Акунин Борис. Чёрный город

   Он со счастливой улыбкой воззрился на мрачную физиономию Фандорина. Спохватился, испуганно заморгал. Эраст Петрович думал не про прозрачную кисею, а про то, что, наверное, уже пора идти. Симону он успокаивающе кивнул.
   – Тут появляется Гарун, и эта сцена разбивает ему сердце… – все же несколько скомканно завершил рассказ продюктёр. – Сейчас будем снимать концовку эпизода, объяснение Гаруна с Бибигуль. Ой, идемте, остается пять минут!
 
   В вестибюле гостиницы народу было еще больше, чем снаружи. Здесь вперемежку разгуливали и болтали друг с другом стражники, молодые люди в коротких модных пиджачках, стриженые барышни с папиросами, рабочие в фартуках. Симон фамильярно приобнял одалиску в шальварах:
   – Где Клара?
   – Репетирует. Леон нас всех выставил из павильона.
   Вдвоем они прошли коротким пустым коридорчиком.
   – Я арендовал под съемку банкетный зал, – объяснил шепотом Симон. – Все интерьеры турнируем там, только декорасьон меняем…
   Перед дверью, края которой были обиты войлоком, он остановился, приложил палец к губам. Выражение лица сделалось сосредоточенно-благоговейным, будто в церкви перед алтарем.
   – Леона нельзя сбивать с настроения, – одними губами прошелестел продюктёр. – Он устраивает истерику, отказывается работать. Тогда весь день пропал…
   Бесшумно приоткрыл створку. Фандорин заглянул через его плечо.
   Окна зала были наглухо закрыты щитами. На одном нарисованы купола и минареты, на другом висит большая, ослепительно яркая лампа, очевидно, изображающая солнце или, быть может, полную луну.
   Деревянные перегородки, составленные буквой П, огораживали середину помещения. С внешней стороны они были из грубо сколоченных досок, но изнутри увешаны коврами, так что получалась богатая, по-восточному украшенная комната. Сильные прожекторы освещали ее с трех сторон. Стояли две кинокамеры: одна на отдалении, вторая прямо над диваном, где сидели репетирующие.
   Клара была с выкрашенными в черный цвет волосами, одета в газовую тунику. Вообще-то восточной красавице полагалось бы носить шальвары, но тогда не было бы видно стройных ножек.
   – …Вот так вот закрываете рукою глаза и сладострастно стонете, – говорил молодой человек в чалме и парчовом плаще. Он приложил кисть ко лбу, изогнул шею и томно протянул: – О-о-о-о-о…
   – Это Леон, – шепотом объяснил Симон. – Прогнал Мозжухина, захотел сам играть калифа. И получается манифик. Талант – он во всем талант!
   – Я еще во власти гашиша? – спросила Клара.
   Режиссер вскочил, сдернул с головы тюрбан, длинные черные кудри рассыпались по плечам.
   – Ах, при чем здесь гашиш! Вы околдованы чувственной страстью, она сильнее наркотика! Вы даже не поняли, что это он! Вам все равно, кто – он, другой! Бывают такие мгновения. Вы любите любовь! Вы женщина!
   Он ломал тонкие руки, прижимая их к груди. Красивое лицо, одухотворенное, подумал Фандорин. Даже чрезмерный нос не портит. Похож на Сирано – поэтичный гасконец.
   Взволнованная речь режиссера казалась Эрасту Петровичу сумбурной и невразумительной, но Клара, кажется, отлично всё понимала.
   – Ах, в этой сцене нужно не сыграть, а… – Длинные пальцы Леона изобразили в воздухе какую-то арабеску. – Ну понимаете, да?
   – Конечно!
   – Ну чтобы, как по коже… – Он наклонился и нежно погладил актрису по обнаженной шее – Фандорин удивленно моргнул. – Вот если так, то приятно, да?
   – Да, да! – проворковала Клара, прижимаясь щекой к руке режиссера.
   – А надо вот так! – Тот царапнул ее. – Чтобы сдирать, чтобы мясо под ногтями, чтоб больно! Это и есть искусство! Чтобы сначала больно, а потом… Понимаете?
   – О да!
   – А потом в камеру – таким взглядом, долгим, в котором… – Леон опять замахал руками, не в силах найти нужные слова. – Я думал про эту сцену всю ночь. Я стихотворение написал… Оно вам лучше объяснит, слушайте.
   Клара воззрилась на постановщика снизу вверх сияющим взглядом, очень хорошо памятным Фандорину по недолгому идиллическому периоду их брака. Эраст Петрович вопросительно поглядел на Симона. Тот был красен, глаза опущены.
   – Виноват… Недоглядел… – пролепетал продюктёр. – Хотя что я мог?
   «Ах вот чем объясняется твоя сконфуженность, – подумал Фандорин и присмотрелся к репетирующей паре внимательней. – Режиссер пылает страстью, это видно по румянцу, по лихорадочному блеску в глазах. Но и Клара влюблена. Или играет влюбленность. Хотя у нее это одно и то же. Так, может быть, Маса был прав, когда предложил наречь Баку «Побегом от ведьмы»? Господи, неужто… Это было бы избавлением! Талантливый режиссер – вот кем Клара способна увлечься всерьез и надолго. У них столько общего».
   А господин Арт тем временем декламировал стихотворение. Голос у него был звучный, превосходно модулированный.

 
Когда-нибудь, быть может, скоро
Я маску тесную сниму
С лоскутьями приросшей кожи.
Мне будет больно – ну и пусть.
Из добровольной той неволи.
Как Одиссей на зов сирены,
Бегу я прочь с постылой сцены.
Всё! Я избавился от боли.
Сорвался смех, утихла грусть.
Молчит партер, умолкли ложи.
В пустую заглянёт тюрьму
И отвернется Терпсихора.
 

   – О, как это прекрасно! – простонала Клара. Великолепные обильные слезы хлынули у нее из глаз. Этот ее «слезный дар» – умение натурально плакать на сцене – всегда потрясал театральных зрителей.
   – Чего прекрасного? – пробурчал Симон, очевидно, переживая за Эраста Петровича. – Не в склад не в лад. В середке стиха вроде начало получаться, а потом опять сикось-накось.
   – Отчего же? – возразил Фандорин. – Довольно изящно. Новомодное стихотворение-реверси с зеркальной рифмовкой. В салонах исполняется на два голоса – мужской и женский, под аккомпанемент фортепьяно. Мужчина читает первую строку, женщина приглушенным эхом – последнюю; мужчина – вторую, женщина – предпоследнюю. И так всё стихотворение с обеих сторон.
   – А? – переспросил Симон, малочувствительный к изящной словесности.
   Нет, измены еще не случилось, определил Фандорин, глядя, как режиссер благоговейно опускается на одно колено и припадает губами к кончикам Клариных пальцев. Но это вопрос времени. Нужно просто не путаться у них под ногами.
   И вдруг опомнился, устыдился. Может ли благородный муж рассуждать таким циничным образом? Особенно если он – муж!
   – А что это мы с тобой всё шепчемся? – сердито сказал Эраст Петрович, толкнул дверь и, стуча каблуками, вошел в съемочный павильон.
   – О боже!
   Увидев неизвестно откуда взявшегося супруга, который направлялся к ней решительной походкой, Клара вскочила, прижала ладони к пылающим щекам.
   Поднялся и Леон Арт. Его тонкое, нервное лицо исказилось от ярости.
   – Что такое?! Кто посмел?!
   – Это мой муж… – пролепетала Клара и попыталась улыбнуться. – Эраст, милый, я, конечно, писала, что безумно скучаю, но зачем же было…
   – Я привез ваши наряды, – прервал ее Фандорин. – Сундук уже в номере.
   Режиссер смертельно побледнел. Прекрасные черные глаза гения расширились от ужаса и будто остекленели. Эраст Петрович почувствовал себя Медузой Горгоной. Как можно приязненней улыбнулся режиссеру, представился.
   Тот подал вялую, слабую руку. Лицо стало трагическим. Казалось, господин Арт сейчас разрыдается.
   – Я остановился в другом отеле, чтобы не мешать вашей работе, – спокойно продолжил Фандорин, обращаясь к жене. – У меня в Баку дела. Я буду очень сильно з-занят. Возможно, мы больше не увидимся. Но я непременно хотел п-показаться и пожелать удачных съемок.
   Режиссер ожил на глазах. Белое лицо пошло розовыми пятнами. Зато Клара, кажется, была озадачена и смотрела на супруга вопрошающе.
   Испугавшись, что переборщил, Эраст Петрович быстро прибавил:
   – Конечно, если у меня выдастся свободное время и совпадет с перерывом в вашей работе, мы непременно, непременно с-соединимся, чтобы…
   Здесь он запнулся, не придумав, для чего им с Кларой так уж нужно соединяться. На помощь пришел Леон Арт, который уже оправился от потрясения.
   – Дорогой, несравненный Эраст Петрович, Клара рассказывала мне о ваших занятиях! Я знаю, что вы бываете обременены заботами государственной, колоссальной важности! Клянусь, я сделаю всё возможное, чтобы перестроить график съемок максимально удобным для вас образом!
   Так я тебе и поверил, подумал Фандорин – и улыбнулся молодому человеку еще дружелюбней.
   – Завтра мой дядя устраивает у себя на даче прием в честь Клары, то есть в честь госпожи Лунной. Это будет событие всебакинского значения! – Леон произнес «всебакинского» очень торжественно – как обычно говорят «всемирного». – Вы приехали очень вовремя!
   – Сожалею, но не смогу присутствовать. Дела, – развел руками Эраст Петрович.
   – Я очень прошу вас быть там. Ради меня. – Клара нежно улыбнулась ему. – Согласитесь, это странно. Все будут знать, что приехал мой муж, а на празднике в мою честь он отсутствует. Что подумают?
   Взгляд и тембр голоса были точно такими же, как в самом начале совместной жизни. Тогда Фандорин сразу таял и был готов исполнять любые ее желания. Но с тех пор слишком многое изменилось. Ничего кроме раздражения эта медовая нежность у него не вызвала.
   «Как же мне надоел этот театр Клары Гасуль! В следующий раз, честное слово, полюблю женщину, в которой нет вообще никакого притворства. Женщину, которая что чувствует, то и говорит».
   Давать такие обещания было легко. Фандорин был абсолютно уверен, что время любви для него закончилось. И слава богу.
   Причина, по которой жена упрашивала его присутствовать на рауте, была понятна. Клара любит только те скандалы, мизансцену которых разработала сама. Здесь же могла возникнуть ситуация, в которой главным поводом для сенсации станет не сама «этуаль», а загадочное отсутствие ее мужа.
   – Увы, – сказал Фандорин с жестокосердным удовольствием. – Никак не получится. Прошу п-простить.
   В глазах Клары вновь мелькнуло беспокойство. Так бывало, если что-то ускользало от ее понимания.
   – У вас съемка. Группа ждет. – Эраст Петрович слегка поклонился режиссеру. – Не смею мешать вашему возвышенному труду.
   – Да-да. Пора! – Леон громко захлопал в ладоши. – Дамы и господа, все сюда! Работаем, работаем! – Он повернулся к продюктёру. – Мсье Симон, вы помните, что у нас сегодня еще уличный экшн? Нападение ассасинов.
   – Конечно! Там потребуются краски заката. Улица перегорожена, рабочие готовятся. К девяти всё будет сан-репрош.
   – Негры приехали?
   – Жду с сегодняшним пароходом. С этой проклятой забастовкой многие рейсы отменены. Но была телеграмма из Астрахани: отплыли, будут.
   – Забастовка, забастовка! Невозможно работать! – топнул ногой режиссер. – Что за сераль без мавров? Неужто съемка опять сорвется? Любая другая группа уже разорилась бы из-за этих простоев!
   – С вашим дядюшкой нам это не грозит, – сладко молвил Симон.
   В дверь заглянул Маса, которому, видно, наскучило торчать в вестибюле.
   – Хоть киргиза доставили! – обрадовался Лион. – Почему не переодет? Сделайте его монгольским евнухом. Переснимем сцену в гареме.
   Маса заинтересованно спросил у Фандорина по-японски:
   – Что такое ебнух?
   Было видно, что сняться в кино он совсем не против.
   Эраст Петрович перевел:
   – Канган.
   – Нет, ебнух не сограсен. Другая рорь есчь?
   – Может быть, вашей милости угодно сыграть калифа багдадского? – саркастически осведомился Арт и протянул свою украшенную разноцветными стекляшками чалму Масе.
   – Что такое карифу, господин?
   – Арабский сёгун.
   Японец остался доволен.
   – Хоросё. Карифу мозьно.
   И стал пристраивать чалму себе на голову.
   – Черт знает что! – Режиссер беспомощно оглянулся на ассистентов и актеров, толпой входивших в павильон. – У меня нервы на пределе, а мне подсовывают полоумного киргиза! Отберите у него мой тюрбан!
   – Маса, милый, как я вам рада! – сказала, приблизившись, Клара.
   Лицо японца будто окаменело. Он церемонно поклонился.
   – Курара-сан…
   Актриса горестно вздохнула. Она знала, что давно утратила власть над слугой своего супруга, но время от времени предпринимала попытки растопить лед – увы, неудачные. Наклонившись, что-то вполголоса объяснила Леону.
   Тот смутился.
   – Ах, простите, сударь… Я принял вас… Мне должны были доставить настоящих киргизов из Красноводска, чтобы… Впрочем, неважно. – Он откашлялся. – Я слышал о ваших театральных успехах. Клара, то есть госпожа Лунная рассказывала… Но кино – совсем другое. Эпизод предлагать такому таланту я не осмелюсь, а большую роль… Видите ли, теперь мода на крупные планы, особенно в профиль. Если анфас у вас очень интересное лицо, то профиль… Профиля у вас маловато.
   Оскорбленный до глубины души, Маса отвернулся и сказал Фандорину:
   – Зато у него слишком много профиля! Нос, как у каппы!
   А Эраста Петровича утягивала в сторону супруга.
   – Мой дорогой-предорогой, как же я рада вас видеть, – тихо и проникновенно говорила она, робко улыбаясь. – Приходите вечером. Мы сядем и будем говорить, говорить. За окном будет ночь, будет дуть ветер, а мы будем вдвоем и наговоримся от души. Меня мучает, что мы так отдалились друг от друга. Всё не так, всё глупо, глупо. Я знаю, я слишком актриса, и жена из меня скверная, никуда не годная. Но поверьте, вы дороги мне, и прошлое, когда мы были счастливы, для меня не пустой звук. Право, приходите. Я буду ждать…
   «Пьеса «Чайка». Диалог Заречной и Тригорина из четвертого акта. А на самом деле ей просто что-то от меня нужно. Войдет в роль жены, встречающей мужа после долгой разлуки, заиграется, и закончится это известно чем. Нет, только не всё сначала…»
   – Не смогу. Занят. У меня вечером встреча в г-градоначальстве.
   – О, я не хочу нарушать ваших планов. Мы встретимся там, где вам удобно. – Клара в секунду переключилась на роль безропотной жертвы. Откуда это? Кажется, из «Последней жертвы» Островского? – Вечером у нас с девяти съемка в Старом городе, это совсем близко от градоначальства. Умоляю вас, всего несколько минут!
   Такая кроткая, молящая о сущей малости. Ну, если на улице и всего несколько минут – это еще ладно.
   – Хорошо. П-приду.
   – Яков Залманович, золотой мой, сделайте милость, запишите моему мужу адрес сегодняшней вечерней локации! – громко обратилась Клара к ассистенту.
   И Фандорин, на которого еще минуту назад никто не смотрел, вдруг оказался в центре всеобщего внимания.
   Мамелюки и арапы, наложницы и прислужницы, киносъемщики и электрики с любопытством уставились на мужа Клары Лунной. Кто-то довольно громко прогудел: «Ого! Как в водевиле: те же и грозный муж». В ответ послышалось хихиканье.
 
   Назад в «Националь» Эраст Петрович шел огромными шагами. Подвернувшуюся под ноги пустую бутылку с размаху отшвырнул ударом трости. Одно дело – мечтать об избавлении от постылой жены, и совсем другое – когда тебя считают рогоносцем. Однако второе логически проистекало из первого, с этим надо было как-то примириться.
   – Рэнсю! – рявкнул Фандорин едва поспевавшему за ним слуге.
   – Какое рэнсю, господин?
   – Бег по потолку.
   – Хэ, – удивился Маса. – Всё так серьезно?

Настоящий экшн

   «Бегом по потолку» называлось упражнение, предписывавшее с разгона как можно выше взбежать по стене, оттолкнуться и, сделав сальто, приземлиться на ноги. Чтобы избавиться от раздражения, Эрасту Петровичу пришлось исполнить этот непростой трюк трижды – лишь после этого душевная гармония начала восстанавливаться. Еще четверть часа он попрактиковался в бесшумном ползании по темному гостиничному коридору. Мимо три раза прошли постояльцы, дважды горничные – и не заметили змеящуюся по полу черную фигуру. Такая тренировка – в условиях, приближенных к боевым, – еще и закаляла нервы: если б Фандорина обнаружили, произошел бы конфуз и скандал, а для благородного мужа нет ничего страшнее, чем оказаться в жалком положении.
   Несколько освеженный двойным рэнсю, Эраст Петрович вновь отправился в градоначальство. Маса нес под мышкой кинжал с черным крестом на рукоятке, завернув вещественное доказательство в гостиничное полотенце. Если подполковник Шубин окажется достоин откровенного разговора, надо будет показать ему этот трофей.
   Однако на Садовой изгнанное было раздражение накатило с новой силой.
   Шубина на месте опять не оказалось. Дежурный посоветовал поискать господина подполковника в казино, «потому что нынче ведь понедельник, и дело уже к вечеру».
   «Ничего себе «дельный». То он в «Локанте», то в казино. И все же поговорить с Шубиным необходимо. Однако не над рулеточным же столом?»
   – П-придется, видимо, отложить встречу на завтра. Когда подполковник приходит на службу?
   – Что вы, – удивился чиновник. – Завтра никого из начальников не будет. Ведь у Месропа Карапетовича в Мардакянах банкет.
   Сказано было таким тоном, будто всё человечество, включая людей, впервые приехавших в Баку, должны понимать смысл абракадабры «умесропакарапетовичавмардакянах».
   Эраст Петрович скрипнул зубами. Первый день бакинского расследования определенно не задался.
   Сдержавшись, вежливо спросил, далеко ли отсюда мечеть Мухаммеда, что на улице Кичик-кала в Старом Городе. Предстояло еще выдержать разговор с женой.
   Клара не обманула – идти было не более десяти минут.
   У старинных ворот, пробитых в глухой крепостной стене, Фандорин на миг замер. Навстречу пахнуло чем-то пряным, сладким, мускусным, но в то же время с отчетливым привкусом гнили, затхлости, слежавшейся пыли. Запах был знакомый – как в старых кварталах Константинополя. Аромат Востока – вот что это такое. Откуда он взялся в нуворишеском, космополитичном Баку?
   Но за стеной прятался совсем другой город. Плотно сбившиеся невысокие дома с плоскими крышами, темные щели переулков, желтые каменные мостовые – и толпа, в которой совсем не было людей в европейском платье, а в разноголосом гомоне не звучало ни одного русского слова.
   С внутренней стороны к стене лепились навесы, под которыми шла бойкая торговля: там продавали узорчатые ткани, глиняную и медную посуду, фрукты и орехи, сладости, табак, платки, халаты, специи.
   Следуя указаниям чиновника, Фандорин свернул в среднюю из расходящихся улочек. Стены домов сдвинулись еще теснее, неба стало не видно, потому что на вторых этажах повсюду торчали деревянные застекленные терраски, а на протянутых между ними веревках сушилось тряпье.
   – Третий п-поворот налево, затем второй направо, – бормотал Эраст Петрович. – Маса, не отставай. Потеряешься.
   – Не может быть, чтобы здесь жили исключительно умные некрасивые женщины, – сказал японец, провожая взглядом каждую фигуру в парандже (женщин с открытыми лицами здесь не было, ни одной). – В природе такое невозможно. Нужно проверить.
   Как странно, думал Фандорин. Восточный город, спрятанный внутри европейского. Будто идешь по закоулкам константинопольского Беязита. Ведь это Российская империя, это двадцатый век, а словно другой мир и другая эпоха. Возможно ли, чтобы Кузнецкий Мост и эта сказка Шахерезады существовали в пределах одного государства? И сам усмехнулся: что брать Кузнецкий Мост? Европа находилась гораздо ближе, в двухстах метрах отсюда – и ничего, как-то всё это уживается вместе.
   – Я обязательно должен заглянуть под черную сетку, – всё переживал Маса. – И под халат, конечно. Вряд ли мы еще когда-нибудь попадем в Баку, эта тайна будет мучить меня.
   Второй поворот направо после третьего поворота налево закончился тупиком: слепой стеной без окон и дверей. Пришлось повернуть обратно.
   Повсюду – на тротуарах и приступках, на подоконниках, даже на крышах – сидели, лежали, гуляли кошки.
   – Мы в кошачьем царстве, – сказал Маса, утирая вспотевший лоб. – Я предпочитаю собак. Но их здесь нет.
   – У м-мусульман собака считается нечистым животным.
   – Кто бы говорил о чистоте…
   Японец зажал нос – они проходили, уже в который раз, мимо кучи гниющих отбросов. У Фандорина возникло подозрение, что это одна и та же помойка и что они вертятся по заколдованному кругу.
   – Мы з-заблудились.
   Он попытался спросить дорогу, но женщины молча шарахались от человека в европейском костюме; мужчины отворачивались и шли мимо.
   – Такое ощущение, что здесь никто не знает по-русски! – развел руками Фандорин.
   Маса, снисходительно наблюдавший за действиями господина, сказал:
   – Есть язык, который понимают все. Возьмите веер, обмахните лицо. Оно у вас похоже на вареную свеклу.
   Он встал посреди мостовой, поднял руку. В пальцах покачивалась рублевая бумажка.
   Сразу же остановились двое прохожих: один в коричневом халате и чалме, с неестественно красной бородой; второй с большими усами, в драной черкеске и облезлой папахе.
   – Мечечь Мухамэдо, Кичик-кара, – объявил Маса. И его отлично поняли!
   Произошла короткая потасовка: папаха оттолкнула чалму.
   – Ходи за мной, пожалуйста!
   Через пять минут Фандорин с Масой оказались на месте киносъемки.
 
   На маленькую немощеную площадь, которую окружали покривившиеся дома, пройти было нельзя: все подступы охранялись статными усачами в бараньих шапках, с одинаковыми желтыми кобурами и внушительными кинжалами на поясе. Фандорин предположил, что Симон нанял какую-нибудь местную сторожевую фирму. Очень разумно, с учетом высокого уровня преступности в городе.
   Остановились на прилегающей улице, под пузатым минаретом (это и была мечеть Мухаммеда). Здесь сгрудилась вся массовка: статисты, изображающие свиту красавицы, какие-то размалеванные злодеи с кривыми саблями, лошади, ослы, верблюды.
   К Кларе было не подступиться. Она сидела на горбатом, лениво жующем дромадере, вся укутанная в шелка, и грациозно дымила пахитоской. Два чернокожих раба помахивали над «этуалью» опахалами. Негры были ненастоящие, крашеные. Очевидно, астраханский пароход так и не прибыл.
   Режиссер стоял на табурете и беспрерывно кричал в рупор сорванным голосом:
   – Янычары и мамелюки, по местам! Ассасины, прячьтесь во дворы! Да не все в один! Господи, нельзя быть такими баранами!
   Подошел Симон, с гордостью сказал:
   – Снимаем эпизод «Нападение ассасинов». Семь тысяч рублей потрачено на костюмы, оружие и аренду животных. Манифик!
   – Разве во времена Гаруна аль-Рашида были мушкетоны? – спросил Фандорин.
   – Я взял их напрокат у картины «Штурм Измаила», задешево. Фильма у нас звуковая. Нужны выстрелы. – Продюктёр отвел Фандорина в сторонку. – У меня к вам тре гранд деманд… Пожалуйста, не отказывайтесь съездить на завтрашний раут. Хозяин очень важный для меня человек. Он много про вас слышал. Знает, что Клара ради вас бросила владетельную особу. А раз вы до сих пор живы, значит, владетельная особа не смеет вам отомстить – по местным представлениям, это единственно возможное объяснение. Если вы приедете туда и скажете про меня что-нибудь лестное, это очень поднимет мой кредит в глазах инвестиссёра.
   – Я действительно очень занят. Извини.
   – Экутэ, – зашептал Симон. – Я не спрашиваю, какие у вас здесь дела. Наверняка секретные. Но учтите, что Месроп Карапетович может оказаться вам очень утиль. У него повсюду связи.
   – Кто может мне оказаться п-полезен? – приподнял бровь Фандорин.
   – Месроп Карапетович Арташесов, дядя Леона. Прием в честь Клары состоится на его даче в Мардакянах.
   «Так вот где завтра будет подполковник Шубин. Это меняет дело…»
   Спросил Эраст Петрович, однако, про другое, чтоб не выдавать своей заинтересованности:
   – А я думал, что Леон Арт – француз.
   – Нет, его настоящее имя Левон Арташесов. Его дядя – один из столпов города. Завтра в Мардакянах соберется весь бакинский бомонд. Вы меня ужасно обяжете, если замолвите Арташесову-старшему за меня пти-мо!
   – Ладно, – как бы против воли согласился Фандорин. – Раз это тебе так нужно.
   Ну уж за городом, на даче, я Шубина как-нибудь залучу на небольшой тет-а-тет, подумал он, заражаясь от Симона «смесью французского с нижегородским».
   – Мерси, Эраст Петрович! Вы мой совёр!
   В толпе зевак, пришедших поглазеть на невиданное зрелище, началось движение.
   – Всем, не занятым в съемке, прижаться к правой стороне улицы! Очистить кадр! – закричали ассистенты.
   Фандорин встал возле пыльной стены дома, следя за тем, чтоб не запачкаться. Маса стоял рядом, держа под мышкой сверток с кинжалом.
   Процессия вытянулась вдоль улицы. Клара на своем верблюде оказалась в самом начале кавалькады. Дождавшись, когда жена посмотрит в его сторону, Эраст Петрович красноречиво показал на часы. Клара умоляюще сложила руки: не уходите!
   Теперь все актеры на него пялились. Перешептывались, посмеивались.
   Он изобразил беззаботную улыбку. С крепко стиснутыми зубами это было непросто.
   – Приготовились! – тонко выкрикнул режиссер. – Верблюд, пошел! По взмаху платка ассасины – вперед! Мамелюки, без команды из ружей не палить! Господа, сегодня исторический день! Мы покажем всему миру, что такое настоящий экшн! Мотор!!!