Страница:
– Какое? – спросила Геля.
– Не перебивай меня, сколько раз тебе повторять, всему свое время. Ты попадешь в четвертый класс гимназии…
– Но я уже в шестом! – обиделась ученица лицея.
– Это безнадежно! – воскликнула Фея. – Что мне делать? Заклеить тебе рот скотчем?
– Извините, я больше не буду, – испуганно пискнула Геля.
Фея покачала головой и продолжила:
– В четвертом классе гимназии учились девочки двенадцати, а то и тринадцати лет. Нет, молчи! Тебе нетрудно будет выдать себя за двенадцатилетнюю. Понятие «акселерация» тебе знакомо?
– Ну… да, – с опаской отозвалась Геля (а вдруг это был риторический вопрос и фея снова заругается?) – Это когда дети быстро растут, – и, ободренная тем, что фея так и не заругалась, стала объяснять подробнее: – То есть увеличение роста нового поколения по сравнению с предыдущим. Я где-то читала, что человечество в целом за последние сто лет подросло примерно на 10–15 сантиметров…
– Акселерация, от латинского acceleratio – ускорение, наблюдающееся за последние 150 лет ускорение физического и, заметь, умственного развития детей, – подхватила Люсинда, – современные дети вынуждены воспринимать и анализировать огромный поток информации. Обучение в гимназии едва ли станет для тебя проблемой. Ты же отличница. Ах, черт! Как же я могла забыть… Где моя сумочка?
Сумочка лежала у кресла, как рыбка, выброшенная на берег, – на боку, поблескивая пайеточной чешуей, с широко раскрытым стальным ротиком.
Фея покопалась в ней, достала бархатный мешочек, из мешочка – серебристый футлярчик, из футлярчика – стеклянный пузырек, который и вручила Геле:
– Вот, выпей это.
– А что это? – Геля не нашла на пузырьке надписи «яд», но мало ли.
– Самсонит. Тройчатка. Блицэффект.
Люсинда, конечно, снова разозлится, но любопытство пересилило страх, и Геля упрямо спросила:
– А можно подробнее?
– Самсонит, так называемый биохимический медиатор знаний, изобретен более двухсот лет назад Самсоном Спайком. Усовершенствован в секретных лабораториях Ротвеллера, а тот препарат, что ты держишь сейчас, – моя разработка, основанная на методике пенетрационного изучения иностранных языков.
– Какого-какого?
– Пенетрационного, то есть проникающего сразу в кору головного мозга, – объяснила Люсинда. – Как я уже говорила, учебная программа в гимназии едва ли затруднит тебя. За одним небольшим исключением – иностранные языки. Поля Рындина изучала французский и немецкий, а ты их не знаешь и вряд ли сможешь выучить за несколько недель. А с помощью этого препарата мгновенного действия…
– Я буду знать немецкий и французский? Просто так, без всяких уроков? Круто!
– Конечно, учитывая обстоятельства, без этого можно было и обойтись. Однако не стоит привлекать к твоей персоне излишнее внимание. Но если ты не хочешь…
– Я выпью, выпью, – торопливо заверила Фею девочка. – А эти знания – они навсегда или только на время… командировки?
– Навсегда. Считай это маленьким подарком от фирмы.
– Немецкий! Французский! Вау! – Геля отвинтила крышечку и поднесла пузырек к губам.
– Немецкий, французский и русский, – уточнила Фея.
– А русский-то зачем? – удивилась Геля, успевшая проглотить похожий на микстуру от кашля препарат. – У меня по русскому «отлично».
– О реформе русского языка 1918 года слышать приходилось?
– Н-не помню…
– Изменились правила правописания, были исключены буквы «ять», «фита» «и десятеричное»… Впрочем, лучше наглядно объяснить. – Фея снова покопалась в сумке, достала какую-то электронную штуковину вроде телефона, что-то там настроила и протянула Геле: – Вот, читай.
На экранчике высветились строчки:
– Еще вопросы есть? – едко поинтересовалась Фея.
– Merci beaucoup. Pas de questions[1], – ответила без пяти минут гимназистка Рындина, хихикнув от удовольствия.
– Très bien[2]… Однако времени осталось совсем немного. – Фея озабоченно сдвинула брови. – Ладно, делать нечего, придется тебе самой там разбираться. Я уж больше ничего не успею рассказать. Разве что самые общие сведения о домашних Поли… Закрой глаза, расслабься и слушай. Молча!
Геля поворочалась с боку на бок в кровати, обняла подушку и послушно зажмурилась.
– Итак, отец Поли, Рындин Василий Савельевич, сорока шести лет, врач Мясницкой полицейской части. Мать, Аглая Тихоновна, тридцать девять лет…
– А Полина мама где работает? – спросила Геля.
– Нигде не работает. Спи. Горячева Анна Ивановна, девятнадцати лет, кухарка…
Как в пьесе, – подумала Геля. – Действующие лица: Поля Рындина, гимназистка. Василий Савельевич Рындин, ее отец, врач… Кухарка еще какая-то… Просто умереть-уснуть…
Часть вторая
Глава 1
Геля старательно зажмуривала глаза, но уснуть все равно не получалось. От запаха луговых трав щекотало в носу, она едва сдерживалась, чтобы не чихнуть, да еще и мысли в голову лезли всякие щекотные – а что же Люсинда замолчала, вдруг сама уснула?
Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.
Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще – комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.
Палевые обои с гирляндами бледных роз. Желтовато-зеленые занавески, отороченные помпончиками. Под окном – письменный стол. На нем глобус, лампа с зеленым абажуром, стопка книг. Слева от окна – зеркало в темной ореховой раме и небольшой комодик.
Скрипнула дверь, стала медленно отворяться, и Геля молниеносно прикинулась дохлой лисицей – разметалась на постели, уткнувшись носом в подушки.
Сердце глухо ухало в груди – сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас кто-нибудь войдет, что-нибудь скажет, и – что тогда? Что дальше-то делать?
Но в комнате по-прежнему было тихо. Осторожно разомкнув ресницы, девочка постаралась разглядеть, кто же там вошел. Никого, и дверь едва приоткрыта.
Сквозняк, с облегчением подумала Геля.
Но это был не сквозняк.
Миниатюрная черная кошечка, победно задрав хвост, прошествовала мимо, вспрыгнула на стол и, усевшись кувшинчиком, посмотрела на Гелю.
Глаза у кошки были огромные, ярко-зеленые, красивой миндалевидной формы. Как у…
– Лю-люсинда?! Это вы?! – заикаясь от изумления, спросила девочка и растерянно добавила: – Кис. Кис-кис…
Кошка потянулась, выгнув спину, снова плюхнулась на стол и начала грызть ногти на ногах. То есть когти, конечно, на задних лапах, только все равно Люсинда ни за что не стала бы так себя вести.
Геля перевела дух – самая обычная зверушка. Все-таки превращаться в кошек это было бы немножко слишком. Даже для Феи.
– Кис-кис-кис, – позвала уже смелее.
Взглянув на нее с безгранично равнодушным удивлением, кошечка медленно и грациозно вытянула переднюю лапу, извернулась как гимнастка Кабаева и принялась самозабвенно вылизывать себе спину.
– Ну и ладно. Мне тоже на тебя плевать. Не очень-то я люблю кошек. – Геля показала надменному зверьку язык и сползла с кровати.
В дальнем углу комнаты стоял довольно большой шкаф с резными дверцами – видимо, для одежды. Еще один, книжный, у самой двери. На верхней полке расставлены игрушки – чудесный большой медведь лилового бархата, заяц с барабаном, роскошная кукла в шелковой шляпе. А среди книг – па-бам! – знакомая шкатулка. Открывать пока не стала, просто потрогала гладкий лаковый бок.
Можно еще полистать книжки, сунуть нос в одежный шкаф, но рано или поздно придется это сделать, не так ли? – Геля вздохнула и решительно направилась к зеркалу.
Из ореховой рамы на нее смотрела очень красивая девочка в длинной, до пяток, белой рубашке. Да что там «очень» – офигенно красивая. Динка Лебедева умерла бы от зависти в страшных муках.
Синие глаза. Брови как крылья ласточки. Тонкий, с едва заметной горбинкой нос. Губы нежные, бледно-розовые. Геля улыбнулась – девочка в зеркале ответила улыбкой. Передние зубы чуть широковаты, но и это ее не портило, а делало еще милее.
По плечам змеились длинные черные косы – как у какой-нибудь грузинской княжны. Голову красотке определенно следовало помыть, да и, вообще, выглядела она измученной – тени под глазами, запавшие щеки – но лучше быть измученной красоткой, чем крепкой и здоровой дурнушкой, ведь правда?
Геля протянула руку к зеркалу. Робко улыбнувшись, красавица повторила ее жест. Их пальцы встретились на холодной зеркальной глади.
Насмерть прилипнув к волшебному стеклу с чудным отражением, даже не обернулась на скрип двери. «Кошка ушла, – подумала мимоходом, – наверное, соскучилась и…»
И тут за ее спиной раздался жуткий грохот, и женский голос истошно завопил:
– Встала! Встала!!! Василь Савельич! Ой, мамоньки мои!!! Встала!!! Василь Савельич!!!
Застигнутая врасплох, Геля шарахнулась к окну, опрокинула стул и смахнула глобус со стола. Под рукой что-то взвыло, кисть ожгло болью.
Кошка!
Девочка дернулась в сторону, а пакостный зверек, сметая безделушки, сиганул на комод, а потом и вовсе растворился в воздухе.
Глобус катился по полу, смешно загребая медной ножкой.
В дверях визжала миловидная курносенькая девушка в сером платье и белом фартуке. У ее ног валялся латунный поднос, какие-то осколки, эмалированная воронка, чашка с отбитой ручкой.
Неловко толкнув девушку плечом, в комнату ворвался мужчина в пенсне, лысый и усатый; за ним – долговязая тощая женщина с нелепой прической. Все выкрикивали одну и ту же фразу, но не хором, а как киношная массовка, вразнобой:
– Поля! Поленька! Доченька! Голубчик! Слава богу! – И заново: – Поля! Поленька!..
«Поля, доченька и голубчик – это теперь я», – отстраненно подумала Геля. Но когда лысый рванулся к ней с явным намерением обнять, на девочку нахлынул вдруг смертный животный страх и погнал ее в единственное, как ей казалось, безопасное место – в кровать.
В три прыжка достигнув спасительной гавани, Геля лихорадочно зашарила руками под одеялом, в поисках кнопки – кнопки, которую можно нажать, чтобы вернуться назад – к маме, к Люсинде, домой.
Разумеется, никакой кнопки не было.
Тогда, вскинув руки ладонями вперед, словно отодвигая от себя эту вопящую троицу, Геля выкрикнула:
– Я в порядке! В порядке. Со мной все o’key!
И все сразу заткнулись.
Но стало еще хуже.
– Заговаривается… Ой, мамоньки мои, бедное дите заговаривается, – сдавленно прорыдала курносая, комкая у лица подол крахмального фартука. Долговязая охнула. Лысый же, крошечными шажками приближаясь к Геле, спросил тем вкрадчивым голосом, которым разговаривают обычно с кусачими собаками, опасными психами и капризными младенцами:
– Поля, голубчик, ты меня узнаешь? Ты знаешь, кто я?
– Мой папа, Василий Савельевич Рындин? – несмело предположила девочка.
Лысый страшно обрадовался и ликующе объявил, обернувшись к женщинам:
– Узнала! – Потом снова обратился к ней: – Поля, милая, как ты себя чувствуешь? – и вознамерился присесть рядом.
С перепугу Геля сказала первое, что пришло на ум:
– У меня от… от шума голова закружилась… Можно мне побыть одной? Пять минут? Пожалуйста…
Долговязая метнула на лысого испуганный взгляд, но тот преувеличенно бодро произнес, обращаясь к Геле:
– Разумеется! Ра-зу-ме-ется! Отдыхай. Загляну к тебе попозже.
Высокая дама (то есть, несомненно, Аглая Тихоновна Рындина) прерывисто вздохнула и вышла первой. Девушка в сером наклонилась за подносом, но лысый, бормоча: «После, после…» – подхватил ее под локоть и увел.
Геля осталась одна.
Она старалась успокоиться, уверить себя, что происходящее здесь и сейчас всего лишь спектакль. Или сон (и еще неизвестно, Геле Фандориной снится, что она Поля Рындина, или же наоборот?), а во сне или спектакле все понарошку, и с человеком не может произойти ничего по-настоящему плохого.
Все равно, страх не отпускал, плескался где-то на донышке души.
Геля всегда была трусихой. Боялась мышей, например. Ах, что там мыши – их все нормальные люди боятся. А Геля боялась всего на свете – американских горок, незнакомых людей, ходить по темным улицам. Боялась, когда на нее кричали.
Девочке вроде бы не зазорно быть трусливой, но Геля стыдилась своих страхов и скрывала их. Так и плыла всю жизнь против течения, преодолевая маленькие ледяные водовороты – страх высоты, страх боли, неудачи, экзаменов, пауков, больших собак и маленьких букашек.
Сцены вот только не боялась, но это понятно. Там ведь не Геля была, а Гертруда, Гермиона или Мальвина. А Геля бы, конечно, ни за что.
Но теперь привычный трюк почему-то не срабатывал. Стоило только подумать о том, что вот сейчас эти чужие дядька с тетькой станут обнимать ее и называть доченькой, Гелю начинало трясти.
Но стоп! Почему – чужие? Это же ее прапрабабушка и прапрадедушка! Вполне себе родственники. Вот взять ту же Динку Лебедеву – она не видела свою бабушку до пятого класса. Потому что бабушка жила в Орске, то есть очень далеко. И ничего! Динка полетела в этот Орск на каникулы. Познакомилась с бабушкой и даже подружилась.
Вот и Геля будет думать, что просто приехала на каникулы к своим прапрабабушке и прапрадедушке! Сейчас выйдет к ним, расцелует – среди родственников же так принято, да? И очень просто.
На душе сразу стало легче.
Чтобы не успеть испугаться еще чего-нибудь, быстро выбралась из постели и, осторожно ступая среди осколков, размазанной каши и разлитой воды, отправилась знакомиться. С родственниками.
Глава 2
Глава 3
Голову мыли дегтярным мылом, а потом полоскали каким-то коричневым травяным отваром. Фена не было – роскошную прабабушкину шевелюру долго сушили полотенцами, расчесывали дурацкой, похожей на одежную щеткой – Геля даже испугалась, что после всего этого волосы будут выглядеть кошмарно. Однако зря волновалась – выглядели они просто замечательно, зверски блестели и вообще.
Даже стыдно стало. Думала ведь, что попала к каким-то дикарям – керосиновые лампы, вода ведрами. А еще учится в лицее с углубленным изучением истории! Все здесь было: и электричество, и телефон, и водопровод, и нормальная ванна. Двадцатый век все-таки.
Ладно, теперь надо бы разобраться с одеждой. Не ходить же все время босой и в сорочке, как призрак.
Дождавшись, пока Аглая Тихоновна пойдет звонить доктору (тот вынужден был вернуться на службу, но велел телефонировать ему каждый час и сообщать о состоянии дочери), Геля полезла в шкаф.
Платьев было довольно много и некоторые даже ничего себе – шерстяное серое и еще одно, с матросским воротником, но все ужасно длинные.
На широкой верхней полке стояли какие-то круглые коробки. Сняла одну, заглянула – там была шляпка, самая обычная, соломенная, с голубой лентой.
Так, а где же они здесь держат трусы и майки?
Может ли человек без трусов чувствовать себя уверенно? Конечно, может. Если он младенец или дикарь. А цивилизованной девочке трусы необходимы.
Белье нашлось в комодике под зеркалом, и Геля совершенно недостойно, как дикарь или младенец, хихикала, разглядывая длинные хлопковые трусищи, натуральные панталоны до колен. Штанины были присборены и пришиты к поясу-кокетке. По нижнему краю, у колен, панталоны заканчивались оборками, украшенными фестонами и вышивкой, а в дырочки на вышивке продернуты атласные ленточки.
В общем, умереть-уснуть какая красота.
Но других моделей не предлагали. Геля натянула красоту и продолжила исследования недр комодика.
Кроме панталон, там хранились аккуратно переложенные бумагой и мешочками-саше (с уже набившим оскомину запахом луговых трав) белые рубашки – длинные, как та, в которой она спала, и покороче. Майки тоже были, но странные – из плотной ткани, с рядочком полотняных пуговиц и с болтающимися по краю широкими резинками. Геля долго не могла понять, что это за резинки такие, пока не нашла чулки. Да это же держалки для чулок! Колготки-то еще не изобрели, судя по всему.
Надела жесткую, неудобную майку, с трудом застегнув на спине ряд мелких пуговичек, и стала прилаживать чулки.
– Не перебивай меня, сколько раз тебе повторять, всему свое время. Ты попадешь в четвертый класс гимназии…
– Но я уже в шестом! – обиделась ученица лицея.
– Это безнадежно! – воскликнула Фея. – Что мне делать? Заклеить тебе рот скотчем?
– Извините, я больше не буду, – испуганно пискнула Геля.
Фея покачала головой и продолжила:
– В четвертом классе гимназии учились девочки двенадцати, а то и тринадцати лет. Нет, молчи! Тебе нетрудно будет выдать себя за двенадцатилетнюю. Понятие «акселерация» тебе знакомо?
– Ну… да, – с опаской отозвалась Геля (а вдруг это был риторический вопрос и фея снова заругается?) – Это когда дети быстро растут, – и, ободренная тем, что фея так и не заругалась, стала объяснять подробнее: – То есть увеличение роста нового поколения по сравнению с предыдущим. Я где-то читала, что человечество в целом за последние сто лет подросло примерно на 10–15 сантиметров…
– Акселерация, от латинского acceleratio – ускорение, наблюдающееся за последние 150 лет ускорение физического и, заметь, умственного развития детей, – подхватила Люсинда, – современные дети вынуждены воспринимать и анализировать огромный поток информации. Обучение в гимназии едва ли станет для тебя проблемой. Ты же отличница. Ах, черт! Как же я могла забыть… Где моя сумочка?
Сумочка лежала у кресла, как рыбка, выброшенная на берег, – на боку, поблескивая пайеточной чешуей, с широко раскрытым стальным ротиком.
Фея покопалась в ней, достала бархатный мешочек, из мешочка – серебристый футлярчик, из футлярчика – стеклянный пузырек, который и вручила Геле:
– Вот, выпей это.
– А что это? – Геля не нашла на пузырьке надписи «яд», но мало ли.
– Самсонит. Тройчатка. Блицэффект.
Люсинда, конечно, снова разозлится, но любопытство пересилило страх, и Геля упрямо спросила:
– А можно подробнее?
– Самсонит, так называемый биохимический медиатор знаний, изобретен более двухсот лет назад Самсоном Спайком. Усовершенствован в секретных лабораториях Ротвеллера, а тот препарат, что ты держишь сейчас, – моя разработка, основанная на методике пенетрационного изучения иностранных языков.
– Какого-какого?
– Пенетрационного, то есть проникающего сразу в кору головного мозга, – объяснила Люсинда. – Как я уже говорила, учебная программа в гимназии едва ли затруднит тебя. За одним небольшим исключением – иностранные языки. Поля Рындина изучала французский и немецкий, а ты их не знаешь и вряд ли сможешь выучить за несколько недель. А с помощью этого препарата мгновенного действия…
– Я буду знать немецкий и французский? Просто так, без всяких уроков? Круто!
– Конечно, учитывая обстоятельства, без этого можно было и обойтись. Однако не стоит привлекать к твоей персоне излишнее внимание. Но если ты не хочешь…
– Я выпью, выпью, – торопливо заверила Фею девочка. – А эти знания – они навсегда или только на время… командировки?
– Навсегда. Считай это маленьким подарком от фирмы.
– Немецкий! Французский! Вау! – Геля отвинтила крышечку и поднесла пузырек к губам.
– Немецкий, французский и русский, – уточнила Фея.
– А русский-то зачем? – удивилась Геля, успевшая проглотить похожий на микстуру от кашля препарат. – У меня по русскому «отлично».
– О реформе русского языка 1918 года слышать приходилось?
– Н-не помню…
– Изменились правила правописания, были исключены буквы «ять», «фита» «и десятеричное»… Впрочем, лучше наглядно объяснить. – Фея снова покопалась в сумке, достала какую-то электронную штуковину вроде телефона, что-то там настроила и протянула Геле: – Вот, читай.
На экранчике высветились строчки:
– Понятно, – Геля вернула Фее игрушку, – так я точно не смогла бы.
Бѣлый, блѣдный, бѣдный бѣсъ
Убѣжалъ голодный въ лѣсъ.
Лѣшимъ по лѣсу онъ бѣгалъ,
Рѣдькой съ хрѣномъ пообѣдалъ
И за горькій тотъ обѣдъ
Далъ обѣтъ надѣлать бѣдъ.
– Еще вопросы есть? – едко поинтересовалась Фея.
– Merci beaucoup. Pas de questions[1], – ответила без пяти минут гимназистка Рындина, хихикнув от удовольствия.
– Très bien[2]… Однако времени осталось совсем немного. – Фея озабоченно сдвинула брови. – Ладно, делать нечего, придется тебе самой там разбираться. Я уж больше ничего не успею рассказать. Разве что самые общие сведения о домашних Поли… Закрой глаза, расслабься и слушай. Молча!
Геля поворочалась с боку на бок в кровати, обняла подушку и послушно зажмурилась.
– Итак, отец Поли, Рындин Василий Савельевич, сорока шести лет, врач Мясницкой полицейской части. Мать, Аглая Тихоновна, тридцать девять лет…
– А Полина мама где работает? – спросила Геля.
– Нигде не работает. Спи. Горячева Анна Ивановна, девятнадцати лет, кухарка…
Как в пьесе, – подумала Геля. – Действующие лица: Поля Рындина, гимназистка. Василий Савельевич Рындин, ее отец, врач… Кухарка еще какая-то… Просто умереть-уснуть…
Часть вторая
Глава 1
Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.
Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще – комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.
Палевые обои с гирляндами бледных роз. Желтовато-зеленые занавески, отороченные помпончиками. Под окном – письменный стол. На нем глобус, лампа с зеленым абажуром, стопка книг. Слева от окна – зеркало в темной ореховой раме и небольшой комодик.
Скрипнула дверь, стала медленно отворяться, и Геля молниеносно прикинулась дохлой лисицей – разметалась на постели, уткнувшись носом в подушки.
Сердце глухо ухало в груди – сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас кто-нибудь войдет, что-нибудь скажет, и – что тогда? Что дальше-то делать?
Но в комнате по-прежнему было тихо. Осторожно разомкнув ресницы, девочка постаралась разглядеть, кто же там вошел. Никого, и дверь едва приоткрыта.
Сквозняк, с облегчением подумала Геля.
Но это был не сквозняк.
Миниатюрная черная кошечка, победно задрав хвост, прошествовала мимо, вспрыгнула на стол и, усевшись кувшинчиком, посмотрела на Гелю.
Глаза у кошки были огромные, ярко-зеленые, красивой миндалевидной формы. Как у…
– Лю-люсинда?! Это вы?! – заикаясь от изумления, спросила девочка и растерянно добавила: – Кис. Кис-кис…
Кошка потянулась, выгнув спину, снова плюхнулась на стол и начала грызть ногти на ногах. То есть когти, конечно, на задних лапах, только все равно Люсинда ни за что не стала бы так себя вести.
Геля перевела дух – самая обычная зверушка. Все-таки превращаться в кошек это было бы немножко слишком. Даже для Феи.
– Кис-кис-кис, – позвала уже смелее.
Взглянув на нее с безгранично равнодушным удивлением, кошечка медленно и грациозно вытянула переднюю лапу, извернулась как гимнастка Кабаева и принялась самозабвенно вылизывать себе спину.
– Ну и ладно. Мне тоже на тебя плевать. Не очень-то я люблю кошек. – Геля показала надменному зверьку язык и сползла с кровати.
В дальнем углу комнаты стоял довольно большой шкаф с резными дверцами – видимо, для одежды. Еще один, книжный, у самой двери. На верхней полке расставлены игрушки – чудесный большой медведь лилового бархата, заяц с барабаном, роскошная кукла в шелковой шляпе. А среди книг – па-бам! – знакомая шкатулка. Открывать пока не стала, просто потрогала гладкий лаковый бок.
Можно еще полистать книжки, сунуть нос в одежный шкаф, но рано или поздно придется это сделать, не так ли? – Геля вздохнула и решительно направилась к зеркалу.
Из ореховой рамы на нее смотрела очень красивая девочка в длинной, до пяток, белой рубашке. Да что там «очень» – офигенно красивая. Динка Лебедева умерла бы от зависти в страшных муках.
Синие глаза. Брови как крылья ласточки. Тонкий, с едва заметной горбинкой нос. Губы нежные, бледно-розовые. Геля улыбнулась – девочка в зеркале ответила улыбкой. Передние зубы чуть широковаты, но и это ее не портило, а делало еще милее.
По плечам змеились длинные черные косы – как у какой-нибудь грузинской княжны. Голову красотке определенно следовало помыть, да и, вообще, выглядела она измученной – тени под глазами, запавшие щеки – но лучше быть измученной красоткой, чем крепкой и здоровой дурнушкой, ведь правда?
Геля протянула руку к зеркалу. Робко улыбнувшись, красавица повторила ее жест. Их пальцы встретились на холодной зеркальной глади.
Насмерть прилипнув к волшебному стеклу с чудным отражением, даже не обернулась на скрип двери. «Кошка ушла, – подумала мимоходом, – наверное, соскучилась и…»
И тут за ее спиной раздался жуткий грохот, и женский голос истошно завопил:
– Встала! Встала!!! Василь Савельич! Ой, мамоньки мои!!! Встала!!! Василь Савельич!!!
Застигнутая врасплох, Геля шарахнулась к окну, опрокинула стул и смахнула глобус со стола. Под рукой что-то взвыло, кисть ожгло болью.
Кошка!
Девочка дернулась в сторону, а пакостный зверек, сметая безделушки, сиганул на комод, а потом и вовсе растворился в воздухе.
Глобус катился по полу, смешно загребая медной ножкой.
В дверях визжала миловидная курносенькая девушка в сером платье и белом фартуке. У ее ног валялся латунный поднос, какие-то осколки, эмалированная воронка, чашка с отбитой ручкой.
Неловко толкнув девушку плечом, в комнату ворвался мужчина в пенсне, лысый и усатый; за ним – долговязая тощая женщина с нелепой прической. Все выкрикивали одну и ту же фразу, но не хором, а как киношная массовка, вразнобой:
– Поля! Поленька! Доченька! Голубчик! Слава богу! – И заново: – Поля! Поленька!..
«Поля, доченька и голубчик – это теперь я», – отстраненно подумала Геля. Но когда лысый рванулся к ней с явным намерением обнять, на девочку нахлынул вдруг смертный животный страх и погнал ее в единственное, как ей казалось, безопасное место – в кровать.
В три прыжка достигнув спасительной гавани, Геля лихорадочно зашарила руками под одеялом, в поисках кнопки – кнопки, которую можно нажать, чтобы вернуться назад – к маме, к Люсинде, домой.
Разумеется, никакой кнопки не было.
Тогда, вскинув руки ладонями вперед, словно отодвигая от себя эту вопящую троицу, Геля выкрикнула:
– Я в порядке! В порядке. Со мной все o’key!
И все сразу заткнулись.
Но стало еще хуже.
– Заговаривается… Ой, мамоньки мои, бедное дите заговаривается, – сдавленно прорыдала курносая, комкая у лица подол крахмального фартука. Долговязая охнула. Лысый же, крошечными шажками приближаясь к Геле, спросил тем вкрадчивым голосом, которым разговаривают обычно с кусачими собаками, опасными психами и капризными младенцами:
– Поля, голубчик, ты меня узнаешь? Ты знаешь, кто я?
– Мой папа, Василий Савельевич Рындин? – несмело предположила девочка.
Лысый страшно обрадовался и ликующе объявил, обернувшись к женщинам:
– Узнала! – Потом снова обратился к ней: – Поля, милая, как ты себя чувствуешь? – и вознамерился присесть рядом.
С перепугу Геля сказала первое, что пришло на ум:
– У меня от… от шума голова закружилась… Можно мне побыть одной? Пять минут? Пожалуйста…
Долговязая метнула на лысого испуганный взгляд, но тот преувеличенно бодро произнес, обращаясь к Геле:
– Разумеется! Ра-зу-ме-ется! Отдыхай. Загляну к тебе попозже.
Высокая дама (то есть, несомненно, Аглая Тихоновна Рындина) прерывисто вздохнула и вышла первой. Девушка в сером наклонилась за подносом, но лысый, бормоча: «После, после…» – подхватил ее под локоть и увел.
Геля осталась одна.
Она старалась успокоиться, уверить себя, что происходящее здесь и сейчас всего лишь спектакль. Или сон (и еще неизвестно, Геле Фандориной снится, что она Поля Рындина, или же наоборот?), а во сне или спектакле все понарошку, и с человеком не может произойти ничего по-настоящему плохого.
Все равно, страх не отпускал, плескался где-то на донышке души.
Геля всегда была трусихой. Боялась мышей, например. Ах, что там мыши – их все нормальные люди боятся. А Геля боялась всего на свете – американских горок, незнакомых людей, ходить по темным улицам. Боялась, когда на нее кричали.
Девочке вроде бы не зазорно быть трусливой, но Геля стыдилась своих страхов и скрывала их. Так и плыла всю жизнь против течения, преодолевая маленькие ледяные водовороты – страх высоты, страх боли, неудачи, экзаменов, пауков, больших собак и маленьких букашек.
Сцены вот только не боялась, но это понятно. Там ведь не Геля была, а Гертруда, Гермиона или Мальвина. А Геля бы, конечно, ни за что.
Но теперь привычный трюк почему-то не срабатывал. Стоило только подумать о том, что вот сейчас эти чужие дядька с тетькой станут обнимать ее и называть доченькой, Гелю начинало трясти.
Но стоп! Почему – чужие? Это же ее прапрабабушка и прапрадедушка! Вполне себе родственники. Вот взять ту же Динку Лебедеву – она не видела свою бабушку до пятого класса. Потому что бабушка жила в Орске, то есть очень далеко. И ничего! Динка полетела в этот Орск на каникулы. Познакомилась с бабушкой и даже подружилась.
Вот и Геля будет думать, что просто приехала на каникулы к своим прапрабабушке и прапрадедушке! Сейчас выйдет к ним, расцелует – среди родственников же так принято, да? И очень просто.
На душе сразу стало легче.
Чтобы не успеть испугаться еще чего-нибудь, быстро выбралась из постели и, осторожно ступая среди осколков, размазанной каши и разлитой воды, отправилась знакомиться. С родственниками.
Глава 2
В просторной, темноватой прихожей прислушалась.
За дверью с красивыми загогулинами на матовых стеклах звучали голоса, и Геля, не оставляя себе времени для колебаний, вошла.
У окна в кресле-качалке сидела Аглая Тихоновна, а Василий Савельевич нервно расхаживал по комнате. Увидев девочку, кинулся к ней со словами:
– Зачем же ты, голубчик…
Но подоспевшая Аглая Тихоновна, мягко отстранив его, укутала Гелю в свою шаль и так, обнимая шалью, повела за собой. Усадила в кресло, сама пристроилась рядом, на низеньком пуфе. Василий Савельевич топтался тут же, явно не зная, что сказать и что сделать.
Повисла тоскливая пауза, нарушаемая лишь жалобным пришмыгиванием курносой девушки в сером – та жалась к стеночке у самой двери.
Геля вспомнила слова Льва Львовича: «Главное – это умение держать паузу, чем больше артист – тем больше у него пауза».
Наверное, она была совсем маленьким артистом.
Стало ужасно жаль всех этих людей, которые так о ней беспокоились, вернее, о Поле, только это сейчас не важно. Надо их чем-нибудь занять, вот что. Отвлечь от грустных мыслей.
Эта плакса в сером несла ей тогда поднос? Прекрасно! И Геля сказала:
– Знаете, я ужасно проголодалась. Можно мне чего-нибудь поесть?
– Да. Да! Разумеется, – оживился Василий Савельевич, – Аннушка!
– А что же подать? – спросила девушка.
«Так это и есть та самая Анна Ивановна?» – мысленно удивилась Геля. Нет, она помнила про девятнадцать лет, но ей казалось, что кухарка должна быть если не старой, то хотя бы толстой. И если бы она, Геля, проводила кастинг, то эта курносая пигалица ни за что не получила бы роль.
– Консоме, кашки овсяной… Что-нибудь эдакое. – Василий Савельевич сделал неопределенный жест. – В ближайшее время – только протертая или жидкая пища. Несколько дней придется соблюдать диету.
– Может быть, крем-суп Сантэ? – предложила удивительная кухарка.
Доктор озадаченно поднял брови:
– Что еще за сантэ такое?
– Ну как же-с. На прошлой неделе подавала, французский суп, со шпинатом да сливками.
– А, это та зеленая мерзость… – начал было доктор, но вмешалась Аглая Тихоновна:
– Крем-суп – замечательная мысль, – сказала она. – Давай-ка мы с тобой, Аннушка, к обеду накроем, а Василий Савельич пока осмотрит нашу Поленьку.
Девушка сделала книксен и вышла, а «Поленька» вцепилась в руку Аглаи Тихоновны, к которой прониклась почему-то безграничным доверием.
– Ничего страшного, ангельчик, – Аглая Тихоновна поцеловала ее в щеку, – папе необходимо осмотреть тебя. Ты так долго болела…
Голос у нее был как море – глубокий, теплый, ласковый. Геля сразу успокоилась и подумала – а правда, и чего это я? Пусть осматривает. Уколы же делать все равно не будет. Да если даже и будет…
Лев Львович когда-то говорил студийцам, что у каждого человека есть свой тотемный зверь. То есть каждый человек похож на какое-нибудь животное, и если угадать, на какое, то и характер человека можно понять.
Вот Аннушка похожа на садовую славку – маленькая, миленькая и на макушке хохолок. Ну просто волосы так уложены – на затылке в узел, а сверху меленькие кудряшки.
А Василий Савельич, хоть и лысый, странным образом напоминал льва. Немолодого, слегка облезлого, но все еще сильного и опасного ученого льва – в пенсне, темном жилете и сером крапчатом галстуке.
Мощный лоб, широкий подбородок, заросший до самых ушей короткой, рыжевато-седой бородой, пушистые усы, нос, тоже по-львиному расширяющийся книзу. Пенсне смешно морщило кожу на переносице – словно кто-то крепко держал доктора за нос стальными пальцами. А глаза, небольшие, очень светлые, а точнее, бледно-голубые, смотрели по-кошачьи холодно и проницательно.
Геле сделалось не по себе, но она тут же подумала – зато голос у него ничуть не львиный. К такой внешности подошел бы баритон, а у прапрадедушки был резкий тенорок.
– Что ж, приступим к осмотру? – прорычал лев, то есть сказал Василий Савельевич, и взял Гелю за руку. Проверил пульс, потом заглянул в глаза, оттянув ей нижние веки, потом спросил, не шумит ли в ушах и не кружится ли голова. Потом Геля еще битых полчаса кривлялась перед ним, как мартышка перед зеркалом, – то вращала глазами, то высовывала язык, то дотрагивалась одновременно до уха и кончика носа. До того задергал, что голова в самом деле закружилась.
Доктор Рындин заметил, что ей худо, и сразу отвязался, так что девочка могла спокойно сидеть и наблюдать за тем, как хлопочут Аглая Тихоновна и Аннушка.
Сперва они накрыли белой скатертью большой круглый стол, стоявший посреди комнаты, а затем Аннушка стала носиться взад-вперед, притаскивая то блюдо с ветчиной, то стопку тарелок – ловко, как цирковой эквилибрист.
Аглая Тихоновна же, напротив, двигалась неторопливо и спокойно, с удивительной для такого длинного и нескладного человека грацией. Геля невольно залюбовалась ею и даже устыдилась того, что, пусть и мысленно, обозвала прапрабабушку «долговязой». И никакая она не долговязая, а стройная и высокая, как фотомодель. А похожа – на птицу-жирафу!
Это давно еще, в детстве, Геля была уверена, что жирафы на самом деле птицы, и до слез спорила с каждым, кто думал иначе. Ну, не может, не может быть такое прекрасное, нежное, небывалое существо каким-то там парнокопытным! Эраська пытался сломить сопротивление сестры фактами. Говорил – у жирафа же копыта, значит, копытное! А Геля отвечала – у страуса тоже копыта, а все равно птица!
Тогда Эраська говорил – раз птица, то почему крыльев нету?
А Геля ему – у киви тоже нету, и оно птица.
Так и осталась при своем. Признаться, и теперь в глубине души тайно считала жирафов волшебными птицами.
Может быть, именно поэтому ей так понравилась Аглая Тихоновна? Не с первого взляда, конечно, а потом. С первого взгляда все же прапрабабка казалась ужасно некрасивой – почти на голову выше мужа, густые черные волосы словно бы слишком тяжелы для худого узкого лица, и кажется, что Аглая Тихоновна напялила какой-то нелепый паричок. Губы тонковаты, нос длинноват, а вот глаза хорошие – черные, живые, выразительные.
И голос… Интересно, какой у жирафов голос? Этого Геля не знала. Но хотелось думать, что такой же, как у Аглаи Тихоновны.
Обед прошел почти удачно. То есть Геля конечно же умела правильно себя вести, пользоваться ножом и вилкой и все такое. Но ее мама (которая Алтын Фархатовна) никогда не сервировала обычный обед так парадно – с супницей, кучей тарелок и крахмальной скатертью. Кроме того, Геля не привыкла к прислуге – ну, к тому, что есть специальный человек, который бегает, все подает, а сам за стол не садится, и немножко смущалась. И вообще, боялась сказать или сделать что-нибудь не так, да просто лишний раз звякнуть ложкой, на нее и без того все смотрели как на какое-нибудь привидение. Вот и сидела тихо, прислушиваясь к тому, что говорит прапрадедушка.
Василий Савельевич успокаивающе бухтел, поминутно похлопывая по руке жену:
– …гораздо лучше, чем можно было ожидать. Гораздо! Три-четыре денька понаблюдаю, а после отвезу к Эвальду Христиановичу на консультацию.
– Стоит ли везти? Не лучше ли пригласить его к нам?
– Не беспокойся. Поля прекрасно выглядит, прекрасно, и есть все основания надеяться на дальнейшее улучшение. Кроме того, клиника у них прекрасная, прек-расная, новейшая техника, замечательный персонал. И Эвальд Христианович – прекрасный врач, прек-расный, ученик Корсакова…
Аннушка поставила перед ним пузатенькую чашку с ушками. Доктор подозрительно заглянул в нее и тут же с отвращением отодвинул, свирепо буркнув:
– Это что?
– Суп Сантэ, – со спокойным достоинством ответила кухарка.
– Извольте подать мне что-нибудь съедобное, а эти лягушачьи слезы – прочь!
– Сами вы, стесняюсь сказать, эдакое слово, – не полезла за словом в карман Аннушка, – а французская кухня – оно и прилично, и для здоровья пользительно. А вы со своими босяками…
– Да! Я простой человек! – Василий Савельевич воинственно рубанул рукой воздух. – Мне пирогов подавай, да щей, да леща с кашей! А вы, Анна Ивановна, с вашими французскими изысками…
Геля невольно сжалась в комочек. До чего же он сердитый, этот прапрадедушка! Так раскричался из-за какого-то несчастного супа…
Но чудесная Аглая Тихоновна быстренько отослала Аннушку на кухню «приготовить Поле легкий творожный десерт», а мужу так и вовсе просто улыбнулась, и тот, укрощенный, принялся за злосчастный суп как миленький.
Геля с облегчением вздохнула – она терпеть не могла ссор. Отбросила косы за спину и подумала – надо все же вымыть голову. И как, интересно, тут это делается? Носят воду ведрами, греют, поливают из кувшина – что-то такое было в фильмах и книжках. Ужас.
За дверью с красивыми загогулинами на матовых стеклах звучали голоса, и Геля, не оставляя себе времени для колебаний, вошла.
У окна в кресле-качалке сидела Аглая Тихоновна, а Василий Савельевич нервно расхаживал по комнате. Увидев девочку, кинулся к ней со словами:
– Зачем же ты, голубчик…
Но подоспевшая Аглая Тихоновна, мягко отстранив его, укутала Гелю в свою шаль и так, обнимая шалью, повела за собой. Усадила в кресло, сама пристроилась рядом, на низеньком пуфе. Василий Савельевич топтался тут же, явно не зная, что сказать и что сделать.
Повисла тоскливая пауза, нарушаемая лишь жалобным пришмыгиванием курносой девушки в сером – та жалась к стеночке у самой двери.
Геля вспомнила слова Льва Львовича: «Главное – это умение держать паузу, чем больше артист – тем больше у него пауза».
Наверное, она была совсем маленьким артистом.
Стало ужасно жаль всех этих людей, которые так о ней беспокоились, вернее, о Поле, только это сейчас не важно. Надо их чем-нибудь занять, вот что. Отвлечь от грустных мыслей.
Эта плакса в сером несла ей тогда поднос? Прекрасно! И Геля сказала:
– Знаете, я ужасно проголодалась. Можно мне чего-нибудь поесть?
– Да. Да! Разумеется, – оживился Василий Савельевич, – Аннушка!
– А что же подать? – спросила девушка.
«Так это и есть та самая Анна Ивановна?» – мысленно удивилась Геля. Нет, она помнила про девятнадцать лет, но ей казалось, что кухарка должна быть если не старой, то хотя бы толстой. И если бы она, Геля, проводила кастинг, то эта курносая пигалица ни за что не получила бы роль.
– Консоме, кашки овсяной… Что-нибудь эдакое. – Василий Савельевич сделал неопределенный жест. – В ближайшее время – только протертая или жидкая пища. Несколько дней придется соблюдать диету.
– Может быть, крем-суп Сантэ? – предложила удивительная кухарка.
Доктор озадаченно поднял брови:
– Что еще за сантэ такое?
– Ну как же-с. На прошлой неделе подавала, французский суп, со шпинатом да сливками.
– А, это та зеленая мерзость… – начал было доктор, но вмешалась Аглая Тихоновна:
– Крем-суп – замечательная мысль, – сказала она. – Давай-ка мы с тобой, Аннушка, к обеду накроем, а Василий Савельич пока осмотрит нашу Поленьку.
Девушка сделала книксен и вышла, а «Поленька» вцепилась в руку Аглаи Тихоновны, к которой прониклась почему-то безграничным доверием.
– Ничего страшного, ангельчик, – Аглая Тихоновна поцеловала ее в щеку, – папе необходимо осмотреть тебя. Ты так долго болела…
Голос у нее был как море – глубокий, теплый, ласковый. Геля сразу успокоилась и подумала – а правда, и чего это я? Пусть осматривает. Уколы же делать все равно не будет. Да если даже и будет…
Лев Львович когда-то говорил студийцам, что у каждого человека есть свой тотемный зверь. То есть каждый человек похож на какое-нибудь животное, и если угадать, на какое, то и характер человека можно понять.
Вот Аннушка похожа на садовую славку – маленькая, миленькая и на макушке хохолок. Ну просто волосы так уложены – на затылке в узел, а сверху меленькие кудряшки.
А Василий Савельич, хоть и лысый, странным образом напоминал льва. Немолодого, слегка облезлого, но все еще сильного и опасного ученого льва – в пенсне, темном жилете и сером крапчатом галстуке.
Мощный лоб, широкий подбородок, заросший до самых ушей короткой, рыжевато-седой бородой, пушистые усы, нос, тоже по-львиному расширяющийся книзу. Пенсне смешно морщило кожу на переносице – словно кто-то крепко держал доктора за нос стальными пальцами. А глаза, небольшие, очень светлые, а точнее, бледно-голубые, смотрели по-кошачьи холодно и проницательно.
Геле сделалось не по себе, но она тут же подумала – зато голос у него ничуть не львиный. К такой внешности подошел бы баритон, а у прапрадедушки был резкий тенорок.
– Что ж, приступим к осмотру? – прорычал лев, то есть сказал Василий Савельевич, и взял Гелю за руку. Проверил пульс, потом заглянул в глаза, оттянув ей нижние веки, потом спросил, не шумит ли в ушах и не кружится ли голова. Потом Геля еще битых полчаса кривлялась перед ним, как мартышка перед зеркалом, – то вращала глазами, то высовывала язык, то дотрагивалась одновременно до уха и кончика носа. До того задергал, что голова в самом деле закружилась.
Доктор Рындин заметил, что ей худо, и сразу отвязался, так что девочка могла спокойно сидеть и наблюдать за тем, как хлопочут Аглая Тихоновна и Аннушка.
Сперва они накрыли белой скатертью большой круглый стол, стоявший посреди комнаты, а затем Аннушка стала носиться взад-вперед, притаскивая то блюдо с ветчиной, то стопку тарелок – ловко, как цирковой эквилибрист.
Аглая Тихоновна же, напротив, двигалась неторопливо и спокойно, с удивительной для такого длинного и нескладного человека грацией. Геля невольно залюбовалась ею и даже устыдилась того, что, пусть и мысленно, обозвала прапрабабушку «долговязой». И никакая она не долговязая, а стройная и высокая, как фотомодель. А похожа – на птицу-жирафу!
Это давно еще, в детстве, Геля была уверена, что жирафы на самом деле птицы, и до слез спорила с каждым, кто думал иначе. Ну, не может, не может быть такое прекрасное, нежное, небывалое существо каким-то там парнокопытным! Эраська пытался сломить сопротивление сестры фактами. Говорил – у жирафа же копыта, значит, копытное! А Геля отвечала – у страуса тоже копыта, а все равно птица!
Тогда Эраська говорил – раз птица, то почему крыльев нету?
А Геля ему – у киви тоже нету, и оно птица.
Так и осталась при своем. Признаться, и теперь в глубине души тайно считала жирафов волшебными птицами.
Может быть, именно поэтому ей так понравилась Аглая Тихоновна? Не с первого взляда, конечно, а потом. С первого взгляда все же прапрабабка казалась ужасно некрасивой – почти на голову выше мужа, густые черные волосы словно бы слишком тяжелы для худого узкого лица, и кажется, что Аглая Тихоновна напялила какой-то нелепый паричок. Губы тонковаты, нос длинноват, а вот глаза хорошие – черные, живые, выразительные.
И голос… Интересно, какой у жирафов голос? Этого Геля не знала. Но хотелось думать, что такой же, как у Аглаи Тихоновны.
Обед прошел почти удачно. То есть Геля конечно же умела правильно себя вести, пользоваться ножом и вилкой и все такое. Но ее мама (которая Алтын Фархатовна) никогда не сервировала обычный обед так парадно – с супницей, кучей тарелок и крахмальной скатертью. Кроме того, Геля не привыкла к прислуге – ну, к тому, что есть специальный человек, который бегает, все подает, а сам за стол не садится, и немножко смущалась. И вообще, боялась сказать или сделать что-нибудь не так, да просто лишний раз звякнуть ложкой, на нее и без того все смотрели как на какое-нибудь привидение. Вот и сидела тихо, прислушиваясь к тому, что говорит прапрадедушка.
Василий Савельевич успокаивающе бухтел, поминутно похлопывая по руке жену:
– …гораздо лучше, чем можно было ожидать. Гораздо! Три-четыре денька понаблюдаю, а после отвезу к Эвальду Христиановичу на консультацию.
– Стоит ли везти? Не лучше ли пригласить его к нам?
– Не беспокойся. Поля прекрасно выглядит, прекрасно, и есть все основания надеяться на дальнейшее улучшение. Кроме того, клиника у них прекрасная, прек-расная, новейшая техника, замечательный персонал. И Эвальд Христианович – прекрасный врач, прек-расный, ученик Корсакова…
Аннушка поставила перед ним пузатенькую чашку с ушками. Доктор подозрительно заглянул в нее и тут же с отвращением отодвинул, свирепо буркнув:
– Это что?
– Суп Сантэ, – со спокойным достоинством ответила кухарка.
– Извольте подать мне что-нибудь съедобное, а эти лягушачьи слезы – прочь!
– Сами вы, стесняюсь сказать, эдакое слово, – не полезла за словом в карман Аннушка, – а французская кухня – оно и прилично, и для здоровья пользительно. А вы со своими босяками…
– Да! Я простой человек! – Василий Савельевич воинственно рубанул рукой воздух. – Мне пирогов подавай, да щей, да леща с кашей! А вы, Анна Ивановна, с вашими французскими изысками…
Геля невольно сжалась в комочек. До чего же он сердитый, этот прапрадедушка! Так раскричался из-за какого-то несчастного супа…
Но чудесная Аглая Тихоновна быстренько отослала Аннушку на кухню «приготовить Поле легкий творожный десерт», а мужу так и вовсе просто улыбнулась, и тот, укрощенный, принялся за злосчастный суп как миленький.
Геля с облегчением вздохнула – она терпеть не могла ссор. Отбросила косы за спину и подумала – надо все же вымыть голову. И как, интересно, тут это делается? Носят воду ведрами, греют, поливают из кувшина – что-то такое было в фильмах и книжках. Ужас.
Глава 3
Даже стыдно стало. Думала ведь, что попала к каким-то дикарям – керосиновые лампы, вода ведрами. А еще учится в лицее с углубленным изучением истории! Все здесь было: и электричество, и телефон, и водопровод, и нормальная ванна. Двадцатый век все-таки.
Ладно, теперь надо бы разобраться с одеждой. Не ходить же все время босой и в сорочке, как призрак.
Дождавшись, пока Аглая Тихоновна пойдет звонить доктору (тот вынужден был вернуться на службу, но велел телефонировать ему каждый час и сообщать о состоянии дочери), Геля полезла в шкаф.
Платьев было довольно много и некоторые даже ничего себе – шерстяное серое и еще одно, с матросским воротником, но все ужасно длинные.
На широкой верхней полке стояли какие-то круглые коробки. Сняла одну, заглянула – там была шляпка, самая обычная, соломенная, с голубой лентой.
Так, а где же они здесь держат трусы и майки?
Может ли человек без трусов чувствовать себя уверенно? Конечно, может. Если он младенец или дикарь. А цивилизованной девочке трусы необходимы.
Белье нашлось в комодике под зеркалом, и Геля совершенно недостойно, как дикарь или младенец, хихикала, разглядывая длинные хлопковые трусищи, натуральные панталоны до колен. Штанины были присборены и пришиты к поясу-кокетке. По нижнему краю, у колен, панталоны заканчивались оборками, украшенными фестонами и вышивкой, а в дырочки на вышивке продернуты атласные ленточки.
В общем, умереть-уснуть какая красота.
Но других моделей не предлагали. Геля натянула красоту и продолжила исследования недр комодика.
Кроме панталон, там хранились аккуратно переложенные бумагой и мешочками-саше (с уже набившим оскомину запахом луговых трав) белые рубашки – длинные, как та, в которой она спала, и покороче. Майки тоже были, но странные – из плотной ткани, с рядочком полотняных пуговиц и с болтающимися по краю широкими резинками. Геля долго не могла понять, что это за резинки такие, пока не нашла чулки. Да это же держалки для чулок! Колготки-то еще не изобрели, судя по всему.
Надела жесткую, неудобную майку, с трудом застегнув на спине ряд мелких пуговичек, и стала прилаживать чулки.