Аксенов Василий Павлович. Пора, мой друг, пора

   «Волга» в кювете. Таня и Андрей пострадали, но только слегка.
   Они, значит, некоторое время должны промаяться в кювете, возле машины, и поссориться окончательно, а потом Таня побежит в лес, а Андрей, значит, за ней, не будь дурак, и тут, значит, наплыв.
   Наконец все поставили, установили. Кольчугин и Рапирский заняли свои места, из палатки вылезли уже в гриме и костюмах Таня и Андрей, и тут заметили, что на площадке нет режиссера. И под сосной его не было. Побежали искать и нашли за «тон-вагеном». Павлик с автором стояли друг против друга и о чем-то страстно спорили. Дождь стекал с них ручьями. Понять, о чем они спорили, было совершенно невозможно, потому что они только мычали и выкрикивали иногда какие-то слова. Крутили пальцами у носа, дергали друг друга за пуговицы, хлопали друг друга по плечу, мычали и кричали.
   Павлик:
   – М-м-м, нет-нет, м-м-м, что вы, Юра! М-м-м, Белинский!
   М-м-м, народ, культура, м-м-м, во все века, Юра!
   Автор:
   – М-м-м, новая волна, м-м-м, Григорий Григорьевич, мм-м, экспрессия, м-м-м, кино как таковое, м-м-м…
   Развязный Нема подошел и ткнул режиссера в бок.
   – Прикажите записать простой, Григорий Григорьевич? Простой на почве идейных столкновений?
   – Ха-ха-ха! – словно смущенный сатана, захохотал Павлик. – Боже мой, Нема! Господь с вами, Нема! Милостивый боже!
   Закинув под мышку трость, он засеменил к площадке, маленький, сгорбленный, в огромном обвисшем берете.
   Зажглись осветительные приборы. Дождь повис перед ними хрустальными дымными шторами, тут и там на грани серого света и яркого сияния приборов возникло подобие радуги.
   Кольчугин сел на тележку к «митчелу», я поместился за его спиной и налег грудью на ручку. Не знаю, почему именно меня выбрали на роль толкателя тележки, – может Кольчугину импонировала моя кепка?
   Разбитая «Волга» уже сидела боком в кювете. Таня стояла, опершись на нее рукой, у нее было обреченное лицо. Андрей пытался открыть капот. Дождь поливал на славу.
   К актерам подбежал Рапирский, замерил экспонометром лица.
   – Валя, приготовься, – дребезжащим голосом прошептал Кольчугин.
   – Мо-о-тор! – взревел Павлик.
   На площадку выскочила ассистентка, щелкнула хлопушкой.
   – Поехали, Валя! Медленно! – на последнем издыхании произнес Кольчугин. Голова его была покрыта курткой, он застыл, слился с камерой, только нервно шевелился прошитый суровыми нитками зад.
   Я медленно повез его вперед. Камера заработала.
   Т а н я (подняв голову, высоким голосом). Допрыгались, мой мальчик!
   Я заметил сжатые кулаки на груди автора и восторженные глаза Павлика.
   А н д р е й. Перестань хныкать. Какая ты зануда!
   Т а н я. А ты бездарная личность! Бездарь! Бездарь!
   Она садится на обочину и закрывает лицо руками. Андрей молча смотрит на нее. Павлик делает какой-то жест. Андрей вытаскивает сигарету, пытается зажечь спичку. Спички промокли.
   Он выбрасывает их.
   Т а н я. Что мне делать, Саня?
   А н д р е й (садится рядом с ней, пытается ее обнять).
   Прежде всего сохранять юмор.
   Т а н я (как маленькая, тычется ему в ладони). Сам сохраняй свой юмор. Надоел мне твой юмор, весь ваш юмор. Нет у меня юмора! (Отталкивает его и вскакивает). Вот он, твой юмор!
   (Показывает на машину).
   А н д р е й. Ленка!
   Т а н я. Катись!
   Она прыгает через кювет, лезет вверх по валунам.
   – Валя, быстро отъезжа-а-ем! – бодро скомандовал Кольчугин.
   Я покатил его назад.
   А н д р е й (из кювета). Куда ты?
   Т а н я (сверху). Я возвращаюсь на турбазу.
   А н д р е й. Не смей! Подожди!
   Таня убегает в лес. Андрей огромными прыжками несется за ней.
   – Стоп! – гаркнул Павлик.
   Приборы погасли. Костюмерши, гримерши и ассистентки с одеялами и плащами побежали к Тане. Она подошла, закутанная, только личико высовывалось из каких-то платков.
   – Ну как? – спросила она.
   – Хорошо пробежала через кусты, – сказал Кольчугин.
   – Брызги так и посыпались. Полить эти кусты! – крикнул он назад и показал рукой.
   Не хватало ему дождя. Ребята побежали с ведрами к кустам.
   – Ну как? – повторила Таня и обвела глазами всех. Беззвучно спросила меня: «Ну как?»
   – Красиво, – сказал я. – Суровая современная драма, ничего не скажешь. Очень красиво.
   Все обернулись и посмотрели на меня. Даже Круглый. Автор улыбнулся.
   – Слышите, – сказал он Павлику, – я вам говорил! Голос народа.
   – Готовить второй дубль! – крикнул Павлик, взял под руку автора и отошел с ним. Через секунду они уже тыкали друг в друга пальцами и мычали.
   Таня и Андрей опять полезли в кювет. Чтобы согреться, они подпрыгивали под музыку Брубека.
   – Все по местам!
   – Выключить музыку!
   – Внимание!
   – Мо-о-тор!
   И снова.
   Т а н я. Допрыгались, мой мальчик!
   А н д р е й. Перестань хныкать. Какая ты зануда!
   После третьего дубля Нема стал нервничать и приставать к Павлику, бубня о перерасходе пленки. На всякий случай сделали еще один дубль. Потом Кольчугин потребовал кран. Дождь утихал, и поэтому Кольчугин сильно нервничал, прыгал, кричал, обзывал всех лентяями, дураками, золотыми рыбками. Мы потащили кран в лес, тянули его, словно бурлаки. Все уже перестали обращать внимание на дождь, как будто никогда в другой обстановке и не работали.
   Мы старались все вместе, лихо и весело, москвичи и ребята с эстонской киностудии, взятые здесь в помощь. Мы кричали эстонцам «Яан, туле сиа! Тоом, куле сиа!», а те нам: «Валька, давай!», «Петя, в темпе!» – и было это хорошо.
   Подошла Таня и тоже ухватилась за кран возле меня.
   – Правда, тебе нравится сценарий? – спросила она.
   – Я не читал, а эта сцена смешная.
   – На экране будет не смешно.
   – Может быть.
   Мы замолчали и молча стали тянуть кран. Таня действительно тянула, напрягаясь. Прямо перед моим носом торчало ее напряженное ухо.
   – Но ты хорошо работаешь, – сказал я, – нервничаешь.
   Кажется, действительно становишься актрисой.
   Она обернула ко мне вдруг просиявшее лицо. Сияющее, поразительное, дерзкое, мальчишеское, девчоночье, вспыхнувшее, как юпитер, лицо. Я был поражен: неужели она в таком напряжении находится, что простая похвала сквозь зубы может ее осчастливить?
   Подбежала гримерша.
   – Танечка, пойдем, я поправлю тебе тон.
   Таня пошла с ней, еще раз бросив на меня совершенно сверкающий, черт возьми, именно так, совершенно сверкающий наивным торжеством взгляд.
   Только не смотреть, не оборачиваться, пережить эту минуту, потому что сейчас она обернулась, я знаю, только толкать кран с бычьей настойчивостью, и ничего больше, иначе – все сначала и – прощай!
   Кольчугин и Рапирский взобрались в седла и взмыли на стреле крана под своды деревьев. Они висели в молочном просвете, откуда черными точками возникали дождевые капли, и кричали, и ругались. Подошли режиссер и автор.
   – Кольчугин! – закричал автор, задирая голову. – Замедляйте темп, прошу вас! Плюньте на пленку!
   – Сам знаю без вас! – крикнул с неба Кольчугин.
   Павлик, снисходительно и нежно улыбаясь, взял автора под руку и отвел его в сторону.
   – М-м-м, поймите, Юра, вы прозаик, м-м-м, наше грубое искусство, ха-ха-ха, м-м-м…
   Наконец все было готово, прошла репетиция перед закрытым объективом, и началась съемка.
   Андрей бежит через кусты. Рот у него раскрыт, он похож на американца. Задыхаясь неизвестно уж отчего, он бежит через кусты, порвал рубашку.
   Нога Кольчугина дернулась от удовольствия.
   Стрела описала параболу.
   Таня бежит через кусты, вытирает мокрое лицо рукавом, откидывает волосы, бежит, бежит, бежит моя девочка. Так бежит, что мне становится горько оттого, что она так не убегала от меня в ту пору.
   Опять Андрей бежит, ветки его секут. Выбегает на полянку, смотрит направо, налево, лицо растерянное.
   Теперь Таня медленно идет по лесу, отводит рукой папоротники. По-детски изумляется – нашла гриб, великолепный боровик. Ой, еще гриб! Еще! Еще! (Грибы натыканы ассистентами пять минут назад.
   ) Теперь Андрей увидел, что она собирает грибы. Лицо его светлеет, любит он ее, Таню, то есть Лену. Теперь они вместе собирают грибы, ползают по траве, как дети, смеются. Он погладил ее по щеке. Целуются. Андрей обнимает Таню за плечи, они склоняются к траве.
   – Стоп! – крикнул Павлик после третьего дубля, снял берет и торжественно махнул Кольчугину. – Ваше слово, геноссе Кольчугин! Прошу вас – соло на «митчеле»!
   – Внимание! – заорал Кольчугин. – Артистов прошу оставаться на месте!
   – Танечка замерзла! – пискнула костюмерша.
   – Молчать! Мы тут не в игрушки играем! Артисты – на место!
   Сжимай ее в объятьях! Внимание! Мо-о-тор!
   Стрела крана с висящими на ней операторами качалась вверх-вниз. Все смотрели на Кольчугина. Нема держался за голову, страдая за пленку. Кольчугин исторгал какие-то звуки, ругался.
   – Стоп! – вдруг скомандовал он и крикнул Андрею:
   – Ложись на нее! Ложись, говорю!
   Он был словно без памяти, как говорится, в святом творческом волнении, и он был безобразен в этот момент, и то, что он не называл Таню по имени, а кричал: «Ложись на нее!», и то, что Андрей, жалобно улыбаясь, действительно лег «на нее», – весь этот деспотизм и грязь творчества, все это всколыхнуло меня так, что в глазах побелело от ярости и еще от каких-то чувств, похожих на те, прежние.
   «Я изобью сегодня Кольчугина. Придерусь к чему-нибудь и дам ему по роже, – думал я. – Свинья такая, свинья! Нашлепка мяса на „митчеле“! Вдохновенная мразь!»
   Кольчугин еле слез с кресла и свалился в траву. Вытер лицо подолом рубахи. Он не поднимал глаз на людей, ему, видно, было стыдно. Ну, допустим, это я понимаю: когда пишешь, тоже бывают моменты, когда стыдно, но… Да, я его понимаю, понимаю, и все, нет никакой злобы, все прошло.
   Подошли Таня и Андрей. Таня кусала губы, смотрела в сторону, была бледна, Андрей тоже был не в себе. Кольчугин поднял голову и улыбнулся жалкой и усталой улыбкой.
   – Танечка, прости. И ты, Андрюша. Так надо было, – проговорил он.
   – Ведь этого нет в сценарии, – сказал Андрей.
   – Да ладно, ерунда какая, – сказала Таня и взглянула мельком на меня.
   – Зато какие кадры, ребята! – Кольчугин встал, грязный, как свинья, и сделал нам знак. – Мальчики, копайте яму.
   Подошел Павлик.
   – Простите, какую еще яму?
   – Прошу прощения, Григорий Григорьевич, мое соло еще не кончилось. Я этого дня долго ждал. Сейчас сниму из ямы – и все.
   Мы выкопали ему яму, и он потребовал навалить возле нее пустые консервные банки и мокрые газеты и бросить бутылку из-под водки. Потом он влез в эту яму и еще раз снял оттуда Андрея и Таню.
   Они уходили обнявшись, а он снимал их, имея на первом плане бутылку, газеты и консервы.
   – Все равно вырежем, – тихо сказал Павлик Неме. – Я бы не вырезал, но худсовет все равно вырежет.
   – Мы должны это отстаивать, – сказал Нема.
   – Попробуем, – вздохнул Павлик.
   На этом закончились утренние съемки.
   Первую часть эпизода, столкновение машин, снять не удалось, потому что дождь кончился, голубые просветы в небе расползались все шире и шире, и вдруг блеснуло солнце, и все капли вспыхнули, и напряженное состояние группы сменилось усталым умиротворением, удовлетворенностью, тихой дружбой. Черт возьми, мы хорошо поработали!
   Все хозяйство свернули за десять минут и поехали обедать развеселой кавалькадой: впереди легковые машины, потом «газики», потом автобус, «лихт-ваген», «тон-ваген», потом грузовик и кран за ним на буксире, а в грузовике мы, осветители и такелажники, и среди нас почему-то затесалась Таня. Черные волосы ее развевались, и она подставляла лицо солнцу, а иногда взглядывала на меня кажется, ей хотелось, чтоб я ее обнял, как когда-то обнимал в такси.

Глава 5

   В этот день нам удивительно везло. После обеда распогодилось так, что мы помчались на пляж снимать плановый эпизод, о котором с утра никто даже и не дума л. Пока ассистенты сгоняли массовку, мы все разделись по пояс и легли в шезлонги. Пришел Рапирский, тоже голый по пояс, покрытый пушистой и курчавой растительностью. Он был очень расстроен.
   Оказалось, что у него возле киоска украли замечательную шерстяную рубашку, «фирменную», как он сказал. Утешали его довольно своеобразно: «Ничего, Игорь, вон тебе какой свитер мама связала, его уж не украдут». Имелась в виду его растительность. Рапирский ругался – он любил «фирменные» вещи, но потом вдруг развеселился и прочел стихотворение: «Служил Рапирский лицемером, Рапирский лица замерял. Не обладая глазомером, на пляже „фирму“ потерял».
   Солнце припекало, белое мое тело становилось розовым, я чувствовал, что сгорю, но не двигался. Я пересыпал в ладони еще немного влажный песок, смотрел на море, по которому бежали свежие барашки, и гнал от себя мысли. Гнал их, словно ветер, но они снова появлялись и бежали от меня, как барашки в этом ветреном море. Я думал о том, что добился своего, что новый мой щит разрушен, но результат оказался печальным – из головы у меня не выходила Таня. Влюблялся я опять в свою бывшую жену.
   Так или иначе, но тут я заметил на пляже возле самой воды высокого худого парня, по-видимому студента, который листал журнал. Лица студента я разглядеть не мог, но зато отчетливо разглядел обложку журнала и понял, что это тот самый номер, выхода которого я ждал почти полгода. Три моих рассказа были напечатаны в этом номере, это был мой дебют.
   Я смотрел на тонкий, не слишком реальный силуэт студента, похожий на фигуру с картины Мане, и очень сильно волновался.
   Это мой первый читатель, медленно перебирая ногами, двигался вдоль моря. Не знаю, как объяснить чувство, возникающее при виде первого читателя. Ведь пишешь-то не только для самого себя, пишешь, чтобы читали, чтобы люди общались с тобой таким образом, но все же, когда видишь первого своего читателя, видишь, как он трогает руками твое, личное, ничем не защищенное вещество, то возникает совсем особое чувство.
   Я уже столкнулся с этим в редакциях, с этим странным чувством, когда твое личное, над которым ты краснел, охал и воспарял, попадает в работу редакционного аппарата и ты уже просто становишься автором, а рукопись твоя суть входящая рукопись, которую следует обработать, по меньшей мере пронумеровать и написать внутреннюю рецензию.
   Когда же видишь первого своего читателя, это чувство усиливается во сто крат, ты понимаешь, что теперь уже любой может взять тебя в руки: умный, глупый, ленивый, восторженный, и те, что смеются над всеми и вся. В этом смысле требуется стойкость или может быть, некоторый цинизм.
   Высокий парень закрыл журнал, положил его в папку и повернулся ко мне. Я увидел, что это Кянукук. Вот какой мой первый читатель. Он шел, озираясь по сторонам, крутя маленькой головой. Потом он сел на песок, повозился там и встал уже не в длинных брюках, а в белых шортах. Затем сложил брюки, сунул их в папку, снял очки и тоже положил в папку. Только после этого он направился прямо к съемочной площадке. Подошел вплотную и остановился, искательно улыбаясь и ворочая головой, но на него никто не обращал внимания. Наконец он поймал мой взгляд и сразу устремился ко мне.
   – Привет работникам кино! Из всех искусств для нас главнейшим… Здравствуй, Валентин!
   Удивительно было, что он запомнил мое имя.
   Он сел рядом со мной прямо на песок, вынул журнал, раскрыл его, но читать не стал, а спросил, вытягивая шею и глядя в сторону:
   – Ну, как успехи?
   – Восемнадцать, – ответил я и проследил направление его взгляда. На площадке стояли Таня в купальнике, Андрей в плавках, вокруг них бегал Павлик, они репетировали.
   – Чего восемнадцать? – спросил Кянукук.
   – Ничего.
   Он захохотал.
   – В киоске купил? – спросил я и взял у него журнал.
   – Да, пришлось разориться, ничего не поделаешь, слежу за литературой авангарда, – быстро заговорил он. – Раньше я выписывал все журналы, абсолютно все. Даже, представь себе, «Старшину сержанта» выписывал, представляешь? Сейчас не могу позволить, бензин на ноле. Ты знаешь, что такое бензин на ноле?
   Не то что совсем нет, а на два-три выхлопа осталось.