Капитан Сад улыбнулся.
– Очень мило, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но недостаточно.
– Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы, но не сейчас. Давайте условимся так: вы отпускаете меня, а я сообщаю вам расположение разведшколы. Вы ее ищете, не так ли? Но дайте мне сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, – и ровно через двадцать четыре часа я отдаю себя в ваши руки.
– Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях.
– Вы смеетесь надо мной.
– Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. Если не ошибаюсь, нордическая…
– Я из Лотарингии, – перебил граф Алексея Иннокентьевича. – Это французская Германия, да, на карте! Но здесь, – он ткнул пальцем в свою грудь, – мы и не французы и не германцы. Мы – лотарингцы!
– Тем более мы надеемся услышать от вас правду.
– Но я не могу рассказать ее вам!
Капитан Сад посмотрел на часы.
– Даю три минуты, это в последний раз.
Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских – тоже.
– Спрашивайте.
– Где вы служите?
– Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда.
– Вы хотите сказать, что дезертировали?
– Фактически – да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на один – всегда налетали кучей, сразу со всех сторон. Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя «харрикейн» почти непригоден для такого боя.
– Выходит, вы ветеран африканской кампании?
– Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала.
– Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия… Выходит, все дело в военных неудачах?
– Нет! Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения.
– Ах, даже так!.. Представляю, чего это стоит: отказаться от веры, от идола, которому поклонялся много лет.
– Вы иронизируете надо мной, – устало сказал Райнер. – Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии… Тем более, что все произошло иначе – в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук… Правда, я никогда не был нацистом. – Он помолчал. – Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Альбанских гор. Одно название, что аэродром: посадка на него была опаснее воздушного боя, – и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством.
– Как же вас отпустили?
– Фельдмаршал Кессельринг. Он не нашего круга, но вовсе не парвеню и человек порядочный. Он всегда был внимателен ко мне.
– К младшему офицеру?
– Погоны – это все, когда вы командуете ротой на плацу. Но они не прибавляют ни ума, ни культуры. И душа человека, как известно, живет не под погоном. – При этом он кивнул Алексею Иннокентьевичу: намек на его солдатскую форму. – Дома меня ждало серьезное испытание, – продолжал он. – Дело в том, что я рос без отца. Считалось, что он погиб от несчастного случая на охоте. Это было в тридцать третьем году, я был совсем несмышленыш. Меня сразу отдали в закрытый лицей, и я никогда по-настоящему не интересовался, что же произошло. И только в этот приезд, когда я вошел во владение наследством, нотариус передал мне прощальное письмо отца. – У графа набрякли губы, и он как-то нелепо и беспомощно схватил пустоту своими огромными ручищами, потом сжал их в кулаки. – Он был большой человек в государстве. К тому времени, когда к власти пришли наци, он имел не только известное имя, но и незапятнанную репутацию. Не знаю почему, он отказался сотрудничать с Гитлером и сделал это демонстративно. Тогда на него науськали газеты. Было сфабриковано нелепое, постыдное дело. Все факты, все документы – сплошь фальсификация. Но им было мало сделать отца политическим мертвецом. Ему публично было нанесено оскорбление, а когда он потребовал сатисфакции… – Граф безнадежно махнул рукой. Он тяжело дышал, но сидел смирно. Прошло не меньше минуты, прежде чем он смог говорить дальше: – Вот что я узнал в октябре… Отец заклинал меня никогда не быть заодно с его убийцами – нацистами. Отец завещал смыть позор с нашего имени. Этого я не мог в одиннадцать лет, но сейчас мне двадцать один, и я нашел эту змею – Уго фон Хальдорфа! – закричал граф и показал рукой в ту сторону, где за деревьями и лугом был замок. – Это от вас зависит, господа. Я не прошу у вас ни помощи, ни пощады. Только снисхождения прошу, господа! Дайте мне одни сутки, только сутки! Этого мне будет довольно, а потом я вернусь к вам – и делайте со мной, что хотите, раз уж вам непременно нужна именно моя жизнь…
– Успокойтесь, Райнер, – сказал Алексей Иннокентьевич и повернулся к капитану. – По-моему, сыграно неплохо. – Он достал из верхнего кармана своего мундира мятую пачку немецких сигарет. – Прошу.
– Благодарю вас. Не курю, – сказал Райнер.
– Помогите кое-что уточнить. Как я понял, из этого отпуска вы уже не возвратились на фронт? – Алексей Иннокентьевич спрашивал механически: смутная мысль не давала ему покоя, как использовать графа для выхода через него на людей, стоящих в Германии у власти. Вот для чего он был бы им нужен, если бы они уже выполнили свое задание.
– Как же! – возвратился. – Граф был чистосердечен и даже не заметил, что обошел маленькую западню. – В отпуске я был неделю. Этого оказалось мало, чтоб найти проклятого барона, но достаточно, чтобы принять решение о выходе из игры. Видите ли, – уже совсем спокойно объяснил он, – если б я оставался в армии, многое осложнялось бы уставом и теми самыми погонами, армейской иерархией. Фон Хальдорф вполне мог толкнуть меня под военный трибунал. По нынешним временам – безрадостная перспектива.
– И вы продолжали воевать…
– Да, еще почти всю зиму. Мы прикрывали десятую армию, и мне чертовски везло. В один только день, пятнадцатого февраля, когда эти варвары бомбили знаменитый Кассинский монастырь, я сам сбил три «боинга». Но их были сотни, и, когда нас осталось меньше эскадрильи, нас перебросили на север, и мы стояли почти без укрытия на каком-то дурацком лугу на полдороге между Римом и Чивита-Кастеллана. Однажды меня послали на разведку в район Неттунии, и все было подозрительно спокойно. Мне дали сфотографировать порт, но уйти морем не позволили – там стоял авианосец. Я чувствовал, что на обратном пути меня встретят, и бросился в другом направлении – к запасному аэродрому в долине Сакко. Не помогло. Их была целая эскадрилья. Я выбросился над нашими позициями в Чистернади-Рома, и обе раны оказались пустяковыми, но контузия была настоящая. Хороший повод. Милый Кессельринг был на высоте, выпустил меня вчистую.
– Где ваша справка о непригодности?
– С собой не ношу. Военная жандармерия проучила два месяца назад – порвали справку у меня на глазах. Патриотический пыл, видите ли. Получить копию было не легче, чем оригинал.
– Следовательно, опять только слова, – констатировал Малахов. – Предположим все же, что вы рассказали правду. Скажите, граф, если не секрет: что вы собирались делать дальше, после того, как отомстите фон Хальдорфу?
– Я бы уехал в Швейцарию. Разводил бы цветы, собирал марки. – Он улыбнулся приятному воспоминанию. – У меня прекрасная коллекция на вилле в Люцерне.
– И так всю жизнь?
– Надеюсь.
Капитан Сад, который решил, что его участие в допросе не понадобится, и временами даже стал подремывать, сейчас вздрогнул, выпрямился и глядел на графа во все глаза. Капитан вырос на войне и ею был воспитан. И знал: жизнь здесь висит на тончайшей ниточке, тем более – жизнь разведчика. И он никогда не думал о будущем и делал это сознательно: ведь мечты – это сокровище, которому нет ни цены, ни меры; и как подумаешь, что может ведь так случиться, что на одну чашу весов ляжет выполнение задания, а на другую – твоя мечта… Нет! Он был уверен в себе. Он знал, что выберет первое – свой долг. Но он не хотел этой ненужной борьбы, не хотел, чтобы в нем хоть что-то могло дрогнуть во время выполнения задания; не хотел, пока идет война, чтобы у жизни появилась иная цена и смысл, кроме необходимости выполнить задание.
И вот сейчас перед ним сидел человек, который среди крови и ненависти спокойно рассуждал о будущем и не сомневался в нем; и для него не существовало ничего, кроме этого будущего: «через неделю» и «всегда потом»… и ничего, кроме личной жизни, личной ненависти и личной судьбы…
Капитан Сад вдруг понял, что вызывает в нем этот человек: жалость. И ни малейшего желания ему помочь.
– А как же ваша родина? Ей предстоят нелегкие испытания, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич.
– Знаю. Поверьте, господа, мне было нелегко решиться на этот шаг: отойти в сторону от борьбы. Надеюсь, вы не считаете меня трусом… Но не много нужно ума, чтобы пройти последний путь с истерзанной отчизной! Это философия толпы, философия баранов, которые мчатся в облаке пыли, не разбирая дороги, – туда, куда их гонят. Куда больше мужества нужно тому, кто хочет остаться самим собой, кто хочет перелезть стену и вырваться из сумасшедшего дома. Мне надоел этот мир, отравленный политикой. Я хочу жить естественно, хочу жить честно. Я не желаю никого убивать или быть подручным на эшафоте. Я сделал выбор – и отошел в сторону. Я ничей, понимаете? Я ни с кем!..
Граф развивал свою доктрину невмешательства горячо и долго, так что наконец и Алексей Иннокентьевич не выдержал.
– Довольно, – сказал он. – Вы признали, что ваша первая легенда была ложна. Вторая разработана убедительней, однако опять – ни единого документального подтверждения. Неприятно говорить такие вещи, но мы вам по-прежнему не верим.
Граф смотрел на него несколько мгновений, осмысливав ответ, потом понял, что это означает подтверждение прежнего приговора, и вскочил.
– Я предлагаю вам разведшколу, со всеми ее потрохами, а взамен прошу одного – сутки свободного времени. Сутки!
– Это невозможно.
– Ах, так?.. Будьте вы прокляты!
Граф с неожиданной для такого огромного тела ловкостью вдруг перекатился назад. Харитончук не ждал удара, полетел в кусты и опрокинулся. Но граф не прельстился его автоматом. Он схватил обломанную ветку бука, здоровенную, длиной метра в три, и, подняв ее над головой, как палицу, бросился на офицеров. Алексей Иннокентьевич весь напрягся и ждал, куда будет нацелен удар. Тогда увернуться, сделать ложный выпад и положить. А вот капитан Сад будто и не видел ничего. Он сидел все такой же прямой, обхватив руками одно колено, и только в глазах появилось насмешливое выражение.
– Ну что ж ты не бьешь, граф? – спросил он у остановившегося немца.
Граф поколебался еще несколько мгновений, потом отбросил ветку далеко в сторону, плюнул в сердцах под ноги и отвернулся, яростно затолкав кулачищи в карманы галифе.
– Глупый ты парень, Райнер, – сказал капитан Сад, встал и подошел к немцу; его макушка была чуть выше плеча графа. – Ладно. Ты свободен.
– Идите к черту! – сказал граф.
– Скорее всего я там буду сегодня же. К сожалению. Я говорю «к сожалению», – пояснил капитан Сад, – потому что с удовольствием посмотрел бы, как долго тебе удастся играть в нейтралитет.
– Если вы думаете, что теперь я лучшего мнения о вас…
– Ладно, ладно… – Капитан Сад засмеялся. – Знаешь, Райнер, а я тоже собирал марки. Даже специально на почту устроился работать разносчиком, в вечернюю смену. У меня их было много, марок-то, почти тысяча.
– У меня в Люцерне отведен для этого целый кабинет. И специалист нанят, чтобы следить за новинками и ездить по аукционам.
– Лихо, – ответил капитан Сад, но из гордости не спросил, что такое аукцион.
– Очень мило, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но недостаточно.
– Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы, но не сейчас. Давайте условимся так: вы отпускаете меня, а я сообщаю вам расположение разведшколы. Вы ее ищете, не так ли? Но дайте мне сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, – и ровно через двадцать четыре часа я отдаю себя в ваши руки.
– Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях.
– Вы смеетесь надо мной.
– Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. Если не ошибаюсь, нордическая…
– Я из Лотарингии, – перебил граф Алексея Иннокентьевича. – Это французская Германия, да, на карте! Но здесь, – он ткнул пальцем в свою грудь, – мы и не французы и не германцы. Мы – лотарингцы!
– Тем более мы надеемся услышать от вас правду.
– Но я не могу рассказать ее вам!
Капитан Сад посмотрел на часы.
– Даю три минуты, это в последний раз.
Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских – тоже.
– Спрашивайте.
– Где вы служите?
– Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда.
– Вы хотите сказать, что дезертировали?
– Фактически – да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на один – всегда налетали кучей, сразу со всех сторон. Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя «харрикейн» почти непригоден для такого боя.
– Выходит, вы ветеран африканской кампании?
– Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала.
– Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия… Выходит, все дело в военных неудачах?
– Нет! Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения.
– Ах, даже так!.. Представляю, чего это стоит: отказаться от веры, от идола, которому поклонялся много лет.
– Вы иронизируете надо мной, – устало сказал Райнер. – Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии… Тем более, что все произошло иначе – в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук… Правда, я никогда не был нацистом. – Он помолчал. – Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Альбанских гор. Одно название, что аэродром: посадка на него была опаснее воздушного боя, – и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством.
– Как же вас отпустили?
– Фельдмаршал Кессельринг. Он не нашего круга, но вовсе не парвеню и человек порядочный. Он всегда был внимателен ко мне.
– К младшему офицеру?
– Погоны – это все, когда вы командуете ротой на плацу. Но они не прибавляют ни ума, ни культуры. И душа человека, как известно, живет не под погоном. – При этом он кивнул Алексею Иннокентьевичу: намек на его солдатскую форму. – Дома меня ждало серьезное испытание, – продолжал он. – Дело в том, что я рос без отца. Считалось, что он погиб от несчастного случая на охоте. Это было в тридцать третьем году, я был совсем несмышленыш. Меня сразу отдали в закрытый лицей, и я никогда по-настоящему не интересовался, что же произошло. И только в этот приезд, когда я вошел во владение наследством, нотариус передал мне прощальное письмо отца. – У графа набрякли губы, и он как-то нелепо и беспомощно схватил пустоту своими огромными ручищами, потом сжал их в кулаки. – Он был большой человек в государстве. К тому времени, когда к власти пришли наци, он имел не только известное имя, но и незапятнанную репутацию. Не знаю почему, он отказался сотрудничать с Гитлером и сделал это демонстративно. Тогда на него науськали газеты. Было сфабриковано нелепое, постыдное дело. Все факты, все документы – сплошь фальсификация. Но им было мало сделать отца политическим мертвецом. Ему публично было нанесено оскорбление, а когда он потребовал сатисфакции… – Граф безнадежно махнул рукой. Он тяжело дышал, но сидел смирно. Прошло не меньше минуты, прежде чем он смог говорить дальше: – Вот что я узнал в октябре… Отец заклинал меня никогда не быть заодно с его убийцами – нацистами. Отец завещал смыть позор с нашего имени. Этого я не мог в одиннадцать лет, но сейчас мне двадцать один, и я нашел эту змею – Уго фон Хальдорфа! – закричал граф и показал рукой в ту сторону, где за деревьями и лугом был замок. – Это от вас зависит, господа. Я не прошу у вас ни помощи, ни пощады. Только снисхождения прошу, господа! Дайте мне одни сутки, только сутки! Этого мне будет довольно, а потом я вернусь к вам – и делайте со мной, что хотите, раз уж вам непременно нужна именно моя жизнь…
– Успокойтесь, Райнер, – сказал Алексей Иннокентьевич и повернулся к капитану. – По-моему, сыграно неплохо. – Он достал из верхнего кармана своего мундира мятую пачку немецких сигарет. – Прошу.
– Благодарю вас. Не курю, – сказал Райнер.
– Помогите кое-что уточнить. Как я понял, из этого отпуска вы уже не возвратились на фронт? – Алексей Иннокентьевич спрашивал механически: смутная мысль не давала ему покоя, как использовать графа для выхода через него на людей, стоящих в Германии у власти. Вот для чего он был бы им нужен, если бы они уже выполнили свое задание.
– Как же! – возвратился. – Граф был чистосердечен и даже не заметил, что обошел маленькую западню. – В отпуске я был неделю. Этого оказалось мало, чтоб найти проклятого барона, но достаточно, чтобы принять решение о выходе из игры. Видите ли, – уже совсем спокойно объяснил он, – если б я оставался в армии, многое осложнялось бы уставом и теми самыми погонами, армейской иерархией. Фон Хальдорф вполне мог толкнуть меня под военный трибунал. По нынешним временам – безрадостная перспектива.
– И вы продолжали воевать…
– Да, еще почти всю зиму. Мы прикрывали десятую армию, и мне чертовски везло. В один только день, пятнадцатого февраля, когда эти варвары бомбили знаменитый Кассинский монастырь, я сам сбил три «боинга». Но их были сотни, и, когда нас осталось меньше эскадрильи, нас перебросили на север, и мы стояли почти без укрытия на каком-то дурацком лугу на полдороге между Римом и Чивита-Кастеллана. Однажды меня послали на разведку в район Неттунии, и все было подозрительно спокойно. Мне дали сфотографировать порт, но уйти морем не позволили – там стоял авианосец. Я чувствовал, что на обратном пути меня встретят, и бросился в другом направлении – к запасному аэродрому в долине Сакко. Не помогло. Их была целая эскадрилья. Я выбросился над нашими позициями в Чистернади-Рома, и обе раны оказались пустяковыми, но контузия была настоящая. Хороший повод. Милый Кессельринг был на высоте, выпустил меня вчистую.
– Где ваша справка о непригодности?
– С собой не ношу. Военная жандармерия проучила два месяца назад – порвали справку у меня на глазах. Патриотический пыл, видите ли. Получить копию было не легче, чем оригинал.
– Следовательно, опять только слова, – констатировал Малахов. – Предположим все же, что вы рассказали правду. Скажите, граф, если не секрет: что вы собирались делать дальше, после того, как отомстите фон Хальдорфу?
– Я бы уехал в Швейцарию. Разводил бы цветы, собирал марки. – Он улыбнулся приятному воспоминанию. – У меня прекрасная коллекция на вилле в Люцерне.
– И так всю жизнь?
– Надеюсь.
Капитан Сад, который решил, что его участие в допросе не понадобится, и временами даже стал подремывать, сейчас вздрогнул, выпрямился и глядел на графа во все глаза. Капитан вырос на войне и ею был воспитан. И знал: жизнь здесь висит на тончайшей ниточке, тем более – жизнь разведчика. И он никогда не думал о будущем и делал это сознательно: ведь мечты – это сокровище, которому нет ни цены, ни меры; и как подумаешь, что может ведь так случиться, что на одну чашу весов ляжет выполнение задания, а на другую – твоя мечта… Нет! Он был уверен в себе. Он знал, что выберет первое – свой долг. Но он не хотел этой ненужной борьбы, не хотел, чтобы в нем хоть что-то могло дрогнуть во время выполнения задания; не хотел, пока идет война, чтобы у жизни появилась иная цена и смысл, кроме необходимости выполнить задание.
И вот сейчас перед ним сидел человек, который среди крови и ненависти спокойно рассуждал о будущем и не сомневался в нем; и для него не существовало ничего, кроме этого будущего: «через неделю» и «всегда потом»… и ничего, кроме личной жизни, личной ненависти и личной судьбы…
Капитан Сад вдруг понял, что вызывает в нем этот человек: жалость. И ни малейшего желания ему помочь.
– А как же ваша родина? Ей предстоят нелегкие испытания, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич.
– Знаю. Поверьте, господа, мне было нелегко решиться на этот шаг: отойти в сторону от борьбы. Надеюсь, вы не считаете меня трусом… Но не много нужно ума, чтобы пройти последний путь с истерзанной отчизной! Это философия толпы, философия баранов, которые мчатся в облаке пыли, не разбирая дороги, – туда, куда их гонят. Куда больше мужества нужно тому, кто хочет остаться самим собой, кто хочет перелезть стену и вырваться из сумасшедшего дома. Мне надоел этот мир, отравленный политикой. Я хочу жить естественно, хочу жить честно. Я не желаю никого убивать или быть подручным на эшафоте. Я сделал выбор – и отошел в сторону. Я ничей, понимаете? Я ни с кем!..
Граф развивал свою доктрину невмешательства горячо и долго, так что наконец и Алексей Иннокентьевич не выдержал.
– Довольно, – сказал он. – Вы признали, что ваша первая легенда была ложна. Вторая разработана убедительней, однако опять – ни единого документального подтверждения. Неприятно говорить такие вещи, но мы вам по-прежнему не верим.
Граф смотрел на него несколько мгновений, осмысливав ответ, потом понял, что это означает подтверждение прежнего приговора, и вскочил.
– Я предлагаю вам разведшколу, со всеми ее потрохами, а взамен прошу одного – сутки свободного времени. Сутки!
– Это невозможно.
– Ах, так?.. Будьте вы прокляты!
Граф с неожиданной для такого огромного тела ловкостью вдруг перекатился назад. Харитончук не ждал удара, полетел в кусты и опрокинулся. Но граф не прельстился его автоматом. Он схватил обломанную ветку бука, здоровенную, длиной метра в три, и, подняв ее над головой, как палицу, бросился на офицеров. Алексей Иннокентьевич весь напрягся и ждал, куда будет нацелен удар. Тогда увернуться, сделать ложный выпад и положить. А вот капитан Сад будто и не видел ничего. Он сидел все такой же прямой, обхватив руками одно колено, и только в глазах появилось насмешливое выражение.
– Ну что ж ты не бьешь, граф? – спросил он у остановившегося немца.
Граф поколебался еще несколько мгновений, потом отбросил ветку далеко в сторону, плюнул в сердцах под ноги и отвернулся, яростно затолкав кулачищи в карманы галифе.
– Глупый ты парень, Райнер, – сказал капитан Сад, встал и подошел к немцу; его макушка была чуть выше плеча графа. – Ладно. Ты свободен.
– Идите к черту! – сказал граф.
– Скорее всего я там буду сегодня же. К сожалению. Я говорю «к сожалению», – пояснил капитан Сад, – потому что с удовольствием посмотрел бы, как долго тебе удастся играть в нейтралитет.
– Если вы думаете, что теперь я лучшего мнения о вас…
– Ладно, ладно… – Капитан Сад засмеялся. – Знаешь, Райнер, а я тоже собирал марки. Даже специально на почту устроился работать разносчиком, в вечернюю смену. У меня их было много, марок-то, почти тысяча.
– У меня в Люцерне отведен для этого целый кабинет. И специалист нанят, чтобы следить за новинками и ездить по аукционам.
– Лихо, – ответил капитан Сад, но из гордости не спросил, что такое аукцион.
14
Было восемь утра, когда Алексей Иннокентьевич решил, что дальше тянуть нечего – для военного времени час вполне приличный. Он был уже в форме пехотного обер-лейтенанта, Сережа Сошников наряжен унтером. Граф, как всегда, не скрывал своих чувств, – расхаживал по опушке вперед-назад, чертыхаясь, сбивая прутиком головки цветов.
– Алексей Иннокентьевич, я не могу вам приказывать…
– Вот и хорошо, Володя. Кто-то ведь должен идти? Мы обязаны знать их намерения. А эту роль лучше меня не сыграть никому. Уж вы мне поверьте.
– На несколько минут в роли немецкого лейтенанта хватило бы и меня.
– Простите, Володя, я не хочу вас обижать, но у вас сибирское произношение. – Малахов улыбнулся. – Кроме того, мы возьмем с собой графа. Когда немцы увидят его, они позабудут все на свете. А мы с Сережей повернемся – и восвояси…
Их впустили в замок через железную калитку, и Малахову горло перехватил спазм, когда он увидел, сколько там солдат.
– Мне нужна помощь, – сказал он дежурному офицеру. – У моего «опеля» полетел цилиндр. На этих русских дорогах, будь они прокляты, все буквально горит!
– Это далеко?
– Да нет же, и трех километров не наберется. Мы только переехали мост – знаете, где дорога сразу влево поворачивает, – и там стали.
– Черт побери, – поморщился немец. Он держался с Малаховым свободно, поскольку тоже был в чине обер-лейтенанта. – Не знаю, что и сказать. Время уж больно неудачное. Все люди заняты.
– Эвакуируетесь?
– Вы же видите. Сразу после обеда и выступаем.
– Неужели русские и на нашем участке пошли?
– А вы сомневались?
– Всегда надеешься, что беда постучит в ворота соседа.
– Тоже верно, – примирительно согласился дежурный. Он все морщился и постукивал указательным пальцем по нижней губе. Видать, привычка была такая. – Что с вами делать, ума не приложу… Может, вы обождете часа два? Тогда станет посвободнее с людьми, и я определенно смогу вам помочь.
– В десять утра я обязан быть в штабе корпуса, в Станиславе. Меня ждут с пакетом, – не отступал Малахов.
– Ну хорошо, подождите здесь, пожалуйста, – сдался обер-лейтенант. – Только дальше не ходите. У нас, видите ли, спецтерритория.
– Понимаю.
– А я поищу, кто из механиков может вам помочь.
– Одну минуту, господин обер-лейтенант, – выступил вперед граф и протянул свою визитную карточку.
Обер-лейтенант мгновенно преобразился: весь подтянулся, заулыбался и даже щелкнул каблуками.
– Покорный слуга, ваше сиятельство.
– Я разыскиваю некоего полковника фон Хальдорфа, – сказал граф удивительно гнусавым голосом. Очевидно, он подчеркивал этим свое отношение к полковнику.
– Это мой командир, ваше сиятельство.
– Отлично! – еще сильнее загнусавил огромный граф и затопал от еле сдерживаемого бешенства ногами. – После механика не сочтите за труд, сударь, сходить к этому негодяю и передать, что я требую у него сатисфакции.
Обер-лейтенанта словно сдуло.
– Не переигрывайте, Райнер! – тихо сказал Алексей Иннокентьевич, оглядывая двор и службы и пытаясь придумать, каким образом можно раскусить этот орех. – Мы с вами в одной лодке и до берега далеко…
– Простите, – сказал граф и упрямо боднул головой.
Алексей Иннокентьевич оглянулся на Сережу Сошникова. Тот сидел возле ворот на скамейке и покуривал сигарету. Автомат на коленях, за спиной глухая стенка…
Возвратился дежурный офицер.
– Ваше сиятельство, господин фон Хальдорф готов принять вас. – Ироническая усмешка и пауза. – Но прежде он желает поговорить с вами, обер-лейтенант.
Они прошли через двор по аккуратной, посыпанной песком дорожке. В углу двора стояли два тупорылых грузовика с брезентовыми фургонами, солдаты грузили в них стальные ящики. Чуть в стороне зеленел пятнистым камуфляжем бронированный вездеход.
Графа оставили ждать в просторном холле на первом этаже, а Малахова обер-лейтенант повел по широкой мраморной лестнице вверх. На втором этаже они прошли по коридору. Возле предпоследней справа двери обер-лейтенант остановился, любезно показал рукой.
– Прошу.
Это было что-то вроде приемной.
Из-за письменного стола поднялся массивный гауптштурмфюрер в черном, стриженный под машинку и с крестом в петлице. Он сдержанно кивнул Малахову и сказал:
– Оружие прошу оставить здесь. У нас так принято.
Принял автомат и парабеллум, положил их на край стола и прошел к двери, за которой, по расчету Алексея Иннокентьевича, должна была находиться угловая комната.
Так и оказалось. Кабинет был просторный, светлый, окна на юг и восток. Прямо за южным ослепительно белело озеро, в одном из восточных, совсем как будто бы близко, виднелась часовня.
Фон Хальдорф – высокий, седой, с лицом скандинавского склада – был в бриджах и прямых сапогах со шпорами. Мундир с рыцарским крестом и несколькими рядами орденских планок был брошен в кресло, а на полковнике в эту минуту была японская пижама, голубая, с золотыми рыбками. Эту пижаму упоминал в своем рассказе Ярина. Значит, «управляющий», который его принимал, был сам барон.
На «хайль Гитлер!», выкрикнутое Малаховым, он только чуть кивнул и, как стоял в первый момент, так и остался на месте, заложив руки за спину и внимательно разглядывая Алексея Иннокентьевича.
– Я слыхал о вашей аварии, – проговорил он наконец и усмехнулся. – Не терпится к своим?
– Так точно, господин оберст.
– Какой корпус?
– Пятьдесят девятый армейский, господин оберст.
– Угу… И что же вы везете?
– Секретное предписание из штаба группы армий, господин оберст.
– Следовательно, из Львова. Ничего себе кружок сделали!.. Зачем?
– Виноват, господин оберст. Имел устное предписание побывать в Самборе на предмет проталкивания нашего эшелона с горючим. Кроме того, его сиятельство господин граф…
– О графе потом. Давно служите?
– Шестой год, господин оберст.
– А все обер-лейтенант. Выходит, плохо служите? Кем, если не секрет, были до этого?
– Имел небольшое дело в Швандорфе, господин оберст. Канцелярские машины.
– А вот и неправда, по-моему, вы – товарищ Малахов, – старательно выговаривая русские слова, усмехнулся фон Хальдорф. – В моей карточке ошибок нет, а там написано следующее: Малахов Алексей Иннокентьевич, подполковник, сорок четыре года, член ВКП(б) с 1924 года, то есть ленинского призыва, по профессии историк. Даже кандидат наук. Ну? Продолжать?
Малахов не шевелился. Бросаться на фашиста было бессмысленно: уж он-то наверняка принял все меры предосторожности. Значит – выдержка и спокойствие.
– У вас отличная школа, – с удовлетворением кивнул фон Хальдорф. – И репутация прекрасная. Тем более мне непонятно, чем я обязан такому визиту? Или вы полагали, что ваше лицо мне незнакомо, хотя бы по фотографиям?
– Вы могли меня и не увидеть, барон, и тогда все обошлось бы.
– Тоже верно… Если быть откровенным, Малахов, – а я не вижу причины, почему сейчас уже не могу быть с вами откровенным, – я не ждал здесь вашего появления. Во всяком случае, так скоро. По-моему, мои люди хорошо имитировали поиск вашей второй группы… Мы их засекли во время первой же радиопередачи и не брали до тех пор, пока не поняли принципа их поиска. Придумать достоверный маршрут, продолжающий их поиск, было несложно. Подскажите, Малахов, где мы дали маху. Когда вы обнаружили подлог?
– Все было чисто, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но они не могли не найти вас на маршруте, который я выбрал. А челночный поиск, барон, я воспринял сразу, как вашу шутку.
– Высокий класс! – скривился в улыбке фон Хальдорф. – Высокий класс, Малахов. Тем более мне приятна эта победа.
– Ну до победы, положим, еще далеко…
Малахов лихорадочно думал, чем зацепить фашиста, чем его заинтриговать так, чтобы он решил, что это игра не кошки с мышкой, что продолжается равная партия.
– Конечно же, у вас достаточно квалифицированная охрана, и вы уже знаете, что замок оцеплен.
– Догадываюсь.
– И что с минуты на минуту можно ждать налета авиации…
– И десанта!.. – фон Хальдорф рассмеялся. – Если это все ваши козыри, Малахов, считайте, что вы проиграли.
– Не все. – Алексей Иннокентьевич кивнул на шторы. – Попросите их оставить нас одних. И чтобы никто не подслушивал, это важно для вас лично. А чтобы не думать, что это провокация, возьмите свой пистолет, а я стану в тот угол.
Фон Хальдорф кивнул, отдал приказание, двое телохранителей выбрались из-за штор и покинули кабинет. Фашист не пренебрег советом насчет пистолета, загнал в ствол патрон и наблюдал за Малаховым с нескрываемой иронией.
– Сначала одно обязательное условие, барон.
– Говорите.
– Автоматчик, который пришел со мной, должен остаться живым.
– Обещаю.
– Мы успели передать ваши координаты и не сегодня-завтра сюда подойдут наши части.
Фон Хальдорф на это только поднял брови. «Тоже неплохая выдержка. Посмотрим, надолго ли ее хватит», – подумал Алексей Иннокентьевич и продолжал:
– Так вот, Вальтер Шелленберг сегодня же узнает, что из-за вашей оплошности раскрыта разведшкола.
– Ложь!..
– Сегодня согласно секретному предписанию сниматься в день начала русского наступления, – как видите, фон Хальдорф, я знаю о вас тоже немало, – вы попытаетесь вырваться из этой западни и, если это вам удастся, будете следовать в район Берлина. И, если удастся, вот там вам представится случай убедиться воочию, прав я или нет.
– Как говорят русские, с вами не соскучишься, Малахов.
– Кстати, вы напрасно доверяете своему заместителю, штурмбаннфюреру. Корнелиус не только шизофреник, но и пройдоха.
– Ну не так уж я ему и доверяюсь, – пробурчал фон Хальдорф. – Откуда у вас такая информация, Малахов?
– Хотите все сразу, барон? Не выйдет.
– Угу… Ну что ж, значит, нам с вами еще есть о чем поговорить…
– Может быть, я для этого разговора и шел сюда.
– Только не перегибайте палку, Малахов, – фашист сделал неудачную попытку улыбнуться. – Я ведь тоже еще не полный идиот, чтобы верить любой глупости. Вы влипли больше меня. Я помню об этом. И вы не забывайте тоже. – Фон Хальдорф открыл дверь и хлопнул в ладоши. Появилась охрана. Фашист жестко чиркнул указательным пальцем: – Увести.
Опять мимо глыбоподобного гауптштурмфюрера, через коридор, вниз по лестнице в холл. Здесь столпились эсэсовцы, много эсэсовцев – тащили откуда-то снизу ящики, все потные, багровые.
Граф стоял прямо напротив. Руки в карманах, ноги широко расставлены; лакированные краги отсвечивали густой медовой желтизной. Его взгляд выражал безграничное презрение ко всему окружающему: к этим смешным хоромам, к эвакуационной суете, к аресту русского разведчика. Когда Алексея Иннокентьевича проводили мимо, граф даже не поглядел в его сторону.
Через двустворчатую дверь, из которой выносили ящики, они протиснулись в просторный тамбур. Здесь уже не было окон. Голые стены, оклеенные вощеными обоями с каким-то тусклым геометрическим рисунком; столик дежурного, над ним сепия – репродукция фото – фюрер окапывает дерево; рядом круглый дверной проем, оправленный в стальное кольцо; сверкающий никелем стальной диск двери с рукоятками управления, смотровыми глазками и пулеметными бойницами открыт вовнутрь. Дальше небольшая площадка (голый железобетон) и пологая лестница вниз.
Вот и нехитрая разгадка. Само гнездо – в бункере, и можно только предполагать, как оно велико. А замок лишь для маскировки.
Три десятка металлических ступеней. Снова тамбур со стальной круглой дверью. За ним длинный коридор в обе стороны. Ярко светятся плоские плафоны.
Несколько шагов налево – и опять лестница вниз. На этот раз короче, хотя двери и здесь все той же внушительной конструкции. И возле обеих сидят дежурные с автоматами.
Но Алексея Иннокентьевича повели еще ниже. Третья галерея оказалась совсем небольшой: две двери слева, две справа; на каждой запоры и смотровые оконца с задвижками. Камеры.
Надзиратель сидел в тупике на прямом неудобном стуле; он был без сапог, в грубых шерстяных носках почти до коленей и в тапках. Он только что кончил говорить по телефону, даже трубку не положил.
– Тони, я ни черта не понимаю! – раздраженно сказал он. – Для этого типа нужно освободить отдельную камеру?
– Это не я придумал, Крысеныш, – ответил ефрейтор.
– Но ведь все равно вывозить их будем в одном курятнике!
– С твоей головой, Крысеныш, я б уж командовал дивизией! – весело хрюкнул ефрейтор. – Или городской тюрьмой.
Алексею Иннокентьевичу велели стать лицом к стене. Он услышал, как открыли двери двух камер. «Шнель! Шнель!» Зашелестели непривычно легкие неподкованные шаги нескольких пар ног. Лязгнул запор. Алексея Иннокентьевича провели в освободившуюся камеру.
Яркая лампочка. По бокам трехэтажные нары. Яркие желтые и зеленые поперечные полосы матрацев. Проход узкий, в длину шагов пять, не больше. На торцовой стене, ближе к полу, свежая штукатурка, даже закрасить не успели. Пахнет известью, а так воздух хорош, хоть здесь и сидели несколько человек сразу. Очевидно, принудительная вентиляция, понял Алексей Иннокентьевич и без труда нашел под потолком забранное прутьями отверстие.
Он расстегнул мундир и лег на спину. Дело плохо, подумал он. Прямо скажем – не повезло. Уйти живыми им не удастся. Выходит, надо самим напасть на немцев. Поймет ли капитан Сад, что у них остался единственный выход напасть на замок? Немцев здесь много. Слишком много. Володе с ними не справиться. Замок неприступен, а поджидать их в пути, устроить засаду… Ну сколько они успеют убить? Ну двадцать фашистов, ну двадцать пять от силы, а потом придется спасаться самим… Это ничего, что я здесь, – заключил Алексей Иннокентьевич. – Барон заинтригован и напуган. И он будет меня таскать за собой до тех пор, пока не дознается об источниках.
– Алексей Иннокентьевич, я не могу вам приказывать…
– Вот и хорошо, Володя. Кто-то ведь должен идти? Мы обязаны знать их намерения. А эту роль лучше меня не сыграть никому. Уж вы мне поверьте.
– На несколько минут в роли немецкого лейтенанта хватило бы и меня.
– Простите, Володя, я не хочу вас обижать, но у вас сибирское произношение. – Малахов улыбнулся. – Кроме того, мы возьмем с собой графа. Когда немцы увидят его, они позабудут все на свете. А мы с Сережей повернемся – и восвояси…
Их впустили в замок через железную калитку, и Малахову горло перехватил спазм, когда он увидел, сколько там солдат.
– Мне нужна помощь, – сказал он дежурному офицеру. – У моего «опеля» полетел цилиндр. На этих русских дорогах, будь они прокляты, все буквально горит!
– Это далеко?
– Да нет же, и трех километров не наберется. Мы только переехали мост – знаете, где дорога сразу влево поворачивает, – и там стали.
– Черт побери, – поморщился немец. Он держался с Малаховым свободно, поскольку тоже был в чине обер-лейтенанта. – Не знаю, что и сказать. Время уж больно неудачное. Все люди заняты.
– Эвакуируетесь?
– Вы же видите. Сразу после обеда и выступаем.
– Неужели русские и на нашем участке пошли?
– А вы сомневались?
– Всегда надеешься, что беда постучит в ворота соседа.
– Тоже верно, – примирительно согласился дежурный. Он все морщился и постукивал указательным пальцем по нижней губе. Видать, привычка была такая. – Что с вами делать, ума не приложу… Может, вы обождете часа два? Тогда станет посвободнее с людьми, и я определенно смогу вам помочь.
– В десять утра я обязан быть в штабе корпуса, в Станиславе. Меня ждут с пакетом, – не отступал Малахов.
– Ну хорошо, подождите здесь, пожалуйста, – сдался обер-лейтенант. – Только дальше не ходите. У нас, видите ли, спецтерритория.
– Понимаю.
– А я поищу, кто из механиков может вам помочь.
– Одну минуту, господин обер-лейтенант, – выступил вперед граф и протянул свою визитную карточку.
Обер-лейтенант мгновенно преобразился: весь подтянулся, заулыбался и даже щелкнул каблуками.
– Покорный слуга, ваше сиятельство.
– Я разыскиваю некоего полковника фон Хальдорфа, – сказал граф удивительно гнусавым голосом. Очевидно, он подчеркивал этим свое отношение к полковнику.
– Это мой командир, ваше сиятельство.
– Отлично! – еще сильнее загнусавил огромный граф и затопал от еле сдерживаемого бешенства ногами. – После механика не сочтите за труд, сударь, сходить к этому негодяю и передать, что я требую у него сатисфакции.
Обер-лейтенанта словно сдуло.
– Не переигрывайте, Райнер! – тихо сказал Алексей Иннокентьевич, оглядывая двор и службы и пытаясь придумать, каким образом можно раскусить этот орех. – Мы с вами в одной лодке и до берега далеко…
– Простите, – сказал граф и упрямо боднул головой.
Алексей Иннокентьевич оглянулся на Сережу Сошникова. Тот сидел возле ворот на скамейке и покуривал сигарету. Автомат на коленях, за спиной глухая стенка…
Возвратился дежурный офицер.
– Ваше сиятельство, господин фон Хальдорф готов принять вас. – Ироническая усмешка и пауза. – Но прежде он желает поговорить с вами, обер-лейтенант.
Они прошли через двор по аккуратной, посыпанной песком дорожке. В углу двора стояли два тупорылых грузовика с брезентовыми фургонами, солдаты грузили в них стальные ящики. Чуть в стороне зеленел пятнистым камуфляжем бронированный вездеход.
Графа оставили ждать в просторном холле на первом этаже, а Малахова обер-лейтенант повел по широкой мраморной лестнице вверх. На втором этаже они прошли по коридору. Возле предпоследней справа двери обер-лейтенант остановился, любезно показал рукой.
– Прошу.
Это было что-то вроде приемной.
Из-за письменного стола поднялся массивный гауптштурмфюрер в черном, стриженный под машинку и с крестом в петлице. Он сдержанно кивнул Малахову и сказал:
– Оружие прошу оставить здесь. У нас так принято.
Принял автомат и парабеллум, положил их на край стола и прошел к двери, за которой, по расчету Алексея Иннокентьевича, должна была находиться угловая комната.
Так и оказалось. Кабинет был просторный, светлый, окна на юг и восток. Прямо за южным ослепительно белело озеро, в одном из восточных, совсем как будто бы близко, виднелась часовня.
Фон Хальдорф – высокий, седой, с лицом скандинавского склада – был в бриджах и прямых сапогах со шпорами. Мундир с рыцарским крестом и несколькими рядами орденских планок был брошен в кресло, а на полковнике в эту минуту была японская пижама, голубая, с золотыми рыбками. Эту пижаму упоминал в своем рассказе Ярина. Значит, «управляющий», который его принимал, был сам барон.
На «хайль Гитлер!», выкрикнутое Малаховым, он только чуть кивнул и, как стоял в первый момент, так и остался на месте, заложив руки за спину и внимательно разглядывая Алексея Иннокентьевича.
– Я слыхал о вашей аварии, – проговорил он наконец и усмехнулся. – Не терпится к своим?
– Так точно, господин оберст.
– Какой корпус?
– Пятьдесят девятый армейский, господин оберст.
– Угу… И что же вы везете?
– Секретное предписание из штаба группы армий, господин оберст.
– Следовательно, из Львова. Ничего себе кружок сделали!.. Зачем?
– Виноват, господин оберст. Имел устное предписание побывать в Самборе на предмет проталкивания нашего эшелона с горючим. Кроме того, его сиятельство господин граф…
– О графе потом. Давно служите?
– Шестой год, господин оберст.
– А все обер-лейтенант. Выходит, плохо служите? Кем, если не секрет, были до этого?
– Имел небольшое дело в Швандорфе, господин оберст. Канцелярские машины.
– А вот и неправда, по-моему, вы – товарищ Малахов, – старательно выговаривая русские слова, усмехнулся фон Хальдорф. – В моей карточке ошибок нет, а там написано следующее: Малахов Алексей Иннокентьевич, подполковник, сорок четыре года, член ВКП(б) с 1924 года, то есть ленинского призыва, по профессии историк. Даже кандидат наук. Ну? Продолжать?
Малахов не шевелился. Бросаться на фашиста было бессмысленно: уж он-то наверняка принял все меры предосторожности. Значит – выдержка и спокойствие.
– У вас отличная школа, – с удовлетворением кивнул фон Хальдорф. – И репутация прекрасная. Тем более мне непонятно, чем я обязан такому визиту? Или вы полагали, что ваше лицо мне незнакомо, хотя бы по фотографиям?
– Вы могли меня и не увидеть, барон, и тогда все обошлось бы.
– Тоже верно… Если быть откровенным, Малахов, – а я не вижу причины, почему сейчас уже не могу быть с вами откровенным, – я не ждал здесь вашего появления. Во всяком случае, так скоро. По-моему, мои люди хорошо имитировали поиск вашей второй группы… Мы их засекли во время первой же радиопередачи и не брали до тех пор, пока не поняли принципа их поиска. Придумать достоверный маршрут, продолжающий их поиск, было несложно. Подскажите, Малахов, где мы дали маху. Когда вы обнаружили подлог?
– Все было чисто, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но они не могли не найти вас на маршруте, который я выбрал. А челночный поиск, барон, я воспринял сразу, как вашу шутку.
– Высокий класс! – скривился в улыбке фон Хальдорф. – Высокий класс, Малахов. Тем более мне приятна эта победа.
– Ну до победы, положим, еще далеко…
Малахов лихорадочно думал, чем зацепить фашиста, чем его заинтриговать так, чтобы он решил, что это игра не кошки с мышкой, что продолжается равная партия.
– Конечно же, у вас достаточно квалифицированная охрана, и вы уже знаете, что замок оцеплен.
– Догадываюсь.
– И что с минуты на минуту можно ждать налета авиации…
– И десанта!.. – фон Хальдорф рассмеялся. – Если это все ваши козыри, Малахов, считайте, что вы проиграли.
– Не все. – Алексей Иннокентьевич кивнул на шторы. – Попросите их оставить нас одних. И чтобы никто не подслушивал, это важно для вас лично. А чтобы не думать, что это провокация, возьмите свой пистолет, а я стану в тот угол.
Фон Хальдорф кивнул, отдал приказание, двое телохранителей выбрались из-за штор и покинули кабинет. Фашист не пренебрег советом насчет пистолета, загнал в ствол патрон и наблюдал за Малаховым с нескрываемой иронией.
– Сначала одно обязательное условие, барон.
– Говорите.
– Автоматчик, который пришел со мной, должен остаться живым.
– Обещаю.
– Мы успели передать ваши координаты и не сегодня-завтра сюда подойдут наши части.
Фон Хальдорф на это только поднял брови. «Тоже неплохая выдержка. Посмотрим, надолго ли ее хватит», – подумал Алексей Иннокентьевич и продолжал:
– Так вот, Вальтер Шелленберг сегодня же узнает, что из-за вашей оплошности раскрыта разведшкола.
– Ложь!..
– Сегодня согласно секретному предписанию сниматься в день начала русского наступления, – как видите, фон Хальдорф, я знаю о вас тоже немало, – вы попытаетесь вырваться из этой западни и, если это вам удастся, будете следовать в район Берлина. И, если удастся, вот там вам представится случай убедиться воочию, прав я или нет.
– Как говорят русские, с вами не соскучишься, Малахов.
– Кстати, вы напрасно доверяете своему заместителю, штурмбаннфюреру. Корнелиус не только шизофреник, но и пройдоха.
– Ну не так уж я ему и доверяюсь, – пробурчал фон Хальдорф. – Откуда у вас такая информация, Малахов?
– Хотите все сразу, барон? Не выйдет.
– Угу… Ну что ж, значит, нам с вами еще есть о чем поговорить…
– Может быть, я для этого разговора и шел сюда.
– Только не перегибайте палку, Малахов, – фашист сделал неудачную попытку улыбнуться. – Я ведь тоже еще не полный идиот, чтобы верить любой глупости. Вы влипли больше меня. Я помню об этом. И вы не забывайте тоже. – Фон Хальдорф открыл дверь и хлопнул в ладоши. Появилась охрана. Фашист жестко чиркнул указательным пальцем: – Увести.
Опять мимо глыбоподобного гауптштурмфюрера, через коридор, вниз по лестнице в холл. Здесь столпились эсэсовцы, много эсэсовцев – тащили откуда-то снизу ящики, все потные, багровые.
Граф стоял прямо напротив. Руки в карманах, ноги широко расставлены; лакированные краги отсвечивали густой медовой желтизной. Его взгляд выражал безграничное презрение ко всему окружающему: к этим смешным хоромам, к эвакуационной суете, к аресту русского разведчика. Когда Алексея Иннокентьевича проводили мимо, граф даже не поглядел в его сторону.
Через двустворчатую дверь, из которой выносили ящики, они протиснулись в просторный тамбур. Здесь уже не было окон. Голые стены, оклеенные вощеными обоями с каким-то тусклым геометрическим рисунком; столик дежурного, над ним сепия – репродукция фото – фюрер окапывает дерево; рядом круглый дверной проем, оправленный в стальное кольцо; сверкающий никелем стальной диск двери с рукоятками управления, смотровыми глазками и пулеметными бойницами открыт вовнутрь. Дальше небольшая площадка (голый железобетон) и пологая лестница вниз.
Вот и нехитрая разгадка. Само гнездо – в бункере, и можно только предполагать, как оно велико. А замок лишь для маскировки.
Три десятка металлических ступеней. Снова тамбур со стальной круглой дверью. За ним длинный коридор в обе стороны. Ярко светятся плоские плафоны.
Несколько шагов налево – и опять лестница вниз. На этот раз короче, хотя двери и здесь все той же внушительной конструкции. И возле обеих сидят дежурные с автоматами.
Но Алексея Иннокентьевича повели еще ниже. Третья галерея оказалась совсем небольшой: две двери слева, две справа; на каждой запоры и смотровые оконца с задвижками. Камеры.
Надзиратель сидел в тупике на прямом неудобном стуле; он был без сапог, в грубых шерстяных носках почти до коленей и в тапках. Он только что кончил говорить по телефону, даже трубку не положил.
– Тони, я ни черта не понимаю! – раздраженно сказал он. – Для этого типа нужно освободить отдельную камеру?
– Это не я придумал, Крысеныш, – ответил ефрейтор.
– Но ведь все равно вывозить их будем в одном курятнике!
– С твоей головой, Крысеныш, я б уж командовал дивизией! – весело хрюкнул ефрейтор. – Или городской тюрьмой.
Алексею Иннокентьевичу велели стать лицом к стене. Он услышал, как открыли двери двух камер. «Шнель! Шнель!» Зашелестели непривычно легкие неподкованные шаги нескольких пар ног. Лязгнул запор. Алексея Иннокентьевича провели в освободившуюся камеру.
Яркая лампочка. По бокам трехэтажные нары. Яркие желтые и зеленые поперечные полосы матрацев. Проход узкий, в длину шагов пять, не больше. На торцовой стене, ближе к полу, свежая штукатурка, даже закрасить не успели. Пахнет известью, а так воздух хорош, хоть здесь и сидели несколько человек сразу. Очевидно, принудительная вентиляция, понял Алексей Иннокентьевич и без труда нашел под потолком забранное прутьями отверстие.
Он расстегнул мундир и лег на спину. Дело плохо, подумал он. Прямо скажем – не повезло. Уйти живыми им не удастся. Выходит, надо самим напасть на немцев. Поймет ли капитан Сад, что у них остался единственный выход напасть на замок? Немцев здесь много. Слишком много. Володе с ними не справиться. Замок неприступен, а поджидать их в пути, устроить засаду… Ну сколько они успеют убить? Ну двадцать фашистов, ну двадцать пять от силы, а потом придется спасаться самим… Это ничего, что я здесь, – заключил Алексей Иннокентьевич. – Барон заинтригован и напуган. И он будет меня таскать за собой до тех пор, пока не дознается об источниках.