Страница:
«Звездный атлас», раздел «Планеты Солнечной системы»
Пейзаж был еще тот: кроваво-красные пески, торчавшие там и тут черные глыбы, мрачный сумрак и небеса, затянутые плотными серыми тучами. В зените, где висела одна из солярных станций, обогревающих планету, тучи слегка отливали пурпуром. Что до настоящего солнца, то на сей счет и намеков не было, хотя, по утверждению хронометра, утро давно миновало.
Песчаную равнину – или Заповедник-4, лежавший между гигантским каньоном Титониус Часма и горами Фарсиды,[20] – пересекала серебряная полоса дороги, абсолютно пустой, ибо любой марсианин в здравом уме и твердой памяти наземному транспорту предпочитал воздушный. Но Олаф Питер Карлос Тревельян-Красногорцев, прозванный Командором, не был жителем Марса. Это во-первых, а во-вторых, воздушным лайнером он мог добраться от Вавилона до базы «Олимп» минут за тридцать, что стало бы непростительной поспешностью. Нет, раз уж его отпуск прерван, то извольте подождать! Тем более что вызов, полученный из штаба Флота, не являлся срочным, а значит, нестись во весь опор не было нужды. И Командор, взяв наземный глайдер, поехал с неторопливостью, подобающей его должности и чину, – не гнал, не суетился, а делал примерно двести километров в час.
Однако к полудню, когда впереди уже замаячили склоны Фарсиды, он почувствовал утомление. Не по причине какой-либо затраты сил – машина не нуждалась в его заботах и шла на автопилоте, – а исключительно от тоски. Ландшафт, конечно, был унылый, несравнимый с зелеными Долинами Маринера[21] и улицами Вавилона, но угнетали не столько камни, сумрак и пески, сколько груз воспоминаний. Шесть месяцев назад Командор расстался с Линдой Карьялайнен, третьей своей супругой, расстался мирно, ибо Линда, добрая душа, была не из тех капризных дам, что устраивают сцены – тем более в присутствии детей. Она обладала массой достоинств: очарованием и редкой красотой, покладистым характером, веселым нравом, и к тому же была преданной женой и матерью. Клад, а не женщина! Настоящее сокровище! Командор ее очень любил и не мог представить поводов к разрыву. Правда, за семнадцать лет их брака он провел с семьей месяцев девять или десять, но это вполне простительно для боевого офицера. Долг, долг и еще раз долг! Казалось, Линда это понимает. Но в последнюю их ночь она пересчитала шрамы на теле Командора и, вздохнув, промолвила: «Хватит! Ты воюешь уже сорок лет… Хватит, дорогой!» Командор в ответ заметил, что война еще не кончилась и уходить в отставку рано – особенно сейчас, когда атаки дроми в районе Бетельгейзе грозят сломать оборонительные линии. «Война не похожа на жизнь, – сказала Линда. – Жизнь кончается, а война – нет». Затем она перебралась в другую спальню, оставив мужа в одиночестве. Утром, когда Командор прощался с детьми, она к нему не вышла.
Печальные воспоминания! Унылый вид равнины и хмурое небо усугубляли их, так что Командор, как сказано выше, ощущал усталость. Вернее, душевное томление, что настигает человека зрелых лет на переломе жизни, когда частица прошлого потеряна, а новое еще не найдено – и кто его знает, найдется ли вообще… Как большинству мужчин в такой момент, Командору захотелось подкрепиться.
Там, где плоский участок дороги переходил в змеящийся по склону серпантин, виднелась некая постройка. Сложили ее из базальтовых глыб (их в марсианской пустыне было что грязи в болоте), вывели низкую широкую трубу, а стены, на случай бурь и ураганов, усилили контрфорсами. Здание было одноэтажным, приземистым, словно прильнувший к земле каменный холм; над трубой вился дымок, и ветер раскачивал пластиковый щит на металлическом столбике. Что там написано, Командор не разглядел, но доверился инстинкту, шептавшему о всяких соблазнах, звоне стаканов и бульканье жидкости.
Инстинкт не ошибся. Притормозив, он прочитал на щите: «Бар «Чтоб вы сдохли» – и вылез из машины. Судя по названию, кабак обслуживали не роботы, а некое вполне живое существо, не питавшее особого почтения к клиентам. Командору это понравилось. Он был человеком известным, одним из тех героев, которых порождает долгая война, и привык к вниманию прессы, женщин и досужих почитателей. Но это казалось таким утомительным! А от вывески бара в марсианской пустыне веяло свежестью и новизной. Но не только – он уловил запахи пива, рома и тушеной говядины.
Ледяной ветер нес мелкую пыль, оседавшую на его мундире, на серебряных коммодорских «спиралях» и высоких башмаках. Пыль завивалась крохотными смерчами, лезла в нос и глаза, заставляя их слезиться. Темная каменная громада Фарсиды и дорога, что извивалась по склону, дрожали под плотным покрывалом туч, как если бы, сотрясая землю, пробудились все вулканы Марса. Вне кабины глайдера воздух был слишком холоден и сух и резал горло, словно в скафандре с дефектным блоком жизнеобеспечения. Командор чихнул и, бросив взгляд на вывеску, пробормотал: «Как бы и правда тут не сдохнуть…» Затем быстрым шагом направился к дверям.
За силовой завесой был темноватый и безлюдный зал с камином, в котором – о чудо! – горели настоящие дрова, распространяя аромат сосновой смолы и дыма. Камин находился по левую руку, и над ним, на полке, стояли горшки с марсианскими кактусами и лежало что-то длинное, поблескивающее то ли стеклом, то ли металлом. Справа размещались три деревянных стола с табуретами, а в глубине – стойка бара с пивным бочонком и батареей бутылей и фляг. Сбоку от бочонка торчала голова в бороде, усах и бакенбардах. Над крайним столом висел плакат, и Командор, приглядевшись, узнал Олафа Питера Карлоса Тревельяна-Красногорцева в скобе[22] и шлеме с откинутым забралом – таким, каким Олаф Питер был лет тридцать назад, во время службы на «Свирепом». Удивляться этому не приходилось – после схватки с дроми на пятой луне Карфагена он так прославился, что его портреты висели во всех кабаках от Земли до Ваала и Гондваны.
Хмыкнув, Командор уселся под плакатом, стряхнул с рукавов мундира пыль и сказал:
– Какое пойло тут дают?
– А чего надо? – откликнулась голова за стойкой.
– Рому. Что у тебя за ром?
– «Ночь огня» с Ваала. Еще тхарский есть, из пьяного гриба… Зовется «Потерянная невинность».
– Тащи «Невинность».
– А тебе не поплохеет? – осведомилась голова.
– Ты, пень лохматый, с кем говоришь?! – рявкнул Командор, приподнимаясь. Он выпрямился во весь рост, и галактическая спираль на его воротнике сверкнула тусклым серебром. – Ты, часом, не обознался? Ни с кем меня не перепутал? Ну-ка, шевели задницей и неси, что заказано! Живо!
– Святые марсианские угодники! Да ведь это… это… – Бармен вылез из-за стойки, прижимая к груди стакан и пузатую бутыль. – Ну и гость у меня! Никак адмирал пожаловал?
– Еще не адмирал. Вот выпью, и «спирали» сразу будут в звездах.
Опрокинув в глотку содержимое стакана, Командор крякнул и уставился на бармена. Старик-коротышка, борода по грудь, ни губ, ни ушей в волосах не видно, глазки маленькие, серые, кожа – дубленная на марсианских ветрах… Выглядел он лет на сто двадцать и явно пренебрегал ювенильными процедурами. Хотя, с другой стороны, для кого ему молодиться? На шоссе пусто, в баре тоже, а до ближайшего поселения – семьсот километров и столько песка, что можно слепить приличный астероид.
– Ты кто? – спросил Командор.
– Папаша Эмиль из Салдуса.[23] Где он нынче, мой Салдус… – Бармен задумчиво поскреб в бороде. – Я в небесах уже век без малого. Станцию на Ганимеде строил, Тритон обживал, копался в Астероидном Поясе… Да и тут пришлось постранствовать – в Исиде жил, в Аргире, в Мангала Вэли[24] и Седьмом Заповеднике, что у Полярного океана. Теперь сюда удалился, на покой. А ты, коммодор, откуда едешь?
– Из Вавилона. Отдыхал.
– Из Вавилона! – Папаша Эмиль неодобрительно сморщился. – Какой там отдых! Девки, пьянки, пляски, жрачка… ни моря тебе, ни леса, ни солнышка… Отдыхать, так на Таити или Гондване!
Теперь сморщился Командор. Семнадцать лет Гондвана считалась его домом. Благословенная планета! Теплый океан, сады и пальмовые рощи, горы неописуемой красы, хрустальные реки, синее небо, свежий ароматный воздух… жемчужина среди миров Федерации… Там была база Флота «Лиловый Вереск» с региональным госпиталем, где он лечился – контузия, ожоги, сломанные кости после взрыва на «Свирепом». И там была Линда, красавица-врач… Она и сейчас на Гондване – Линда, с дочками и сыном… Анне, старшей, уже семнадцать…
Он скрипнул зубами.
– На Гондвану я не ездок, старина. А Вавилон с пьянками и девками как раз то, что мне нужно.
Земной Вавилон лежал в развалинах много сотен лет, и по нему сновали лишь ящерицы, археологи да туристы. Но марсианский Вавилон был живее некуда – огромный мегаполис в Долинах Маринера, на краю глубокого разлома. Город уходил от планетарной поверхности вниз на глубину в пять километров, туда, где по ущелью струилась полноводная река, а над ней, на широких уступах, вырубленных в склоне, стояли дворцы, отели, театры, спортивные комплексы и музей освоения Марса о тридцати этажах. Вавилон был административным центром западного полушария, а кроме того, считался одним из самых злачных мест в Солнечной системе. В женщинах, спиртном и прочих развлечениях недостатка там не наблюдалось.
– Похоже, крепко тебя приперло, – сказал папаша Эмиль, присев напротив гостя и подливая в его стакан.
– Жена бросила, – неожиданно признался Командор и хлопнул рому. – Тут или в загул, или залп из всех орудий. Пока пью, а вернусь на корабль, будут и залпы.
– Ты того… не увлекайся… пьяный гриб как-никак, – напомнил старый бармен. – Ты возьми в рассуждение, что жена у тебя была да сплыла, но лучше уж так, чем вообще никакой жены. Я вот, перекати-поле, ни единой не завел, о чем сейчас жалею. Хотя, конечно, есть что вспомнить… – Он со значением прищурился и спросил: – А эта, которая бросила, – первая, что ли, у тебя?
– Третья, – признался Командор.
– Ну, понятное дело! Ты видный мужик, весь в чинах и славе! – Папаша Эмиль покосился на плакат. – Третья, значит… А остальные где?
– Одна на Тхаре, другая погибла. Давно… – Командор поднял стакан. – Выпью! В память Моники-Паолы, боевой подруги! Что за женщина была! А вот за Ксюшку пить не буду.
Он отхлебнул и бросил взгляд на каминную полку. Вероятно, от спиртного его зрение обострилось – теперь он разглядел игру света на лакированном прикладе, граненый штык и длинный вороненый ствол. Сердце его замерло, он разом позабыл о Линде и остальных своих женах, как погибших, так и благополучно здравствующих. Кроме тяги к авантюрам и боевым подвигам, у Командора была еще одна страсть – старинное оружие, холодное и пулевое. В его коллекции были пистолет ТТ, дамасская сабля, испанская шпага, меч викингов (правда, ржавый), автоматы «узи» и «калаш», американская винтовка «М16» и другие редкости. Большей частью эти сокровища хранились в особом шкафу в его апартаментах на «Палладе», но кое-что украшало кают-компанию – как дань памяти славным предкам и для поднятия боевого духа офицеров.
Он вытянул руку к каминной полке.
– Что там у тебя, старина?
– Ружье, – сообщил папаша Эмиль. Должно быть, он не разбирался в военных делах и не знал, что ружей со штыками не бывает.
– Покажи! – велел Командор, отодвигая на край стола бутыль и стакан.
Конечно, то оказалось не ружье, а пятизарядная винтовка Мосина,[25] с патронной обоймой и в отличном состоянии. Отомкнув трехгранный штык, Командор проверил канал ствола и убедился, что там нет ни пыли, ни следов нагара. Затвор, подавая патрон, работал мягко, и не имелось сомнений, что оружие в работоспособном состоянии – хоть сейчас стреляй. На заводском клейме была выбита дата «1891»; значит, этот раритет изготовили в одной из первых партий, в девятнадцатом, а не в двадцатом веке.
Легендарная трехлинейка! Возрастом почти в половину тысячелетия!
Руки у Командора затряслись. Осторожно положив оружие на стол, он осведомился:
– Сколько?
Пожалуй, вопрос был риторическим – в его карманах зияла пустота. Конечно, звание коммодора сопровождалось неплохим довольствием, как вещевым, так и финансовым, однако он поиздержался в Вавилоне. Пить и гулять в одиночку Командор не любил – это с одной стороны, а с другой – не терпел всяких нахлебников и почитателей, кроме симпатичных женщин. Но женщины к нему слетались как пчелы к патоке, и все до одной симпатичные, ибо Олаф Питер Карлос обладал известностью, репутацией героя и неотразимым обаянием. Кроме милых дам, были еще соратники из Флота Фронтира в чине коммандеров и капитанов, находившиеся в отпуске или на лечении, которых нельзя не пригласить к застолью. Пригласить и вспомнить о былом, о битвах, великих победах и камерадах, ушедших в Пустоту… Святое дело, особенно под рюмку!
Обдумав вопрос Командора, папаша Эмиль расправил усы и сказал:
– Нисколько, потому как не продается. Семейная реликвия! Прадед мой Эйно был из латышских стрелков и с этим ружьем Зимний брал.
– Это какой еще Зимний? – полюбопытствовал Командор, лаская вороненый ствол.
– Царский дворец в Петербурге, в девятьсот семнадцатом, – объяснил бармен. – Тогда, видишь ли, революция у них была. Эта… как ее… большевистская и пролетарская.
Командор наморщил лоб, пытаясь освежить свои познания в истории. О революции в России вспоминалось немногое и большей частью личное – то, что далекий предок, казачий полковник Федор Красногорцев, бежал от этих безобразий в Париж, где полковничья дочь Мария обвенчалась с Пьером Тревельяном, французским лейтенантом, и стали они родоначальниками славной фамилии. Но было это так давно, так давно! Позже Наполеона, но раньше Гитлера и Сталина…
Наконец, сложив годы папаши Эмиля и трех поколений его предков, Командор усмехнулся и сказал:
– Брось заливать насчет Зимнего, старина. Твой прадед сражался в Первой Войне Провала и был, я думаю, не латышским стрелком, а бойцом десанта. Метатель плазмы таскал, восьмую модель… Тоже почтенная древность, но с этим, – он прикоснулся к винтовке, – и сравнить нельзя.
– Ну, не знаю, не знаю, – сказал папаша Эмиль, перемещаясь к стойке. Он нацедил себе пива, выпил, вытер усы и задумчиво произнес: – Кто-то в нашем семействе непременно Зимний брал – если не прадедушка Эйно, так его прадед. Все одно, ружье – семейная реликвия и историческая ценность. Грех такой штукой торговать.
– А ты не торгуй, ты обменяй, – предложил Командор. – Я тебе свой парадный мундир отдам со всеми регалиями. Закажешь мою статую из виниплекса, в форму оденешь и усадишь на этот табурет. А на столе надпись сделаешь: тут коммодор Тревельян-Красногорцев пил ром из пьяного гриба. Народ к тебе валом повалит!
– Неплохая мысль, – согласился папаша Эмиль. – Только поверят ли, что это взаправду?
– Я тебе подтверждающую запись пришлю со своим личным кодом, – пообещал Командор и принялся стягивать башмаки.
– Погоди! – взволновался старый бармен. – Как ты без одежки? Глайдер у тебя с подогревом, однако у нас тут не Таити. Опять же, думаю, на базу едешь, на Олимп… Добро ли туда явиться без штанов и босиком? Спросят, чего ж ты так, и что ответишь? Дескать, папаша Эмиль, старый злодей, напоил и раздел… Нехорошо! Ущерб для репутации!
– Не суетись, – произнес Командор, сбрасывая китель с серебряными «спиралями». – Не гони волну, старина, а сходи к машине и принеси контейнер с моими вещичками. Полевую форму надену. Раз вызвали меня, значит, есть приказы, а с ними лучше знакомиться в полевой форме.
– Почему? – спросил папаша Эмиль.
– Меньше времени на сборы. Ты иди, иди! Да приготовь мне две бутылки рома, с собой возьму. Крепкое пойло эта «Невинность», давно не пробовал… – Командор расстегнул пояс и снял парадные брюки, бормоча: – Крепкое и на душу ложится… Как ляжет, так сразу полегчает… А чтобы совсем полегчало, надо на мостик взойти и скомандовать залп из всех орудий! Жабам[26] в пасть, будь они прокляты, твари зеленые!
Папаша Эмиль притащил контейнер, и командор переоделся. Потом велел уложить бутылки, спрятал в контейнер штык и обойму с патронами, а винтовку надел на плечо. Допил ром, распрощался со старым барменом и зашагал к своей машине. Минут через двадцать шоссе сначала пошло вверх, а затем принялось взбираться зигзагом на каменную грудь Фарсиды, петляя, поворачиваясь, проскальзывая в извилистые тоннели. Ром плескался в желудке Командора, его голова свесилась на грудь, веки сомкнулись. Он позволил себе задремать, благо езды до базы «Олимп» было еще более семи часов.
И снилось ему, что стоит он в своей каюте на флагманском крейсере «Паллада», стоит и смотрит на переборку с портретом красавицы Линды, который он так и не снял, глядит в ее знакомое, такое милое лицо и не испытывает горечи – впервые за последние шесть месяцев. А после изображение Линды словно бы мигнуло и исчезло, и вместо него Командор увидел старинную винтовку, на том же самом месте, на серой стене из композитного сплава. Хорошо она пришлась, между голографией «Свирепого» и тактическим шлемом, что хранился, согласно правилам, в особой нише.
Там ей и висеть, подумал Командор и улыбнулся во сне.
Глава 4
Тхар. Легат Федерации
Как известно, Земная Федерация управляется Советом или Парламентом из двухсот двадцати членов, в который делегированы представители всех обитаемых планет. Согласно традиции, возникшей еще в эпоху Войн Провала, советники, после своего избрания и вплоть до отставки, не должны покидать Солнечную систему. Вполне понятная предосторожность для персон такого ранга – Земля и околосолнечное пространство были и остаются самой защищенной областью земного сектора. Ясно, что при его непрерывном расширении возникает необходимость контроля отдаленных миров со стороны центральной власти. Такой контроль осуществляется Звездным Флотом и специальной гражданской службой, учрежденной в 2160 г. и получившей наименование Корпуса Легатов. Легат является посланником Совета, имеющим широкие полномочия в части инспекции дальних территорий или проведения переговоров по некоторым вопросам, связанным с делами мира, войны и местного самоуправления.
«Политическая структура Земной Федерации», глава «Институт легатов»
В одну из встреч, случившихся после прогулки в сосновой рощице, Анте спросил:
– Что Судья Справедливости делает на Тхаре?
Марк задумался. Проще было бы отшутиться или замять вопрос, сказав, что Судья выполняет свой долг, а на Тхаре, Земле или иной планете, это уж не столь существенно. Но в словах Бранича скрывался некий подтекст, как если бы спрашивал он об одном, а имел в виду другое. Марк понял это, не прибегая к эмпатии, – улыбка Анте была лукавой, а в глазах посверкивали огоньки. Он, несомненно, знал, что Судей на всю Федерацию не больше дюжины, и обитают они, за исключением Марка Вальдеса, в Солнечной системе. Что казалось вполне естественным: штаб-квартиру Коллегии Несогласных разместили на Земле, так как она была центром, равноудаленным от окраин – то есть от секторальных границ, где случались столкновения с другими расами. Это облегчало полеты в зону любого конфликта.
Марк мог бы сказать, что он урожденный тхар, а тхары – особое племя, преданное своей планете. Но и это было бы неправдой – ведь тысячи тхаров служили в Звездном Флоте, в Дипломатическом Корпусе, в наемниках лоона эо, а кое-кто, подобно Павлу, сыну Ксении, переселялся в материнский мир. Истина же состояла в том, что на Тхаре – или на Рооне, или на Эзате – было желательно иметь Судью, и Марк Вальдес, потомок фаата, годился для этой роли лучше всех. Войны Провала заняли сто тридцать лет и завершились разгромом пришельцев – разгромом, но не миром; с Четвертой Войны прошел уже век без малого, и казалось, что Мирам Окраины никто не угрожает. Никто, кроме дроми, но эта опасность была понятной, а значит, поддающейся учету в планах обороны. Фаата же были неизвестным фактором. Они не пытались больше пересечь Провал, атаковать системы Молота или другие пограничные районы, но это не стоило считать знаком миролюбия. Их активность в черной бездне меж Рукавами Галактики не прекращалась; то один патрульный корабль, то другой погибал в поле коррозионных мин или от другого странного оружия, не имевшего земных аналогов. И никто не ведал, чем диктовались такие демарши – то ли стремлением защититься, то ли попыткой взять реванш.
– Здесь опасное место, – произнес Марк. – Мы живем на краю Провала точно на океанском берегу, а это сулит всякие неожиданности. Вспомните, Анте, земную историю: в Америке были великие царства, страна майя, империи инков и ацтеков, но однажды из-за океана явились люди на кораблях, в броне, с пушками и мушкетами. Пришли и уничтожили прежних владык. Царства их пали, сельва поглотила города, святыни были разрушены, а земли достались пришельцам.
– Простите, Марк, вы не ответили на мой вопрос, – сказал Бранич. – Мы не ацтеки, а фаата – не конкистадоры с пушками, и тут я не усматриваю аналогий. Место здесь опасное, согласен, но есть Сторожевая эскадра, есть патрули и базы на Гондване и Ваале. Кто бы ни пересек океан, наши святыни им не порушить.
Марк покачал головой.
– На Фронтире война, мы сражаемся с дроми у Бетельгейзе, у Новой Эллады, у сектора лоона эо… Мы пытались с ними договориться – вы, очевидно, помните о советнике Петерсе?.. – да, мы пытались, но с нулевым, даже трагическим результатом. Война будет тяжелой и продлится еще долго… я думаю, не один десяток лет… Знают ли об этом фаата? Бог ведает, бог или Владыки Пустоты… Но нельзя допустить их нападения на Федерацию. Удар в спину – это страшно, Анте! Поэтому я здесь.
– Но Сторожевая эскадра… – начал Бранич.
– Эскадра, не флотилия и не флот! В ней фрегаты и корветы, а крейсера – на Фронтире. Эскадра не защитит от серьезного противника.
Бранич высоко поднял брови.
– А вы? Что можете сделать вы?
– Вступить в переговоры. Это мой долг. Я – Судья Справедливости.
– Разве с фаата можно договориться? Или вы рассчитываете…
Анте не закончил мысль, но Марк понял, о чем речь. Он усмехнулся, потер шрамик на месте импланта и произнес:
– На это тоже. Есть свидетельства, что Коркоран, наш общий предок, владел даром перцептации, так же как мой отец и мы с сестрой. Причины? Ну, это вопрос деликатный, и я бы, Анте, не хотел затрагивать подробности… тем более что вам, вероятно, они известны. – Бранич повел рукой, молчаливо подтверждая, что знает о событиях на крейсере «Жаворонок». – Мы с вами и остальные потомки Коркорана – фаата трори, – продолжал Марк, – то есть результат межвидового скрещивания, и статус таких созданий невысок. Но те из нас, кто способен общаться ментально, те, с точки зрения фаата, относятся к избранным, к высшей касте, к владыкам судеб и миров. Я бы побеседовал на эту тему, если сюда заявится их флот… – Он снова улыбнулся. – Думаю, не без успеха, если учесть мой опыт дипломата и Судьи.
– Возможно. – Бранич задумался, плотно сжав губы, затем повторил: – Возможно! Фаата неизмеримо ближе к нам, чем дроми, и мысль договориться с ними мне импонирует. Дроми заложники своей физиологии, их тягу к захвату чужих миров подстегивают демография и голод. Фаата – гуманоиды, и причины космической экспансии у них другие. Страх вырождения расы, ужас нового Затмения, память о прежних катастрофах… Их можно понять и протянуть им руку помощи, даже породниться с ними. – Он искоса взглянул на Марка и добавил: – Если они тут появятся, вам, конечно, стоит с ними говорить. Nulla salus bello est…[27] Но вы правы насчет Сторожевой эскадры. Одна эскадра – это неубедительно. Лучше, если за вашей спиной будет целый флот – скажем, два десятка крейсеров с аннигиляторами.