь и злобно бормоча что-то сквозь зубы. Утро началось хорошо, с Конна и его новых доспехов, но дальше ничего приятного он не предвидел. Какое удовольствие взирать на хитрые рожи послов, слушать их речи и вопросы да увиливать от прямых ответов? Посланники южных королевств давно настаивали на встрече; сперва требовали ее, потом просили и, наконец, принялись умолять. Переход от требований к просьбам и мольбам совершался по мере того, как росла численность войск, сосредотачиваемых на границах Офира и Аргоса с Зингарой. Гадючник всполошился; властители всех сопредельных стран желали проведать о намерениях грозного северного соседа и слали в Тарантию письма и гонцов. Конан, сколько мог, уворачивался от встречи, но сейчас армии его были готовы к вторжению, и он соизволил назначить аудиенцию послам. Не всем, разумеется; вельможи из Бритунии, Коринфии, Заморы и Турана приглашены не были, так как их южные дела не касались. Правда, Минь Сао, кхитайский посланец, испросил разрешения присутствовать, и Конан согласился; эта держава была так далека, что ни помощь ее, ни противодействие аквилонского короля не волновали. Однако кхитаец был человеком непростым; поговаривали, что он, невзирая на преклонный возраст и щуплое сложение, владеет приемами кхиу-та и отличатся редкостной скрытностью и познаниями в тайных искусствах. Само по себе это не являлось преступлением, но если Минь Сао связан с Алым Кольцом… Тогда он отправится к Нергалу, и кхиу-та не поможет, думал Конан, размашисто шагая по изразцовым и паркетным полам, попирая драгоценные мозаики и ковры, пинком распахивая двери.
   Как обычно, он шел один, без телохранителей, так как никто из них, ни вдвоем, ни вчетвером, не сумел бы лучше защитить его, чем висевший у пояса тяжелый меч. Королевское одеяние Конана, шелка и бархат, драгоценная корона, золотая цепь и вытканные золотой нитью львы являлись знаками его сана, дорогими игрушками, что тешат самолюбие владык, но клинок в окованных серебром ножнах был боевым. И весил он куда больше, чем корона, королевская мантия и трон.
   Так, в одиночестве, Конан и появился в приемном зале, в десять гигантских шагов пересек его и опустился в огромное кресло на резных львиных лапах, утвердив меч меж колен. Послы уже ждали; прием был деловым, без особой пышности, и потому, кроме посланников, находились здесь несколько стражей со своим десятником Альбаном, Паллантид, доверенный советник и командир Черных Драконов, а также Хрис, рослый мужчина в темном плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Хрис был палачом, мастером пыточных дел, и присутствовал здесь на всякий случай.
   Стиснув могучими пальцами подлокотники, Конан огляделся. Все было в порядке; Альбан и его Черные Драконы стояли навытяжку с каменными лицами, Паллантид застыл слева от трона, Хрис жался в дальнем углу, а послы, все шестеро, трепетали посреди зала. Каждый трепетал на свой манер, в соответствии со своим характером, расчетами, страхами или надеждами, которые мнились их государям; скажем, трепет Минь Сао, хрупкого сухощавого кхитайца, был исполнен почтительности, а трепет Хашами Хата, дородного шемитского посла - восторга. Видать, он представлял уже, как стальные аквилонские легионы катятся через Шем к стигийской границе, дабы истребить в державе Сета все живое, не исключая крокодилов в водах Стикса, слонов в джунглях и страусов в песках.
   Сир Лайональ, койфитский посланник, походивший на тощую крысу, трепетал вроде бы от ужаса, но его маленькие водянистые глазки хитро поблескивали. Был он, по мнению Конана, глуп, и притащил с собой такую же глупую супругу, набожную до судорог, но жадную ко всякому добру; оставалось лишь удивляться, что в Хоршемише не нашлось людей поумнее. Возможно, коварный Страбонус, деспот Кофа, послал сира Лайоналя для отвода глаз или выбрал его за умение одеваться с великой пышностью, совать нос в любую щелку и болтать от восхода до заката, не сказав при том ничего дельного.
   Остальные трое, сир Алонзель из Аргоса, сир Винчет Каборра из Зингары и офирец сир Мантий Кроат трепетали разом от гнева, возмущения, гордости и страха. Алонзель был щеголеватым, невысоким и изнеженным; Каборра был довольно высок для зингарца, поджар, со смуглым хищным лицом и черными прямыми волосами. Алонзель имел черты тонкие и благородные, Каборра выглядел попроще, не таким красавцем; щеки у него слегка отвисали, а нос лиловел, что намекало на давнюю страсть к аргосскому вину и знойным южным красоткам. Но было известно, что зингарец - опытный воин, никому не спускающий обид; он считал себя рыцарем и настоящим мужчиной и хватался за меч по десять раз на дню. Что касается офирца Мантия Кроата, то этот посланец был невысок ростом, изысканно бледен и носил черные локоны до плеч, шитый золотом хитон, короткую шелковую накидку и пояс с драгоценным кинжалом; в движениях его, как и у зингарца, ощущалась, однако, военная выправка, которую не могли скрыть ни кудри, ни пышная одежда.
   Все эти четыре мерзавца, включая в список и койфитскую крысу Лайоналя, не вызывали у Конана ни малейшей симпатии, не говоря уж о доверии. Он считал их лазутчиками, шпионами и соглядатаями, по которым стосковались темницы в Железной Башне; и лишь хрупкий мир на границе да верительные грамоты южных владык спасали этих нобилей от строгого дознания у мастера Хриса. Что касается шемита, то он, как возможный союзник, не вызывал у Конана особой неприязни, но и восторга тоже. Конечно, и он являлся шпионом, ловкачом и продувной бестией, но стигийские жрецы были для него страшней аквилонских всадников и пехотинцев. О кхитайце, человеке скрытном, Конан пока не составил определенного мнения; тот в основном кланялся да шипел, шипел да кланялся. Шипел почтительно, кланялся ниже всех, но в раскосые его глаза оставались ледяными, как заснеженные пики киммерийских гор.
   Вот и сейчас пять посланцев поклонились, встав на одно колено, а Минь Сао опустился на оба, переломился в пояснице и трижды ударил лбом об пол. Впрочем, эту небывалую в западных странах вежливость Конан всерьез не принимал, памятуя, что у всякого жителя востока по три лица - для общения с высшими, равными и низшими. У хитроумного же кхитайского посла могло оказаться не три физиономии, а много больше.
   Послы замерли в почтительных позах; у каждого с шеи свисал медальон на оранжево-красной ленте с изображением аквилонского льва - знак их неприкосновенности и королевского покровительства. Король осмотрел согнутые спины и кивнул.
   – Дозволяю встать! - произнес он, пристукнув ножнами меча. Послы поднялись, и Конан, не спуская с них грозного ока, добавил: - Вы просили о встрече, почтенные. Ну, вот вы здесь, передо мной! Говорите!
   Каборра, зингарец, высокомерно приосанился.
   – Долго же нам пришлось просить тебя, король! Державы наши столь же древние и могущественные, как Аквилония, и ты мог бы уважать нас больше и принять побыстрее, как сделал бы владыка любого из хайборийских королевств. Или при аквилонском дворе уже забыли о вежливости и приняли обычаи диких киммерийцев?
   – Что ж, - сказал Конан, - раз ты помянул диких киммерийцев, я и поступлю с тобой, как киммериец. Выбирай: либо будешь молчать до конца нашей встречи, либо побеседуешь с моим палачом, мастером Хрисом. А до того я сорву с твоей шеи этот знак!
   Он показал на посольский медальон и мрачно шевельнул бровями.
   Несколько мгновений Каборра, побелев от ярости, переводил взгляд с лица короля на фигуру мастера Хриса, небрежно игравшего плетью, затем поклонился и отступил за спины остальных послов. Те вытолкнули вперед офирца. Язык у него был подвешен лучше, чем у остальных, и отличался он большим самообладанием - еще один признак, говоривший о том, что Мантий Кроат побывал не в одной битве.
   – Великий государь! - начал он. - Тринадцать лет прошло, как ты отнял власть у недостойного и воцарился на престоле в Тарантии, славной и прекрасной столице могучей державы. Ты, подобно солнцу, взошел над аквилонскими нивами и городами; ты освещаешь и согреваешь их своими милостями, ты хранишь мир, закон и справедливость, и всякий в этой стране и за ее пределами знает, сколь тяжела твоя карающая рука и стремителен меч. И потому аквилонцы и соседи их наслаждаются благословенным покоем, ибо ты прекратил войны, искоренил разбой и дозволил людям благородного звания править своими уделами, купцам - торговать, крестьянам - трудиться на земле, и всем прочим добывать хлеб свой мирным ремеслом, в соответствии с их умением и прилежанием. И все сопредельные державы, на севере и на юге, на западе и востоке, благословляют тебя, ибо на границах великой твоей страны тоже наступили мир и покой. Ты - светоч, вспыхнувший во мраке, ты - факел справедливости, рассеявший тьму беззакония, ты…
   Конан прервал велеречивого офирца, вновь стукнув ножнами о пол. Затем он взглянул на стоявшего слева капитана гвардейцев.
   – Пышные слова, клянусь Кромом! Что скажешь, Паллантид?
   – Есть три вида лжи, господин мой: простая ложь, гнусная ложь и хитроумные речи послов. Они - самые лживые, ибо в них ложь искусно смешана с истиной.
   Мантий раскрыл было рот, намереваясь возразить, но король с грозным видом глянул на него и поманил к себе Альбана, десятника Черных Драконов.
   – А ты что скажешь, Альбан?
   Десятник выкатил глаза. Мнение Альбана спрашивали редко, так как отличался он больше силой, чем разумом, и потому пребывал в невысоких чинах. Однако на сей раз Паллантид, командир Черных Драконов, уже дал совет королю, что облегчало дело.
   – Согласен с доблестным Паллантидом! - рявкнул Альбан. - Самая гнусная ложь - хитроумные речи послов!
   – Вот видишь, - произнес Конан, поворачиваясь к опешившему Мантию Кроату, - даже Альбан, простой воин, усмотрел лживость твоих речей. Может, теперь спросим у палача? - Он оглянулся на мастера Хриса, затаившегося в углу.
   Посланцы содрогнулись, а офирец, вскинув вверх руки, в панике возопил:
   – О Митра! Что же я сказал лживого, государь?
   – Сейчас объясню. - Конан, скрывая усмешку, поправил свой королевский венец. Он был доволен, ибо маленькое представление с Паллантидом и Альбаном лишило Кроата остатков спокойствия. - Долгое время не было мира в моей державе, офирец, и о том тебе известно. Были мятежи и битвы, были бунты в Тауране и Гандерланде и война с немедийцами, когда мне пришлось отдать Тарантию и бежать из аквилонских пределов… Не было мира, и нет его сейчас! Ибо на южных границах наших неспокойно, и шайки мерзавцев из Кофа и Офира, Аргоса и Зингары грабят моих подданых, жгут их дома и уводят людей в неволю. Такова твоя ложь, посол. Но еще совершил ты святотатство, сравнив меня с солнцем, оком пресветлого Митры. Я не буду тебя наказывать железом и огнем, но больше ты, как и зингарец, не скажешь ни слова. Стой и слушай! Пусть говорит он! - Рука Конана протянулась к аргосскому послу. - Речь твоя, сир Алонзель, должна быть краткой. Скажи, что вам нужно, и не больтай лишнего!
   Алонзель слегка побледнел и сглотнул слюну.
   – Наши государи обеспокоены, - пробормотал он. - Войска твои, повелитель, стоят у наших границ, и нет им числа!
   – Всех ли государей ваших терзает беспокойство? - спросил Конан, прищурившись.
   – Всех, - после мгновенного колебания ответил Алонзель.
   – Прости, владыка гнева, это не так! - Хашами, шемит, надув толстые щеки, демонстративно отодвинулся от аргосца. - Мой господин, восседающий на серебряном троне в Эруке и золотом - в Асгалуне, совсем не обеспокоен! Нет, не обеспокоен!
   – И правильно, Пусть он сидит на своих тронах, а я подарю ему еще один, украшенный слоновой костью из Стигии - в знак дружбы моей и нашего будущего союза. Теперь о войсках, что стоят на границе… - Король помедлил, оглаживая рукоять меча. - Там - всадники в броне, с длинными копьями и клинками из доброй аквилонской стали, на сильных скакунах, что мчатся быстрее ветра; там - щитоносцы и мечники из Гандерланда, из-под Тарантии и Шамара; там - стрелки из Боссона, не знающие промаха… Их много, но сила войска не в одном лишь числе, но и в умении. А умение, коль нет войны, обретается в боевых играх. Так почему бы рыцарям и солдатам моим не поиграть, а?
   – Только не у наших рубежей, - угрюмо буркнул сир Алонзель. - Страна твоя велика, повелитель, пусть играют в другом месте. Скажем, на севере.
   – На юге теплей, - с усмешкой возразил Конан.
   В приемном покое повисла мрачная тишина. Каборра и Мантий Кроат, коим было запрещено говорить, помрачнели; офирец нервно теребил свои длинные локоны, зингарец переглядывался с аргосцем, а придурковатый сир Лайональ вцепился в пышные кружева на груди да посматривал на аквилонского короля с опасливым любопытством. Наконец он поклонился и, не спуская с Конана водянистых зрачков, высоким писклявым голосом произнес:
   – Говорят, что ты, великий и доблестный, собираешься сам отправиться к войску. Так ли это?
   – Конечно. Клянусь Кромом! Должен я увидеть, чему за лето научились мои солдаты, или не должен?
   Взгляд Конана обратился к Паллантиду, и тот сказал:
   – Должен!
   Сир Лайональ задал новый вопрос:
   – Говорят, что ты, отважный и могучий, берешь с собой прекрасную королеву и наследника престола?
   – Королева желает совершить путешествие и развлечься. А наследник мой уже не дитя, и пора ему поглядеть на военный лагерь и боевые игрища. Так или не так?
   Конан подмигнул Альбану, десятник напыжился и рявкнул:
   – Так, государь!
   – Куда же ты поедешь, славный и мудрый - на запад, в Пуантен, или на восток, к Тайбору? - пропищал сир Лайональ, да так и замер с раскрытым ртом. Остальные послы застыли тоже; этот вопрос являлся для каждого из них первоочередным.
   – Сперва, - неторопливо начал Конан, с любопытством наблюдая, как заостряются носы и отвисают губы - даже у Хашами Хата, шемитского посланника, - сперва я отправлюсь в одно место, а потом - в другое. Куда пожелает королева! Мне все равно.
   Послы разом издали глухой стон. Затем койфит, у коего, видно, имелось бесконечное количество вопросов, поинтересовался:
   – Говорят, что ты, сильный и твердый, возьмешь с собой не только благословенную свою семью, но и некий камень, знак могущества, наделенный волшебной силой. И еще говорят, что сей талисман извлекается из твоей сокровищницы в дни войны, а не мира.
   Вот мы и добрались до истины, подумал Конан. Вот что они хотят знать! Камень!
   Он уставился на трепещущего сира Лайоналя и рыкнул:
   – Говорят! Кто говорит, койфит? Базарные нищие и досужие пьянчуги в кабаках? Но ты год просидел в Тарантии, под моим кровом, и знаешь, что в дни солнцестояния, когда народ наш славит Митру, камень выносят из подземелья и показывают людям! Не для убийств и войны, а ради творимых им чудес. Ты видел сам, как талисман врачует больных и увечных, и как с его божественной помощью я могу отличить правого от виноватого - среди тех, кто ищет моего суда.
   – Но сей рубиновый шар обладает многими таинственными свойствами, - прошептал Лайональ, опуская глаза. - Он может не только исцелять…
   Это было верно. Об истинной природе Сердца Аримана никто из людей не мог вынести справедливого суждения, даже такие великие чародеи, как стигиец Тот-Амон, Дивиатрикс, верховный друид пиктов, Хадрат или Пелиас, белый маг, давний знакомец Конана. Одни мудрецы утверждали, что это подлинное сердце бога, каменно-твердое и несокрушимое, вечное, как мир; другие считали его звездой, павшей с неба много тысячелетий назад; третьи не сомневались, что сей кристалл изготовлен руками древних колдунов, живших еще до Великой Катастрофы,*) и наполнен ими магической силой. Вероятней всего, Сердце Аримана попало в земные пределы из какой-то иной вселенной, полной огненного света и силы. Талисман мог служить добру или злу; в руках посвященного он обретал способность исцелять и защищать, даровать процветание и победы в боях, карать силы тьмы и даже предсказывать грядущее. Но он являлся обоюдоострым мечом, коим можно было поразить и доброго, и злого; он мог вернуть жизнь, но мог и отнять ее. Конан всегда помнил о том, что в руках Хадрата, жреца Асуры, камень обратился огненным клинком, поразившим Ксальтотуна, владыку древнего Ахерона.
   Он ничего не ответил Лайоналю, а только глядел на него, насупив брови, и всякому было ясно, что аквилонский король не желает распространяться о свойствах своего загадочного талисмана. Койфит, вконец устрашенный мрачным ликом повелителя, пробормотал:
   – Прости, могучий и грозный, еще один вопрос… Все мы, как и посланцы иных далеких земель, обитаем сейчас в твоем прекрасном дворце, под твоим покровительством и защитой… - он коснулся своего посольского медальона. - Но что будет с нами, если случится война? Моя благочестивая супруга Джеммальдина… она так напугана…
   – Обещаю, что твою благочестивую супругу проводят до Хоршемиша под конвоем всей моей армии, - сказал Конан. - Ну, а вам, почтенные, придется сменить мой прекрасный дворец на Железную Башню… - Он покосился на мастера Хриса, затаившегося в уголке и добавил: - Но тем, кто решится покинуть сейчас Тарантию, вреда чинить не будут. Уезжайте! Легкой вам дороги!
   Слова его означали, фактически, объявление войны, что было ясно всем, даже глуповатому Лайоналю. Послы побледнели, Паллантид насмешливо усмехнулся, Альбан брякнул рукоятью меча о панцирь, а каменные лица Черных Драконов, подпиравших стены приемной, внезапно сделались хищными, как у волков, завидевших добычу. Добрая половина из них была пуантенцами и шамарцами, не питавшими симпатий к Офиру, Кофу и Зингаре.
   – Наши владыки не давали дозволения отбыть в родные пределы, - пробормотал сир Алонзель, аргосец.
   Конан пожал плечами.
   – Дело ваше! Сегодня вы посланцы, коих я защищаю ради священных законов гостеприимства, установленных Митрой; но, случись война, и вы станете лазутчиками - как и мои люди в ваших державах.
   – Ты повелел им вернуться, господин? - спросил Алонзель после недолгой паузы.
   – Я повелел им беречь свои шкуры! - рявкнул Конан, утомленный затянувшейся аудиенцией. Потом он до половины вытащил меч, с лязгом загнал его обратно в ножны и уставился на послов. - Ну, что еще?
   И тут раздался тихий щелестящий голос Минь Сао. Щуплый кхитаец стоял в почтительной позе, опустив взгляд и соединив руки перед грудью, но темные его зрачки поблескивали словно шарики, выточенные из агата. Конан не мог разобрать, что таилось в них: ненависть или насмешка, страх или любопытство. Морщинистая физиономия Минь Сао тоже была непроницаемой, но голос звучал уверенно и твердо.
   – Многие люди, о Сын Северных Небес, говорили мне про великое твое сокровище, про сердце мрака, в коем заключены спасение и проклятие, жизнь и смерть, свет и тьма, начала доброго и начала злого. Ведомо мне, что пришел сей могущественный амулет из самых глубин тысячелетий, и владел им некогда великий маг Ксальтотун, царствовавший в Пифоне, столице Ахерона… И было все это в незапамятные времена, когда земли востока принадлежали не моим предкам, а лемурийцам, приплывшим с материка Му. Еще ведомо мне, что талисман был похищен у Ксальтотуна колдуном северных варваров по имени Эпимитриус, коему и была дарована победа над Ахероном. Когда же Ахерон пал, камень скрылся от глаз людских на долгие века, а потом объявился в твоей державе, о Дракон Ледяных Гор! Прости мое ничтожное любопытство, величайший, но как это случилось?