Страница:
Тут что— то зашевелилось в башке Феляева -близко, близко, ан нет, мимо проскочило!
«…содержание писем не вызывает сомнений…» — читалось в справке. Паршиво, уныло подумал Феляев, очень херовато получается, сейчас человек войдет, а я…
«…в последнее время встречается с группой молодых людей сомнительного внешнего вида, подверженных влиянию Запада…»
Да кто же теперь с такими не встречается, особенно по женской части, сморщился Феляев. В папке оставалось еще несколько листков, но не густо, надежды на прояснение мало.
— Разрешите? — послышался нервный молодой голос.
Под картиной стоял некто тощий в модном синем костюме с торчащими плечами и широкими брюками. Светились серые плоские глаза. Голос подрагивал. Трусит. Вот это неплохо, к робкому человеку сразу как-то располагаешься, потому что видно, когда не нахал.
Феляев некоторое время головы не поднимал, выдерживал посетителя, ну это как полагается. Потом поднял голову и пригласил в кресло.
— Прошу, товарищ… — посмотрел в бумаги, якобы для того, чтобы вспомнить фамилию, ну это тоже в соответствии с традицией партийных приемов, — товарищ Велосипедов.
Молодой человек, издали казавшийся даже юношей, а вблизи вроде бы и не очень уж молодой молодой человек, сел в кресло и положил ладони на колени, соответственно левую на левое, правую на правое. Это тоже понравилось Феляеву — понимает, куда пришел.
— Вы, товарищ Велосипедов, наверное, догадываетесь, по какому поводу мы вас вызвали? — Феляев напрягся, чтобы не пропустить ответ, случалось и такое.
— Должно быть, по поводу моего письма товарищу Брежневу, — сказал Велосипедов, чуть поворачиваясь из своей боковой позиции к могущественному товарищу с большой, плохо оформленной головой.
— Товарищу Брежневу многие пишут, — с некоторой досадой сказал Феляев. — Воображаете, какие горы бумаги ежедневно поступают в ЦК?
— Воображаю, — вдруг улыбнулся Велосипедов без всякой робости, а даже с некоторым отдаленным прищуром. Как ни странно, очень живо это себе представляю.
Феляев испытующе на него посмотрел, подозрительного в общем-то ничего не увидел, но и ясности не появилось ни на грош: для чего вызван человече? В унынии он шевельнул бумагу в папочке, приоткрыл письмо Генсеку… полный «бой-в-крыму — все-в дыму»… просит гражданин садово-огородный участок, а мы-то, идеологи, тут при чем?
— Вы, товарищ Велосипедов, когда пишете в такой адрес, отдаете себе отчет?…
Автор письма вдруг густо покраснел, казалось, даже корни его желтых волос засветились.
— Там у меня со сказуемыми… не вполне…
— Понимаете, кому пишете? — уточнил свой вопрос Феляев.
— Хозяину страны, — выпалил Велосипедов. Феляев улыбнулся прямодушности.
— Хозяин страны — народ, товарищ Велосипедов. Мы с вами. А Леонид Ильич — выразитель воли народа.
— Вот именно! — воскликнул Велосипедов. — Просто превосходно сказано, Альфред Потапович! Выразитель! Вот именно по этому адресу я писал.
Неплохой парень, подумал Феляев, но на кой ляд он здесь? Еще раз помусолил палец, и вдруг — открылось!! Все сразу обозначилось, все прояснилось, все вспомнилось, как будто с того времени и не пил.
Перед ним лежало почти уже подготовленное в печать открытое письмо видных представителей советской общественности, осуждающее вражескую деятельность Солженицына и Сахарова. Сразу вспомнилось, как ведущий заседание Бюро третий секретарь Гермонаев извлек из своих недр эту голубую папочку с корабликом и перебросил феляеву — вот переслали из Центрального Комитета, поинтересуйся, Потапыч, там думают, что неплохо бы этого инженера пристегнуть к нашим деятелям. У Феляева в тот день, как уже было сказано, имелись в наличии симптомы Кошкиной болезни в прямом переводе с языка Германской Демократической Республики, и он тогда папочку просто передал Аделаиде и распорядился вызвать инженеришку. Ну вот теперь все сошлось, все ясно, можно действовать.
Велосипедов вдруг увидел, как ужасающе хмурый бюрократище меняется на глазах: плечи как-то расправляются, зеркало души как-то даже начинает слегка отражать, через стол доносится запашок винегрета. Опять Велосипедову вспомнилось из любимого классика: «…он к товарищу милел людской лаской…»
— Ну а вообще-то… — нырок в бумаги. -…Игорь Иванович, каково настроение?
— Вообще-то настроение превосходное, — тут же откликнулся на призыв Велосипедов. — Дела у нас идут хорошо, сердце радуется, особенно на международной арене… — вдруг сбился, показалось — то ли сказуемое проглотил, то ли подлежащее потерял.
— Это хорошо. — Феляев с папочкой в руках обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Велосипедова и по коленке его потрепал. — Это очень, очень хорошо… — опять глянул в папочку, — вот и имя-отчество у тебя хорошее, без зацепочки. С этим вопросом у тебя ажур, Игорь Иванович? — зоркий взгляд правым глазом.
— С каким вопросом, Альфред Потапович? — охотно, с готовностью немедленно понять Велосипедов выдвинул голову вперед.
— Не понимаешь? Ну ничего, поймешь позже. — Феляев извлек «письмо деятелей», отвел его несколько в сторону и «замилел людской лаской» и совсем уже на «ты» в сторону визитера и даже с диалектическим запашком Липецкой области поселка Грязи, где, собственно говоря, и осчастливил человечество своим рождением. — Вот, понимаш, Игорь Иванч, дело есть у Партии к тебе, помоги решить.
. 359
— У Партии ко мне? Велосипедов в благоговейном возбуждении передернул плечами. — Ко мне лично?
— Вот именно, — улыбнулся мудрый старший товарищ. — Вот, прочти, товарищ. Вот, прочти-ка вслух, если хощ.
Велосипедов читал:
Открытое письмо
«…содержание писем не вызывает сомнений…» — читалось в справке. Паршиво, уныло подумал Феляев, очень херовато получается, сейчас человек войдет, а я…
«…в последнее время встречается с группой молодых людей сомнительного внешнего вида, подверженных влиянию Запада…»
Да кто же теперь с такими не встречается, особенно по женской части, сморщился Феляев. В папке оставалось еще несколько листков, но не густо, надежды на прояснение мало.
— Разрешите? — послышался нервный молодой голос.
Под картиной стоял некто тощий в модном синем костюме с торчащими плечами и широкими брюками. Светились серые плоские глаза. Голос подрагивал. Трусит. Вот это неплохо, к робкому человеку сразу как-то располагаешься, потому что видно, когда не нахал.
Феляев некоторое время головы не поднимал, выдерживал посетителя, ну это как полагается. Потом поднял голову и пригласил в кресло.
— Прошу, товарищ… — посмотрел в бумаги, якобы для того, чтобы вспомнить фамилию, ну это тоже в соответствии с традицией партийных приемов, — товарищ Велосипедов.
Молодой человек, издали казавшийся даже юношей, а вблизи вроде бы и не очень уж молодой молодой человек, сел в кресло и положил ладони на колени, соответственно левую на левое, правую на правое. Это тоже понравилось Феляеву — понимает, куда пришел.
— Вы, товарищ Велосипедов, наверное, догадываетесь, по какому поводу мы вас вызвали? — Феляев напрягся, чтобы не пропустить ответ, случалось и такое.
— Должно быть, по поводу моего письма товарищу Брежневу, — сказал Велосипедов, чуть поворачиваясь из своей боковой позиции к могущественному товарищу с большой, плохо оформленной головой.
— Товарищу Брежневу многие пишут, — с некоторой досадой сказал Феляев. — Воображаете, какие горы бумаги ежедневно поступают в ЦК?
— Воображаю, — вдруг улыбнулся Велосипедов без всякой робости, а даже с некоторым отдаленным прищуром. Как ни странно, очень живо это себе представляю.
Феляев испытующе на него посмотрел, подозрительного в общем-то ничего не увидел, но и ясности не появилось ни на грош: для чего вызван человече? В унынии он шевельнул бумагу в папочке, приоткрыл письмо Генсеку… полный «бой-в-крыму — все-в дыму»… просит гражданин садово-огородный участок, а мы-то, идеологи, тут при чем?
— Вы, товарищ Велосипедов, когда пишете в такой адрес, отдаете себе отчет?…
Автор письма вдруг густо покраснел, казалось, даже корни его желтых волос засветились.
— Там у меня со сказуемыми… не вполне…
— Понимаете, кому пишете? — уточнил свой вопрос Феляев.
— Хозяину страны, — выпалил Велосипедов. Феляев улыбнулся прямодушности.
— Хозяин страны — народ, товарищ Велосипедов. Мы с вами. А Леонид Ильич — выразитель воли народа.
— Вот именно! — воскликнул Велосипедов. — Просто превосходно сказано, Альфред Потапович! Выразитель! Вот именно по этому адресу я писал.
Неплохой парень, подумал Феляев, но на кой ляд он здесь? Еще раз помусолил палец, и вдруг — открылось!! Все сразу обозначилось, все прояснилось, все вспомнилось, как будто с того времени и не пил.
Перед ним лежало почти уже подготовленное в печать открытое письмо видных представителей советской общественности, осуждающее вражескую деятельность Солженицына и Сахарова. Сразу вспомнилось, как ведущий заседание Бюро третий секретарь Гермонаев извлек из своих недр эту голубую папочку с корабликом и перебросил феляеву — вот переслали из Центрального Комитета, поинтересуйся, Потапыч, там думают, что неплохо бы этого инженера пристегнуть к нашим деятелям. У Феляева в тот день, как уже было сказано, имелись в наличии симптомы Кошкиной болезни в прямом переводе с языка Германской Демократической Республики, и он тогда папочку просто передал Аделаиде и распорядился вызвать инженеришку. Ну вот теперь все сошлось, все ясно, можно действовать.
Велосипедов вдруг увидел, как ужасающе хмурый бюрократище меняется на глазах: плечи как-то расправляются, зеркало души как-то даже начинает слегка отражать, через стол доносится запашок винегрета. Опять Велосипедову вспомнилось из любимого классика: «…он к товарищу милел людской лаской…»
— Ну а вообще-то… — нырок в бумаги. -…Игорь Иванович, каково настроение?
— Вообще-то настроение превосходное, — тут же откликнулся на призыв Велосипедов. — Дела у нас идут хорошо, сердце радуется, особенно на международной арене… — вдруг сбился, показалось — то ли сказуемое проглотил, то ли подлежащее потерял.
— Это хорошо. — Феляев с папочкой в руках обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Велосипедова и по коленке его потрепал. — Это очень, очень хорошо… — опять глянул в папочку, — вот и имя-отчество у тебя хорошее, без зацепочки. С этим вопросом у тебя ажур, Игорь Иванович? — зоркий взгляд правым глазом.
— С каким вопросом, Альфред Потапович? — охотно, с готовностью немедленно понять Велосипедов выдвинул голову вперед.
— Не понимаешь? Ну ничего, поймешь позже. — Феляев извлек «письмо деятелей», отвел его несколько в сторону и «замилел людской лаской» и совсем уже на «ты» в сторону визитера и даже с диалектическим запашком Липецкой области поселка Грязи, где, собственно говоря, и осчастливил человечество своим рождением. — Вот, понимаш, Игорь Иванч, дело есть у Партии к тебе, помоги решить.
. 359
— У Партии ко мне? Велосипедов в благоговейном возбуждении передернул плечами. — Ко мне лично?
— Вот именно, — улыбнулся мудрый старший товарищ. — Вот, прочти, товарищ. Вот, прочти-ка вслух, если хощ.
Велосипедов читал:
Открытое письмо
Советская общественность уже на протяжении ряда лет с неодобрением и беспокойством следит за безответственной деятельностью Солженицына и Сахарова, которая столь охотно подхватывается реакционными кругами Запада. В последнее время эти «правдоискатели», как говорится, закусили удила. Видимо, непомерное честолюбие и зоологическая ненависть к социалистической отчизне рабочих и крестьян ослепила их.
Так называемый писатель Солженицын пытается свалить вину за свое осуждение на весь советский народ, на дорогое каждому советскому человеку учение марксизма-ленинизма. А между тем не мешало бы ему рассказать людям о своем власовском прошлом.
Физик Сахаров, отошедший от научной деятельности, вознамерился «спасти» человечество от всех бед любыми средствами, главным образом грубой клеветой на наш народ, нашу Партию, наши идеалы.
Мы, представители советской общественности, гневно осуждаем грязную антипатриотическую деятельность двух отщепенцев и заявляем: руки прочь от весны человечества, нашей отчизны СССР!
Прочтя все это с правильным соблюдением всех интонационных пауз и подъемов, Велосипедов опустил бумагу.
— Великолепно, — сказал он. — Просто великолепно и волнующе!
— А теперь обрати внимание на подписи, — предложил Феляев.
Велосипедов обратил и еще больше восхитился. Было от чего, среди подписавшихся — выдающиеся умы государства: узбекский поэт, слагатель эпоса Кайтманов; белорусский философ Теленкин; московские романисты Бочкин и Чайкин; выдающиеся ноги государства балерина Иммортельченко и бегун Гонцов; выдающиеся руки государства скрипач Блюхер и токарь-депутат Пшонцо; выдающееся лицо государства киноактриса Жанна Бурдюк; выдающаяся русская женщина ткачиха Гурьекашина…
— Ну как? — не без гордости спросил Феляев.
— Впечатляет, — тихо сказал Велосипедов.
— Есть желание присоединиться?
— Собственно говоря… — Велосипедов положил ладонь на левую сторону груди. — Собственно говоря, уже мысленно с ними.
— Ну а физически? — спросил Феляев, и легкая тучка пробежала по челу — неужто уж и инженеришки колеблются ведь всю эту вышеупомянутую сволочь пришлось уговаривать, ломались. — Как насчет перышка?
Он протянул Велосипедову авторучку «Монблан» с золотым пером, недавно подаренную как раз одним из «авторов» письма романистом Чайкиным после возвращения из Бельгии.
— То есть чтобы я среди таких имен? — опешил Велосипедов.
— Вот именно, — покивал Феляев и процитировал с почти абсолютной точностью: «…И академик, и герой, и мореплаватель, и пахарь…» В этом, понимаш, и состоит монолитное наше единство.
Велосипедов подписал письмо и полюбовался «Монбланом». Феляев даже умилился такой готовности. Вот все-таки люди у нас какие! Какой, понимаш, сознательный народ! В Свердловске, в Казани который год масла нет, а никто не ворчит, не подзуживает. Нет, господа, не на тех делаете ставку, это вам не венгры, не чехи, не поляки и так далее.
— Спасибо тебе от лица Партии, Игорь Иванович, — он протянул на прощание руку. — Следи за газетами, скоро прославишься.
— А как же, Альфред Потапович, по части моего? — спросил Велосипедов, кивая в сторону папочки, откуда было извлечено письмо деятелей и где он успел заметить свое собственное послание «без сказуемых». — Вот по поводу основного? — он слегка покраснел. — Весьма интересно, принято ли было Леонидом Ильичем какое-либо? — он еще более покраснел, чувствуя, как что-то катастрофически утекает из его сбивчивой речи, но не понимая, что именно, со сказуемыми, кажется, все было в порядке. — Был бы очень рад услышать ваше.
— А что у вас там? — Феляев скособочил рот в любимую позицию. — Садовый участок? Не проблема! — Отыскав слово «участок», он размашисто отчеркнул его красным карандашом. Затем, заметив красноречивое движение визитера, дескать, не только участок, заглянул в бумагу еще раз. — Ну еще чего-то? Машина? Не проблема! — вторая красная полоса в «документе» и еще одно красноречивое движение свежеиспеченного представителя общественности. — Еще чего-то позабыли? Вот как потребности у наших людей постоянно растут! Закон социализма, понимаш! В Болгарию захотел, Игорь Иванович? Поедешь, поедешь! — и на глазах ошеломленного Велосипедова махнул еще одну красную полоску. — Так вот решаем вопросы. Держись за Партию, Игорь Иванович, все преодолеем!
Велосипедов встал. Печать изумленного мертвого счастья залепила ему все мышцы лица. При прощальном пожатии руки товарища Феляева возникла перед ним ослепительная картина воображения: садово-огородный на крутом берегу гордого канала «Москва», он подъезжает к нему в болгарской дубленке, а поверх дубленки четырехцилиндровые с итальянскими поршнями «Жигули», вишни цветут. Так с этим лицом и пошел к выходу из кабинета, на полпути возникла самая щемящая идея благодарности — вот ленинский стиль работы, врут злые языки, что в Стране Советов процветает бюрократия, бумажной волоките — бой!
И вдруг уже перед самым выходом Велосипедов увидел пролетарскую картину и застыл в полном изумлении. Какое сходство, какое умопомрачительное сходство реалистического искусства, дорогие товарищи! В простоте душевной он даже оглянулся на благодетеля. Тот покивал ему с подобием патрональной улыбки, но и от этого сходство не уменьшилось.
Волна московских санкюлотов весело вливалась в здание административно-партийного центра. Заведующий идеологическим отделом товарищ Феляев был взят живым. Панорама по стенам его кабинета. Укрупнение — «Булыжник — оружие пролетариата»…
Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет влетел средних лет молодой человек, влачащий на сгибе руки загранплащ и заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к могущественному лицу с распростертыми и с растленным московским — голуба!
Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.
В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги-то на все эти разрешенные удовольствия где взять? Садово-огородный — 800 рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских-то едва-едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее неудобство… вообще… отбой…
Он вышел из райкома.
Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое спасибо!
Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ Феляев и его любимый лауреат-дизайнер задумывали смыться из-под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась «сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись, Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев под влиянием своего детища основательно забогемился, да и вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден до телесных безобразий.
Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал: познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник», легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш-социализма, часы «Сейко», и давай-ка друг-голуба в темпе оформляться в Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать, сил мирро во всем мирро, а пока давай сваливать, пусть тут Аделаида сама идеологический дрын чешет, а на кой тебе триста гавриков в отделе, да целый еще полк актива, ты себя Наполеоном должен ощущать, — так частил любимый циничный дизайнер, только что оформивший советско-отечественный павильон на выставке пламенных моторов в братской, спасенной нашими танкистами от студенческого разбоя солнечной Венгрии и уже собирающийся — вот она одержимость, вот она убежденность в правоте нашей эстетики! — в эту отдаленную до поры Австралию — ну как не ценить, не уважать такого человека!
Хлебнув второпях из плоской фляги согретого дизайнеровскими ягодицами коньяку, Феляев надел замутненные очки (подарок токаря Пшонцо) и вызвал Аделаиду, которая, сука, конечно, уже догадалась, что к чему.
— ЧП в Союзе архитекторов, — сказал Феляев. — Срочно выезжаем. Необходима хирургическая операция, обнаружились связи с Западом, сомнительный обмен идеями на последнем коллоквиуме в Сухуми. Все приемы переписать на завтра или лучше на послезавтра.
Проклятая догматичка молча кивнула — дескать, только потайной дисциплине подчиняюсь. Все человеческое ей чуждо, как «Банде четырех».
Дизайнер препохабнейше вел себя в «Чайке», хлебал свой коньяк, проливал, совал шоферу, слюнявился, рассказывая о девке, которая из всей вчерашней компании показалась ему самой надежной, — «ноги от ушей растут, штучки торчат, и глазки смышленые», вот адресочек, Потапыч, а если без подружки окажется, так и трио можно разыграть, а, Потапыч?
В общем, полный пошел какой-то неуправляемый анархизм хорошо еще, что шофер — свой человек, фронтовик-разведчик, матрос-железняк-партизан, понимает, как нелегко порой работать с художественной интеллигенцией…Экое v тебя, Олег, понимаш, кружение ума. а ведь в работе-то, в творчестве настоящий, понимаш, глубокий советский художник, понимаш, на уровне Товстоногова…
Как раз стояли у красного светофора, и шофер уважительно кивнул, дал понять хозяину, что волноваться нечего, он, майор госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня калымить на весь день.
Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило, тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали дальше.
Феляев все-таки решил завязать с другом художественный разговор, чтобы все-таки матрос-железняк как-то ошибочно все-таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос какой-нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.
— Ну а как там в Венгрии вообще-то с дизайном? — осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.
— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном, Потапыч, там очень и очень жуево!
Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все человеческие слабости понимаем.
— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, — задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги, проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр — поет!
Так называемый писатель Солженицын пытается свалить вину за свое осуждение на весь советский народ, на дорогое каждому советскому человеку учение марксизма-ленинизма. А между тем не мешало бы ему рассказать людям о своем власовском прошлом.
Физик Сахаров, отошедший от научной деятельности, вознамерился «спасти» человечество от всех бед любыми средствами, главным образом грубой клеветой на наш народ, нашу Партию, наши идеалы.
Мы, представители советской общественности, гневно осуждаем грязную антипатриотическую деятельность двух отщепенцев и заявляем: руки прочь от весны человечества, нашей отчизны СССР!
Прочтя все это с правильным соблюдением всех интонационных пауз и подъемов, Велосипедов опустил бумагу.
— Великолепно, — сказал он. — Просто великолепно и волнующе!
— А теперь обрати внимание на подписи, — предложил Феляев.
Велосипедов обратил и еще больше восхитился. Было от чего, среди подписавшихся — выдающиеся умы государства: узбекский поэт, слагатель эпоса Кайтманов; белорусский философ Теленкин; московские романисты Бочкин и Чайкин; выдающиеся ноги государства балерина Иммортельченко и бегун Гонцов; выдающиеся руки государства скрипач Блюхер и токарь-депутат Пшонцо; выдающееся лицо государства киноактриса Жанна Бурдюк; выдающаяся русская женщина ткачиха Гурьекашина…
— Ну как? — не без гордости спросил Феляев.
— Впечатляет, — тихо сказал Велосипедов.
— Есть желание присоединиться?
— Собственно говоря… — Велосипедов положил ладонь на левую сторону груди. — Собственно говоря, уже мысленно с ними.
— Ну а физически? — спросил Феляев, и легкая тучка пробежала по челу — неужто уж и инженеришки колеблются ведь всю эту вышеупомянутую сволочь пришлось уговаривать, ломались. — Как насчет перышка?
Он протянул Велосипедову авторучку «Монблан» с золотым пером, недавно подаренную как раз одним из «авторов» письма романистом Чайкиным после возвращения из Бельгии.
— То есть чтобы я среди таких имен? — опешил Велосипедов.
— Вот именно, — покивал Феляев и процитировал с почти абсолютной точностью: «…И академик, и герой, и мореплаватель, и пахарь…» В этом, понимаш, и состоит монолитное наше единство.
Велосипедов подписал письмо и полюбовался «Монбланом». Феляев даже умилился такой готовности. Вот все-таки люди у нас какие! Какой, понимаш, сознательный народ! В Свердловске, в Казани который год масла нет, а никто не ворчит, не подзуживает. Нет, господа, не на тех делаете ставку, это вам не венгры, не чехи, не поляки и так далее.
— Спасибо тебе от лица Партии, Игорь Иванович, — он протянул на прощание руку. — Следи за газетами, скоро прославишься.
— А как же, Альфред Потапович, по части моего? — спросил Велосипедов, кивая в сторону папочки, откуда было извлечено письмо деятелей и где он успел заметить свое собственное послание «без сказуемых». — Вот по поводу основного? — он слегка покраснел. — Весьма интересно, принято ли было Леонидом Ильичем какое-либо? — он еще более покраснел, чувствуя, как что-то катастрофически утекает из его сбивчивой речи, но не понимая, что именно, со сказуемыми, кажется, все было в порядке. — Был бы очень рад услышать ваше.
— А что у вас там? — Феляев скособочил рот в любимую позицию. — Садовый участок? Не проблема! — Отыскав слово «участок», он размашисто отчеркнул его красным карандашом. Затем, заметив красноречивое движение визитера, дескать, не только участок, заглянул в бумагу еще раз. — Ну еще чего-то? Машина? Не проблема! — вторая красная полоса в «документе» и еще одно красноречивое движение свежеиспеченного представителя общественности. — Еще чего-то позабыли? Вот как потребности у наших людей постоянно растут! Закон социализма, понимаш! В Болгарию захотел, Игорь Иванович? Поедешь, поедешь! — и на глазах ошеломленного Велосипедова махнул еще одну красную полоску. — Так вот решаем вопросы. Держись за Партию, Игорь Иванович, все преодолеем!
Велосипедов встал. Печать изумленного мертвого счастья залепила ему все мышцы лица. При прощальном пожатии руки товарища Феляева возникла перед ним ослепительная картина воображения: садово-огородный на крутом берегу гордого канала «Москва», он подъезжает к нему в болгарской дубленке, а поверх дубленки четырехцилиндровые с итальянскими поршнями «Жигули», вишни цветут. Так с этим лицом и пошел к выходу из кабинета, на полпути возникла самая щемящая идея благодарности — вот ленинский стиль работы, врут злые языки, что в Стране Советов процветает бюрократия, бумажной волоките — бой!
И вдруг уже перед самым выходом Велосипедов увидел пролетарскую картину и застыл в полном изумлении. Какое сходство, какое умопомрачительное сходство реалистического искусства, дорогие товарищи! В простоте душевной он даже оглянулся на благодетеля. Тот покивал ему с подобием патрональной улыбки, но и от этого сходство не уменьшилось.
Волна московских санкюлотов весело вливалась в здание административно-партийного центра. Заведующий идеологическим отделом товарищ Феляев был взят живым. Панорама по стенам его кабинета. Укрупнение — «Булыжник — оружие пролетариата»…
Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет влетел средних лет молодой человек, влачащий на сгибе руки загранплащ и заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к могущественному лицу с распростертыми и с растленным московским — голуба!
Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.
В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги-то на все эти разрешенные удовольствия где взять? Садово-огородный — 800 рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских-то едва-едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее неудобство… вообще… отбой…
Он вышел из райкома.
Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое спасибо!
Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ Феляев и его любимый лауреат-дизайнер задумывали смыться из-под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась «сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись, Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев под влиянием своего детища основательно забогемился, да и вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден до телесных безобразий.
Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал: познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник», легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш-социализма, часы «Сейко», и давай-ка друг-голуба в темпе оформляться в Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать, сил мирро во всем мирро, а пока давай сваливать, пусть тут Аделаида сама идеологический дрын чешет, а на кой тебе триста гавриков в отделе, да целый еще полк актива, ты себя Наполеоном должен ощущать, — так частил любимый циничный дизайнер, только что оформивший советско-отечественный павильон на выставке пламенных моторов в братской, спасенной нашими танкистами от студенческого разбоя солнечной Венгрии и уже собирающийся — вот она одержимость, вот она убежденность в правоте нашей эстетики! — в эту отдаленную до поры Австралию — ну как не ценить, не уважать такого человека!
Хлебнув второпях из плоской фляги согретого дизайнеровскими ягодицами коньяку, Феляев надел замутненные очки (подарок токаря Пшонцо) и вызвал Аделаиду, которая, сука, конечно, уже догадалась, что к чему.
— ЧП в Союзе архитекторов, — сказал Феляев. — Срочно выезжаем. Необходима хирургическая операция, обнаружились связи с Западом, сомнительный обмен идеями на последнем коллоквиуме в Сухуми. Все приемы переписать на завтра или лучше на послезавтра.
Проклятая догматичка молча кивнула — дескать, только потайной дисциплине подчиняюсь. Все человеческое ей чуждо, как «Банде четырех».
Дизайнер препохабнейше вел себя в «Чайке», хлебал свой коньяк, проливал, совал шоферу, слюнявился, рассказывая о девке, которая из всей вчерашней компании показалась ему самой надежной, — «ноги от ушей растут, штучки торчат, и глазки смышленые», вот адресочек, Потапыч, а если без подружки окажется, так и трио можно разыграть, а, Потапыч?
В общем, полный пошел какой-то неуправляемый анархизм хорошо еще, что шофер — свой человек, фронтовик-разведчик, матрос-железняк-партизан, понимает, как нелегко порой работать с художественной интеллигенцией…Экое v тебя, Олег, понимаш, кружение ума. а ведь в работе-то, в творчестве настоящий, понимаш, глубокий советский художник, понимаш, на уровне Товстоногова…
Как раз стояли у красного светофора, и шофер уважительно кивнул, дал понять хозяину, что волноваться нечего, он, майор госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня калымить на весь день.
Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило, тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали дальше.
Феляев все-таки решил завязать с другом художественный разговор, чтобы все-таки матрос-железняк как-то ошибочно все-таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос какой-нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.
— Ну а как там в Венгрии вообще-то с дизайном? — осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.
— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном, Потапыч, там очень и очень жуево!
Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все человеческие слабости понимаем.
— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, — задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги, проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр — поет!
Один солдат на свете жил.
Красивый и отважный,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента