Страница:
Я говорил дельные и разумные вещи, но мадемуазель Деклик ответила мне дерзостью:
– Господин Зьюкин, можно я буду пехевести часы на полминута? (Ей никак не давалось русское «р» – получалось нечто вроде малороссийского «х»). Больше чем полминута я всё хавно никогда не опаздывала.
После этого я нахмурился и решил выдержать паузу, так что дальше мы шли молча, а мадемуазель ещё и отвернулась в сторону.
Её высочество рассказывала брату сказку – кажется, про Chapeau Rouge[5], во всяком случае до меня долетели слова: «Et elle est allee a travers le forret pour voir sa grand-maman»[6]. Михаил Георгиевич, очень гордый новым матросским костюмчиком, старался вести себя по-взрослому и почти не шалил, только время от времени начинал скакать на одной ножке и один раз бросил на землю свою синюю шапочку с алым помпоном.
Несмотря на хмурый день, на дорожках парка все же изредка попадались гуляющие. Дело в том, что, как мне объяснил мой московский помощник, в обычное время Нескучный парк недоступен для публики, и его ворота открылись лишь в связи с торжествами, да и то всего на несколько дней – до девятого мая, когда высочайшая чета переедет сюда из Петровского дворца. Неудивительно, что кто-то из москвичей решил воспользоваться редкой возможностью побродить по заповедным кущам, не устрашившись непогоды.
Примерно на половине дороги к Эрмитажу нам повстречался элегантный господин средних лет. Он учтиво приподнял цилиндр, причём обнажились гладкие чёрные волосы и седые виски; пытливо, но, впрочем, не нарушая приличий, взглянул на Ксению Георгиевну и прошёл себе мимо. Я бы не обратил на этого человека никакого внимания, если бы её высочество вдруг не обернулась ему вослед, а за нею и мадемуазель Деклик. Тут уж и я позволил себе оглянуться.
Изящный господин неспешно шагал дальше, помахивая тросточкой – решительно ничего такого, из-за чего великой княжне и гувернантке следовало бы оглядываться, я в его фигуре не обнаружил. Зато сзади, в том же направлении, что и мы, шёл человек действительно примечательной наружности: широкоплечий, коренастый, с косматой чёрной бородой. Он обжёг меня свирепыми, чёрными, как уголья, глазами и принялся насвистывать какую-то неизвестную мне шансонетку.
Этот субъект показался мне подозрительным, и я мысленно пообещал себе, что вплоть до повторного закрытия парка гулять мы здесь больше не станем. Мало ли какой, прошу прощения, швали придёт фантазия устроить здесь променад.
Словно в подтверждение этого моего опасения навстречу нам из-за поворота выкатился кривоногий приземистый разносчик-китаец с лотком своих сомнительных товаров. Бедняга, видно, думал, что гуляющих в парке будет много больше, да только с погодой ему не повезло.
Его высочество, завидев живого китайца, вырвал ручку и со всех ног бросился к узкоглазому коротышке.
– Хочу! – крикнул Михаил Георгиевич. – Вот это хочу!
И показал пальчиком на ядовито-розовый леденец в виде пагоды.
– Ne montrez pas du doigt![7] – немедленно вскричала мадемуазель.
А Ксения Георгиевна догнала брата, снова взяла за руку и спросила:
– A quoi bon tu veux ce true?[8]
– Je veux, c'est tout![9] – отрезал его высочество и выпятил подбородок, проявив замечательную для своего возраста настойчивость, а настойчивость – отличный фундамент для развития характера.
– Ах, Афанасий, купи ему, – обернулась ко мне Ксения Георгиевна. – Он теперь не отстанет. Разок лизнёт и бросит.
У великой княжны собственных денег не было, и я вообще не думаю, чтобы её высочество знала, как они выглядят и что сколько стоит. Да и к чему ей это?
Я взглянул на мадемуазель, ибо решать было ей. Она наморщила нос и пожала плечами.
Китаец, надо отдать ему должное, не предпринимал никаких попыток навязывать свой кошмарный товар и только таращился бессмысленными щёлочками на её высочество. Иной раз меж китайцев встречаются истинные красавцы – тонколицые, белокожие, с изысканными движениями, а этот был сущий урод. Физиономия плоская, круглее блина, короткие волосы торчат ежом.
– Эй, ходя, что стоит вот это? – показал я на пагоду, доставая кошелёк.
– Рубрь, – ответил наглый азиат, видимо, поняв по моему виду, что торговаться я с ним не стану.
Я дал вымогателю «канарейку», хотя леденцу была красная цена пятачок, и мы двинулись дальше, причём его высочеству немудрящее лакомство, кажется, пришлось по вкусу – во всяком случае, выброшен леденец не был.
В дальнем конце боковой аллеи показалась ограда Эрмитажа, и мы повернули в том направлении. Идти оставалось никак не более сотни саженей.
На ветке закаркала ворона – громко, заполошно, и я поднял голову. Птицы не увидел, лишь клочья серого неба меж тёмной листвы.
Кажется, ничего бы не пожалел, только бы остановить то мгновение, потому что ему суждено было поделить моё существование на две половины: всё разумное, предсказуемое, упорядоченное осталось в прежней жизни, а новая сплошь состояла из безумия, кошмара и хаоса.
Бородач по-разбойничьи свистнул, и из-за поворота – того самого, откуда мы совсем недавно вышли, выкатила чёрная карета, запряжённая парой вороных. Возница, в широком чёрном дождевике, с криком «тпрру!» натянул вожжи, из ещё не остановившегося экипажа выпрыгнули двое мужчин тоже в чёрном и побежали в нашем направлении.
Это похищение, вот что это такое – произнёс внутри меня очень спокойный, негромкий голос, и деревья вдруг перестали качаться. Я привстал на четвереньки, крикнул мадемуазель: «Emportez le grand-due![10]» и обхватил за колени бородатого, который как раз поравнялся со мной.
Он не выпустил руку её высочества, так что мы все трое повалились на землю. Силой меня природа не обидела, у нас в роду все крепкие, а в юности я служил дворцовым скороходом, что тоже изрядно укрепляет мускулатуру, поэтому руку, которой злодей держал Ксению Георгиевну за край платья, я разжал без труда, только проку от этого вышло мало. Освободившимся кулаком он ударил меня в челюсть, а её высочество даже не успела подняться на ноги – двое в чёрном были уже рядом. Они подхватили великую княжну под локти и, приподняв, бегом понесли к карете. Хорошо хоть мадемуазель успела спасти Михаила Георгиевича – краем глаза я видел, как она, подхватив мальчика на руки, ныряет в кусты.
Мой противник оказался ловок и силён. Он ударил меня ещё раз, а когда я попытался ухватить его за горло, сунул руку за пазуху и выхватил финский нож с зазубринами на лезвии. Эти самые зазубрины я увидел так отчётливо, словно их поднесли к самым моим глазам.
– Забив яко пса! – прошипел страшный человек как-то не вполне по-русски, выпучив налитые кровью глаза, и размахнулся.
Я хотел вспомнить слова молитвы, но почему-то не получилось, хотя, казалось бы, когда и молиться, если не в такую минуту?
Нож занёсся высоко, чуть не в самое небо, но так и не опустился. Волшебным образом запястье руки, что держала клинок, оказалось перехваченным пальцами в серой перчатке.
Лицо бородача, и без того перекошенное, искривилось ещё больше, я услышал чмокающий звук удара, и мой несостоявшийся убийца мягко завалился на сторону, а вместо него надо мной стоял давешний элегантный господин в цилиндре, только в руке у него была уже не тросточка, а тонкий, длинный клинок, запачканный красным.
– Живы? – спросил мой спаситель по-русски и тут же, обернувшись назад, крикнул что-то на неведомом мне наречии.
Я приподнялся и увидел, что по дорожке, ужасно топая и по-бычьи наклонив голову, несётся разносчик-китаец, уже без лотка, но зато со странным приспособлением: крутит над головой небольшой металлический шар на верёвочке.
– Ййя! – противно крякнул азиат, и шар сорвался вперёд, просвистев в нескольких вершках надо мной.
Я дёрнулся посмотреть, куда это он летит с такой скоростью. Выяснилось, что прямо в затылок одному из похитителей. Послышался нехороший треск, и ушибленный упал лицом вниз. Второй выпустил княжну, проворно развернулся и вынул из кармана револьвер. Теперь у меня появилась возможность разглядеть этого человека получше, но лица я все равно не увидел, ибо оно было под чёрной матерчатой маской.
Возница, что сидел на козлах, скинул свой дождевик и оказался в таком же чёрном наряде, что и двое остальных, разве что без маски. Он спрыгнул на землю и побежал в нашу сторону, тоже что-то вытягивая из кармана.
Я повернулся взглянуть на своего спасителя (вообще, должен со стыдом признаться, что в эти драматические мгновения я совершенно потерялся и только вертел головой туда-сюда, едва поспевая уследить за событиями). Элегантный господин, коротко взмахнув, метнул свой клинок, но попал или нет, я не видел, потому что моему взору открылось зрелище ещё более невероятное: из кустов выскочила мадемуазель Деклик с увесистым суком в руке и, подобрав другой рукой юбку, та что показались стройные щиколотки, побежала к нам! С неё слетела шляпка, волосы у висков растрепались, но никогда ещё она не казалась мне такой привлекательной.
– J'arrive! – кричала она. – J'arrive![11]
Только тут до меня дошла вся позорность моего поведения. Я поднялся на ноги и кинулся на выручку незнакомому господину и китайцу.
Увы, в моей помощи уже не нуждались.
Обнаружилось, что брошенный клинок достиг цели – человек в маске лежал на спине и вяло перебирал ногами, а из его груди торчала полоска стали, заканчивавшаяся серебряным набалдашником. Теперь стало понятно, откуда у красивого господина взялась шпага – она была спрятана в трости.
Что до возницы, то с ним превосходным образом управился проворный китаец. Прежде чем бандит успел выудить из кармана оружие, азиат высоко подпрыгнул и с разгону ударил противника ногой в подбородок. От толчка сокрушительной силы голова кучера мотнулась назад, да так резко, что не выдержали бы никакие, даже самые наикрепчайшие шейные позвонки. Раскинув руки, возница рухнул навзничь.
К моменту, когда к нам троим присоединилась мадемуазель со своим грозным суком, всё уже было кончено.
Первым делом я помог подняться её высочеству – слава богу, она была совершенно цела, только находилась в понятном ошеломлении.
Потом повернулся к незнакомцу.
– Кто вы, сударь? – спросил я, хотя, конечно, следовало бы сначала поблагодарить его за спасение, кто бы он ни был. – И кто эти люди, что на нас напали?
Ксения Георгиевна исправила мою оплошность. Вот что значит августейшая кровь – даже в этакую минуту, ещё не придя в себя, сделала то, что должно: проявила учтивость и определила свой статус.
– Благодарю вас, – сказала она, внимательно глядя на брюнета с седыми висками. – Вы всех нас спасли. Я – великая княжна Ксения Георгиевна. Мальчик, который был со мной – Мика, великий князь Михаил Георгиевич. А это мои друзья – госпожа Деклик и господин Зюкин.
Незнакомец почтительно поклонился её высочеству, снял цилиндр, который невзирая на все потрясения каким-то чудом удержался на его голове и, запнувшись (вероятно, от понятного стеснения перед лицом августейшей особы) назвал себя:
– Эраст П-петрович Фандорин.
И ничего более не прибавил, из чего можно было заключить, что ни на какой службе господин Фандорин не состоит и является частным лицом.
– А это мой к-камердинер или, быть может, д-дворецкий, не знаю, как правильнее. Его зовут Маса, он японец, – показал Фандорин на драчливого разносчика, и тот, в свою очередь, низко, в пояс, поклонился, да так и остался согнутым.
Итак, получалось, что элегантный господин вовсе не смущён, а просто слегка заикается; что китаец – никакой не китаец; и, наконец, что мы с азиатом в некотором роде собратья по профессии.
– А кто эти люди, Эраст Петрович? – спросила её высочество, боязливо показывая на незадачливых похитителей, лежавших совершенно безо всякого движения.
– Они в обмороке?
Прежде чем ответить, брюнет поочерёдно подошёл к каждому из лежавших, пощупал им шейную артерию и четырежды покачал головой. Последним, кого он проверил подобным образом, был страшный бородач. Фандорин перевернул его на спину, и даже мне, человеку, в подобных делах несведущему, стало ясно, что человек этот мёртв – слишком уж неживым блеском посверкивали его неподвижные глаза. Но Фандорин наклонился над трупом пониже, взял двумя пальцами за бороду и вдруг сильно потянул.
От неожиданности её высочество вскрикнула, да и мне подобное амикошонство со смертью показалось неприличным. Однако длинная чёрная борода легко отделилась от лица и осталась в руке Фандорина.
Я увидел, что багровая физиономия мертвеца изрыта оспинами, а на щеке белеет раздвоенный шрам.
– Это известный варшавский бандит, некто Лех Пендерецкий, по п-прозвищу Близна, что означает «Меченый» или «Шрам», – спокойно, словно представляя хорошего знакомого, объявил Фандорин и добавил как бы про себя. – Так вот в чем тут дело…
– Неужто все эти люди мертвы? – спросил я и вдруг содрогнулся, осознав, в какое ужасное положение из-за этой истории может попасть весь августейший дом.
Если сейчас сюда заглянет кто-нибудь из гуляющих, разразится скандал на весь мир. Подумать только – попытка похищения двоюродной сестры русского царя! Четверо убитых! И ещё какой-то варшавский бандит! Вся торжественность священного коронационного действа будет нарушена!
– Их нужно немедленно убрать в карету! – воскликнул я с несвойственной мне в обычных условиях горячностью. – Не согласится ли ваш дворецкий мне помочь?
Пока мы с японцем сваливали трупы в экипаж, я ужасно нервничал, не застигнет ли нас кто-нибудь за этим малопочтенным занятием. Да и само это дело было для меня не сказать чтобы привычным – мало того, что по моему лицу стекала кровь из разбитого лба и рассечённой губы, но я ещё и запачкал чужой кровью новый прогулочный камзол.
Поэтому я не слышал, о чем беседовали её высочество и Фандорин. Судя по румянцу на её щеках, она, должно быть, снова благодарила этого таинственного господина за спасение.
– Где его высочество? – спросил я мадемуазель, едва отдышавшись. – Теперь можно вести его сюда.
– Я оставила его в … – Она пощёлкала пальцами, вспоминая слово, но так и не вспомнила. – La gloriette. Говохилка? Хазговохка?
– Беседка, – подсказал я. – Идёмте вместе. Его высочество, должно быть, очень напуган.
За кустами открылась довольно широкая лужайка, посередине которой белела деревянная кружевная беседка.
Не обнаружив в ней Михаила Георгиевича, мы стали звать его, решив, что великий князь вздумал поиграть с нами в прятки.
На крики пришёл Фандорин. Он осмотрелся по сторонам и вдруг присел на корточки, разглядывая что-то в траве.
Это был розовый китайский леденец, раздавленный чем-то тяжёлым – вероятно, каблуком.
– Черт, черт, черт! – вскричал Фандорин, ударив себя кулаком по ляжке. – Я должен был это предвидеть! И бросился напролом через кусты.
– Господин Зьюкин, можно я буду пехевести часы на полминута? (Ей никак не давалось русское «р» – получалось нечто вроде малороссийского «х»). Больше чем полминута я всё хавно никогда не опаздывала.
После этого я нахмурился и решил выдержать паузу, так что дальше мы шли молча, а мадемуазель ещё и отвернулась в сторону.
Её высочество рассказывала брату сказку – кажется, про Chapeau Rouge[5], во всяком случае до меня долетели слова: «Et elle est allee a travers le forret pour voir sa grand-maman»[6]. Михаил Георгиевич, очень гордый новым матросским костюмчиком, старался вести себя по-взрослому и почти не шалил, только время от времени начинал скакать на одной ножке и один раз бросил на землю свою синюю шапочку с алым помпоном.
Несмотря на хмурый день, на дорожках парка все же изредка попадались гуляющие. Дело в том, что, как мне объяснил мой московский помощник, в обычное время Нескучный парк недоступен для публики, и его ворота открылись лишь в связи с торжествами, да и то всего на несколько дней – до девятого мая, когда высочайшая чета переедет сюда из Петровского дворца. Неудивительно, что кто-то из москвичей решил воспользоваться редкой возможностью побродить по заповедным кущам, не устрашившись непогоды.
Примерно на половине дороги к Эрмитажу нам повстречался элегантный господин средних лет. Он учтиво приподнял цилиндр, причём обнажились гладкие чёрные волосы и седые виски; пытливо, но, впрочем, не нарушая приличий, взглянул на Ксению Георгиевну и прошёл себе мимо. Я бы не обратил на этого человека никакого внимания, если бы её высочество вдруг не обернулась ему вослед, а за нею и мадемуазель Деклик. Тут уж и я позволил себе оглянуться.
Изящный господин неспешно шагал дальше, помахивая тросточкой – решительно ничего такого, из-за чего великой княжне и гувернантке следовало бы оглядываться, я в его фигуре не обнаружил. Зато сзади, в том же направлении, что и мы, шёл человек действительно примечательной наружности: широкоплечий, коренастый, с косматой чёрной бородой. Он обжёг меня свирепыми, чёрными, как уголья, глазами и принялся насвистывать какую-то неизвестную мне шансонетку.
Этот субъект показался мне подозрительным, и я мысленно пообещал себе, что вплоть до повторного закрытия парка гулять мы здесь больше не станем. Мало ли какой, прошу прощения, швали придёт фантазия устроить здесь променад.
Словно в подтверждение этого моего опасения навстречу нам из-за поворота выкатился кривоногий приземистый разносчик-китаец с лотком своих сомнительных товаров. Бедняга, видно, думал, что гуляющих в парке будет много больше, да только с погодой ему не повезло.
Его высочество, завидев живого китайца, вырвал ручку и со всех ног бросился к узкоглазому коротышке.
– Хочу! – крикнул Михаил Георгиевич. – Вот это хочу!
И показал пальчиком на ядовито-розовый леденец в виде пагоды.
– Ne montrez pas du doigt![7] – немедленно вскричала мадемуазель.
А Ксения Георгиевна догнала брата, снова взяла за руку и спросила:
– A quoi bon tu veux ce true?[8]
– Je veux, c'est tout![9] – отрезал его высочество и выпятил подбородок, проявив замечательную для своего возраста настойчивость, а настойчивость – отличный фундамент для развития характера.
– Ах, Афанасий, купи ему, – обернулась ко мне Ксения Георгиевна. – Он теперь не отстанет. Разок лизнёт и бросит.
У великой княжны собственных денег не было, и я вообще не думаю, чтобы её высочество знала, как они выглядят и что сколько стоит. Да и к чему ей это?
Я взглянул на мадемуазель, ибо решать было ей. Она наморщила нос и пожала плечами.
Китаец, надо отдать ему должное, не предпринимал никаких попыток навязывать свой кошмарный товар и только таращился бессмысленными щёлочками на её высочество. Иной раз меж китайцев встречаются истинные красавцы – тонколицые, белокожие, с изысканными движениями, а этот был сущий урод. Физиономия плоская, круглее блина, короткие волосы торчат ежом.
– Эй, ходя, что стоит вот это? – показал я на пагоду, доставая кошелёк.
– Рубрь, – ответил наглый азиат, видимо, поняв по моему виду, что торговаться я с ним не стану.
Я дал вымогателю «канарейку», хотя леденцу была красная цена пятачок, и мы двинулись дальше, причём его высочеству немудрящее лакомство, кажется, пришлось по вкусу – во всяком случае, выброшен леденец не был.
В дальнем конце боковой аллеи показалась ограда Эрмитажа, и мы повернули в том направлении. Идти оставалось никак не более сотни саженей.
На ветке закаркала ворона – громко, заполошно, и я поднял голову. Птицы не увидел, лишь клочья серого неба меж тёмной листвы.
Кажется, ничего бы не пожалел, только бы остановить то мгновение, потому что ему суждено было поделить моё существование на две половины: всё разумное, предсказуемое, упорядоченное осталось в прежней жизни, а новая сплошь состояла из безумия, кошмара и хаоса.
* * *
Сзади раздался звук быстро приближающихся шагов Я удивлённо оглянулся – в самый последний миг перед тем, как мне на голову обрушился удар чудовищной силы. Успел увидеть невыразимо страшное, перекошенное яростью лицо давешнего бородача и полетел наземь, на секунду потеряв сознание. Я говорю «на секунду», потому что, когда я оторвал от земли очень тяжёлую, будто залитую свинцом голову, бородач был всего в нескольких шагах. Он отшвырнул в сторону Михаила Георгиевича, схватил её высочество за руку и потащил назад, мимо меня. Мадемуазель растерянно застыла на месте, я тоже был, как замороженный. Поднёс руку ко лбу, вытер что-то мокрое, посмотрел – кровь. Не знаю, чем он меня ударил, кастетом или свинчаткой, но деревья и кусты вокруг качались, как морские волны в шторм.Бородач по-разбойничьи свистнул, и из-за поворота – того самого, откуда мы совсем недавно вышли, выкатила чёрная карета, запряжённая парой вороных. Возница, в широком чёрном дождевике, с криком «тпрру!» натянул вожжи, из ещё не остановившегося экипажа выпрыгнули двое мужчин тоже в чёрном и побежали в нашем направлении.
Это похищение, вот что это такое – произнёс внутри меня очень спокойный, негромкий голос, и деревья вдруг перестали качаться. Я привстал на четвереньки, крикнул мадемуазель: «Emportez le grand-due![10]» и обхватил за колени бородатого, который как раз поравнялся со мной.
Он не выпустил руку её высочества, так что мы все трое повалились на землю. Силой меня природа не обидела, у нас в роду все крепкие, а в юности я служил дворцовым скороходом, что тоже изрядно укрепляет мускулатуру, поэтому руку, которой злодей держал Ксению Георгиевну за край платья, я разжал без труда, только проку от этого вышло мало. Освободившимся кулаком он ударил меня в челюсть, а её высочество даже не успела подняться на ноги – двое в чёрном были уже рядом. Они подхватили великую княжну под локти и, приподняв, бегом понесли к карете. Хорошо хоть мадемуазель успела спасти Михаила Георгиевича – краем глаза я видел, как она, подхватив мальчика на руки, ныряет в кусты.
Мой противник оказался ловок и силён. Он ударил меня ещё раз, а когда я попытался ухватить его за горло, сунул руку за пазуху и выхватил финский нож с зазубринами на лезвии. Эти самые зазубрины я увидел так отчётливо, словно их поднесли к самым моим глазам.
– Забив яко пса! – прошипел страшный человек как-то не вполне по-русски, выпучив налитые кровью глаза, и размахнулся.
Я хотел вспомнить слова молитвы, но почему-то не получилось, хотя, казалось бы, когда и молиться, если не в такую минуту?
Нож занёсся высоко, чуть не в самое небо, но так и не опустился. Волшебным образом запястье руки, что держала клинок, оказалось перехваченным пальцами в серой перчатке.
Лицо бородача, и без того перекошенное, искривилось ещё больше, я услышал чмокающий звук удара, и мой несостоявшийся убийца мягко завалился на сторону, а вместо него надо мной стоял давешний элегантный господин в цилиндре, только в руке у него была уже не тросточка, а тонкий, длинный клинок, запачканный красным.
– Живы? – спросил мой спаситель по-русски и тут же, обернувшись назад, крикнул что-то на неведомом мне наречии.
Я приподнялся и увидел, что по дорожке, ужасно топая и по-бычьи наклонив голову, несётся разносчик-китаец, уже без лотка, но зато со странным приспособлением: крутит над головой небольшой металлический шар на верёвочке.
– Ййя! – противно крякнул азиат, и шар сорвался вперёд, просвистев в нескольких вершках надо мной.
Я дёрнулся посмотреть, куда это он летит с такой скоростью. Выяснилось, что прямо в затылок одному из похитителей. Послышался нехороший треск, и ушибленный упал лицом вниз. Второй выпустил княжну, проворно развернулся и вынул из кармана револьвер. Теперь у меня появилась возможность разглядеть этого человека получше, но лица я все равно не увидел, ибо оно было под чёрной матерчатой маской.
Возница, что сидел на козлах, скинул свой дождевик и оказался в таком же чёрном наряде, что и двое остальных, разве что без маски. Он спрыгнул на землю и побежал в нашу сторону, тоже что-то вытягивая из кармана.
Я повернулся взглянуть на своего спасителя (вообще, должен со стыдом признаться, что в эти драматические мгновения я совершенно потерялся и только вертел головой туда-сюда, едва поспевая уследить за событиями). Элегантный господин, коротко взмахнув, метнул свой клинок, но попал или нет, я не видел, потому что моему взору открылось зрелище ещё более невероятное: из кустов выскочила мадемуазель Деклик с увесистым суком в руке и, подобрав другой рукой юбку, та что показались стройные щиколотки, побежала к нам! С неё слетела шляпка, волосы у висков растрепались, но никогда ещё она не казалась мне такой привлекательной.
– J'arrive! – кричала она. – J'arrive![11]
Только тут до меня дошла вся позорность моего поведения. Я поднялся на ноги и кинулся на выручку незнакомому господину и китайцу.
Увы, в моей помощи уже не нуждались.
Обнаружилось, что брошенный клинок достиг цели – человек в маске лежал на спине и вяло перебирал ногами, а из его груди торчала полоска стали, заканчивавшаяся серебряным набалдашником. Теперь стало понятно, откуда у красивого господина взялась шпага – она была спрятана в трости.
Что до возницы, то с ним превосходным образом управился проворный китаец. Прежде чем бандит успел выудить из кармана оружие, азиат высоко подпрыгнул и с разгону ударил противника ногой в подбородок. От толчка сокрушительной силы голова кучера мотнулась назад, да так резко, что не выдержали бы никакие, даже самые наикрепчайшие шейные позвонки. Раскинув руки, возница рухнул навзничь.
К моменту, когда к нам троим присоединилась мадемуазель со своим грозным суком, всё уже было кончено.
Первым делом я помог подняться её высочеству – слава богу, она была совершенно цела, только находилась в понятном ошеломлении.
Потом повернулся к незнакомцу.
– Кто вы, сударь? – спросил я, хотя, конечно, следовало бы сначала поблагодарить его за спасение, кто бы он ни был. – И кто эти люди, что на нас напали?
Ксения Георгиевна исправила мою оплошность. Вот что значит августейшая кровь – даже в этакую минуту, ещё не придя в себя, сделала то, что должно: проявила учтивость и определила свой статус.
– Благодарю вас, – сказала она, внимательно глядя на брюнета с седыми висками. – Вы всех нас спасли. Я – великая княжна Ксения Георгиевна. Мальчик, который был со мной – Мика, великий князь Михаил Георгиевич. А это мои друзья – госпожа Деклик и господин Зюкин.
Незнакомец почтительно поклонился её высочеству, снял цилиндр, который невзирая на все потрясения каким-то чудом удержался на его голове и, запнувшись (вероятно, от понятного стеснения перед лицом августейшей особы) назвал себя:
– Эраст П-петрович Фандорин.
И ничего более не прибавил, из чего можно было заключить, что ни на какой службе господин Фандорин не состоит и является частным лицом.
– А это мой к-камердинер или, быть может, д-дворецкий, не знаю, как правильнее. Его зовут Маса, он японец, – показал Фандорин на драчливого разносчика, и тот, в свою очередь, низко, в пояс, поклонился, да так и остался согнутым.
Итак, получалось, что элегантный господин вовсе не смущён, а просто слегка заикается; что китаец – никакой не китаец; и, наконец, что мы с азиатом в некотором роде собратья по профессии.
– А кто эти люди, Эраст Петрович? – спросила её высочество, боязливо показывая на незадачливых похитителей, лежавших совершенно безо всякого движения.
– Они в обмороке?
Прежде чем ответить, брюнет поочерёдно подошёл к каждому из лежавших, пощупал им шейную артерию и четырежды покачал головой. Последним, кого он проверил подобным образом, был страшный бородач. Фандорин перевернул его на спину, и даже мне, человеку, в подобных делах несведущему, стало ясно, что человек этот мёртв – слишком уж неживым блеском посверкивали его неподвижные глаза. Но Фандорин наклонился над трупом пониже, взял двумя пальцами за бороду и вдруг сильно потянул.
От неожиданности её высочество вскрикнула, да и мне подобное амикошонство со смертью показалось неприличным. Однако длинная чёрная борода легко отделилась от лица и осталась в руке Фандорина.
Я увидел, что багровая физиономия мертвеца изрыта оспинами, а на щеке белеет раздвоенный шрам.
– Это известный варшавский бандит, некто Лех Пендерецкий, по п-прозвищу Близна, что означает «Меченый» или «Шрам», – спокойно, словно представляя хорошего знакомого, объявил Фандорин и добавил как бы про себя. – Так вот в чем тут дело…
– Неужто все эти люди мертвы? – спросил я и вдруг содрогнулся, осознав, в какое ужасное положение из-за этой истории может попасть весь августейший дом.
Если сейчас сюда заглянет кто-нибудь из гуляющих, разразится скандал на весь мир. Подумать только – попытка похищения двоюродной сестры русского царя! Четверо убитых! И ещё какой-то варшавский бандит! Вся торжественность священного коронационного действа будет нарушена!
– Их нужно немедленно убрать в карету! – воскликнул я с несвойственной мне в обычных условиях горячностью. – Не согласится ли ваш дворецкий мне помочь?
Пока мы с японцем сваливали трупы в экипаж, я ужасно нервничал, не застигнет ли нас кто-нибудь за этим малопочтенным занятием. Да и само это дело было для меня не сказать чтобы привычным – мало того, что по моему лицу стекала кровь из разбитого лба и рассечённой губы, но я ещё и запачкал чужой кровью новый прогулочный камзол.
Поэтому я не слышал, о чем беседовали её высочество и Фандорин. Судя по румянцу на её щеках, она, должно быть, снова благодарила этого таинственного господина за спасение.
– Где его высочество? – спросил я мадемуазель, едва отдышавшись. – Теперь можно вести его сюда.
– Я оставила его в … – Она пощёлкала пальцами, вспоминая слово, но так и не вспомнила. – La gloriette. Говохилка? Хазговохка?
– Беседка, – подсказал я. – Идёмте вместе. Его высочество, должно быть, очень напуган.
За кустами открылась довольно широкая лужайка, посередине которой белела деревянная кружевная беседка.
Не обнаружив в ней Михаила Георгиевича, мы стали звать его, решив, что великий князь вздумал поиграть с нами в прятки.
На крики пришёл Фандорин. Он осмотрелся по сторонам и вдруг присел на корточки, разглядывая что-то в траве.
Это был розовый китайский леденец, раздавленный чем-то тяжёлым – вероятно, каблуком.
– Черт, черт, черт! – вскричал Фандорин, ударив себя кулаком по ляжке. – Я должен был это предвидеть! И бросился напролом через кусты.
7 мая
Не стану описывать событий вечера и ночи, последовавших за исчезновением его высочества, потому что никаких событий, собственно, и не было. Главной заботой лиц, осведомлённых о случившемся, было сохранение тайны, и поэтому внешне все выглядело так, будто совершенно ничего не произошло, разве что ежеминутно трезвонили телефоны, да ещё слишком уж отчаянным аллюром носились верховые по треугольнику Эрмитаж – Петровский дворец – генерал-губернаторская резиденция.
Вся эта тщательно скрываемая, но весьма активная (чтобы не сказать суматошная) деятельность не дала ровным счётом никаких результатов, ибо непонятно было самое главное: кому и зачем понадобилось похищать маленького кузена его величества.
А прояснилась загадка только утром, когда с обычной городской почтой в Эрмитаж доставили письмо без какого-либо штемпеля – сам почтальон не мог объяснить, откуда оно такое взялось у него в сумке.
Из-за этого самого письма государь, успевший с утра принять своих благодарных азиатских подданных – его светлость эмира Бухарского и его высокостепенство хана Хивинского, в последний миг отменил парад на Ходынском поле под предлогом дождливой и холодной погоды, а сам тайным образом, в обычной закрытой карете, на козлах которой сидел его – личный камердинер Дормидонт Селезнев, и в сопровождении одного только начальника дворцовой полиции прибыл к нам в Эрмитаж. Вот когда проявилось главное достоинство этого паркового дворца, явствующее из его названия, – отдалённость и уединённость.
Таким же конспиративным манером прибыли дядья его величества великие князья Кирилл Александрович и Симеон Александрович, первый один (на козлах сидел его дворецкий Лука Емельянович), второй с адъютантом князем Глинским (лошадьми правил самый уважаемый из всех ныне здравствующих дворецких, можно сказать, старейшина нашего цеха Фома Аникеевич).
У нас в доме о чрезвычайном происшествии кроме Семьи знали я и мадемуазель Деклик, англичане (потому что утаить от них все равно было бы невозможно) и лейтенант Эндлунг (по той же самой причине и ещё потому, что у Павла Георгиевича не имелось секретов от своего беспутного друга). Слугам, живущим в доме, я ничего объяснять не стал и только запретил под каким – бы то ни было предлогом покидать пределы Эрмитажа. Будучи природными дворцовыми служителями, они никаких вопросов задавать не стали. А московским, что квартировали над конюшней, было объявлено, что его высочество уехал погостить в Ильинское, в загородный дворец его дяди генерал-губернатора.
Екатерине Иоанновне в Петербург, разумеется, ничего сообщать не стали. Зачем зря волновать её высочество? Да и потом, вплоть до прибытия зловещего письма, у всех нас жила надежда, что произошло какое-то недоразумение и Михаил Георгиевич в самом скором времени вернётся в Эрмитаж здоровым и невредимым.
Нужно ли говорить, что ночью я почти не сомкнул глаз? Мне мерещились картины одна страшнее другой. То представлялось, что его высочество провалился в какую-нибудь неприметную, заросшую травой расселину, и я заполночь, уже в который раз, гнал слуг с факелами осматривать парк, выдумав, будто Ксения Георгиевна, гуляя, обронила алмазную серёжку. Потом, уже вернувшись к себе, я вдруг представил, что Михаил Георгиевич стал жертвой какого-нибудь похотливого чудовища, охотящегося на маленьких мальчиков, и у меня от ужаса застучали зубы, так что пришлось выпить валериановых капель. Но вернее всего, конечно, выглядело предположение, что великий князь похищен сообщниками фальшивого бородача по прозвищу Меченый. Пока мы сражались с одними бандитами за Ксению Георгиевну, другие увезли беззащитного Михаила Георгиевича – тем более, что неподалёку от роковой лужайки обнаружились следы от колёс ещё одной кареты, и, судя по всему, свежие.
Но и эта мысль, при всей своей кошмарности менее чудовищная, чем предыдущие, была мне мучительна. Как-то сейчас его высочеству среди чужих, злых людей? Ему, маленькому Мике, нежному, балованному мальчику, который вырос в убеждении, что все вокруг его любят, что все – его друзья? Он ведь даже не знает, что такое страх, потому что ничего страшнее лёгкого шлёпка по филейной части с ним никогда не случалось. Его высочество так открыт, так доверчив!
К мадемуазель я боялся даже подойти. Весь вечер она была словно окаменевшая и даже не пыталась оправдываться, только ломала руки и кусала губы, один раз до крови – я увидел и хотел дать ей свой платок, потому что она даже не заметила стекающей алой капли, но не решился, чтобы не ставить её в неловкое положение. Ночью она тоже не спала – я видел свет, пробивавшийся из-под двери и слышал звук шагов. С того момента, когда её кончил допрашивать московский обер-полицмейстер Ласовский, мадемуазель Деклик заперлась у себя в комнате. Я два, даже три раза в течение ночи подходил и прислушивался. Гувернантка всё ходила взад-вперёд, будто заведённая. Мне очень хотелось под каким-нибудь предлогом постучаться к ней и сказать, что никто не считает её виновной в случившемся, а я так даже восхищён её храбростью. Но стучаться к даме среди ночи было совершенно немыслимо. Да и все равно я не знал бы, как с ней говорить.
Прислуживал я сам. Никого из лакеев допускать на это секретное собрание, разумеется, было невозможно, к тому же я в любом случае считал бы своим долгом и почётной обязанностью лично обслуживать столь блестящее общество.
Непосвящённому трудно себе представить всю сложность этого высокого искусства. Тут требуются неукоснительная внимательность, идеальная расторопность и – что особенно важно – полнейшая незаметность. Ты словно превращаешься в некую тень, в человека-невидимку, которого очень скоро перестают замечать. Ни в коем случае нельзя отвлекать участников важного совещания резким движением или звуком, даже непроизвольным скольжением тени по столу. В такие минуты я люблю воображать себя бесплотным хозяином заколдованного замка из сказки «Аленький цветочек», потчующим дорогих гостей: напитки сами по себе наливаются в бокалы и чашки, спички вспыхивают и подносятся к сигарам без чьей-либо помощи, из пепельницы то и дело чудесным образом исчезает накопившийся пепел. Когда Симеон Александрович один раз уронил на пол карандаш (у его высочества привычка все время рисовать на бумаге чёртиков и амурчиков), я был наготове – не полез под стол, что обратило бы на себя внимание, а тут же сзади протянул генерал-губернатору другой карандаш, точно такой же.
Должен с гордостью сказать, что никто из участников этого деликатнейшего и в некотором роде судьбоносного для судеб династии совета ни разу не понизил голоса – по-моему, это высшая степень отличия для слуги. Правда, разговор то и дело переходил на французский, но это происходило не из-за меня, а просто потому, что его величеству и их высочествам, в сущности, все равно, по-русски беседовать или по-французски. Если бы им было угодно скрыть от меня содержание той или иной части обсуждения, они заговорили бы по-английски, ибо, как я уже сообщал, мало кто из дворцовых служителей старшего поколения владеет этим наречием, а по-французски говорят почти все. Точнее, не говорят, а понимают, поскольку было бы весьма странно, если бы я, Афанасий Зюкин, вдруг обратился к кому-то из августейшей семьи или придворных на французском. Нужно знать своё место и не изображать из себя то, чем не являешься – вот золотое правило, руководствоваться которым я посоветовал бы всем, вне зависимости от происхождения и занимаемого положения.
Государь, известный своим патриотизмом, единственный из присутствующих все время говорил только по-русски. Оказалось, что его величество помнит меня по тому времени, когда я состоял при столовой покойного государя тафельдеккером. Ещё внизу, у входа, император изволил сказать мне: «Здравствуйте, Афанасий Степанович. Это вы распорядились повесить балдахин с моим вензелем? Очень красиво, благодарю».
Изысканная вежливость его величества и поразительная способность запоминать имена и лица общеизвестны. Собственно, всех великих князей с раннего детства специально обучают развивать память, для этого существует особая метода, но способности его величества по этой части воистину необыкновенны. Раз увидев человека, государь запоминает его навсегда, что производит на многих огромное впечатление. Что же до вежливости, то из всей августейшей семьи только царь и царица говорят прислуге «вы». Может быть, поэтому мы, служители, испытывая к их величествам должное благоговение, в то же время не очень-то… Впрочем, молчание. О таком не говорят. И даже не думают.
Государь сидел во главе стола, был хмур и молчалив. Рядом со статными, высокими дядьями его величество казался совсем маленьким и невзрачным, почти подростком. Про нашего Георгия Александровича и говорить нечего – истинный человек-гора: красивый, тучный, с лихо подкрученными усами, да ещё и в ослепительной адмиральской форме, по сравнению с которой скромный полковничий мундир императора выглядел довольно убого. Симеон Александрович, самый высокий и стройный из братьев покойного государя, со своим правильным, будто высеченным изо льда лицом похож на средневекового испанского гранда. А старший, великий князь Кирилл Александрович, командующий императорской гвардией, не столь красив, как братья, но зато истинно величественен и грозен, ибо унаследовал от венценосного деда прославленный взгляд василиска. Бывало, что некоторые провинившиеся по службе офицеры от этого взора и сознание теряли.
Вся эта тщательно скрываемая, но весьма активная (чтобы не сказать суматошная) деятельность не дала ровным счётом никаких результатов, ибо непонятно было самое главное: кому и зачем понадобилось похищать маленького кузена его величества.
А прояснилась загадка только утром, когда с обычной городской почтой в Эрмитаж доставили письмо без какого-либо штемпеля – сам почтальон не мог объяснить, откуда оно такое взялось у него в сумке.
Из-за этого самого письма государь, успевший с утра принять своих благодарных азиатских подданных – его светлость эмира Бухарского и его высокостепенство хана Хивинского, в последний миг отменил парад на Ходынском поле под предлогом дождливой и холодной погоды, а сам тайным образом, в обычной закрытой карете, на козлах которой сидел его – личный камердинер Дормидонт Селезнев, и в сопровождении одного только начальника дворцовой полиции прибыл к нам в Эрмитаж. Вот когда проявилось главное достоинство этого паркового дворца, явствующее из его названия, – отдалённость и уединённость.
Таким же конспиративным манером прибыли дядья его величества великие князья Кирилл Александрович и Симеон Александрович, первый один (на козлах сидел его дворецкий Лука Емельянович), второй с адъютантом князем Глинским (лошадьми правил самый уважаемый из всех ныне здравствующих дворецких, можно сказать, старейшина нашего цеха Фома Аникеевич).
У нас в доме о чрезвычайном происшествии кроме Семьи знали я и мадемуазель Деклик, англичане (потому что утаить от них все равно было бы невозможно) и лейтенант Эндлунг (по той же самой причине и ещё потому, что у Павла Георгиевича не имелось секретов от своего беспутного друга). Слугам, живущим в доме, я ничего объяснять не стал и только запретил под каким – бы то ни было предлогом покидать пределы Эрмитажа. Будучи природными дворцовыми служителями, они никаких вопросов задавать не стали. А московским, что квартировали над конюшней, было объявлено, что его высочество уехал погостить в Ильинское, в загородный дворец его дяди генерал-губернатора.
Екатерине Иоанновне в Петербург, разумеется, ничего сообщать не стали. Зачем зря волновать её высочество? Да и потом, вплоть до прибытия зловещего письма, у всех нас жила надежда, что произошло какое-то недоразумение и Михаил Георгиевич в самом скором времени вернётся в Эрмитаж здоровым и невредимым.
Нужно ли говорить, что ночью я почти не сомкнул глаз? Мне мерещились картины одна страшнее другой. То представлялось, что его высочество провалился в какую-нибудь неприметную, заросшую травой расселину, и я заполночь, уже в который раз, гнал слуг с факелами осматривать парк, выдумав, будто Ксения Георгиевна, гуляя, обронила алмазную серёжку. Потом, уже вернувшись к себе, я вдруг представил, что Михаил Георгиевич стал жертвой какого-нибудь похотливого чудовища, охотящегося на маленьких мальчиков, и у меня от ужаса застучали зубы, так что пришлось выпить валериановых капель. Но вернее всего, конечно, выглядело предположение, что великий князь похищен сообщниками фальшивого бородача по прозвищу Меченый. Пока мы сражались с одними бандитами за Ксению Георгиевну, другие увезли беззащитного Михаила Георгиевича – тем более, что неподалёку от роковой лужайки обнаружились следы от колёс ещё одной кареты, и, судя по всему, свежие.
Но и эта мысль, при всей своей кошмарности менее чудовищная, чем предыдущие, была мне мучительна. Как-то сейчас его высочеству среди чужих, злых людей? Ему, маленькому Мике, нежному, балованному мальчику, который вырос в убеждении, что все вокруг его любят, что все – его друзья? Он ведь даже не знает, что такое страх, потому что ничего страшнее лёгкого шлёпка по филейной части с ним никогда не случалось. Его высочество так открыт, так доверчив!
К мадемуазель я боялся даже подойти. Весь вечер она была словно окаменевшая и даже не пыталась оправдываться, только ломала руки и кусала губы, один раз до крови – я увидел и хотел дать ей свой платок, потому что она даже не заметила стекающей алой капли, но не решился, чтобы не ставить её в неловкое положение. Ночью она тоже не спала – я видел свет, пробивавшийся из-под двери и слышал звук шагов. С того момента, когда её кончил допрашивать московский обер-полицмейстер Ласовский, мадемуазель Деклик заперлась у себя в комнате. Я два, даже три раза в течение ночи подходил и прислушивался. Гувернантка всё ходила взад-вперёд, будто заведённая. Мне очень хотелось под каким-нибудь предлогом постучаться к ней и сказать, что никто не считает её виновной в случившемся, а я так даже восхищён её храбростью. Но стучаться к даме среди ночи было совершенно немыслимо. Да и все равно я не знал бы, как с ней говорить.
* * *
Тайное совещание в высочайшем присутствии проводилось наверху, в малой гостиной, подальше от англичан, которые, впрочем, с присущей этой нации деликатностью сразу после прибытия его величества отправились гулять в сад, хотя лил немилосердный дождь и погода к прогулкам никак не располагала.Прислуживал я сам. Никого из лакеев допускать на это секретное собрание, разумеется, было невозможно, к тому же я в любом случае считал бы своим долгом и почётной обязанностью лично обслуживать столь блестящее общество.
Непосвящённому трудно себе представить всю сложность этого высокого искусства. Тут требуются неукоснительная внимательность, идеальная расторопность и – что особенно важно – полнейшая незаметность. Ты словно превращаешься в некую тень, в человека-невидимку, которого очень скоро перестают замечать. Ни в коем случае нельзя отвлекать участников важного совещания резким движением или звуком, даже непроизвольным скольжением тени по столу. В такие минуты я люблю воображать себя бесплотным хозяином заколдованного замка из сказки «Аленький цветочек», потчующим дорогих гостей: напитки сами по себе наливаются в бокалы и чашки, спички вспыхивают и подносятся к сигарам без чьей-либо помощи, из пепельницы то и дело чудесным образом исчезает накопившийся пепел. Когда Симеон Александрович один раз уронил на пол карандаш (у его высочества привычка все время рисовать на бумаге чёртиков и амурчиков), я был наготове – не полез под стол, что обратило бы на себя внимание, а тут же сзади протянул генерал-губернатору другой карандаш, точно такой же.
Должен с гордостью сказать, что никто из участников этого деликатнейшего и в некотором роде судьбоносного для судеб династии совета ни разу не понизил голоса – по-моему, это высшая степень отличия для слуги. Правда, разговор то и дело переходил на французский, но это происходило не из-за меня, а просто потому, что его величеству и их высочествам, в сущности, все равно, по-русски беседовать или по-французски. Если бы им было угодно скрыть от меня содержание той или иной части обсуждения, они заговорили бы по-английски, ибо, как я уже сообщал, мало кто из дворцовых служителей старшего поколения владеет этим наречием, а по-французски говорят почти все. Точнее, не говорят, а понимают, поскольку было бы весьма странно, если бы я, Афанасий Зюкин, вдруг обратился к кому-то из августейшей семьи или придворных на французском. Нужно знать своё место и не изображать из себя то, чем не являешься – вот золотое правило, руководствоваться которым я посоветовал бы всем, вне зависимости от происхождения и занимаемого положения.
Государь, известный своим патриотизмом, единственный из присутствующих все время говорил только по-русски. Оказалось, что его величество помнит меня по тому времени, когда я состоял при столовой покойного государя тафельдеккером. Ещё внизу, у входа, император изволил сказать мне: «Здравствуйте, Афанасий Степанович. Это вы распорядились повесить балдахин с моим вензелем? Очень красиво, благодарю».
Изысканная вежливость его величества и поразительная способность запоминать имена и лица общеизвестны. Собственно, всех великих князей с раннего детства специально обучают развивать память, для этого существует особая метода, но способности его величества по этой части воистину необыкновенны. Раз увидев человека, государь запоминает его навсегда, что производит на многих огромное впечатление. Что же до вежливости, то из всей августейшей семьи только царь и царица говорят прислуге «вы». Может быть, поэтому мы, служители, испытывая к их величествам должное благоговение, в то же время не очень-то… Впрочем, молчание. О таком не говорят. И даже не думают.
Государь сидел во главе стола, был хмур и молчалив. Рядом со статными, высокими дядьями его величество казался совсем маленьким и невзрачным, почти подростком. Про нашего Георгия Александровича и говорить нечего – истинный человек-гора: красивый, тучный, с лихо подкрученными усами, да ещё и в ослепительной адмиральской форме, по сравнению с которой скромный полковничий мундир императора выглядел довольно убого. Симеон Александрович, самый высокий и стройный из братьев покойного государя, со своим правильным, будто высеченным изо льда лицом похож на средневекового испанского гранда. А старший, великий князь Кирилл Александрович, командующий императорской гвардией, не столь красив, как братья, но зато истинно величественен и грозен, ибо унаследовал от венценосного деда прославленный взгляд василиска. Бывало, что некоторые провинившиеся по службе офицеры от этого взора и сознание теряли.