Акунин Борис. Алмазная колесница

   Не стушевалась публики и прелестная дама.
   – Всё кончено, Астралов! – гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. – И чтоб в Москве появляться не смел! – От умоляюще простертых дланей отмахнулась. – Нет-нет, и слушать не желаю!
   Тогда кающийся повел себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел:
   – Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto…
   Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе – заслушавшись, притих весь вагон.
   Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый.
   В дверь заглянул кондуктор:
   – Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! – коснулся он локтя чудесного певца.
   Тот кинулся к Рыбникову:
   – Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот!
   – Не смейте уступать ему билет! – закричала дама.
   – Не могу-с, – твердо ответил штабс-капитан артисту. – Рад бы, но безотлагательная казенная надобность.
   Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор.
   Поезд тронулся. С перрона донесся отчаянный крик:
   – Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости!
   – Никогда! – выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками.
   Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо пальчиками и разрыдалась.
   – Вы благородный человек, – сказала она, всхлипывая. – Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в окошко, честное слово!
   Рыбников пробурчал:
   – Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не прощает…
   – Пятьсот рублей давал, фигляр! – не слушала его дама. – Перед публикой красовался! А в жизни – мелочный человек, экономист, – это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать перестала. – Живет не по средствам!
   Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в этой реплике, Василий Александрович спросил:
   – Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живет не по средствам?
   – Средства у него огромные, да только он по ним не живет! – объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую прядку у лба. – В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва половину. Всё “на черный день” откладывает!
   Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа и церемонно представилась:
   – Гликерия Романовна Лидина.
   Назвался и штабс-капитан.
   – Очень приятно, – улыбнулась ему дама. – Я должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях!
   – Он что, вправду артист?
   Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми ресницами:
   – Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин. Его имя на всех афишах!
   – Не до театров, – равнодушно пожал плечами Рыбников. – Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку дерут…
   Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела.
   – Мы два года женаты! – сказала она, словно обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно внимающей аудитории. – Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может вить из меня веревки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел, подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение началось!
   – Красивый господин, – позевывая признал штабс-капитан. – Должно быть, насчет клубнички не дурак. Из-за того и драма?
   – Мне и раньше рассказывали! – сверкнула глазами Гликерия Романовна. – В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой оскверненной квартире! И в Петербурге тоже!
   – Стало быть, в Москву перебираетесь, – резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить пустой разговор и уткнуться в газету.
   – Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж иногда берет на зиму ангажемент в Большом.
   Здесь Рыбников спрятался-таки за “Вечернюю Россию”, и дама была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула “Русское Вече”, пробежала глазами статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав:
   – Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге – ужасно! Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это “графиня Эн”? Вика Олсуфьева? Нелли Воронцова? Ах, неважно!
   За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды. Штабс-капитан увлеченно шелестел газетой.
   Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость.
   – Что это вы читаете с таким интересом? – не выдержала она наконец.
   – Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых товарищей. – И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать вслух. – “На броненосце “Князь Кутузов-Смоленский”: младший флагман контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг, казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга фон Швальбе…”
   – Ах, перестаньте! – всплеснула ручкой Гликерия Романовна. – Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война!
   – Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым воинством, – пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с еще большей сосредоточенностью.
   Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но книга была обернута коричневой бумагой.
   Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь.
   – Колпино? – удивилась Лидина. – Странно, курьерский никогда здесь не останавливается.
   Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного:
   – Почему стоим?
   – Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперед литерный, со срочным военным грузом.
   Пользуясь тем, что спутник отвернулся, Гликерия Романовна удовлетворила свое любопытство: быстро отвернула книжную обертку, приложила к глазам хорошенький лорнет на золотой цепочке – и поморщилась. Книга, которую с таким увлечением читал штабс-капитан, называлась “ТОННЕЛИ И МОСТЫ. Краткий справочник для железнодорожных служащих”.
   К дежурному подбежал телеграфист с бумажной лентой в руке. Тот прочитал депешу, пожал плечами и махнул флажком.
   – Что такое? – спросил Рыбников.
   – Семь пятниц на неделе. Велено отправлять, не ждать литерного.
   Поезд тронулся.
   – Вы, должно быть, военный инженер? – поинтересовалась Гликерия Романовна.
   – Почему вы взяли?
   Признаваться, что подглядела название книги, Лидиной было неловко, но она нашлась – показала на кожаный тубус.
   – Да вот. Это ведь для чертежей?
   – А, да. – Василий Александрович понизил голос. – Секретная документация. Доставляю в Москву.
   – А я думала, вы в отпуске. Навещаете семью или, может быть, родителей.
   – Неженат. С каких прибытков семью заводить? Гол как сокол. И родителей не имею. Круглый сирота. Даже, можно сказать, сирота казанский – в полку за косоглазие дразнили татарвой.
   После остановки в Колпине штабс-капитан как-то оживился, стал поразговорчивей, да и широкие скулы слегка порозовели.
   Вдруг он взглянул на часы и поднялся.
   – Пардон, выйду покурю.
   – Курите здесь, я привыкла, – милостиво позволила Гликерия Романовна. – Жорж курит сигары. То есть курил.
   Василий Александрович конфузливо улыбнулся:
   – Виноват. Про покурить это я из деликатности. Не курю-с, лишний расход. На самом деле мне в клозет, по натуральной необходимости.
   Дама с достоинством отвернулась.
   Тубус штабс-капитан прихватил с собой. Поймав негодующий взгляд спутницы, извиняющимся тоном пояснил:
   – Не имею права выпускать из рук.
   Проводив его взглядом, Гликерия Романовна пробормотала:
   – Какой все-таки несимпатичный. – И стала смотреть в окно.
   А штабс-капитан быстро прошел через второй и третий классы в хвостовой вагон и выглянул на тормозную площадку.
   Сзади донесся протяжный, требовательный гудок.
   На площадке стояли обер-кондуктор и караульный жандарм.
   – Что за черт! – сказал первый. – Никак литерный. А телеграфировали, что отменен!
   Не далее как в полуверсте ехал длинный состав, влекомый двумя паровозами. Локомотивы пыхтели черным дымом, за ними вытянулся хвост из зачехленных платформ.
   Время было уже позднее, одиннадцатый час, но сумерки едва начали сгущаться – приближалась пора белых ночей.
   Жандарм оглянулся на штабс-капитана, взял под козырек:
   – Ваше благородие, виноват, но извольте закрыть дверь. Согласно инструкции, строжайше запрещено.
   – Это, братец, правильно, – одобрил Рыбников. – Бдительность и всё такое. Я, собственно, только покурить хотел. Ну да я в коридорчике. Или в нужнике.
   И в самом деле отправился в туалетную комнату, которая в третьем классе была тесна и не слишком опрятна.
   Запершись, Василий Александрович высунулся из окна.
   Поезд как раз въезжал на допотопный, еще клейнмихелевского строительства мост, перекинутый через неширокую речку.
   Рыбников нажал ногой рычаг слива воды – в дне унитаза открылось круглое отверстие, сквозь него было видно, как мелькают шпалы.
   Штабс-капитан надавил пальцем какую-то незаметную кнопочку на тубусе и запихнул узкий кожаный футляр в дырку – диаметр совпал в точности, так что понадобилось приложить некоторое усилие.
   Когда тубус исчез в отверстии, Василий Александрович быстро намочил руки под краном и вышел в тамбур, стряхивая с пальцев воду.
   Минуту спустя он уже входил в свое купе.
   Лидина взглянула на него строго – еще не простила конфуза с “натуральной необходимостью” – и хотела отвернуться, но вдруг воскликнула:
   – Ваш секретный футляр! Вы, верно, забыли его в туалетной комнате?
   На лице Рыбникова отразилось неудовольствие, но ответить Гликерии Романовне он не успел.
   Откуда-то донесся ужасающий грохот, вагон качнуло.
   Штабс-капитан бросился к окну.
   Из других окон тоже торчали головы. Все смотрели назад.
   Дорога в этом месте описывала небольшую дугу, и было видно как на ладони железнодорожный путь, давешнюю речку и мост.
   Вернее, то, что от него осталось.
   Мост обрушился ровно посередине, причем в тот самый момент, когда по нему проезжал тяжелый воинский состав.
   Зрелище катастрофы было ужасающим: столб воды и пара, выплеснутый рухнувшими в воду локомотивами, вздыбленные платформы, с которых срывались какие-то массивные стальные конструкции, и самое жуткое – сыпавшиеся вниз человеческие фигурки.
   Гликерия Романовна, притиснувшаяся к плечу Рыбникова, пронзительно завизжала. Кричали и другие пассажиры.
   Хвостовой вагон литерного, вероятно, отведенный для офицеров, покачался на самом краешке пролома, кто-то вроде бы даже успел выпрыгнуть из окна, но затем опора подломилась, и вагон тоже ухнул вниз, в груду перекореженного металла, что торчала из воды.
   – Боже, Боже! – истерически закричала Лидина. – Что вы смотрите? Надо же что-то делать!
   И бросилась в коридор. Василий Александрович, помедлив долю секунды, последовал за нею.
   – Остановите поезд! – накинулась экзальтированная дамочка на обер-кондуктора, бежавшего в сторону головного вагона. – Там раненые! Тонущие! Нужно спасать!
   Схватила его за рукав, да так цепко, что железнодорожнику пришлось остановиться.
   – Какой там “спасать”! Кого спасать? Такая каша! – пытался вырваться бледный как смерть начальник поездной бригады. – Что мы можем? На станцию нужно, сообщить.
   Не слушая, Гликерия Романовна била его кулачком в грудь.
   – Они гибнут, а мы уезжаем? Остановите! Я требую! – визжала она. – Жмите этот ваш, как его, стоп-кран!
   На вопли из соседнего купе высунулся чернявый господин с нафабренными усишками. Видя, что начальник поезда колеблется, угрожающе крикнул:
   – Я тебе остановлю! У меня срочное дело в Москве!
   Рыбников мягко взял Лидину за локоть, успокаивающе начал:
   – Сударыня, ну в самом деле. Конечно, катастрофия ужасная, но единственное, чем мы можем помочь, – это поскорее протелеграфировать с ближайшей…
   – Ах, ну вас всех! – крикнула Гликерия Романовна.
   Метнулась к стоп-крану и рванула ручку.
   Все, кто находился в коридоре, кубарем полетели на пол. Поезд, подпрыгнув, мерзко заскрежетал по рельсам. Со всех сторон доносились вой и визг – пассажиры решили, что и их поезд угодил в крушение.
   Первым опомнился чернявый, не упавший, а лишь стукнувшийся головой о косяк двери.
   С криком “Убью, мерррзавка!” он налетел на оглушенную падением истеричку и схватил ее за горло.
   Судя по огонькам, вспыхнувшим в глазах Василия Александровича, он отчасти разделял кровожадное намерение чернявого господина. Однако во взгляде, который штабс-капитан бросил на удушаемую Гликерию Романовну, была не только ярость, но и, пожалуй, изумление.
   Вздохнув, Рыбников схватил несдержанного брюнета за воротник и отшвырнул в сторону.

Слог четвертый, в котором вольный стрелок выходит на охоту

   Аппарат зазвонил в половине второго ночи. Еще не сняв трубку, Эраст Петрович махнул камердинеру, просунувшему в дверь свою стриженую башку, чтоб подавал одеваться. Телефонировать в такой час могли только из управления и непременно по какому-нибудь чрезвычайному делу.
   Слушая голос, взволнованно рокотавший в рожке, Фандорин всё больше хмурил черные брови. Переменил руку, чтобы Маса просунул ее в рукав накрахмаленной рубашки. Покачал головой на штиблеты – камердинер понял и принес сапоги.
   Телефонировавшему Эраст Петрович не задал ни одного вопроса, сказал лишь:
   – Хорошо, Леонтий Карлович, сейчас буду.
   Уже одетый, на секунду остановился перед зеркалом. Причесал черные с проседью (про такие говорят “перец с солью”) волосы, прошелся особой щеточкой по совершенно белым вискам и аккуратным усикам, в которых еще не было ни единого серебряного волоска. Поморщился, проведя рукой по щеке, но бриться было некогда.
   Вышел из квартиры.
   Японец уже сидел в авто, держа в руке дорожный саквояж.
   Самое ценное в фандоринском камердинере было даже не то, что он всё делал быстро и точно, а то, что умел обходиться без лишних разговоров. Собственно, господин и слуга пока вообще не обменялись ни единым словом. По выбору обуви Маса догадался, что предстоит дальняя поездка, – вот и снарядился соответствующим образом.
   Двухцилиндровый “олдсмобиль”, взревев мощнейшим двадцатисильным мотором, с ревом вынесся с Садовой, где квартировал Фандорин, и минуту спустя уже скользил по Чернышевскому мосту. С серого, неубедительного ночного неба сочился вялый дождик, мостовая блестела от луж. Замечательные небрызгающие шины фирмы “Геркулес” скользили по асфальту, словно по черному льду.
   Еще через две минуты авто затормозило у дома номер 7 по Коломенской улице, где располагалось Санкт-Петербургское Жандармско-полицейское управление железных дорог.
   Фандорин взбежал по ступенькам, кивнув взявшему под козырек часовому. Камердинер же остался сидеть в “олдсмобиле”, да еще демонстративно отвернулся.
   С самого начала вооруженного конфликта между двумя империями Маса, являвшийся японцем по рождению, но российским подданным по паспорту, заявил, что будет соблюдать нейтралитет, и скрупулезно придерживался этого правила. Подвигами героических защитников Порт-Артура не восхищался, но не радовался и победам японского оружия. Главное же – принципиально не переступал порога военных учреждений, что по временам доставляло и ему, и его господину изрядные неудобства.
   Нравственные страдания камердинера усугублялись еще и тем, что после нескольких арестов по подозрению в шпионаже пришлось камуфлировать свою национальность. Фандорин выхлопотал для своего слуги временный паспорт на имя китайского уроженца, так что теперь Маса, выходя из дому, был вынужден надевать парик с длинной косой и, согласно документу, звался невозможным именем “Лянчан Шанхоевич Чаюневин”. От всех этих испытаний камердинер утратил аппетит, осунулся и даже перестал разбивать сердца горничным и белошвейкам, у которых в довоенное время пользовался головокружительным успехом.
   Времена были тяжелые не только для фальшивого Лянчана Шанхоевича, но и для его господина.
   Когда японские миноносцы без предупреждения атаковали Порт-Артурскую эскадру, Фандорин находился на противоположном краю света, в голландской Вест-Индии, где проводил увлекательнейшие изыскания из области подводной навигации.
   Вначале Эраст Петрович не желал иметь ничего общего с войной, в которой участвовали две дорогие его сердцу страны, но по мере того, как перевес все более склонялся на сторону Японии, Фандорин постепенно утрачивал интерес и к влагостойким свойствам алюминия, и даже к поискам галеона “Сан-Фелипе”, затонувшего с грузом золота в 1708 году от Рождества Христова в семи милях к зюйд-зюйд-весту от острова Аруба. В тот самый день, когда фандоринская субмарина наконец царапнула алюминиевым брюхом по торчащему из дна обломку испанской грот-мачты, пришло известие о гибели броненосца “Петропавловск” вместе с главнокомандующим адмиралом Макаровым и всем экипажем.
   Наутро, доверив подъем золотых слитков компаньонам, Эраст Петрович отбыл на родину.
   Прибыв в Санкт-Петербург, обратился к давнему, еще по Третьему отделению, сослуживцу, ныне состоявшему на ответственнейшей должности, и предложил свои услуги: известно, что специалистов по Японии катастрофически мало, а Эраст Петрович в свое время прожил в Стране Восходящего Солнца не один год.
   Старый знакомец визиту Фандорина очень обрадовался, однако сказал, что желал бы использовать Эраста Петровича на ином поприще.
   – Знатоков Японии, конечно, не хватает, как и многого другого, – сказал генерал, часто моргая красными от недосыпания глазами, – но есть прореха еще худшая – на самом, пардон, интимном месте. Если б вы знали, милый мой, в каком бедственном состоянии пребывает наша система контршпионажа! В действующей армии кое-как еще наладилось, но в тылу – мрак и ужас. Японские агенты повсюду, действуют нагло, изобретательно, а ловить их мы не умеем. Опыта нет. Мы-то привыкли к шпионам чинным, европейским, которые служат под прикрытием посольств да иностранных компаний. Азиаты же нарушают все правила. Я вот за что больше всего боюсь, – понизил голос большой человек, придвинувшись. – За наши пути сообщения. Когда война идет в десяти тысячах верст от заводов и призывных пунктов, победы и поражения зависят от железных дорог, главной кровеносной системы государственного организма. Одна-единственная артерия на всю империю – от Питера до Артура. Чахлая, вяло пульсирующая, подверженная тромбам, а хуже всего то, что почти незащищенная. Эраст Петрович, дорогой, я тут двух вещей страшусь: японских диверсий и российского разгильдяйства. Опыта по оперативной работе вам, слава Богу, не занимать. И потом, мне докладывали, вы в Америке на инженера выучились. Впряглись бы, а? На любых условиях. Хотите – восстановим вас на государственной службе, не хотите – оставайтесь вольным стрелком. Выручите, подставьте плечо.
   Так Фандорин попал на службу в столичное Жандармско-полицейское управление железных дорог, и именно что в качестве “вольного стрелка”, то есть консультанта, не получающего жалованья, однако обладающего весьма обширными полномочиями. Задача перед консультантом была поставлена такая: разработать систему обеспечения безопасности путей сообщения, опробовать ее в подведомственной зоне и затем передать для использования всем жандармским железнодорожным управлениям империи.
   Дело было хлопотное, мало похожее на прежние занятия Эраста Петровича, но по-своему увлекательное. В ведении управления находилось 2000 верст путей, сотни станций и вокзалов, мосты, полосы отчуждения, депо, мастерские – и всё это нужно было охранять от возможных посягательств противника. Если в губернском жандармском управлении служили несколько десятков сотрудников, то в железнодорожном – более тысячи. И размах, и ответственность несопоставимые. Кроме того, по должностной инструкции железнодорожные жандармы освобождались от функций политической полиции, а это для Фандорина было очень важно: он не любил революционеров, но с еще большим отвращением относился к методам, посредством которых Охранка и Особый отдел Департамента полиции искореняли нигилистическую заразу. В этом смысле служба в Жандармском железнодорожном ведомстве представлялась Эрасту Петровичу делом чистым.
   О путях сообщения Фандорин знал немного, но и совершенным дилетантом считаться не мог. Все-таки дипломированный инженер по двигающимся машинам, да и лет двадцать назад, расследуя одно запутанное дело, под видом практиканта прослужил некоторое время на дистанции.
   За минувший год “вольный стрелок” добился многого. Были учреждены жандармские караулы на всех поездах, включая пассажирские; обеспечен особый режим охраны мостов, тоннелей, разъездов и стрелок, созданы летучие дрезинные бригады, и прочее, и прочее. Новшества, вводимые в столичном управлении, быстро перенимались прочими губерниями, и до сих пор (тьфу-тьфу-тьфу) не произошло ни одной крупной катастрофы, ни одной диверсии.
   Хотя должность у Фандорина была странная, в управлении к Эрасту Петровичу успели привыкнуть и относились с пиететом, называли “господин инженер”. Начальник, генерал-лейтенант фон Кассель, привык во всем полагаться на своего консультанта и не принимал без него никаких решений.
   Вот и сейчас Леонтий Карлович поджидал своего помощника на пороге кабинета.
   Завидев в конце коридора высокую, стремительную фигуру инженера, бросился навстречу.
   – Надо же, чтоб именно на Тезоименитском! – крикнул генерал еще издалека. – Ведь мы писали министру, предупреждали, что мост ветх, ненадежен! А он мне выговаривает, грозится: мол, если окажется, что японская диверсия, – под суд. Какая к лешему диверсия? Тезоименитский мост не ремонтировался с 1850 года! Вот вам и пожалуйста: не выдержал тяжести эшелона, перевозившего тяжелую артиллерию. Орудия попорчены. Много погибших. А хуже всего, что нарушено сообщение с Москвой!
   – Хорошо, что здесь, а не за Самарой, – сказал Эраст Петрович, входя за фон Касселем в кабинет и прикрывая дверь. – Тут можно по объездному пустить, через новгородскую линию. Да точно ли, что обвалился, что не диверсия?
   Леонтий Карлович поморщился:
   – Помилуйте, какая диверсия? Уж вы-то должны знать, сами инструкцию разрабатывали. На мосту караул, каждые полчаса проверка рельсов, на тормозных площадках поездов дежурные жандармы – у меня на территории полный порядок. Вы скажите лучше, что это за напасти на несчастное отечество! Ведь и так из последних сил тужимся. Цусима-то, а? Читали корреспонденции? Полный разгром, а ни одного вражеского корабля не потопили. Откуда она только взялась, Япония эта. Когда я службу начинал, про такую страну никто и слыхом не слыхивал. И вот, в считанные годы, раздулась, как на дрожжах. Виданное ли дело?
   – П-почему же не виданное? – ответил Фандорин с своим всегдашним легким заиканием. – Япония начала модернизироваться в 1868 году, тридцать семь лет назад. От воцарения Петра до Полтавы прошло меньше. Раньше не было такой державы – Россия, а тут вдруг взяла да выросла – и тоже, как на д-дрожжах.
   – А, бросьте, это история, – махнул рукой генерал и размашисто перекрестился. – А я вам вот что скажу. Карает нас Господь за грехи наши. Жестоко карает, как египетского фараона, злочудесными напастями. Ей-богу, – тут Леонтий Карлович оглянулся на дверь и перешел на шепот, – проиграли мы войну.
   – Не с-согласен, – отрезал Эраст Петрович. – Ни по одному пункту. Ничего злочудесного не произошло. Это раз. Случилось лишь то, чего следовало ожидать. Что Россия не выиграла ни одного сражения, неудивительно. Было бы чудо из чудес, если б выиграла. Наш солдат хуже японского – уступает и выносливостью, и обученностью, и боевым духом. Русский офицер, положим, неплох, но японский-то просто великолепен. Ну а про генералов (не примите на свой счет, ваше превосходительство) и говорить нечего: наши жирны и б-безынициативны, японские поджары и нахраписты. Если до сих пор мы еще как-то держимся, то лишь благодаря тому, что обороняться легче, чем наступать. Но не беспокойтесь, Леонтий Карлович. Хоть сражения мы и проигрываем, в войне все-таки победим. И это д-два. Мы неизмеримо сильнее японцев в главном: у нас экономическая мощь, человеческие и природные ресурсы. Время работает на нас. Главнокомандующий Линевич действует совершенно правильно, не то что Куропаткин: затягивает кампанию, наращивает силы. Японцы же чем дальше, тем слабее. Их казначейство на грани банкротства, коммуникации растягиваются всё больше, резервы иссякают. Нам всего-то и нужно, что уклоняться от больших сражений – и победа в к-кармане. Не было ничего глупее, чем тащить через полсвета балтийский флот – на съедение адмиралу Того.
   Генерал слушал помощника и светлел лицом, но, начав за здравие, окончил свою оптимистическую речь Фандорин за упокой:
   – Крушение на Тезоименитском мосту пугает меня больше, чем гибель нашей эскадры. Без флота мы войну худо-бедно выиграем, а вот если на железнодорожной магистрали, питающей фронт, начнутся подобные фокусы, России конец. Распорядитесь-ка прицепить к паровозу инспекторский вагон. Поедем п-посмотрим.

Слог пятый, в котором фигурирует интересный пассажир

   К тому времени, когда инспекторский вагон прибыл на место катастрофы, к обрывистому берегу реки Ломжи, ночи надоело прикидываться хоть сколько-то темной и с неба вовсю струился ясный утренний свет.
   У обрубка Тезоименитского моста скопилось неимоверное количество начальства – и военный министр, и августейший генерал-инспектор артиллерии, и министр путей сообщения, и шеф жандармского корпуса, и директор департамента полиции, и начальник жандармского губернского управления. Одних салон-вагонов, выстроившихся в хвост друг за другом, и каждый при собственном локомотиве, собралось до полудюжины.
   Над обрывом сверкали позументы, звякали шпоры и адъютантские аксельбанты, порыкивали начальственные басы, а внизу, у кромки воды, царствовали хаос и смерть.
   Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искореженный паровоз, еще дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным черным тендером, похожий на утес. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов.
   Новейшие тяжелые орудия, предназначенные для Маньчжурской армии, сорвались с платформ и частью утонули, частью были раскиданы по мелководью. На противоположном берегу грохотал передвижной кран, бестолково дергая стрелой, тянул за лафет стального монстра с покривившимся стволом, но было ясно, что не сдюжит, не вытянет.
   Леонтий Карлович отправился к высокому начальству, Фандорин же обошел золотопогонный островок стороной и приблизился к самому провалу. Постоял, посмотрел и вдруг полез вниз по наклонной плоскости. У самой воды ловко перескочил на крышу утонувшего вагона, оттуда перебрался к следующей опоре моста, с которой свисали согнутые рельсы. Инженер вскарабкался по решетке шпал, как по приставной лестнице, и вскоре оказался на той стороне реки.
   Здесь было куда менее людно. Поодаль, в полусотне шагав, стоял курьерский поезд – тот самый, что успел проскочить перед самым обрушением. Возле вагонов кучками стояли пассажиры.
   На уцелевшей части моста и возле воды копошились деловитые люди в штатском, одетые по-разному, но при этом похожие друг на друга, как родные братья. В одном из них Фандорин узнал Евстратия Павловича Мыльникова, с которым когда-то вместе служил в Первопрестольной.
   Перед Мыльниковым, вытянувшись в струнку, стоял жандармский унтер-офицер в мокром и разорванном мундире – похоже, дознание уже шло полным ходом. Но смотрел надворный советник не на унтера, а на Фандорина.
   – Ба, – развел он руками, словно собирался заключить инженера в обьятья, – Эраст Петрович!