Страница:
Дик вытер со лба испарину, сунул нож – чтоб не болтался – под широкий поясной ремень и полез по камням к водопаду. Согласно условиям игры, он не имел права спускаться лес, но ему дозволялось сколь угодно блуждать по западным склонам Тисуйю и лезть вверх хоть до самых снегов и плоскогорья. Последний маршрут казался ему более привлекательным, так как за альпийскими лугами шло нагромождение скал и огромных камней. Спрятавшись меж валунов, он мог следить за Каа, переползавшим луговину, и вовремя забиться в какую-нибудь щель. Правда, эта тактика выручала не всякий раз: во-первых, изумрудного змея было трудно разглядеть среди зеленой травы, а во-вторых, Каа лазал поскалам не хуже самого Дика.
Вблизи ревущих яростных вод тело мальчика охватила приятная прохлада. Зрелище казалось ему изумительным: за спиной, на широком уступе, лежал поселок, а впереди грохотал тысячеструйный водопад, прыгал с утеса на утес, рычал и бесновался, порождая мириады дрожащих призрачных радуг. Пожалуй, в ширину он был не меньше, чем Днепр у Развилки, и всякий человек, потрясенный его гигантской мощью, счел бы поток неодолимым. Всякий, только не Дик и не мальчишки из Чимары; уж им-то хорошо были известны все тропки, ведущие на другую сторону и скрытые от чужих глаз туманной завесой воды. Эта дорога была весьма опасной, так как приходилось пробираться по скользким камням, но Дик одолевал ее не впервые и не испытывал тревоги.
Вступив на знакомую тропу, он вскоре скрылся под грохочущей водной завесой. Теперь справа от него шла мокрая черная скала, слева и сверху выгибался широкой стеклянистой аркой водопад; солнце, просвечивающее сквозь воду, казалось расплывчатым розовым диском. Здесь было не жарко – водопад, рожденный ледником, нес с собой знобящий холод горной вершины. Снег на высоких пиках Тисуйю не таял, ибо уходили они к самым небесам, а отчетливой смены сезонов на Тайяхате не наблюдалось – планетарная ось была почти перпендикулярна экватору.
Половину лиги меж каменной и водной стенами Дик одолел минут за тридцать. Дальше начиналась луговина с короткой густой травой, сменявшейся кое-где завалами гранитных глыб. Округлые торчали будто щиты, гигантских, черепах, плоские тянулись серыми языками-потоками, а ребристые напоминали спинные гребни неведомых чудищ, задремавших на солнце, но готовых в любой момент вскочить и разинуть клыкастые жаркие пасти. Среди камней торчал багровый колючий кустарник, каким обсаживали в Чимаре загоны для скакунов, но здесь, неухоженный и дикий, он служил убежищем для змей и клыкастых крыс. Крыс, тварей наглых и неприятных, Дик не боялся, но змеи, особенно ядовитые, внушали ему почтение. И потому он устремился вверх, к скалам, стараясь держаться подальше от темно-красных узловатых кустов.
Ему удалось преодолеть луговину, когда за спиной, едва различимые за ревом воды, послышались тявканье и азартное рычание. Дик проскользнул в извилистую трещину меж двух валунов, пал на землю, отдышался и осторожно приподнял голову. Вдалеке, среди зеленой травы, подпрыгивали два желто-багряных шарика, а за ними струилась изумрудная полоска, точно подгоняя их или пытаясь настичь.
Удача! Редкостная удача! Гепарды Учителя, озорные Шу и Ши, увязались за питоном, и можно было прозакладывать оба уха и все десять пальцев, что они от Каа не отстанут. А значит, хитрый старый змей не подкрадется невидимым, не свалится вдруг со скалы, не промелькнет изумрудной молнией среди трав, не врежется носом в ребра… Ох уж этот нос! Один его удар – и схватку можно считать проигранной! Если дело дойдет до схватки… Лучше бы перехитрить Каа и спрятаться понадежней… Как полагается Тени Ветра, невидимой, неслышной и неощутимой…
Почесывая пальцами левой ноги икру правой, Дик в который раз стал размышлять об изумрудном Каа и прочих шестиногих и шестилапых обитателях Чимары. Все они – и скакуны с ветвистыми рогами, и быстрые гепарды, и охотничьи либо посыльные орлы, и питоны, и алые певуны с золотистой грудкой, и медоносные птицы, – все они проходили по разряду животных-друзей, соединенных с человеком Ритуалом Кровной Связи. Это значило, что на них нельзя охотиться и что они имеют законное право жить в поселке либо окрест него, на деревьях, в загонах или прямо в хижинах. Но они не считались человеческими слугами и помощниками, как гепарды Правобережья, в городах и на фермах землян; для народа тайят они были равноправными партнерами, столь же Разумными – на свой, разумеется, манер, – как и сами люди, животные стерегли и охраняли, несли послания или груз, делились целебным медом, яйцами и шерстью, а человеку полагалось любить их и защищать, лелеять и холить. Отец, называвший эти отношения эквивалентным симбиозом, говорил, что тайят не отделяют себя от природы и животного мира и не числят людей владыками мироздания. Для них все живые существа были равны; иное дело, что одних считали друзьями, а других – врагами. Враги, медведи и кайманы, крысы и жабы, грифоны и двадцать видов хищных всеядных кабанов, являлись законной добычей, с которой можно было содрать шкуру и снять мясо с костей. Или отрезать уши, если речь шла о человеке из враждебного клана.
Внезапно Дик привстал и выглянул из своего убежища, напряженно всматриваясь в траву. Шу и Ши, вынюхивая его след, метались посередине луговины, от одних колючих зарослей к другим, а изумрудная полоска в точности повторяла их движения. Как привязанная! А такого быть не могло! Каа, обладавший тонким нюхом, скорее полз бы впереди… Да и двигался он побыстрей гепардов… Он был великим бойцом, этот Каа, умудренным годами, хитрым и многоопытным, совсем не похожим на легкомысленных Шу и Ши. К тому же его опыт и хитрость складывались с хитростью и опытом Учителя, что приводило к самым невероятным результатам. И сейчас Дик уверился, что за хвостами Шу и Ши волочится сухая змеиная кожа, наверняка привязанная Чочингой, а сам Каа – пять метров стальных мышц, два зорких глаза плюс нос-кувалда – затаился где-то поблизости. Быть может, за его спиной!
Если так, прятаться не имело смысла. Сообразив это, Дик привстал, задумчиво поскреб коленку и огляделся, составляя в уме диспозицию грядущей схватки. Пожалуй, стоит дать бой во-он у тех камней, поросших багряными колючками… Кусты прикроют спину, так что Каа придется танцевать перед ним, а не вокруг… И солнце будет светить в затылок, а не в глаза… К тому же можно отступить в кустики и передохнуть, если пляски Каа затянутся…
Он поднялся, отцепил тонкий метровый ремешок, привязанный к ножнам, и размотал его. Эта плетка была единственным оружием, какое допускалось в предстоящем поединке. Собственно, даже и не оружием, а чем-то вроде кисточки с краской – кончик ремня покрывал липкий белый порошок, оставлявший на змеиной чешуе заметные отметины. Для этого, конечно, приходилось хлестать со всей силы.
Раскрутив ремень над головой. Дик с боевым воплем выскочил из расщелины и устремился к заветным кустам. Еще на бегу он заметил, что верхушки колючек подрагивают, будто в зарослях возится стая клыкастых крыс, но это его не смутило. Крысами займутся Шу и Ши; да и вряд ли хоть одна высунет хвост из кустов, пока гепарды рядом.
Он занял боевую позицию спиной к камням и солнцу и вновь завопил – громко, вызывающе. Гепарды, золотисто-желтые, в багровых разводах, устремились к нему, волоча за собой сухую змеиную шкурку, а в стороне, метрах в тридцати, возникла над травами широкая морда Каа. Убедившись, что хитрость уже ни к чему, он перестал прятаться, выгнул туловище двумя высокими горбами и словно перетек, перелился по земле. Секунда – и блестящие змеиные кольца уже свиваются и развиваются в шести шагах от Дика, а воздух полон негромким шелестящим гулом. В отличие от земных питонов, Каа в такие моменты не шипел и не свистел, а как бы рокотал, испуская звук, подобный шуму летящего вертолета.
Примчавшиеся вслед за ним гепарды сели, вывалив розовые языки, и приготовились наслаждаться зрелищем. Ши, с алой маской вокруг глаз, изогнулся и лязгнул зубами, содрав с хвоста травяную бечевку; Шу избавился от привязи, наступив на нее лапой. Сидя, звери напоминали земных кенгуру: четыре пары задних ног скрылись в траве, а передние были аккуратно сложены вдоль оранжевого брюшка.
Каа, не обращая на них внимания, танцевал; его крохотные зоркие глазки были прикованы к Дику. Огромное туловище питона то вздымалось под углом вверх подобно нацеленному в небо копью, то выписывало восьмерки, изящные эллипсы и параболы, то изгибалось волнами, острыми или покатыми, походившими на горные пики или морские валы под легким ветром. Эта пляска и сопровождавший ее тихий рокочущий гул завораживали; движения, временами плавные, временами – стремительные и угрожающие, не позволяли предвидеть, откуда и как будет нанесен удар. А их в арсенале Каа насчитывалось немало! Коронным являлся выпад головой, сокрушительный хук, способный проломить ребра; но были и боковые удары, и обвивы, и подсечки спиной либо хвостом, а также хитрые подножки, сопровождаемые столь могучими толчками, что Дик прямо-таки взмывал в воздух. Словом, в схватке Каа стоил дюжины Цоров и Цохани взятых вместе, поэтому пару-другую отметин на его боках уже полагалось считать победой.
Мерный рокот сменился более высоким и резким звуком.
То был явный вызов, и Дик, как положено воину-тай, в свой черед приступил к Ритуалу Оскорблений. Губы его растянулись в пренебрежительной усмешке, пальцы левой руки зашевелились, в правой свистнула плеть. Еще в этот момент полагалось хлопнуть себя ладонями по ягодицам или показать из-под колена кулак, но на подобные обидные жесты рук у Дика уже не хватало. И потому он перешел к словесным оскорблениям.
– Ты, травяной червяк! Я отсеку твои уши и брошу их крысам! А пальцы твои будут гнить в выгребной яме!
Конечно, у Каа не имелось ни пальцев, ни ушей – во всяком случае, таких, какие можно было бы отрезать и швырнуть в крысиную нору. Однако Ритуал требовал непременного упоминания о пальцах и ушах, так что Дику приходилось следовать общепринятым канонам. За четыре года жизни в Чимаре он постиг, что сей обычай, как и другие традиции тайят, отнюдь не являлся пустой прихотью. Местные аборигены были сугубыми рационалистами, не обожествляли ни ветров, ни гор, ни звезд, ни солнца, не приносили жертв и не имели понятий о молитвах, загробном мире и отпущении грехов – как и о всемогущих существах вроде злого дьявола и доброго бога. Религия заменялась у них Ритуалами, определявшими правила Почитания Предков, Представлений и Приветствий, Празднеств, Поединков и Битв – и, разумеется, Оскорблений. Во всем этом, однако, не было ничего мистического, трансцендентного или колдовского. Предков почитали оттого, что всякому живому человеку приятно сознавать, что о нем вспомнят после смерти; Песни Представления, Прощальные Дары и Шнур Доблести служили напоминанием о родословной и свершенных воином подвигах; Ритуал Цамни определял правила игр и всевозможных искусств вроде плетения циновок и кузнечного ремесла; своим Ритуалам подчинялись сражения и схватки, празднества и оплакивание погибших, семейная жизнь и тонкие связи, объединявшие человека и животных-друзей. Оскорбительным телодвижениям и словам отводилось важное место в этом неписаном кодексе – таким путем противника лишали уверенности либо приводили в ярость. Кроме того, реакция на обиду и угрозу могла многое поведать о темпераменте воина, о его характере, выдержке и упорстве. Впрочем, все это относилось к людям, а не к питонам пятиметровой длины.
Дик, однако, продолжал изощряться в оскорблениях.
– Зеленая падаль! Скоро твой позвоночник повиснет на моем Шнуре Доблести!
Я сокрушу твои ребра, пробью череп, выдеру зубы, набью шкуру гнилой травой! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб ты лишился всех пальцев! Пусть высохнет кровь на твоих клыках! Пусть…
Каа сделал стремительный выпад, Дик отскочил, его ремень впустую свистнул в воздухе, гепарды в волнении взвыли. Новая атака! Дик опять промазал, тогда как жесткая змеиная чешуя прочертила алый след над его коленом. Ши заскулил – судя по всему, он являлся болельщиком Дика; Шу, торжествующе встопорщив усы, поскреб задней лапой живот. Огромный питон поднял верхнюю часть тулова над травой, согнул шею, уподобившись знаку интеграла, и уставился на противника холодным завораживающим взглядом.
Удар! Дик подпрыгнул, живая зеленая колонна мелькнула под ногами, кончик хвоста задел щиколотку.
– Чтоб не дожить тебе до дневного имени. Мокрица! – выругался он.
Но Каа оставался бесстрастен; такие проклятия его, само собой, не задевали. Если же говорить о людях, а не о змеях, то утреннее имя человек обретал в возрасте пяти-шести лет, и давали его старшие родичи, а до того малыш звался просто одним из первых или вторых сыновей. Дневное имя подросток получал от Учителя – к примеру, Дик был назван Две Руки и с именем этим мог прожить до старости, если будет сопутствовать ему боевая удача. Достигнув же преклонных лет, он удостоится права избрать вечернее имя, с коим всякий воин-тай отправлялся в Погребальные Пещеры, оставив родичам Прощальные Дары. Каа, друживший еще с дедом Чочинги, мог бы похвастать целым набором вечерних имен, ибо век его был долог, как тени высочайших вершин Тисуйю-Амата. А посему он не обиделся на глупого человечьего детеныша, но лишь свернул тело упругой восьмеркой, приоткрыл пасть с внушительными клыками и ринулся в новую атаку.
На сей раз удача Дика не обошла – питон промазал, зато ремешок оставил четкую белую отметину на его хребтине, в полутора метрах от головы. Ши и Шу разом взвыли: один – горестно, другой – с явным торжеством. Но в следующую секунду их вопли перекрыло хриплое грозное рычание, и Дик, обернувшись, с ужасом увидел, как из колючих багровых зарослей вылезает саблезуб.
Вероятно, он охотился там на крыс – его морда, похожая на кабанью, была перемазана алым, а с клыков, длиной в ладонь и загнутых книзу, тоже срывались красные капли. Жесткая щетина за ушами стояла дыбом, крохотные глазки злобно сверкали, и под нижней челюстью, уродливой, точно проржавевшая крышка сундука, свисали сосульки вязкой желтоватой слюны. Хоть Дик и не встречался прежде с подобными тварями, но эти угрожающие симптомы были вполне понятны: голодный и злой кабан мог впасть в яростное неистовство, когда нет различий меж понятиями “пища” и “враг”. Пожалуй, и в таком состоянии его удалось бы отпугнуть “вопилкой”, но кто же берет с собой “вопилку”, отправляясь к водопадам? Только не Дик Саймон, Тень Ветра! Впрочем, здесь, почти у самого селения, не было никаких опасных тварей…
Однако саблезуб на мираж никак не походил, и не было сомнений, что за пару минут он стопчет и самого Дика, и обоих гепардов. От такого чудища не убежишь! На вид кабан отличался массивностью и грузностью, но мог потягаться в проворстве с шестиногими скакунами – само собой, на ровном месте, поскольку в зарослях скакун ему и вовсе не соперник. Так что вся надежда была на Каа, хоть в сравнении с саблезубом он принадлежал другой весовой категории – тянул килограммов на сто пятьдесят, а кабан – на добрых шесть центнеров. И выглядел несокрушимым, словно танк.
Все эти мысли молниеносно промелькнули в голове Дика, а в следующее мгновение он уже стоял в боевой позиции, согнув спину и напружинив ноги. Нож, его единственное оружие, был плохой защитой от саблезуба и никак не мог заменить ни большого копья цухидо, ни тяжкой секиры томо, коими полагалось сражаться с таким чудовищем. С другой стороны, битва могла вестись без правил, ибо саблезуба не охранял закон Кровной Связи. Если навалиться всей компанией…
Они навалились. Не успел кабан выскочить из зарослей, как Шу и Ши повисли у него на задних ногах, а Каа, прекративший свои танцы, нанес сильный удар в бок, покачнувший саблезуба. Нож Дика прочертил кровавую полосу по жесткой шкуре, но атака была такой стремительной, что всадить клинок поглубже ему не удалось.
Дик отскочил. Гепарды тоже прыгнули в разные стороны. Зрачки их мерцали боевым огнем, хвосты были задраны вверх, но из разверстых пастей не вырывалось ни звука – игры кончились, начался бой, а в бою полагалось хранить молчание. Каа застыл, свернувшись широким кольцом в траве его голова чуть заметно раскачивалась, будто питон выбирал, куда нанести новый удар.
От рева разъяренной бестии у Дика заложило в ушах. Зверь поводил огромной головой, из-под широких когтей-копыт летели комья земли, пропитанная кровью слюна свисала с губ. Он явно не мог решиться, кого же терзать сначала – то ли наглого человечка с ножом, то ли зубастых проныр-гепардов, то ли огромную змею, чьи удары были посерьезней зубов и ножа. Правда, и эти удары не мнились саблезубу столь уж опасными – его ребер, будто вырубленных из камня, питон проломить не мог.
Однако Каа все же попробовал, нацелив новый удар под самое ухо. Нос у него был крепкий, но череп врага – еще прочней; и Дик в свой черед убедился в этом, пытаясь вонзить лезвие меж крохотных, пылавших бешенством глазок. Ши висел слева, на средней ноге кабана, Шу – справа, на задней, а питон, слегка ошеломленный своим последним выпадом, подсек передние. Совместными усилиями они свалили противника, но тот с гневным ревом взбрыкнул, мотнул головой, страшные челюсти лязгнули у самого запястья Дика, а через мгновение мальчик уже парил в небесах, подброшенный страшным ударом.
Дыхание у него пресеклось, руки и ноги одеревенели. Он решил, что умирает; вершины недалеких скал вертелись перед ним, а еще выше, в небесной голубизне, отплясывало огненную сарабанду солнце. Казалось, прошла целая минута, пока ему удалось вздохнуть, пока мир перестал дрожать и кружиться, вновь сделавшись устойчивым и прочным. Всхлипнув, Дик приземлился на ноги и машинально вытер нос – боль в боку терзала раскаленными клещами, по щекам текли слезы. Он знал, что не должен плакать, ибо Учитель Чочинга говорил в своих наставлениях так: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза. Но должен он оплакивать только павших друзей и родичей, а не свои обиды и раны.
Друзья и родичи – то бишь Каа с двумя гепардами – были еще живыми, а потому Дик закусил губу и пощупал справа, под мышкой и пониже. Ребра оказались в целости, но под ними наливался багрово-сизым цветом чудовищный синяк, и вид его странным образом успокоил Дика. В былые годы тетка Флори лечила этакое наложением серебряной монетки, но здесь понадобился бы целый поднос – и одна мысль об этом подносе, полном льда и приятно холодящем, придавала бодрости. Дик покосился на саблезуба, перед мордой коего, отвлекая, метались Шу и Ши, пробормотал: “Ну, тварь, держись!…” – и начал отыскивать взглядом Каа.
Питон смотрел на него вопросительно, ожидая команды, точно в их пестрой компании именно Дик был старшим и от его решения зависело, лягут ли они костьми на этом зеленом лугу или вернутся домой с победой и честью. Глаза у Каа тускло мерцали, пасть приоткрылась, а перед ней метался узкий и длинный язык, будто змей хотел прошептать: вспомни!… Вспомни, что не клинок в руке, а я – главное твое оружие! Я, Каа! Я, могучий и стремительный! Я, живое копье и прочный аркан! Вспомни о том и скажи, что делать! Он вспомнил.
Губы Дика сложились трубочкой, раздался резкий повелительный свист – один из многих приказов, каким обучал его Наставник, – и в тот же миг они с питоном ринулись к кабану. Теперь Каа не старался ударить; быстро скользнув в траве, он обхватил хвостом средние ноги саблезуба, а клыками вцепился в складку на отвисающем животе. Новый свист, и челюсти гепардов сомкнулись у зверя на ушах, когти впились в толстую, заросшую бурой щетиной кожу; кабан яростно мотнул головой, но сбросить эти живые капканы не смог.
Дик Саймон по прозвищу Две Руки, воин из клана Теней Ветра, уже сжимал коленями его шею, заносил широкий длинный нож – и ярость пела в его душе, холодная ярость бойца, впавшего в транс цехара. Ярость, как утверждал Учитель, скует из воды топор, свяжет из травы копье, и отец говорил о том же, хоть и совсем другими словами – про биохимию, гормоны и адреналин. Слова были разными, а суть – единой, и сводилась она к тому, что всякое чувство полезно, если умеешь им управлять, если ты господин, а не раб своего гнева.
Дик помнил от этом – памятью тела, не разума. И оттого ярость не кружила ему головы, а удесятеряла силы, текла, как положено, от плеч к пальцам, переливалась в рукоять ножа, горячим потоком струилась по клинку. В этот миг, растянутый магией цехара, он ощущал и видел все: скрученное восьмеркой тело змеи, сковавшей саблезуба, бешеный высверк кабаньих зрачков, смертельную мощь челюстей, готовых сомкнуться на брюхе Шу, и стиснутый меж коленями горб каменных мышц. Эта живая броня прикрывала шейные позвонки, столь же каменно-твердые и прочные, соединенные упругими дисками хрящей, – панцирь, прятавший нить жизни, такой же хрупкой и уязвимой, как у любого живого существа. Теперь Дик знал, куда ему нужно нанести удар.
Нож опустился, проткнул толстую кожу загривка, прорезал плоть, преодолел пружинистое сопротивление хрящей – прочных, твердых, но уступивших гневному напору стали. Дик почувствовал, как содрогнулось тело саблезуба, и в ту же-секунду, будто нож разрушил магическое заклятие, возобновился стремительный бег времени. А его оставалось мало – ровно столько, чтоб убраться от этой полумертвой туши, не погубив ни себя, ни гепардов, ни древнего змея Каа. Он знал, что эти трое сейчас повинуются ему и без команды не отпустят кабана – так и будут держать, пока тот не растопчет их в предсмертной агонии. У друзей-животных были свои понятия о жизни, о смерти и долге перед человеком.
Пронзительно свистнув, Дик прыгнул – вверх и в сторону, перекувырнулся, встал на ноги. Кабан с протяжным ревом бил копытами в землю, оседая на круп, но Каа уже выскользнул из-под массивного тяжелого тела; раскачиваясь на хвосте, он холодно разглядывал умирающего врага. Ши, победно завывая, кругами носился в траве, а Шу зализывал царапину на брюхе – видать, свел-таки знакомство с пастью саблезуба. Дик подошел к нему, присел, раздвинул густой подшерсток и убедился, что знакомство оказалось не слишком близким. Шу облизал ему потный лоб шершавым жарким языком.
– Ты хороший парень, – сказал Дик, – и доблестно сражался. Пусть когти твои будут остры, зубы – крепки, а пасть всегда полна мяса.
При упоминании о мясе Шу воодушевился и лизнул Дика в нос. Ревнивый Ши, прекратив выписывать в траве пируэты, положил морду на плечо мальчика, потерся о щеку и взвизгнул, требуя своей доли похвал. Дик произнес нужные слова – не оттого, что так диктовалось Ритуалом Кровной Связи, но из любви и уважения. Впрочем, уважение было основой любого Ритуала, и даже оскорбляя врага – достойного врага, а не хищную тварь вроде саблезуба, – полагалось не забывать об этом.
Дик повернулся к неподвижной чудовищной туше кабана. Зрачки зверя остекленели, шерсть на загривке опала, и огромные клыки длиной в ладонь казались теперь совсем нестрашными – так, просто два заостренных желтоватых колышка, торчащих среди кровавой пены. Дик шагнул к сокрушенному им гиганту, но Ши и Шу, панически взвыв, заступили путь. Долг их был еще не выполнен, и оба гепарда минут пять трепали уши кабана, покусывали рыло и принюхивались, пока не убедились, что зверь мертв. Только тогда Дик был допущен к своей добыче и к своему клинку.
Он с усилием вытащил нож, осмотрел его и двумя резкими сильными ударами отсек кабаньи уши. Это входило в победный ритуал, являясь одновременно напоминанием победителю, призывом к осторожности и благоразумию. Осторожность и хитрость значили не меньше, чем отвага и телесная мощь; недаром многие из поучений Чочинги начинались со слов – побереги свои уши. Но саблезуб, вероятно, не имел такого мудрого Наставника, как Чочинга Крепкорукий, и теперь ему предстояло расстаться не только с ушами. Ибо Учитель говорил: отрезав врагу уши, не забудь про печень.
Печень Дику была не нужна, он понимал это высказывание в переносном смысле, а потому, найдя увесистый булыжник, принялся вышибать саблезубу клыки. Каа следил за ним крохотными блестящими глазками, и никто не мог бы сказать, чего в них больше – одобрения или насмешки. Он был древним существом, слишком умудренным жизнью и слишком гордым, чтобы ластиться или выпрашивать похвалу, как непоседливые Шу и Ши. Дик знал об этом.
– Ты прости, – негромко сказал он питону, орудуя своим булыжником, – прости, что я обзывал тебя травяным червем. Так полагается перед схваткой, понимаешь? На самом же деле ты – великий боец! И если б не твоя помощь, я бы сегодня лишился печени. – Тут он низко склонил голову и добавил ритуальные пожелания:
– Да будут прочными твои зубы и целыми – уши! Пусть голос твой летит до Небесного Света, и пусть расстанешься ты с жизнью в самый прекрасный из дней, какие сияют над Тисуйю-Аматом!
Каа довольно заурчал и обнял хвостом ноги Дика.
Возвращались они верхним путем, ибо Дику захотелось наведаться в один приятный уголок повыше в скалах, где водопадные струи продолбили глубокую выемку среди гранитных плит. Очутившись в этой природной ванне, он с облегчением вздохнул: его синяк под действием холода уже не горел огнем, а лишь напоминал о себе тупой ноющей болью. Вскоре и она затихла – поток, струившийся с горных вершин, был целебным, врачующим в равной степени недуги тела и души. Последнему способствовал прекрасный вид – на Чимару, млевшую под жарким солнцем, на озеро, таинственно мерцавшее внизу, на лес, что изумрудным кольцом обнимал синие воды и тянулся на запад, до Миссисипи и Днепра, до Правобережья и шумных земных городов, казавшихся Дику теперь миражами или сном далекого детства.
Вблизи ревущих яростных вод тело мальчика охватила приятная прохлада. Зрелище казалось ему изумительным: за спиной, на широком уступе, лежал поселок, а впереди грохотал тысячеструйный водопад, прыгал с утеса на утес, рычал и бесновался, порождая мириады дрожащих призрачных радуг. Пожалуй, в ширину он был не меньше, чем Днепр у Развилки, и всякий человек, потрясенный его гигантской мощью, счел бы поток неодолимым. Всякий, только не Дик и не мальчишки из Чимары; уж им-то хорошо были известны все тропки, ведущие на другую сторону и скрытые от чужих глаз туманной завесой воды. Эта дорога была весьма опасной, так как приходилось пробираться по скользким камням, но Дик одолевал ее не впервые и не испытывал тревоги.
Вступив на знакомую тропу, он вскоре скрылся под грохочущей водной завесой. Теперь справа от него шла мокрая черная скала, слева и сверху выгибался широкой стеклянистой аркой водопад; солнце, просвечивающее сквозь воду, казалось расплывчатым розовым диском. Здесь было не жарко – водопад, рожденный ледником, нес с собой знобящий холод горной вершины. Снег на высоких пиках Тисуйю не таял, ибо уходили они к самым небесам, а отчетливой смены сезонов на Тайяхате не наблюдалось – планетарная ось была почти перпендикулярна экватору.
Половину лиги меж каменной и водной стенами Дик одолел минут за тридцать. Дальше начиналась луговина с короткой густой травой, сменявшейся кое-где завалами гранитных глыб. Округлые торчали будто щиты, гигантских, черепах, плоские тянулись серыми языками-потоками, а ребристые напоминали спинные гребни неведомых чудищ, задремавших на солнце, но готовых в любой момент вскочить и разинуть клыкастые жаркие пасти. Среди камней торчал багровый колючий кустарник, каким обсаживали в Чимаре загоны для скакунов, но здесь, неухоженный и дикий, он служил убежищем для змей и клыкастых крыс. Крыс, тварей наглых и неприятных, Дик не боялся, но змеи, особенно ядовитые, внушали ему почтение. И потому он устремился вверх, к скалам, стараясь держаться подальше от темно-красных узловатых кустов.
Ему удалось преодолеть луговину, когда за спиной, едва различимые за ревом воды, послышались тявканье и азартное рычание. Дик проскользнул в извилистую трещину меж двух валунов, пал на землю, отдышался и осторожно приподнял голову. Вдалеке, среди зеленой травы, подпрыгивали два желто-багряных шарика, а за ними струилась изумрудная полоска, точно подгоняя их или пытаясь настичь.
Удача! Редкостная удача! Гепарды Учителя, озорные Шу и Ши, увязались за питоном, и можно было прозакладывать оба уха и все десять пальцев, что они от Каа не отстанут. А значит, хитрый старый змей не подкрадется невидимым, не свалится вдруг со скалы, не промелькнет изумрудной молнией среди трав, не врежется носом в ребра… Ох уж этот нос! Один его удар – и схватку можно считать проигранной! Если дело дойдет до схватки… Лучше бы перехитрить Каа и спрятаться понадежней… Как полагается Тени Ветра, невидимой, неслышной и неощутимой…
Почесывая пальцами левой ноги икру правой, Дик в который раз стал размышлять об изумрудном Каа и прочих шестиногих и шестилапых обитателях Чимары. Все они – и скакуны с ветвистыми рогами, и быстрые гепарды, и охотничьи либо посыльные орлы, и питоны, и алые певуны с золотистой грудкой, и медоносные птицы, – все они проходили по разряду животных-друзей, соединенных с человеком Ритуалом Кровной Связи. Это значило, что на них нельзя охотиться и что они имеют законное право жить в поселке либо окрест него, на деревьях, в загонах или прямо в хижинах. Но они не считались человеческими слугами и помощниками, как гепарды Правобережья, в городах и на фермах землян; для народа тайят они были равноправными партнерами, столь же Разумными – на свой, разумеется, манер, – как и сами люди, животные стерегли и охраняли, несли послания или груз, делились целебным медом, яйцами и шерстью, а человеку полагалось любить их и защищать, лелеять и холить. Отец, называвший эти отношения эквивалентным симбиозом, говорил, что тайят не отделяют себя от природы и животного мира и не числят людей владыками мироздания. Для них все живые существа были равны; иное дело, что одних считали друзьями, а других – врагами. Враги, медведи и кайманы, крысы и жабы, грифоны и двадцать видов хищных всеядных кабанов, являлись законной добычей, с которой можно было содрать шкуру и снять мясо с костей. Или отрезать уши, если речь шла о человеке из враждебного клана.
Внезапно Дик привстал и выглянул из своего убежища, напряженно всматриваясь в траву. Шу и Ши, вынюхивая его след, метались посередине луговины, от одних колючих зарослей к другим, а изумрудная полоска в точности повторяла их движения. Как привязанная! А такого быть не могло! Каа, обладавший тонким нюхом, скорее полз бы впереди… Да и двигался он побыстрей гепардов… Он был великим бойцом, этот Каа, умудренным годами, хитрым и многоопытным, совсем не похожим на легкомысленных Шу и Ши. К тому же его опыт и хитрость складывались с хитростью и опытом Учителя, что приводило к самым невероятным результатам. И сейчас Дик уверился, что за хвостами Шу и Ши волочится сухая змеиная кожа, наверняка привязанная Чочингой, а сам Каа – пять метров стальных мышц, два зорких глаза плюс нос-кувалда – затаился где-то поблизости. Быть может, за его спиной!
Если так, прятаться не имело смысла. Сообразив это, Дик привстал, задумчиво поскреб коленку и огляделся, составляя в уме диспозицию грядущей схватки. Пожалуй, стоит дать бой во-он у тех камней, поросших багряными колючками… Кусты прикроют спину, так что Каа придется танцевать перед ним, а не вокруг… И солнце будет светить в затылок, а не в глаза… К тому же можно отступить в кустики и передохнуть, если пляски Каа затянутся…
Он поднялся, отцепил тонкий метровый ремешок, привязанный к ножнам, и размотал его. Эта плетка была единственным оружием, какое допускалось в предстоящем поединке. Собственно, даже и не оружием, а чем-то вроде кисточки с краской – кончик ремня покрывал липкий белый порошок, оставлявший на змеиной чешуе заметные отметины. Для этого, конечно, приходилось хлестать со всей силы.
Раскрутив ремень над головой. Дик с боевым воплем выскочил из расщелины и устремился к заветным кустам. Еще на бегу он заметил, что верхушки колючек подрагивают, будто в зарослях возится стая клыкастых крыс, но это его не смутило. Крысами займутся Шу и Ши; да и вряд ли хоть одна высунет хвост из кустов, пока гепарды рядом.
Он занял боевую позицию спиной к камням и солнцу и вновь завопил – громко, вызывающе. Гепарды, золотисто-желтые, в багровых разводах, устремились к нему, волоча за собой сухую змеиную шкурку, а в стороне, метрах в тридцати, возникла над травами широкая морда Каа. Убедившись, что хитрость уже ни к чему, он перестал прятаться, выгнул туловище двумя высокими горбами и словно перетек, перелился по земле. Секунда – и блестящие змеиные кольца уже свиваются и развиваются в шести шагах от Дика, а воздух полон негромким шелестящим гулом. В отличие от земных питонов, Каа в такие моменты не шипел и не свистел, а как бы рокотал, испуская звук, подобный шуму летящего вертолета.
Примчавшиеся вслед за ним гепарды сели, вывалив розовые языки, и приготовились наслаждаться зрелищем. Ши, с алой маской вокруг глаз, изогнулся и лязгнул зубами, содрав с хвоста травяную бечевку; Шу избавился от привязи, наступив на нее лапой. Сидя, звери напоминали земных кенгуру: четыре пары задних ног скрылись в траве, а передние были аккуратно сложены вдоль оранжевого брюшка.
Каа, не обращая на них внимания, танцевал; его крохотные зоркие глазки были прикованы к Дику. Огромное туловище питона то вздымалось под углом вверх подобно нацеленному в небо копью, то выписывало восьмерки, изящные эллипсы и параболы, то изгибалось волнами, острыми или покатыми, походившими на горные пики или морские валы под легким ветром. Эта пляска и сопровождавший ее тихий рокочущий гул завораживали; движения, временами плавные, временами – стремительные и угрожающие, не позволяли предвидеть, откуда и как будет нанесен удар. А их в арсенале Каа насчитывалось немало! Коронным являлся выпад головой, сокрушительный хук, способный проломить ребра; но были и боковые удары, и обвивы, и подсечки спиной либо хвостом, а также хитрые подножки, сопровождаемые столь могучими толчками, что Дик прямо-таки взмывал в воздух. Словом, в схватке Каа стоил дюжины Цоров и Цохани взятых вместе, поэтому пару-другую отметин на его боках уже полагалось считать победой.
Мерный рокот сменился более высоким и резким звуком.
То был явный вызов, и Дик, как положено воину-тай, в свой черед приступил к Ритуалу Оскорблений. Губы его растянулись в пренебрежительной усмешке, пальцы левой руки зашевелились, в правой свистнула плеть. Еще в этот момент полагалось хлопнуть себя ладонями по ягодицам или показать из-под колена кулак, но на подобные обидные жесты рук у Дика уже не хватало. И потому он перешел к словесным оскорблениям.
– Ты, травяной червяк! Я отсеку твои уши и брошу их крысам! А пальцы твои будут гнить в выгребной яме!
Конечно, у Каа не имелось ни пальцев, ни ушей – во всяком случае, таких, какие можно было бы отрезать и швырнуть в крысиную нору. Однако Ритуал требовал непременного упоминания о пальцах и ушах, так что Дику приходилось следовать общепринятым канонам. За четыре года жизни в Чимаре он постиг, что сей обычай, как и другие традиции тайят, отнюдь не являлся пустой прихотью. Местные аборигены были сугубыми рационалистами, не обожествляли ни ветров, ни гор, ни звезд, ни солнца, не приносили жертв и не имели понятий о молитвах, загробном мире и отпущении грехов – как и о всемогущих существах вроде злого дьявола и доброго бога. Религия заменялась у них Ритуалами, определявшими правила Почитания Предков, Представлений и Приветствий, Празднеств, Поединков и Битв – и, разумеется, Оскорблений. Во всем этом, однако, не было ничего мистического, трансцендентного или колдовского. Предков почитали оттого, что всякому живому человеку приятно сознавать, что о нем вспомнят после смерти; Песни Представления, Прощальные Дары и Шнур Доблести служили напоминанием о родословной и свершенных воином подвигах; Ритуал Цамни определял правила игр и всевозможных искусств вроде плетения циновок и кузнечного ремесла; своим Ритуалам подчинялись сражения и схватки, празднества и оплакивание погибших, семейная жизнь и тонкие связи, объединявшие человека и животных-друзей. Оскорбительным телодвижениям и словам отводилось важное место в этом неписаном кодексе – таким путем противника лишали уверенности либо приводили в ярость. Кроме того, реакция на обиду и угрозу могла многое поведать о темпераменте воина, о его характере, выдержке и упорстве. Впрочем, все это относилось к людям, а не к питонам пятиметровой длины.
Дик, однако, продолжал изощряться в оскорблениях.
– Зеленая падаль! Скоро твой позвоночник повиснет на моем Шнуре Доблести!
Я сокрушу твои ребра, пробью череп, выдеру зубы, набью шкуру гнилой травой! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб ты лишился всех пальцев! Пусть высохнет кровь на твоих клыках! Пусть…
Каа сделал стремительный выпад, Дик отскочил, его ремень впустую свистнул в воздухе, гепарды в волнении взвыли. Новая атака! Дик опять промазал, тогда как жесткая змеиная чешуя прочертила алый след над его коленом. Ши заскулил – судя по всему, он являлся болельщиком Дика; Шу, торжествующе встопорщив усы, поскреб задней лапой живот. Огромный питон поднял верхнюю часть тулова над травой, согнул шею, уподобившись знаку интеграла, и уставился на противника холодным завораживающим взглядом.
Удар! Дик подпрыгнул, живая зеленая колонна мелькнула под ногами, кончик хвоста задел щиколотку.
– Чтоб не дожить тебе до дневного имени. Мокрица! – выругался он.
Но Каа оставался бесстрастен; такие проклятия его, само собой, не задевали. Если же говорить о людях, а не о змеях, то утреннее имя человек обретал в возрасте пяти-шести лет, и давали его старшие родичи, а до того малыш звался просто одним из первых или вторых сыновей. Дневное имя подросток получал от Учителя – к примеру, Дик был назван Две Руки и с именем этим мог прожить до старости, если будет сопутствовать ему боевая удача. Достигнув же преклонных лет, он удостоится права избрать вечернее имя, с коим всякий воин-тай отправлялся в Погребальные Пещеры, оставив родичам Прощальные Дары. Каа, друживший еще с дедом Чочинги, мог бы похвастать целым набором вечерних имен, ибо век его был долог, как тени высочайших вершин Тисуйю-Амата. А посему он не обиделся на глупого человечьего детеныша, но лишь свернул тело упругой восьмеркой, приоткрыл пасть с внушительными клыками и ринулся в новую атаку.
На сей раз удача Дика не обошла – питон промазал, зато ремешок оставил четкую белую отметину на его хребтине, в полутора метрах от головы. Ши и Шу разом взвыли: один – горестно, другой – с явным торжеством. Но в следующую секунду их вопли перекрыло хриплое грозное рычание, и Дик, обернувшись, с ужасом увидел, как из колючих багровых зарослей вылезает саблезуб.
Вероятно, он охотился там на крыс – его морда, похожая на кабанью, была перемазана алым, а с клыков, длиной в ладонь и загнутых книзу, тоже срывались красные капли. Жесткая щетина за ушами стояла дыбом, крохотные глазки злобно сверкали, и под нижней челюстью, уродливой, точно проржавевшая крышка сундука, свисали сосульки вязкой желтоватой слюны. Хоть Дик и не встречался прежде с подобными тварями, но эти угрожающие симптомы были вполне понятны: голодный и злой кабан мог впасть в яростное неистовство, когда нет различий меж понятиями “пища” и “враг”. Пожалуй, и в таком состоянии его удалось бы отпугнуть “вопилкой”, но кто же берет с собой “вопилку”, отправляясь к водопадам? Только не Дик Саймон, Тень Ветра! Впрочем, здесь, почти у самого селения, не было никаких опасных тварей…
Однако саблезуб на мираж никак не походил, и не было сомнений, что за пару минут он стопчет и самого Дика, и обоих гепардов. От такого чудища не убежишь! На вид кабан отличался массивностью и грузностью, но мог потягаться в проворстве с шестиногими скакунами – само собой, на ровном месте, поскольку в зарослях скакун ему и вовсе не соперник. Так что вся надежда была на Каа, хоть в сравнении с саблезубом он принадлежал другой весовой категории – тянул килограммов на сто пятьдесят, а кабан – на добрых шесть центнеров. И выглядел несокрушимым, словно танк.
Все эти мысли молниеносно промелькнули в голове Дика, а в следующее мгновение он уже стоял в боевой позиции, согнув спину и напружинив ноги. Нож, его единственное оружие, был плохой защитой от саблезуба и никак не мог заменить ни большого копья цухидо, ни тяжкой секиры томо, коими полагалось сражаться с таким чудовищем. С другой стороны, битва могла вестись без правил, ибо саблезуба не охранял закон Кровной Связи. Если навалиться всей компанией…
Они навалились. Не успел кабан выскочить из зарослей, как Шу и Ши повисли у него на задних ногах, а Каа, прекративший свои танцы, нанес сильный удар в бок, покачнувший саблезуба. Нож Дика прочертил кровавую полосу по жесткой шкуре, но атака была такой стремительной, что всадить клинок поглубже ему не удалось.
Дик отскочил. Гепарды тоже прыгнули в разные стороны. Зрачки их мерцали боевым огнем, хвосты были задраны вверх, но из разверстых пастей не вырывалось ни звука – игры кончились, начался бой, а в бою полагалось хранить молчание. Каа застыл, свернувшись широким кольцом в траве его голова чуть заметно раскачивалась, будто питон выбирал, куда нанести новый удар.
От рева разъяренной бестии у Дика заложило в ушах. Зверь поводил огромной головой, из-под широких когтей-копыт летели комья земли, пропитанная кровью слюна свисала с губ. Он явно не мог решиться, кого же терзать сначала – то ли наглого человечка с ножом, то ли зубастых проныр-гепардов, то ли огромную змею, чьи удары были посерьезней зубов и ножа. Правда, и эти удары не мнились саблезубу столь уж опасными – его ребер, будто вырубленных из камня, питон проломить не мог.
Однако Каа все же попробовал, нацелив новый удар под самое ухо. Нос у него был крепкий, но череп врага – еще прочней; и Дик в свой черед убедился в этом, пытаясь вонзить лезвие меж крохотных, пылавших бешенством глазок. Ши висел слева, на средней ноге кабана, Шу – справа, на задней, а питон, слегка ошеломленный своим последним выпадом, подсек передние. Совместными усилиями они свалили противника, но тот с гневным ревом взбрыкнул, мотнул головой, страшные челюсти лязгнули у самого запястья Дика, а через мгновение мальчик уже парил в небесах, подброшенный страшным ударом.
Дыхание у него пресеклось, руки и ноги одеревенели. Он решил, что умирает; вершины недалеких скал вертелись перед ним, а еще выше, в небесной голубизне, отплясывало огненную сарабанду солнце. Казалось, прошла целая минута, пока ему удалось вздохнуть, пока мир перестал дрожать и кружиться, вновь сделавшись устойчивым и прочным. Всхлипнув, Дик приземлился на ноги и машинально вытер нос – боль в боку терзала раскаленными клещами, по щекам текли слезы. Он знал, что не должен плакать, ибо Учитель Чочинга говорил в своих наставлениях так: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза. Но должен он оплакивать только павших друзей и родичей, а не свои обиды и раны.
Друзья и родичи – то бишь Каа с двумя гепардами – были еще живыми, а потому Дик закусил губу и пощупал справа, под мышкой и пониже. Ребра оказались в целости, но под ними наливался багрово-сизым цветом чудовищный синяк, и вид его странным образом успокоил Дика. В былые годы тетка Флори лечила этакое наложением серебряной монетки, но здесь понадобился бы целый поднос – и одна мысль об этом подносе, полном льда и приятно холодящем, придавала бодрости. Дик покосился на саблезуба, перед мордой коего, отвлекая, метались Шу и Ши, пробормотал: “Ну, тварь, держись!…” – и начал отыскивать взглядом Каа.
Питон смотрел на него вопросительно, ожидая команды, точно в их пестрой компании именно Дик был старшим и от его решения зависело, лягут ли они костьми на этом зеленом лугу или вернутся домой с победой и честью. Глаза у Каа тускло мерцали, пасть приоткрылась, а перед ней метался узкий и длинный язык, будто змей хотел прошептать: вспомни!… Вспомни, что не клинок в руке, а я – главное твое оружие! Я, Каа! Я, могучий и стремительный! Я, живое копье и прочный аркан! Вспомни о том и скажи, что делать! Он вспомнил.
Губы Дика сложились трубочкой, раздался резкий повелительный свист – один из многих приказов, каким обучал его Наставник, – и в тот же миг они с питоном ринулись к кабану. Теперь Каа не старался ударить; быстро скользнув в траве, он обхватил хвостом средние ноги саблезуба, а клыками вцепился в складку на отвисающем животе. Новый свист, и челюсти гепардов сомкнулись у зверя на ушах, когти впились в толстую, заросшую бурой щетиной кожу; кабан яростно мотнул головой, но сбросить эти живые капканы не смог.
Дик Саймон по прозвищу Две Руки, воин из клана Теней Ветра, уже сжимал коленями его шею, заносил широкий длинный нож – и ярость пела в его душе, холодная ярость бойца, впавшего в транс цехара. Ярость, как утверждал Учитель, скует из воды топор, свяжет из травы копье, и отец говорил о том же, хоть и совсем другими словами – про биохимию, гормоны и адреналин. Слова были разными, а суть – единой, и сводилась она к тому, что всякое чувство полезно, если умеешь им управлять, если ты господин, а не раб своего гнева.
Дик помнил от этом – памятью тела, не разума. И оттого ярость не кружила ему головы, а удесятеряла силы, текла, как положено, от плеч к пальцам, переливалась в рукоять ножа, горячим потоком струилась по клинку. В этот миг, растянутый магией цехара, он ощущал и видел все: скрученное восьмеркой тело змеи, сковавшей саблезуба, бешеный высверк кабаньих зрачков, смертельную мощь челюстей, готовых сомкнуться на брюхе Шу, и стиснутый меж коленями горб каменных мышц. Эта живая броня прикрывала шейные позвонки, столь же каменно-твердые и прочные, соединенные упругими дисками хрящей, – панцирь, прятавший нить жизни, такой же хрупкой и уязвимой, как у любого живого существа. Теперь Дик знал, куда ему нужно нанести удар.
Нож опустился, проткнул толстую кожу загривка, прорезал плоть, преодолел пружинистое сопротивление хрящей – прочных, твердых, но уступивших гневному напору стали. Дик почувствовал, как содрогнулось тело саблезуба, и в ту же-секунду, будто нож разрушил магическое заклятие, возобновился стремительный бег времени. А его оставалось мало – ровно столько, чтоб убраться от этой полумертвой туши, не погубив ни себя, ни гепардов, ни древнего змея Каа. Он знал, что эти трое сейчас повинуются ему и без команды не отпустят кабана – так и будут держать, пока тот не растопчет их в предсмертной агонии. У друзей-животных были свои понятия о жизни, о смерти и долге перед человеком.
Пронзительно свистнув, Дик прыгнул – вверх и в сторону, перекувырнулся, встал на ноги. Кабан с протяжным ревом бил копытами в землю, оседая на круп, но Каа уже выскользнул из-под массивного тяжелого тела; раскачиваясь на хвосте, он холодно разглядывал умирающего врага. Ши, победно завывая, кругами носился в траве, а Шу зализывал царапину на брюхе – видать, свел-таки знакомство с пастью саблезуба. Дик подошел к нему, присел, раздвинул густой подшерсток и убедился, что знакомство оказалось не слишком близким. Шу облизал ему потный лоб шершавым жарким языком.
– Ты хороший парень, – сказал Дик, – и доблестно сражался. Пусть когти твои будут остры, зубы – крепки, а пасть всегда полна мяса.
При упоминании о мясе Шу воодушевился и лизнул Дика в нос. Ревнивый Ши, прекратив выписывать в траве пируэты, положил морду на плечо мальчика, потерся о щеку и взвизгнул, требуя своей доли похвал. Дик произнес нужные слова – не оттого, что так диктовалось Ритуалом Кровной Связи, но из любви и уважения. Впрочем, уважение было основой любого Ритуала, и даже оскорбляя врага – достойного врага, а не хищную тварь вроде саблезуба, – полагалось не забывать об этом.
Дик повернулся к неподвижной чудовищной туше кабана. Зрачки зверя остекленели, шерсть на загривке опала, и огромные клыки длиной в ладонь казались теперь совсем нестрашными – так, просто два заостренных желтоватых колышка, торчащих среди кровавой пены. Дик шагнул к сокрушенному им гиганту, но Ши и Шу, панически взвыв, заступили путь. Долг их был еще не выполнен, и оба гепарда минут пять трепали уши кабана, покусывали рыло и принюхивались, пока не убедились, что зверь мертв. Только тогда Дик был допущен к своей добыче и к своему клинку.
Он с усилием вытащил нож, осмотрел его и двумя резкими сильными ударами отсек кабаньи уши. Это входило в победный ритуал, являясь одновременно напоминанием победителю, призывом к осторожности и благоразумию. Осторожность и хитрость значили не меньше, чем отвага и телесная мощь; недаром многие из поучений Чочинги начинались со слов – побереги свои уши. Но саблезуб, вероятно, не имел такого мудрого Наставника, как Чочинга Крепкорукий, и теперь ему предстояло расстаться не только с ушами. Ибо Учитель говорил: отрезав врагу уши, не забудь про печень.
Печень Дику была не нужна, он понимал это высказывание в переносном смысле, а потому, найдя увесистый булыжник, принялся вышибать саблезубу клыки. Каа следил за ним крохотными блестящими глазками, и никто не мог бы сказать, чего в них больше – одобрения или насмешки. Он был древним существом, слишком умудренным жизнью и слишком гордым, чтобы ластиться или выпрашивать похвалу, как непоседливые Шу и Ши. Дик знал об этом.
– Ты прости, – негромко сказал он питону, орудуя своим булыжником, – прости, что я обзывал тебя травяным червем. Так полагается перед схваткой, понимаешь? На самом же деле ты – великий боец! И если б не твоя помощь, я бы сегодня лишился печени. – Тут он низко склонил голову и добавил ритуальные пожелания:
– Да будут прочными твои зубы и целыми – уши! Пусть голос твой летит до Небесного Света, и пусть расстанешься ты с жизнью в самый прекрасный из дней, какие сияют над Тисуйю-Аматом!
Каа довольно заурчал и обнял хвостом ноги Дика.
Возвращались они верхним путем, ибо Дику захотелось наведаться в один приятный уголок повыше в скалах, где водопадные струи продолбили глубокую выемку среди гранитных плит. Очутившись в этой природной ванне, он с облегчением вздохнул: его синяк под действием холода уже не горел огнем, а лишь напоминал о себе тупой ноющей болью. Вскоре и она затихла – поток, струившийся с горных вершин, был целебным, врачующим в равной степени недуги тела и души. Последнему способствовал прекрасный вид – на Чимару, млевшую под жарким солнцем, на озеро, таинственно мерцавшее внизу, на лес, что изумрудным кольцом обнимал синие воды и тянулся на запад, до Миссисипи и Днепра, до Правобережья и шумных земных городов, казавшихся Дику теперь миражами или сном далекого детства.