Страница:
Айзенкопф куда-то запропастился — ему эти глупости были неинтересны. Доктор Норд размышлял, какую выбрать баню. Исследованием терапевтических, стимулирующих, тонизирующих, медитативных и прочих свойств разных бань мира он в свое время занимался профессионально. И у финской, с ее сухим паром, и у турецкой с влажным имелись свои плюсы, но он все-таки предпочел о-фуро,
[25]потому что японская баня не только релаксирует мышцы, но еще и дает хороший духовно-энергетический эффект, а перед предстоящими испытаниями зарядить энергией дух (некорректное обозначение нервно-психического потенциала личности) будет очень кстати.
К сожалению, у остальных пассажиров о-фуро тоже пользовалось популярностью. Перед входом в отделения стояли служители, ведя запись: у входа в финскую баню — белобрысый парень в расшитой оленями рубашке, у входа в турецкую — черноусый молодец в феске, у дверей о-фуро дежурила японка в кимоно, причем очень хорошенькая. Неудивительно, что Гальтону пришлось постоять в очереди, а записаться он смог лишь на завтра. Зато девушка оказалась настоящей специалисткой — отлично разбиралась и в морских солях, и в водорослевых добавках. Сказала, что у них фурако, банная бочка, какой-то особенной конструкции.
Из-за этих переговоров доктор отстал от экскурсии. Пришлось догонять.
Он видел, что группа спустилась по лестнице на уровень ниже, где, кажется, находились склады.
В коридоре, куда он попал, было пусто, но из-за поворота доносился шорох шагов, сдержанный гул взрослых голосов и визг расшалившихся детей.
— А сейчас, дамы и господа, я покажу вам, как разумно устроен отдел хранения почтовых грузов! — слышался голос экскурсовода.
Идя на шум, Гальтон рассеянно посматривал по сторонам.
Слева и справа тянулись стальные прямоугольники плотно закрытых дверей, на каждой номер и табличка «Zutritt Verboten». [26]Только одна была наполовину отворена, и доктор, конечно, туда заглянул — интересно же взглянуть, как на чудо-пароходе устроены грузовые отсеки.
Однако помещение оказалось совершенно пустым. Он хотел пройти мимо, как вдруг заметил, что на полу лежит какой-то предмет.
Кожаный бумажник! Как он туда попал? Откуда?
Предположить было нетрудно. Кто-то из участников экскурсии обронил, потом кто-то, не заметив, задел ногой, вот бумажник и отлетел в сторону.
Гальтон вошел, поднял. Возможно, там есть визитная карточка или монограмма?
Ни карточки, ни инициалов. В бумажнике вообще ничего не было — ни купюр, ни монеток в отделении с кнопочкой. Странно.
За спиной у озадаченного Норда послышался скрежет.
Доктор обернулся — створка отсека задвигблась. Сухо щелкнул замок.
— Эй! Не закрывайте! — заорал Гальтон. — Здесь люди!
Поздно. Он заколотил в стальную обшивку. Хоть она была массивной, но не услышать в коридоре не могли. Однако дверь не открылась.
И тут он всё понял.
Это мальчишки, которых в группе была целая стайка! Сорванцам наскучила экскурсия, решили пошалить. Обычная детская проделка: на землю подбрасывается пустой кошелек на ниточке. Нашедший нагибается, не веря своей удаче. Спрятавшиеся в кустах чертенята тянут и давятся со смеху. А тут, в трюме, они придумали штуку еще смешней. И он, как дурак, попался. Сейчас они слушают его крики, стук и гогочут. Незачем доставлять им удовольствие.
Еще не решив, разозлиться или посмеяться, Гальтон прислонился к стене и достал портсигар. Нужно перекурить. У детей терпение короткое — откроют. А нет — придется подождать, пока в коридоре раздадутся чьи-то шаги, и тогда постучать. Конечно, ситуация глупая, но торопиться ведь особенно некуда. Умный человек всегда найдет занятие мозгу. Слава богу, есть о чем подумать, над чем поломать голову.
Он спокойно раскурил папиросу, выдохнул к потолку струйку пахучего дыма.
Прошла минута, другая, третья.
Мысли доктора Норда улетели за несколько тысяч километров, витая то над башнями московского Кремля, то над геометрически стройными просторами Петербурга, несколько лет назад переименованного в Ленинград, то есть Leninville или Lenintown, в честь пролетарского вождя, который отдал делу революции всю свою жизнь, а когда жизнь закончилась — даже свой мозг.
Уже некоторое время откуда-то сверху раздавалось едва слышное шипение, но погруженный в раздумья Гальтон не обращал внимания. Лишь когда ноздри уловили слабый, едва уловимый запах, а папироса ни с того ни с сего погасла, доктор стал принюхиваться и вертеть головой. Что за черт? Почему спичка, едва вспыхнув, не разгорелась? И почему стало трудно дышать?
Тут-то он и разглядел в углу, под потолком, зарешеченное окошечко, из которого с легким шелестом тянуло раздражающим запахом.
Это же CO2, двуокись углерода! Но зачем!?
О боже! Он стукнул себя по лбу.
Какой идиотизм! На чертовой Feuer-Wache сработал датчик, ответственный за этот отсек. Зарегистрировал дым, немедленно пустил в проблемную зону газ, вытесняющий кислород и подавляющий возгорание!
Норда уже начинало тошнить, закружилась голова. Если концентрация CO2 превысит 5 %, а при столь небольшой кубатуре это случится очень быстро, удушье неизбежно! Сердце и так уже стучало, как бешеное, вокруг всё плыло.
Неужели разумная, тщательно выстроенная жизнь может оборваться из-за такого нелепого стечения обстоятельств?! Не обидно погибнуть со смыслом, стремясь к высокой труднодостижимой цели, но подохнуть в этой мышеловке, из-за собственной дурости!
Он бросился к двери и что было сил застучал в нее.
— Помогите!!! Откройте!!! Дети, черт бы вас побрал!!! Скорей отоприте!!!
Снаружи не доносилось ни звука. Проклятым мальчишкам наскучило ждать, они сбежали. А члены экипажа в этот глухой закоулок трюма, должно быть, заглядывают редко.
Проклятье!
Он разевал рот, бился о патентованную водонепроницаемо-огнеупорную переборку, сам понимая, что очень похож на выуженную рыбу. Свет в глазах померк.
Вдруг что-то лязгнуло, дверь дернулась, отъехала.
Сначала Гальтон жадно вдохнул воздух, потом надавил пальцами на глазные яблоки. Захлопал ресницами.
Перед ним, удивленно приподняв брови, стояла мисс Клински.
— Что вы здесь делаете, доктор Норд?
— Мальчишки подшутили… Захлопнули… Глупо… — выдавил он.
Поскорее шагнул в коридор и задвинул за собой дверь, чтобы Зоя не уловила запах углекислого газа. Незачем этой девице, и без того самоуверенной, знать, что она спасла его от верной смерти. Достаточно того, что он, руководитель экспедиции, застигнут в жалком и дурацком виде.
— Вы очень бледный, — сказал княжна, внимательно его разглядывая. — У вас что, клаустрофобия?
— Нет у меня никакой клаустрофобии! Просто разозлился, — буркнул Норд. — Возвращаюсь в каюту. А с родителями сорванцов я еще потолкую.
В каюте Гальтона ждал еще один неприятный сюрприз, хоть и меньшего масштаба.
Когда он полез в чемодан за витаминным концентратом «кокавит», отличным средством для восстановления сил и нервного баланса, обнаружил, что в вещах кто-то шарил, причем не особенно заботясь о сокрытии следов.
Патентованное лекарственное средство собственной разработки д-ра Г.Норда (в основе — сок листьев перуанской коки) обладало отменным транквилизирующим эффектом, и пропажа денег вызвала у Гальтона лишь улыбку. Известно, что шикарные лайнеры вроде этой расчудесной «Европы» кишат всевозможными аферистами, шулерами и просто воришками, часто одетыми с иголочки, совершенно неотличимыми от почтенных буржуа. Эта фауна подобна мелким паразитам, уютно обитающим в шерсти царственного льва.
Если бы в вещах похозяйничал человек серьезный, он не оставил бы следов, а пропали бы не только банкноты. Воришка же не тронул даже чековую книжку мистера Ротвеллера — видимо, был совсем мелкотравчатый, не умеющий и чек подделать. А раз цела книжка, потеря пятисот долларов — ерунда. Здесь же, у пароходного казначея, можно выписать нужную сумму в любой валюте.
На всякий случай, когда в каюту вернулся сосед, Норд спросил, в порядке ли его вещи. Айзенкопф сказал, что всё мало-мальски ценное он хранит в кофре, открыть который без знания кода невозможно. Чемодан у биохимика был монументальный, в человеческий рост. Весь в заклепках, с массой замков и тяжеленный — передвигать его можно было только на колесах.
— В чем дело, Гальтон Лоренсович? У вас что-то пропало?
— Нет.
После постыдной истории в трюме не хотелось выглядеть растяпой еще и перед немцем.
Не удовольствовавшись искусственным успокоителем, Гальтон подверг себя сеансу самовнушения. Всё шло хорошо, просто чудесно. На каждого жителя планеты приходится определенная доля от общей суммы несчастных случаев, преступлений и прочих пакостей, происходящих на свете. Это вроде лотереи, в которой выпадает не выигрышный, а проигрышный билет. За время жизни мало кому удается избежать своей порции невезения. Сегодня Норд разом отработал норму за все минувшие годы, когда ему множество раз чрезвычайно, а иногда и чудодейственно везло. Статистическая справедливость восстановлена. Притом отделался он сущими пустяками. Про кражу и говорить нечего, а потеря лица перед мисс Клински, во-первых, не катастрофична, а во-вторых, на самом деле Гальтону страшно повезло. Если бы Зоя по случайности не оказалась в коридоре и не услышала стук, финал был бы совсем другим…
Повысив тонус, доктор окончательно воспрял духом и перед тем, как лечь спать, даже напевал в дэше.
А утром, поскольку было 1 мая, то есть наступил летний сезон, Гальтон сбрил с головы всю зимнюю растительность. Освеженная кожа с наслаждением задышала всеми порами — с палубы через открытое окно задувал чудесный бриз.
В ванной Айзенкопф возился со своей маской. Норд не стал его ждать, отправился завтракать один. Лучше, если немец не будет присутствовать при начале разговора с мисс Клински.
Девушка, как и вчера, пришла в ресторан раньше коллег и с аппетитом ела намазанный джемом тост. Сегодня она была в чем-то белом, воздушном. Из-под гладкой, словно приклеенной ко лбу челки, на Норда посмотрели светлые (и как ему показалось, насмешливые) глаза.
— Доброе утро, доктор. Где ваша борода?
О вчерашнем происшествии ни слова. Что бы это значило? Проявляет деликатность? Или же оттягивает удовольствие?
Мать Гальтона (она была англичанка) учила сына, что в ситуации, когда отношения между людьми не вполне определены или накануне случилась какая-то неловкость, самое верное средство — заговорить о погоде. Тем более и повод имелся: великолепное утреннее солнце бликовало на поверхности океана миллионом искорок.
Доктор хотел сказать что-нибудь об атмосферных явлениях в северо-западной Атлантике, но с губ само собой вдруг сорвалось:
— Уже прекрасное светило простерло блеск свой по земле.
— Это какая-то цитата? — удивилась Зоя, не донеся до рта серебряную ложечку с мякотью грейпфрута.
Норд и сам был озадачен. Потом вспомнил.
Странная фраза выскочила из стихотворения Михаила Ломоносова «Утреннее размышление о Божием величестве». По поручению Гальтона, герр Айзенкопф еще на вилле изготовил самсонит с собранием сочинений этого русского гения позапрошлого столетия. Раз мистер Ротвеллер зачем-то помянул Ломоносова, нужно было всесторонне ознакомиться с предметом.
Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) оказался настоящим полиматом, вроде сэра Фрэнсиса Гальтона. Он занимался химией, физикой, ботаникой, минералогией, а кроме того был еще художником и поэтом. Накануне вечером доктор Норд принял самсонит, уверенный, что всю ночь ему в подкорку будут внедряться научные трактаты, но сочинения Ломоносова почти сплошь состояли из длиннющих од и тяжеловесных стихотворений, написанных допотопным языком, на котором уже никто не говорит. В голове от этого неудобоваримого и, похоже, излишнего багажа как-то странно и малоприятно гудело.
Доктор сел, снял белую панаму, вытер платком свой сияющий череп — и вдруг заметил, что княжна смотрит на него с очень странным выражением. Слова, которые она произнесла в следующее мгновение, прозвучали еще более странно:
— Колобок, Колобок, я тебя съем, — тихо, но отчетливо прошептала Зоя.
— Простите?
Она усмехнулась.
— Вы стали похожи на Колобка. Это персонаж сказки, которую знают все русские дети.
Гальтон пожал плечами — русские сказки в самсонитный набор герра Айзенкопфа не входили.
— Это такая круглая булочка. Символ позитивного мышления и активного образа жизни — совершенно не русский персонаж. Колобок родился в хорошей миддл-классной семье, у обеспеченных Бабушки и Дедушки, но буржуазная жизнь ему наскучила, и он покатился по свету в поисках приключений. Все встречные говорили аппетитной булочке: «Колобок, Колобок, я тебя съем», но до поры до времени ему везло, потому что он был ловкий и верил в свою удачу. Однако в конце концов Колобку повстречалась Лиса, которая перехитрила его и слопала.
— В чем мораль этой сказки? — подумав, спросил Гальтон.
— В том, что на одном позитивном мышлении очень далеко не укатишься.
Так он и не понял, правда ли у русских есть такая странная сказка или же мисс Клински насмешничает.
Появился Айзенкопф. Он опять ничего не ел, лишь тянул через соломинку апельсиновый сок да просматривал корабельную газету. На Зою, которая теперь взялась за клубнику со сливками, биохимик поглядывал с нескрываемой враждебностью. Гальтон забеспокоился, не назревает ли новая стычка.
Так и вышло.
— А вот кстати, как раз к нашему вчерашнему разговору, — обратился к нему немец, словно они сидели вдвоем. — Об ошибках природы: когда женщине достается мужское тело или, наоборот, мужчине женское.
Айзенкопф действительно вчера в каюте очень зло отзывался о мисс Клински. Он-де терпеть не может баб, которые бесятся из-за того, что родились на свет не мужчинами.
— Курт Карлович… — предостерегающе начал Гальтон, но биохимик невозмутимо стал читать вслух статью о первой операции по перемене пола, которую только что провел в Берлине профессор Магнус Хиршфельд. [27]
Датский художник Эйнар Вегенер, [28]более известный под именем госпожи Лили Эльбе, ибо давно уже одевался и вел себя, как женщина, решил окончательно избавиться от мужских гениталий и трансплантировать себе яичники молодой женщины. В ходе следующей операции фрау Эльбе обзаведется и маткой, чтобы обрести способность к деторождению.
— Очевидно, совокупляться по-женски это существо сможет уже сейчас, — прибавил от себя Айзенкопф и, будто лишь теперь вспомнив о Зое, преувеличенно сконфузился. — Ах, простите, княжна! При даме о таких вещах… Тысяча извинений!
Стало понятно, что немец намерен взять реванш за вчерашнее: разозлить мисс Клински, а еще лучше смутить — в общем, пощипать самоуверенной аристократке перышки.
— Извинения? За что? Спаривание — нормальная медицинская тема, — ответила княжна. — Я ведь врач.
От подобного хладнокровия Айзенкопф немедленно сам полез в бутылку.
— Я так и думал, что для вас секс — не более чем теоретическая тема. Во всяком случае секс с мужчиной, — уже откровенно оскорбительным тоном прибавил он.
Но и это не вывело Зою из равновесия. Она поставила кофейную чашку на блюдце и, невозмутимо глядя на немца своими светло-бирюзовыми глазами, спросила:
— Вы хотите сказать, что я девственница? Вовсе нет.
Норд чуть не поперхнулся чаем с молоком и почувствовал, что краснеет. А мисс Клински как ни в чем не бывало продолжала:
— Я знаю о сексе всё. Это ведь одна из ключевых сторон нашего физиологического существования. Проблематика такой важности безусловно заслуживает фундаментального исследования. Поэтому сначала я изучила теоретическую часть вопроса, чтобы избежать ошибок, которые обычно совершают неопытные девушки. Потом выбрала лучший образец из всех самцов, оказавшихся в зоне досягаемости, и применила его опыт, а также свои теоретические познания на практике. Ну что вам сказать? — Она оценивающе прищурилась. — Секс — штука интересная. Временами весьма. Но в целом я пришла к выводу, что проблем от него больше, чем пользы и удовольствия. Я поняла, что могу обходиться без этого. Есть занятия, которые не менее остры по ощущениям, но приносят гораздо больше удовлетворения, а главное не оставляют после себя дурного привкуса. А как относитесь к сексу вы? Вам с вашим дефектом, наверное, непросто находить себе партнеров?
Айзенкопф молчал. Если б у него имелось лицо, оно наверняка было бы перекошено.
Непробиваемая барышня взглянула на платиновые часики.
— Расскажете о своем сексуальном опыте в другой раз, договорились? Мне пора на массаж.
— Клянусь, она лесбиянка! — прошипел биохимик, провожая Зою яростным взглядом. — «Могу обходиться без этого»! Тьфу!
Он так и сказал: «тьфу» — буквами. Должно быть, звук плевка плохо воспроизводился искусственными губами.
От обсуждения интимных пристрастий мисс Клински доктор Норд предпочел уклониться.
— Мне тоже пора. В японскую баню.
Ну и психологи у мистера Ротвеллера, думал он, спускаясь в лифте. Хороши специалисты по совместимости. Не команда, а банка со скорпионами. Того и гляди пережалят друг друга.
Фурако — кедровая бочка, окованная медью, — стояла на плите камаба, под которой пылало пламя. Огонь, увы, был не дровяной, а от газовой горелки. Опытный взгляд Норда сразу заметил этот отход от канона. Новшество, однако, было разумным: сила пламени легко регулировалась поворотом рычага.
Саюри (так звали банщицу), очаровательно коверкая английскую речь, пропела гимн растениям, целебным соком которых пропитана вода, и объяснила производимый ими эффект: сисо обостряет все пять чувств, юдзу снимает усталость, кора хиноки заряжает мышцы силой, и так далее, и так далее.
Пока Гальтон раздевался, японка стояла лицом к двери. Когда же он медленно опустился в сорокапятиградусную воду, подошла, надела деревянную крышку с отверстием для головы, завернула по часовой стрелке и обмотала шею клиента мягким полотенцем. Вода доходила Норду до сердца; верхняя часть груди и плечи подвергались исключительно воздействию пара.
— Ну-ка, погорячей, — попросил доктор, любивший, чтобы баня была обжигающей.
Просеменив к котлу, Саюри опустилась на колени, опустила рычаг книзу — стрелочка на градуснике поползла к отметке «50».
— Достаточно. — С Норда градом лил пот.
Банщица повернула рычаг вверх, гася пламя под бочкой.
— Я все время здесь, — прожурчала она. — Если пот будет попадать в глаза, скажите — я вытру. И когда будет достаточно, тоже скажите. Такую горячую воду трудно выдерживать больше десяти минут.
— Ничего, я крепкий.
Он откинул затылок на деревянную подставочку, прикрыл глаза.
Заскрипела патефонная пластинка, полились мурлыкающие звуки японской музыки.
При полном расслаблении тела очень хорошо работает рациональное мышление. Именно здесь, в «Храме Умиротворения», Гальтон рассчитывал разобраться в своих мыслях и чувствах. Во-первых, сделать первичный анализ работоспособности команды. Во-вторых, обдумать возможные трудности на отрезке пути от порта Бремерсхавен до советской границы. В-третьих…
Но рациональное мышление что-то не желало работать как следует. Мысли путались, налезали одна на другую. А все потому, что полного расслабления тела не возникало.
Очевидно, Норд слишком давно не сидел в фурако и отвык от такой горячей воды. А может быть, дело было в плотно закрытой крышке. Так или иначе жар становился невыносимым.
Доктор потерпел еще немного и, не выдержав, смущенно позвал:
— Мисс Саюри! Пожалуй, с меня довольно… Мисс Саюри!
Ответа не было.
Он поднял голову, открыл глаза. Зажмурил их, не поверив увиденному. Снова открыл.
Японка сидела всё там же, возле котла, но не прямо, а привалившись к стене. Ее прическа растрепалась, шея была неестественно вывернута, а тонкая рука безжизненно свисала на пол.
— Что с вами, мисс?! — рванулся было Гальтон, но уперся плечами в крышку.
Ей плохо? Она лишилась чувств? Или… Цвет лица какой-то подозрительно синюшный.
Но помочь японке он не мог, запертый в этой дурацкой бочке с крепко завинченной крышкой. Значит, лимит статистических несчастий еще не исчерпан? Повторялась вчерашняя история — в новой вариации, уже не комичной, а, похоже, трагической.
До какой степени положение трагично, Норд понял, когда заметил одну деталь, не сразу бросившуюся ему в глаза.
Рычаг, регулирующий пламя, был повернут вниз! Должно быть, когда Саюри потеряла сознание, она задела ручку локтем или рукавом. Так вот почему вода такая огненно горячая. Под бочкой включена горелка!
В ужасе Гальтон взглянул на термометр. Стрелка качнулась, переместившись на деление вправо. Еще немного, и вода закипит. Доктор Норд сварится в ней заживо! Лучше уж было задохнуться вчера углекислым газом.
Он закричал что было мочи:
— На помощь! Сюда!
Меланхоличное завывание патефонной пластинки. Легкое потрескивание газа. Более — ни звука. Ведь здесь «Храм Умиротворения», никакой шум извне не проникает. Значит, и снаружи ничего не слышно.
Доктор Норд еще раз попытался выдавить плечами крышку. Бесполезно — она держалась намертво.
«Сварюсь, как фрикаделька в бульоне», мелькнуло в голове. Мысль, вероятно, была смешная, но Гальтон от нее заорал вдвое громче прежнего.
— Помогите! Помогите!
От жара и от натуги перед глазами замерцали огненные круги. «Сейчас у меня лопнет сердечная мышца», подумал он — причем не со страхом, а с надеждой. Что угодно, только не свариться заживо!
Двери с грохотом распахнулись. В баню вбежал Айзенкопф. Его маска, разумеется, была неподвижна, но голова быстро поворачивалась, озирая помещение, а в руке черной сталью поблескивал пистолет.
— Принимаете ванну? — сказал он с некоторым недоумением. — Зачем же звали? Я как раз проходил мимо, шел в турецкую баню. Вдруг слышу, еле-еле: «Помогите!»
— Рычаг… Кверху… — просипел Норд.
Надо было отдать немцу должное. Никаких дополнительных объяснений не потребовалось, у Гальтона просто не хватило бы на них сил.
Айзенкопф задержал взгляд на бесчувственной банщице максимум на одну секунду. Потом отодвинул ее и рывком дернул ручку. Японка плавно, даже грациозно повалилась на пол.
— Что… с ней? Посмотрите…
Однако биохимик не стал заниматься несчастной Саюри. Он быстро подошел к бочке, моментально сообразил, как отвинтить крышку, и выволок Норда — мокрого, горячего, тяжелого — из бочки. Уложил на пол, пощупал пульс, зацокал языком.
— Нужен укол камфоры. Здесь рядом кабинет врача. Я сейчас.
— Что с девушкой?
— Мертва, — равнодушно обронил Айзенкопф уже от двери и быстро вышел.
Через минуту в небольшой комнате стало шумно и тесно. В баню набилась куча народа: в белых халатах, в морской форме, в штатском. Гальтона приподнимали, опускали, кололи, растирали, засыпали вопросами и извинениями.
А бедной японкой занимался всего один человек, и то очень недолго.
Примчался срочно вызванный пассажирский помощник.
— Какое ужасное происшествие! Мы запретим использование завинчивающейся крышки! Нет, мы приставим к японской бане двух служителей! Но кто мог такое предположить? Все члены экипажа проходят строжайший медицинский осмотр! Мистер Норд, мы сделаем всё, чтобы этот инцидент не испортил вам впечатление от плавания. До конца путешествия вы можете пользоваться всеми услугами спа совершенно бесплатно!
Гальтону было лучше. Он встал, отстранив говорливого помощника, и подошел к мертвой Саюри.
Она лежала на спине с полуоткрытыми глазами.
— Разрыв сердечной мышцы, — вполголоса объяснил врач. — Даже у молодых и здоровых людей случается внезапная немотивированная остановка сердца. Редко, но бывает.
— Я знаю.
Он присел на корточки, стал снимать с японки кимоно. Внимательно осмотрел тело — сантиметр за сантиметром.
— Что вы делаете? Вы себя хорошо чувствуете? — встревожился корабельный медик, вероятно, решив, что у американца после перенесенного ужаса затуманился рассудок.
Норд наклонился вплотную к покойнице и замер.
Он нашел то, что искал. Справа на шее, в области щитовидного хряща гортани.
Успокоившееся после укола сердце снова застучало очень быстро, но доктор подавил возбуждение усилием воли. Нужна максимальная концентрация всех умственных ресурсов.
Для полной уверенности он наведался в Feierwache и установил то, что требовалось выяснить. Еще один фрагмент паззла встал на место.
Следующий этап — сопоставление фактов и анализ ситуации. Этот процесс требовал абсолютной сосредоточенности и уединения. На пароходе такое место найти непросто, но Гальтон нашел: на сандеке. Еще утром там было полным-полно народу, но к полудню небо посуровело, солнце скрылось за облаками, и холодный атлантический ветер сдул с открытой палубы любителей воздушных ванн.
Доктор Норд сидел в полном одиночестве, ткань соседних шезлонгов пузырилась и хлопала, словно паруса. Думать это не мешало.
К сожалению, у остальных пассажиров о-фуро тоже пользовалось популярностью. Перед входом в отделения стояли служители, ведя запись: у входа в финскую баню — белобрысый парень в расшитой оленями рубашке, у входа в турецкую — черноусый молодец в феске, у дверей о-фуро дежурила японка в кимоно, причем очень хорошенькая. Неудивительно, что Гальтону пришлось постоять в очереди, а записаться он смог лишь на завтра. Зато девушка оказалась настоящей специалисткой — отлично разбиралась и в морских солях, и в водорослевых добавках. Сказала, что у них фурако, банная бочка, какой-то особенной конструкции.
Из-за этих переговоров доктор отстал от экскурсии. Пришлось догонять.
Он видел, что группа спустилась по лестнице на уровень ниже, где, кажется, находились склады.
В коридоре, куда он попал, было пусто, но из-за поворота доносился шорох шагов, сдержанный гул взрослых голосов и визг расшалившихся детей.
— А сейчас, дамы и господа, я покажу вам, как разумно устроен отдел хранения почтовых грузов! — слышался голос экскурсовода.
Идя на шум, Гальтон рассеянно посматривал по сторонам.
Слева и справа тянулись стальные прямоугольники плотно закрытых дверей, на каждой номер и табличка «Zutritt Verboten». [26]Только одна была наполовину отворена, и доктор, конечно, туда заглянул — интересно же взглянуть, как на чудо-пароходе устроены грузовые отсеки.
Однако помещение оказалось совершенно пустым. Он хотел пройти мимо, как вдруг заметил, что на полу лежит какой-то предмет.
Кожаный бумажник! Как он туда попал? Откуда?
Предположить было нетрудно. Кто-то из участников экскурсии обронил, потом кто-то, не заметив, задел ногой, вот бумажник и отлетел в сторону.
Гальтон вошел, поднял. Возможно, там есть визитная карточка или монограмма?
Ни карточки, ни инициалов. В бумажнике вообще ничего не было — ни купюр, ни монеток в отделении с кнопочкой. Странно.
За спиной у озадаченного Норда послышался скрежет.
Доктор обернулся — створка отсека задвигблась. Сухо щелкнул замок.
— Эй! Не закрывайте! — заорал Гальтон. — Здесь люди!
Поздно. Он заколотил в стальную обшивку. Хоть она была массивной, но не услышать в коридоре не могли. Однако дверь не открылась.
И тут он всё понял.
Это мальчишки, которых в группе была целая стайка! Сорванцам наскучила экскурсия, решили пошалить. Обычная детская проделка: на землю подбрасывается пустой кошелек на ниточке. Нашедший нагибается, не веря своей удаче. Спрятавшиеся в кустах чертенята тянут и давятся со смеху. А тут, в трюме, они придумали штуку еще смешней. И он, как дурак, попался. Сейчас они слушают его крики, стук и гогочут. Незачем доставлять им удовольствие.
Еще не решив, разозлиться или посмеяться, Гальтон прислонился к стене и достал портсигар. Нужно перекурить. У детей терпение короткое — откроют. А нет — придется подождать, пока в коридоре раздадутся чьи-то шаги, и тогда постучать. Конечно, ситуация глупая, но торопиться ведь особенно некуда. Умный человек всегда найдет занятие мозгу. Слава богу, есть о чем подумать, над чем поломать голову.
Он спокойно раскурил папиросу, выдохнул к потолку струйку пахучего дыма.
Прошла минута, другая, третья.
Мысли доктора Норда улетели за несколько тысяч километров, витая то над башнями московского Кремля, то над геометрически стройными просторами Петербурга, несколько лет назад переименованного в Ленинград, то есть Leninville или Lenintown, в честь пролетарского вождя, который отдал делу революции всю свою жизнь, а когда жизнь закончилась — даже свой мозг.
Уже некоторое время откуда-то сверху раздавалось едва слышное шипение, но погруженный в раздумья Гальтон не обращал внимания. Лишь когда ноздри уловили слабый, едва уловимый запах, а папироса ни с того ни с сего погасла, доктор стал принюхиваться и вертеть головой. Что за черт? Почему спичка, едва вспыхнув, не разгорелась? И почему стало трудно дышать?
Тут-то он и разглядел в углу, под потолком, зарешеченное окошечко, из которого с легким шелестом тянуло раздражающим запахом.
Это же CO2, двуокись углерода! Но зачем!?
О боже! Он стукнул себя по лбу.
Какой идиотизм! На чертовой Feuer-Wache сработал датчик, ответственный за этот отсек. Зарегистрировал дым, немедленно пустил в проблемную зону газ, вытесняющий кислород и подавляющий возгорание!
Норда уже начинало тошнить, закружилась голова. Если концентрация CO2 превысит 5 %, а при столь небольшой кубатуре это случится очень быстро, удушье неизбежно! Сердце и так уже стучало, как бешеное, вокруг всё плыло.
Неужели разумная, тщательно выстроенная жизнь может оборваться из-за такого нелепого стечения обстоятельств?! Не обидно погибнуть со смыслом, стремясь к высокой труднодостижимой цели, но подохнуть в этой мышеловке, из-за собственной дурости!
Он бросился к двери и что было сил застучал в нее.
— Помогите!!! Откройте!!! Дети, черт бы вас побрал!!! Скорей отоприте!!!
Снаружи не доносилось ни звука. Проклятым мальчишкам наскучило ждать, они сбежали. А члены экипажа в этот глухой закоулок трюма, должно быть, заглядывают редко.
Проклятье!
Он разевал рот, бился о патентованную водонепроницаемо-огнеупорную переборку, сам понимая, что очень похож на выуженную рыбу. Свет в глазах померк.
Вдруг что-то лязгнуло, дверь дернулась, отъехала.
Сначала Гальтон жадно вдохнул воздух, потом надавил пальцами на глазные яблоки. Захлопал ресницами.
Перед ним, удивленно приподняв брови, стояла мисс Клински.
— Что вы здесь делаете, доктор Норд?
— Мальчишки подшутили… Захлопнули… Глупо… — выдавил он.
Поскорее шагнул в коридор и задвинул за собой дверь, чтобы Зоя не уловила запах углекислого газа. Незачем этой девице, и без того самоуверенной, знать, что она спасла его от верной смерти. Достаточно того, что он, руководитель экспедиции, застигнут в жалком и дурацком виде.
— Вы очень бледный, — сказал княжна, внимательно его разглядывая. — У вас что, клаустрофобия?
— Нет у меня никакой клаустрофобии! Просто разозлился, — буркнул Норд. — Возвращаюсь в каюту. А с родителями сорванцов я еще потолкую.
В каюте Гальтона ждал еще один неприятный сюрприз, хоть и меньшего масштаба.
Когда он полез в чемодан за витаминным концентратом «кокавит», отличным средством для восстановления сил и нервного баланса, обнаружил, что в вещах кто-то шарил, причем не особенно заботясь о сокрытии следов.
Пропал конверт,
в котором лежал весь запас наличности на дорогу, 500 долларов.Патентованное лекарственное средство собственной разработки д-ра Г.Норда (в основе — сок листьев перуанской коки) обладало отменным транквилизирующим эффектом, и пропажа денег вызвала у Гальтона лишь улыбку. Известно, что шикарные лайнеры вроде этой расчудесной «Европы» кишат всевозможными аферистами, шулерами и просто воришками, часто одетыми с иголочки, совершенно неотличимыми от почтенных буржуа. Эта фауна подобна мелким паразитам, уютно обитающим в шерсти царственного льва.
Если бы в вещах похозяйничал человек серьезный, он не оставил бы следов, а пропали бы не только банкноты. Воришка же не тронул даже чековую книжку мистера Ротвеллера — видимо, был совсем мелкотравчатый, не умеющий и чек подделать. А раз цела книжка, потеря пятисот долларов — ерунда. Здесь же, у пароходного казначея, можно выписать нужную сумму в любой валюте.
На всякий случай, когда в каюту вернулся сосед, Норд спросил, в порядке ли его вещи. Айзенкопф сказал, что всё мало-мальски ценное он хранит в кофре, открыть который без знания кода невозможно. Чемодан у биохимика был монументальный, в человеческий рост. Весь в заклепках, с массой замков и тяжеленный — передвигать его можно было только на колесах.
— В чем дело, Гальтон Лоренсович? У вас что-то пропало?
— Нет.
После постыдной истории в трюме не хотелось выглядеть растяпой еще и перед немцем.
Не удовольствовавшись искусственным успокоителем, Гальтон подверг себя сеансу самовнушения. Всё шло хорошо, просто чудесно. На каждого жителя планеты приходится определенная доля от общей суммы несчастных случаев, преступлений и прочих пакостей, происходящих на свете. Это вроде лотереи, в которой выпадает не выигрышный, а проигрышный билет. За время жизни мало кому удается избежать своей порции невезения. Сегодня Норд разом отработал норму за все минувшие годы, когда ему множество раз чрезвычайно, а иногда и чудодейственно везло. Статистическая справедливость восстановлена. Притом отделался он сущими пустяками. Про кражу и говорить нечего, а потеря лица перед мисс Клински, во-первых, не катастрофична, а во-вторых, на самом деле Гальтону страшно повезло. Если бы Зоя по случайности не оказалась в коридоре и не услышала стук, финал был бы совсем другим…
Повысив тонус, доктор окончательно воспрял духом и перед тем, как лечь спать, даже напевал в дэше.
А утром, поскольку было 1 мая, то есть наступил летний сезон, Гальтон сбрил с головы всю зимнюю растительность. Освеженная кожа с наслаждением задышала всеми порами — с палубы через открытое окно задувал чудесный бриз.
В ванной Айзенкопф возился со своей маской. Норд не стал его ждать, отправился завтракать один. Лучше, если немец не будет присутствовать при начале разговора с мисс Клински.
Девушка, как и вчера, пришла в ресторан раньше коллег и с аппетитом ела намазанный джемом тост. Сегодня она была в чем-то белом, воздушном. Из-под гладкой, словно приклеенной ко лбу челки, на Норда посмотрели светлые (и как ему показалось, насмешливые) глаза.
— Доброе утро, доктор. Где ваша борода?
О вчерашнем происшествии ни слова. Что бы это значило? Проявляет деликатность? Или же оттягивает удовольствие?
Мать Гальтона (она была англичанка) учила сына, что в ситуации, когда отношения между людьми не вполне определены или накануне случилась какая-то неловкость, самое верное средство — заговорить о погоде. Тем более и повод имелся: великолепное утреннее солнце бликовало на поверхности океана миллионом искорок.
Доктор хотел сказать что-нибудь об атмосферных явлениях в северо-западной Атлантике, но с губ само собой вдруг сорвалось:
— Уже прекрасное светило простерло блеск свой по земле.
— Это какая-то цитата? — удивилась Зоя, не донеся до рта серебряную ложечку с мякотью грейпфрута.
Норд и сам был озадачен. Потом вспомнил.
Странная фраза выскочила из стихотворения Михаила Ломоносова «Утреннее размышление о Божием величестве». По поручению Гальтона, герр Айзенкопф еще на вилле изготовил самсонит с собранием сочинений этого русского гения позапрошлого столетия. Раз мистер Ротвеллер зачем-то помянул Ломоносова, нужно было всесторонне ознакомиться с предметом.
Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) оказался настоящим полиматом, вроде сэра Фрэнсиса Гальтона. Он занимался химией, физикой, ботаникой, минералогией, а кроме того был еще художником и поэтом. Накануне вечером доктор Норд принял самсонит, уверенный, что всю ночь ему в подкорку будут внедряться научные трактаты, но сочинения Ломоносова почти сплошь состояли из длиннющих од и тяжеловесных стихотворений, написанных допотопным языком, на котором уже никто не говорит. В голове от этого неудобоваримого и, похоже, излишнего багажа как-то странно и малоприятно гудело.
Доктор сел, снял белую панаму, вытер платком свой сияющий череп — и вдруг заметил, что княжна смотрит на него с очень странным выражением. Слова, которые она произнесла в следующее мгновение, прозвучали еще более странно:
— Колобок, Колобок, я тебя съем, — тихо, но отчетливо прошептала Зоя.
— Простите?
Она усмехнулась.
— Вы стали похожи на Колобка. Это персонаж сказки, которую знают все русские дети.
Гальтон пожал плечами — русские сказки в самсонитный набор герра Айзенкопфа не входили.
— Это такая круглая булочка. Символ позитивного мышления и активного образа жизни — совершенно не русский персонаж. Колобок родился в хорошей миддл-классной семье, у обеспеченных Бабушки и Дедушки, но буржуазная жизнь ему наскучила, и он покатился по свету в поисках приключений. Все встречные говорили аппетитной булочке: «Колобок, Колобок, я тебя съем», но до поры до времени ему везло, потому что он был ловкий и верил в свою удачу. Однако в конце концов Колобку повстречалась Лиса, которая перехитрила его и слопала.
— В чем мораль этой сказки? — подумав, спросил Гальтон.
— В том, что на одном позитивном мышлении очень далеко не укатишься.
Так он и не понял, правда ли у русских есть такая странная сказка или же мисс Клински насмешничает.
Появился Айзенкопф. Он опять ничего не ел, лишь тянул через соломинку апельсиновый сок да просматривал корабельную газету. На Зою, которая теперь взялась за клубнику со сливками, биохимик поглядывал с нескрываемой враждебностью. Гальтон забеспокоился, не назревает ли новая стычка.
Так и вышло.
— А вот кстати, как раз к нашему вчерашнему разговору, — обратился к нему немец, словно они сидели вдвоем. — Об ошибках природы: когда женщине достается мужское тело или, наоборот, мужчине женское.
Айзенкопф действительно вчера в каюте очень зло отзывался о мисс Клински. Он-де терпеть не может баб, которые бесятся из-за того, что родились на свет не мужчинами.
— Курт Карлович… — предостерегающе начал Гальтон, но биохимик невозмутимо стал читать вслух статью о первой операции по перемене пола, которую только что провел в Берлине профессор Магнус Хиршфельд. [27]
Датский художник Эйнар Вегенер, [28]более известный под именем госпожи Лили Эльбе, ибо давно уже одевался и вел себя, как женщина, решил окончательно избавиться от мужских гениталий и трансплантировать себе яичники молодой женщины. В ходе следующей операции фрау Эльбе обзаведется и маткой, чтобы обрести способность к деторождению.
— Очевидно, совокупляться по-женски это существо сможет уже сейчас, — прибавил от себя Айзенкопф и, будто лишь теперь вспомнив о Зое, преувеличенно сконфузился. — Ах, простите, княжна! При даме о таких вещах… Тысяча извинений!
Стало понятно, что немец намерен взять реванш за вчерашнее: разозлить мисс Клински, а еще лучше смутить — в общем, пощипать самоуверенной аристократке перышки.
— Извинения? За что? Спаривание — нормальная медицинская тема, — ответила княжна. — Я ведь врач.
От подобного хладнокровия Айзенкопф немедленно сам полез в бутылку.
— Я так и думал, что для вас секс — не более чем теоретическая тема. Во всяком случае секс с мужчиной, — уже откровенно оскорбительным тоном прибавил он.
Но и это не вывело Зою из равновесия. Она поставила кофейную чашку на блюдце и, невозмутимо глядя на немца своими светло-бирюзовыми глазами, спросила:
— Вы хотите сказать, что я девственница? Вовсе нет.
Норд чуть не поперхнулся чаем с молоком и почувствовал, что краснеет. А мисс Клински как ни в чем не бывало продолжала:
— Я знаю о сексе всё. Это ведь одна из ключевых сторон нашего физиологического существования. Проблематика такой важности безусловно заслуживает фундаментального исследования. Поэтому сначала я изучила теоретическую часть вопроса, чтобы избежать ошибок, которые обычно совершают неопытные девушки. Потом выбрала лучший образец из всех самцов, оказавшихся в зоне досягаемости, и применила его опыт, а также свои теоретические познания на практике. Ну что вам сказать? — Она оценивающе прищурилась. — Секс — штука интересная. Временами весьма. Но в целом я пришла к выводу, что проблем от него больше, чем пользы и удовольствия. Я поняла, что могу обходиться без этого. Есть занятия, которые не менее остры по ощущениям, но приносят гораздо больше удовлетворения, а главное не оставляют после себя дурного привкуса. А как относитесь к сексу вы? Вам с вашим дефектом, наверное, непросто находить себе партнеров?
Айзенкопф молчал. Если б у него имелось лицо, оно наверняка было бы перекошено.
Непробиваемая барышня взглянула на платиновые часики.
— Расскажете о своем сексуальном опыте в другой раз, договорились? Мне пора на массаж.
— Клянусь, она лесбиянка! — прошипел биохимик, провожая Зою яростным взглядом. — «Могу обходиться без этого»! Тьфу!
Он так и сказал: «тьфу» — буквами. Должно быть, звук плевка плохо воспроизводился искусственными губами.
От обсуждения интимных пристрастий мисс Клински доктор Норд предпочел уклониться.
— Мне тоже пора. В японскую баню.
Ну и психологи у мистера Ротвеллера, думал он, спускаясь в лифте. Хороши специалисты по совместимости. Не команда, а банка со скорпионами. Того и гляди пережалят друг друга.
* * *
«Храм Умиротворения» — именно это, по словам японки, означали иероглифы, написанные на потолке бани. Помещение обладало идеальной звукоизоляцией, никакие шумы снаружи сюда не проникали.Фурако — кедровая бочка, окованная медью, — стояла на плите камаба, под которой пылало пламя. Огонь, увы, был не дровяной, а от газовой горелки. Опытный взгляд Норда сразу заметил этот отход от канона. Новшество, однако, было разумным: сила пламени легко регулировалась поворотом рычага.
Саюри (так звали банщицу), очаровательно коверкая английскую речь, пропела гимн растениям, целебным соком которых пропитана вода, и объяснила производимый ими эффект: сисо обостряет все пять чувств, юдзу снимает усталость, кора хиноки заряжает мышцы силой, и так далее, и так далее.
Пока Гальтон раздевался, японка стояла лицом к двери. Когда же он медленно опустился в сорокапятиградусную воду, подошла, надела деревянную крышку с отверстием для головы, завернула по часовой стрелке и обмотала шею клиента мягким полотенцем. Вода доходила Норду до сердца; верхняя часть груди и плечи подвергались исключительно воздействию пара.
— Ну-ка, погорячей, — попросил доктор, любивший, чтобы баня была обжигающей.
Просеменив к котлу, Саюри опустилась на колени, опустила рычаг книзу — стрелочка на градуснике поползла к отметке «50».
— Достаточно. — С Норда градом лил пот.
Банщица повернула рычаг вверх, гася пламя под бочкой.
— Я все время здесь, — прожурчала она. — Если пот будет попадать в глаза, скажите — я вытру. И когда будет достаточно, тоже скажите. Такую горячую воду трудно выдерживать больше десяти минут.
— Ничего, я крепкий.
Он откинул затылок на деревянную подставочку, прикрыл глаза.
Заскрипела патефонная пластинка, полились мурлыкающие звуки японской музыки.
При полном расслаблении тела очень хорошо работает рациональное мышление. Именно здесь, в «Храме Умиротворения», Гальтон рассчитывал разобраться в своих мыслях и чувствах. Во-первых, сделать первичный анализ работоспособности команды. Во-вторых, обдумать возможные трудности на отрезке пути от порта Бремерсхавен до советской границы. В-третьих…
Но рациональное мышление что-то не желало работать как следует. Мысли путались, налезали одна на другую. А все потому, что полного расслабления тела не возникало.
Очевидно, Норд слишком давно не сидел в фурако и отвык от такой горячей воды. А может быть, дело было в плотно закрытой крышке. Так или иначе жар становился невыносимым.
Доктор потерпел еще немного и, не выдержав, смущенно позвал:
— Мисс Саюри! Пожалуй, с меня довольно… Мисс Саюри!
Ответа не было.
Он поднял голову, открыл глаза. Зажмурил их, не поверив увиденному. Снова открыл.
Японка сидела всё там же, возле котла, но не прямо, а привалившись к стене. Ее прическа растрепалась, шея была неестественно вывернута, а тонкая рука безжизненно свисала на пол.
— Что с вами, мисс?! — рванулся было Гальтон, но уперся плечами в крышку.
Ей плохо? Она лишилась чувств? Или… Цвет лица какой-то подозрительно синюшный.
Но помочь японке он не мог, запертый в этой дурацкой бочке с крепко завинченной крышкой. Значит, лимит статистических несчастий еще не исчерпан? Повторялась вчерашняя история — в новой вариации, уже не комичной, а, похоже, трагической.
До какой степени положение трагично, Норд понял, когда заметил одну деталь, не сразу бросившуюся ему в глаза.
Рычаг, регулирующий пламя, был повернут вниз! Должно быть, когда Саюри потеряла сознание, она задела ручку локтем или рукавом. Так вот почему вода такая огненно горячая. Под бочкой включена горелка!
В ужасе Гальтон взглянул на термометр. Стрелка качнулась, переместившись на деление вправо. Еще немного, и вода закипит. Доктор Норд сварится в ней заживо! Лучше уж было задохнуться вчера углекислым газом.
Он закричал что было мочи:
— На помощь! Сюда!
Меланхоличное завывание патефонной пластинки. Легкое потрескивание газа. Более — ни звука. Ведь здесь «Храм Умиротворения», никакой шум извне не проникает. Значит, и снаружи ничего не слышно.
Доктор Норд еще раз попытался выдавить плечами крышку. Бесполезно — она держалась намертво.
«Сварюсь, как фрикаделька в бульоне», мелькнуло в голове. Мысль, вероятно, была смешная, но Гальтон от нее заорал вдвое громче прежнего.
— Помогите! Помогите!
От жара и от натуги перед глазами замерцали огненные круги. «Сейчас у меня лопнет сердечная мышца», подумал он — причем не со страхом, а с надеждой. Что угодно, только не свариться заживо!
Двери с грохотом распахнулись. В баню вбежал Айзенкопф. Его маска, разумеется, была неподвижна, но голова быстро поворачивалась, озирая помещение, а в руке черной сталью поблескивал пистолет.
— Принимаете ванну? — сказал он с некоторым недоумением. — Зачем же звали? Я как раз проходил мимо, шел в турецкую баню. Вдруг слышу, еле-еле: «Помогите!»
— Рычаг… Кверху… — просипел Норд.
Надо было отдать немцу должное. Никаких дополнительных объяснений не потребовалось, у Гальтона просто не хватило бы на них сил.
Айзенкопф задержал взгляд на бесчувственной банщице максимум на одну секунду. Потом отодвинул ее и рывком дернул ручку. Японка плавно, даже грациозно повалилась на пол.
— Что… с ней? Посмотрите…
Однако биохимик не стал заниматься несчастной Саюри. Он быстро подошел к бочке, моментально сообразил, как отвинтить крышку, и выволок Норда — мокрого, горячего, тяжелого — из бочки. Уложил на пол, пощупал пульс, зацокал языком.
— Нужен укол камфоры. Здесь рядом кабинет врача. Я сейчас.
— Что с девушкой?
— Мертва, — равнодушно обронил Айзенкопф уже от двери и быстро вышел.
Через минуту в небольшой комнате стало шумно и тесно. В баню набилась куча народа: в белых халатах, в морской форме, в штатском. Гальтона приподнимали, опускали, кололи, растирали, засыпали вопросами и извинениями.
А бедной японкой занимался всего один человек, и то очень недолго.
Примчался срочно вызванный пассажирский помощник.
— Какое ужасное происшествие! Мы запретим использование завинчивающейся крышки! Нет, мы приставим к японской бане двух служителей! Но кто мог такое предположить? Все члены экипажа проходят строжайший медицинский осмотр! Мистер Норд, мы сделаем всё, чтобы этот инцидент не испортил вам впечатление от плавания. До конца путешествия вы можете пользоваться всеми услугами спа совершенно бесплатно!
Гальтону было лучше. Он встал, отстранив говорливого помощника, и подошел к мертвой Саюри.
Она лежала на спине с полуоткрытыми глазами.
— Разрыв сердечной мышцы, — вполголоса объяснил врач. — Даже у молодых и здоровых людей случается внезапная немотивированная остановка сердца. Редко, но бывает.
— Я знаю.
Он присел на корточки, стал снимать с японки кимоно. Внимательно осмотрел тело — сантиметр за сантиметром.
— Что вы делаете? Вы себя хорошо чувствуете? — встревожился корабельный медик, вероятно, решив, что у американца после перенесенного ужаса затуманился рассудок.
Норд наклонился вплотную к покойнице и замер.
Он нашел то, что искал. Справа на шее, в области щитовидного хряща гортани.
Ну то-то же,
сказал себе Гальтон. Я, возможно, идиот, но не до такой степени.Успокоившееся после укола сердце снова застучало очень быстро, но доктор подавил возбуждение усилием воли. Нужна максимальная концентрация всех умственных ресурсов.
Для полной уверенности он наведался в Feierwache и установил то, что требовалось выяснить. Еще один фрагмент паззла встал на место.
Следующий этап — сопоставление фактов и анализ ситуации. Этот процесс требовал абсолютной сосредоточенности и уединения. На пароходе такое место найти непросто, но Гальтон нашел: на сандеке. Еще утром там было полным-полно народу, но к полудню небо посуровело, солнце скрылось за облаками, и холодный атлантический ветер сдул с открытой палубы любителей воздушных ванн.
Доктор Норд сидел в полном одиночестве, ткань соседних шезлонгов пузырилась и хлопала, словно паруса. Думать это не мешало.