Акунин Борис. Младенец и черт

   Да, чрезвычайно опасен, думала Антония Николаевна. Черный смокинг в сочетании с накрахмаленной рубашкой и белым галстуком всем мужчинам к лицу, а уж этот – просто принц. Опять же баритон. Промедление смерти подобно. Бедная Сима.
   Во взгляде, брошенном на дочь, читались сочувствие, но в то же время и твердость.
   Извинившись, госпожа Чегодаева подошла к Симе и вывела ее из гостиной на террасу.
   – Нам нужно поговорить.
   Та, дурочка, смотрела на мать влажными коровьими глазами. Что у нее на уме, догадаться было нетрудно.

   – Он тебе не пара, – отрезала Антония Николаевна.
   – О чем ты, мама?
   – Ты знаешь, о чем. Довольно того, что я загубила свою жизнь, выйдя за красавца, который чувствительно пел под гитару. Не повторяй моих ошибок!
   – Я не понимаю…
   – Перестань, Серафима! Смотри на меня. – Она взяла дочку за подбородок. – Ты знаешь, что я тебя люблю больше всего на свете?
   – Да, мама.
   – Ты знаешь, что я желаю тебе одного добра?
   – Да, мама.
   – Ты понимаешь, что я умнее и опытнее тебя?
   Девочка у Антонии Николаевны была неглупая и не без характера. Просто еще совсем молодая.
   – Ну тогда слушайся. Твой Алеша Романов мил, ты в него влюблена… Не мотай головой, я всё вижу. Но помни о наших обстоятельствах. – Тут следовало проявить некоторую жесткость, чтоб вернуть Симу с небес на землю. – Тебе нравится жить за Невской заставой, в старом доме с мышами и тараканами? Второй сезон носить то же платье? Ездить на трамвае? Штопать дыры на чулках? Разве не унизительно, что вся приличная мебель у нас с тобой собрана в гостиной, а задние комнаты постороннему человеку не покажешь?
   Безжалостное перечисление продолжалось до тех пор, пока туман из Симочкиных глаз окончательно не исчез.
   – Ну то-то. – Госпожа Чегодаева погладила дочку по гладкой щеке. – Что твой Романов? Студент. Притом не юрист, не медик, а ма-те-матик. – Она поморщилась. – За душой ни гроша, а когда выучится, будет зарабатывать копейки. Добро б еще из приличной семьи. Сын учителишки. Фи!
   – Мама, что ты говоришь! Это низко! – попробовала возмутиться Симочка, но Антония Николаевна срезала ее несокрушимым аргументом.
   – Низко жить в убожестве и нищете. Уж мы-то с тобой отлично это знаем. Спасибо твоему папаше, чтоб ему в гробу перевернуться.
   – Мама!
   – Молчи, дурочка. – Голос матери дрогнул – сердце-то не камень. Госпожа Чегодаева сказала мягче, проникновенно. – Замуж за него выходить глупо. Еще глупее получится, если проявишь слабость. Ты понимаешь, о чем я. Лишь погубишь шансы на хорошую партию в будущем. Завтра мы с тобой поедем к Анфисе Сергеевне в Павловское. Там будет ее племянник Мишель. Обрати на него внимание – это вариант существенный.
   Симочка заплакала – так оскорбило ее нежную душу циничное словосочетание.
   – Я не хочу «вариант»! Мне нравится Алеша!
   Мать обняла дочку за плечи, платочком вытерла с ее ясных глаз слезы.
   – Твой капитал – красота и невинность. Эти два товара на брачном рынке дороги, только когда продаются вместе. Прости, что говорю грубо, но это правда. Мне очень больно, что ты страдаешь. Но я хочу уберечь тебя от еще худших страданий. Ты мне веришь?
   Всхлипывая, Сима кивнула.
   – Ну тогда не будь жестокой. Не кружи молодому человеку голову. Пожалей его.
   Дочь заплакала еще пуще, но это были рыдания уже иного регистра. В них звучало не тупое девчоночье упрямство, а взрослая скорбь по тому, чему сбыться не суждено.
   На что Антония Николаевна была крепка сердцем, и то прослезилась.
   Обнялись, немножко поревели. Потом госпожа Чегодаева сказала:
   – Я знаю, ты у меня умничка.

А тем временем

   А тем временем ни о чем не подозревавший Романов во второй раз допел про мирно спящий городок (правда, уже не с тем пылом и темп под конец немножко ускорил). Хлопали ему, как никогда. Он привык срывать аплодисменты на всякого рода любительских концертах, но сегодня действительно был в ударе и сам это чувствовал. Однако после исчезновения Симочки петь расхотелось, и даже овация вызвала одну лишь досаду.
   Упорное невозвращение девушки могло означать только одно. Растаяв от страстного призыва, она ушла в сад и ждет там своего трубадура. Сейчас, наконец, всё решится!
   Продолжать выступление Алеша отказался, показав на горло – мол, связкам требуется отдых.
   Поклонился, хотел уйти – не тут-то было.
   Сначала привязался какой-то господин в пушистой бороде, стал совать карточку. Назвался антрепренером музыкального театра и предложил попробоваться на Эскамильо – для второго состава.
   Сказал:
   – Всё знаю, вы студент университета. Но, батенька вы мой, этакий талантище в землю зарывать! Вам на сцену нужно. Собинов вон тоже юридический факультет окончил. А теперь какие тысячи зашибает!
   – Так то Собинов, – пробормотал Алеша, слегка пятясь к двери.
   Не успел отбиться от приставучего антрепренера – налетел дядюшка Жорж.
   Хвать за локоть, и на ухо:
   – Лешка, выручай, я опять… Тысячи на полторы подсел.
   Георгий Степанович был присяжным поверенным по бракоразводным делам и мог бы жить не хуже, чем Лозинский, хозяин сей замечательной дачи. Если б не пагубное пристрастие к игре. Раз в год, по осени, дядя Жорж отправлялся в Висбаден, якобы на воды, на самом же деле не вылезал из казино и всякий раз возвращался совершенным банкротом. Остальную часть года расплачивался по векселям и копил гонорары на новый вояж. Что, впрочем, не мешало ему и в Питере играть по маленькой – он это называл «шпацирничать», от spazieren.^[2]
   – В преферанс? На целых полторы тысячи? – изумился Романов. – Вы, дядя, уникум.
   – Чего ж ты хочешь? Дважды сгорел на мизере. А сейчас Ланге назначил, при тройной бомбе. Не выловим – игре конец. Я сказал, племянничек за меня посидит, а у меня срочный телефон. Спасай, Лешик. Они тебя не знают.
   Как это было некстати!
   Но не бросать же человека в беде. В конце концов Алеша у дяди уже третий год нахлебничал, с тех пор, как поступил в университет. Долг платежом красен.
   Подошли к зеленому столу, за которым сидели трое партнеров Георгия Степановича.
   – Вот он, мой суррогат. Алексей Парисович, тоже Романов, дорогой племянник. Вы его, господа, не обижайте, он еще птенец.
   Всех познакомил и с деловитым видом убежал.
   Партнеры, люди всё солидные, заядлые преферансисты, осмотрели Алешу и остались довольны. Застенчивый румянец, чистый лоб, наивный взгляд.
   – Правила-то, Алексей Борисович, знаете? – поинтересовался господин Ланге. Судя по тому, что при виде зеленого юнца он заметно повеселел, мизер был не стопроцентный, с дыркой.
   – Более или менее. Я не «Борисович», а «Парисович». Дед преподавал в гимназии греческий и латынь, вот и придумал имечко, – с привычной улыбкой поправил студент, раскрывая дядины карты. – Меня можно без отчества. Просто «Алексей».
   Хм, а расклад-то интересный…
   Господин напротив (чего-то там на «штейн», врач) спасовал.
   – Вист, – сказал Алеша. Посмотрел карты партнера. Слегка наморщил лоб. – Э-э, да вы, господин Ланге, любите риск. А если вот так?
   Зашел с восьмерки треф.
   Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.
   – Опрометчиво. – Студент поднял на него лучистые глаза. – Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.
   Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел.
   А Романов уже вскочил.
   – Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочное дело. Дядя сейчас вернется.
   Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн – что-то в этом роде) шутливо воскликнул:
   – Что у вас за семейство – всё торопитесь!
   Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокат Локтев, поднес палец к губам:
   – О семействе Романовых или хорошо, или ничего!
   Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам по поводу своей фамилии он привык.
   Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться с Георгием Степановичем.
   Наконец-то Алеша был свободен.
 
   Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившись спиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, он понял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чего же поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!

   Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрела на освещенные окна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросший деревьями и кустами.
   Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думал сейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половиной раза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.
   Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, уже готового заключить ее в объятья, движением руки.
   – Я должна вам кое-что сказать… Это важно.
   И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы!
   Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и даже полуотвернулась.
   – Какие недобрые сумерки… – Она зябко поежилась. – Помните?

 
«С слияньем дня и мглы ночной
Бывают странные мгновенья,
Когда слетают в мир земной
Из мира тайного виденья…»
 

   Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов (Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).
   В третий раз он попробовал ее обнять, и опять она отшатнулась.
   – Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!
   Он послушал. Ночь дышала сладострастьем – в буквальном смысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это ему померещилось? Алеша и сам немного задыхался.
   Однако в четвертый раз быть отвергнутым не хотелось. Взяв себя в руки, он спросил:
   – Что вы хотите мне сказать?
   – Сейчас… – Симочка никак не могла собраться с духом. – Ах, как кружится голова от аромата сирени! Сорвите мне вон ту ветку. Дотянетесь?
   Ветка, самая пышная из всех, была высоковато, но ради Симы он достал бы и луну с небес.
   В сущности, можно было подставить пустой ящик (их у забора был целый штабель), но отчего же не продемонстрировать гимнастические способности? Даром что ли Алексей Романов был первым спортсменом своей гимназии, а ныне считался вторым, ну хорошо, пускай третьим, спортсменом всего Санкт-Петербургского императорского университета?
   Ловко подтянувшись, он влез на бревенчатый забор. Встал (безо всякой опоры!), балансируя на узком жестяном навершии. Вот она, ветка, за ней еще и нагибаться придется.
   Ночь дышала как-то слишком уж страстно. Причем кряхтение доносилось из вполне определенного места – снизу.
   Алеша опустил взгляд.
   Со стороны улицы под забором копошилась какая-то куча-мала. Вот откуда, оказывается, неслись сипы и хрипы!
   – Эй, господа! – крикнул Романов, а, разглядев, что это трое мужчин навалились на четвертого, который отбивается из последних сил, повысил голос. – Трое на одного! Стыдитесь!
   Спрыгнул вниз, рывком оттащил самого верхнего. Тот был в картузе, рубахе на выпуск – типичный хулиган из фабричных. А человек, которого били, между прочим, был приличный, в штиблетах с гамашами.
   Пролетарий толкнул Романова в грудь, очень сильно и довольно больно. После чего, конечно, пришлось прибегнуть к помощи английского бокса.
   Жаль, Сима не видела, какую шикарную плюху (поспортивному «хук») всадил Романов невеже в ухо. Тот мешком сел на землю.
   Второй из хулиганов, приподнявшись, вцепился Алеше в галстук, да еще, сволочь, стал ногами лягаться.
   Приличный господин, воспользовавшись неожиданной подмогой, отшвырнул последнего из своих недругов. Но дальше повел себя некрасиво. Даже не подумал придти благородному союзнику на помощь, а дунул со всех ног в сторону – и поминай, как звали.
   – Алеша! Алеша! Что с вами? – пищала с той стороны Симочка.
   А он и ответить не мог. Закрутили руки, зажали горло.
   Вдоль забора бойко хромал усатый офицер, придерживал на боку саблю.
   Ну держитесь, скоты, обрадовался Романов. Сейчас вам будет!
   Офицер же закричал, обращаясь к одному из хулиганов:
   – Взяли? Молодцы!
   – Ушел, – сплюнув, ответил самый старый из налетчиков, с противной скуластой физиономией. – Вот, ваше благородие, один воротник в руке остался.
   – А это кто?
   – Пособник.
   Ничего не понимающего Алешу схватили за шиворот крепкие руки в перчатках, тряхнули.
   – Кто такой? Немец?
   – Русский. А что, собственно…
   Не дослушав, офицер замахнулся кулаком, но ударить не ударил.
   – У, мразь! Предатель!
   И снова вцепился в лацканы, затряс так, что у бедного Алеши совсем помутилось в голове.
   – Ваше благородие, гляньте, – сказал Лучников, держа у самых глаз воротничок сбежавшего резидента. – Никак буквы, китайские. Это метка из прачечной. Может, по ней найдем.
   – Зачем нам прачечная? – Штабс-ротмистр Козловский справился-таки с нервами, расцепил пальцы. – Этот субчик нам всё расскажет.

Некий дом на тихой улице

   Капитан Йозеф фон Теофельс из Первого (российского) управления Große Generalstab^[3] провел бессонную, очень хлопотную ночь и на квартиру вернулся лишь под утро, весь в синяках и царапинах, с оторванным воротником и висящим на нитках рукавом. Выражение лица у него было рассеянно-задумчивое.
   Очень хотелось бы сказать про лицо этого небычного человека что-нибудь столь же неординарное, но, честное слово, нечего. Если было нужно, капитан умел превращаться в писаного красавца. Мог (опять-таки в случае необходимости) оборачиваться серым мышонком.
   Есть люди, которых постоянно окликают на улице, потому что они обладают среднестатистической внешностью и их все время принимают за кого-то другого. Йозефа фон Теофельса (друзья называли его просто «Зепп», а для не-друзей у капитана было множество самых разных имен) частенько не узнавали в толпе даже знакомые. Вот какое это было лицо. Увидишь – через минуту забудешь.
   Пока верный Тимо, охая и причитая, отклеивал накладную бороду, а потом смазывал и обрабатывал ссадины, капитан сидел смирно, на вопросы отвечал невпопад. Его мысли витали где-то далеко.
   – Говорил ведь, не ходите один, добром это не кончится, – например, проворчал на простонародном швабском диалекте слуга. Росту в нем было два метра, так что над сидящим капитаном он сгибался чуть не пополам.
   Зепп ему по-русски, без малейшего акцента:
   – Сколько раз повторять, дурень. Даже с глазу на глаз разговаривать только на туземном наречии.
   Тимо и заткнулся. Он был удручающе неспособен к иностранным языкам. Что такое «с глазу на глаз» и тем более «туземное наречие», не понял. Но общий смысл уловил. Надо сказать, старина Тимо был вообще мало на что способен. Зато некоторые вещи умел делать просто гениально. Капитан его ни на кого бы не променял. Этот увалень ухаживал за Зеппом с раннего детства, а предки Тимо прослужили в родовом замке Теофельсов, наверное, лет пятьсот.

* * *

   Потом, весь намазанный зеленкой, жилец кормил птичек. Попугай Ники и ворона Аликc жили в двух роскошных клетках, висевших по ту сторону окна на основательных стальных тросиках, закрепленных под верхним наличником – даже злой балтийский ветер не сорвет.
   – Здравствуйте, ваши величества, – поклонился птицам фон Теофельс и тр-р-р-р – провел ногтем по железным прутьям.
   – Рррросия уррра! – бодро откликнулся попугай.
   Аликc просто сказала:
   – Каррр!
   По профессиональной привычке пробежав взглядом по улице и окнам напротив, Зепп остался вполне доволен. Ничего подозрительного.
   Улица была тихая. Этаж третий. Над ним еще четвертый, оттуда раздавались неуверенные фортепианные гаммы. Там квартировал учитель музыки.
   – Ходиль-ходиль, ночь пропадаль, я не шпаль, – не выдержал долгого молчания слуга. – Лицо битый, ein blauer Fleck.
   – Синяк, – подсказал господин.
   – Зиняк. Пришель – пустая рука.
   – С пустыми руками.
   – Кто лицо побиваль?

   Зепп изобразил под носом тараканьи усищи:
   – Какие-то господа из контрразведки. Князь Тараканов. Черт с ним, не в нем дело. Где спрятал папку наш футболист? Вот в чем вопрос. – Он забарабанил пальцами по раме. – Вынес из секретной части, но не с территории. Где же, спрашивается, папка? Крестик, что за крестик? Хм, ребус.
   Он еще долго ходил по комнате – то молча, то снова принимаясь бормотать:
   – Ребус, ребус… Из секретной части вынес… С территории не вынес… «Сами пойдете – сами найдете – сами возьмете»…
   Тимо, не привыкший сидеть без дела, сортировал на столе принесенное из прачечной белье. Здоровенные костлявые ручищи сноровисто раскладывали сорочки к сорочкам, простыни к простыням.
   Вдруг Зепп остановился и показал пальцем на крошечный лоскуток, пришитый к уголку наволочки.
   – Это еще что? Вон то, белое?
   – Китайский… Нови Wascherei…^[4] Китайский человек пришиваль. Очень хороший китайский человек. Чистый, аккуратный. Любит порядок.
   Выругавшись по матери, капитан разворошил весь сверток. Метки были всюду, даже на носках.
   – Тяжело жить с идиотом, – пожаловался Зепп. – Из-за такой ерунды обычно и сгорают! Все спороть к чертовой матери! В эту прачечную больше ни ногой!
   – Там остался четыре хороший Laken.^[5]
   – Черт с ними.
   Расстроенный Тимо засопел, но спорить не осмелился. Он достал странные вязаные гольфы – вместо стопы одна бретелька – и аккуратно скатал трубочкой.
   – Ну конечно! – Фон Тефельс с размаху хлопнул себя по лбу. – Одиннадцатое! Эврика!
   Наклонился, звонко чмокнул Тимо в щеку. Тот захлопал белесыми глазами. Последний раз Зепп поцеловал своего преданного слугу двадцать пять назад, когда пошел в первый класс гимназии.

В контрразведке

   Студенту Романову этой ночью спать тоже не пришлось. Его беспрерывно допрашивали.
   Кошмарное недоразумение разрешилось лишь к утру.
   – Угу. Угу, – мрачно хмыкал в телефонную трубку хромой штабс-ротмистр, глядя в протокол допроса.
   На том конце провода надзиратель околотка, где был прописан Алексей Парисович Романов, сообщал сведения об арестанте. Всё совпадало. Сын личного почетного гражданина, уроженец Санкт-Петербургской губернии, православного вероисповедания, студент физико-математического факультета, под надзором не состоит, временно жительствует у родного дяди, присяжного поверенного Г.С. Романова.
   Собственно, и так было ясно, что мальчишка не при чем. Провал случился из-за нелепого стечения обстоятельств.
   Лучников-то давно все раскумекал. Штабс-ротмистр еще на что-то надеялся – стучал по столу кулаком, задавал каверзные вопросы, а старший филер, даром что при задержании получил от студента по уху, уже заварил ему крепкого чаю и выдал пару баранок из своих запасов.
   Теперь физико-математический кретин сидел напротив Козловского и с оскорбленным видом пил второй стакан.
   Чтоб сбить с сосунка спесь, князь объяснил: по вашей вине провалена операция важнейшего государственного значения, упущен опасный шпион. А когда студент осознал свою вину и виновато заморгал густыми девичьими ресницами, штабс-ротмистр презрительно указал ему на дверь:
   – Катитесь отсюда, рыцарь печального образа! Защитник униженных и оскорбленных! Сколько времени зря потрачено!
   Мальчишка встал и снова сел.
   – Господин офицер, но я не знал, что эти господа – агенты контрразведки, а тот человек – шпион! Вижу, трое бьют одного! Как бы вы сами поступили на моем месте?
   – Сначала спросил бы.
   – Я и спросил! Эй, говорю, вы что? А он меня кулаком в грудь!
   Что было толку с ним препираться? В сущности, Романов не виноват. Это штабс-ротмистру судьба подгадила. Невзлюбила она за что-то лейб-кирасира. Как говорится, то по морде влепит, то по харе, а то физию расквасит.
   – Брысь отсюда! – рявкнул князь. – Глаза б мои вас…
   Зазвонил аппарат – черный, для связи с начальством.
   – Ну что, Козловский? – спросил его превосходительство.
   Прибыл, стало быть. Поспал ночь в мягкой кроватке, скушал завтрак и к половине десятого, как положено, явился на службу. Сейчас будет кофей пить.

   Ну, штабс-ротмистр его и порадовал. Резидент ушел, Рябцев убит, и это еще цветочки. Самое скверное, что предатель сделал список с Генерального плана развертывания. Где находится копия, неизвестно.
   Пока генерал кричал и ругался, Козловский зажег папиросу. Пускал колечки дыма, смотрел в потолок. Иногда говорил в трубку:
   – Так точно, сознаю… Никак нет, не надеюсь… А это как прикажете.
   В паузе, когда его превосходительство после очередного риторического вопрошания задохнулся от чувств, штабс-ротмистр вставил то, что собирался:
   – Глубину ответственности понимаю. Чего я не понимаю – с какой стати план развертывания оказался в Царском Селе, в штабе Гвардейского корпуса?
   Начальник, похоже, первый пар уже выпустил. При такой комплекции долго гневаться трудно. Во всяком случае, ответил уже без ора:
   – Его императорское высочество великий князь Николай Николаевич с началом военных действий становится главнокомандующим. Такое решение принято еще весной.
   Тогда понятно. Никник (как называли гвардейцы своего шефа) – мужчина обстоятельный. Затребовал документ, чтобы как следует подготовиться. Выходит, наши стратеги войну предвидели и до выстрела в Сараеве? Ладно, не нашего ума дело.
   Козловский решил, что можно переходить к делу. Эмоциональная часть окончена.
   По-прежнему разглядывая потолочную лепнину, он доложил о проведенной работе.
   – Рябцев сказал (я сам слышал), что папку с планом он вынес из секретной части и спрятал в тайнике на территории штаба. С двух часов ночи до девяти утра мои люди произвели там предварительный осмотр. Потом пришлось прекратить, потому что на службу начали прибывать сотрудники. Да и всё равно, как его найдешь, этот тайник? Сами знаете, ваше превосходительство, там в ограде добрая сотня десятин. Чего только нет: штабные корпуса, гаражи, конюшни, плац, оранжереи, спортивный клуб… Я про клуб упоминаю, потому что в агентурной сводке на Рябцева написано: спортсмэн, гол-ки-пер футбольной команды.
   Начальник переспросил про незнакомое слово.
   – Голкипер? Понятия не имею, – пожал плечами Козловский. – Должность какая-нибудь. Выясним.
   И вдруг слышит:
   – Господин офицер, я знаю. Голкипер – это игрок, который в футболе «гол» защищает. Ну, на воротах стоит. Я сам на первом курсе…
   Рассматривая потолок и сконцентрировавшись на тяжелом разговоре, про студента Козловский совсем запамятовал.
   Замахал на мальчишку рукой: уйди, уйди, не до тебя.
   В дверь бесшумно проскользнул отлучавшийся Пантелей Иванович, успокоительно кивнул. Очень вовремя!
   – Кое-что, правда, зацепили, – сказал штабс-ротмистр начальству. – Может, и найдем герра резидента. Люди работают.
   В общем, закончил разговор на ноте сдержанного оптимизма.
   Студент все топтался у дверей, не уходил.
   – Простите, господин офицер, а что такое «Генеральный план развертывания»?
   У Лучникова на лице появилось вопросительное, даже недоверчивое выражение. Смысл этой гримасы был для князя нелестен: неужто, ваше благородие, вы при постороннем вели такие разговоры?
   Прав был фельдфебель, безусловно прав.
   Но про план развертывания Романову объяснить все-таки следовало. Иначе, не дай Бог, начнет расспрашивать знакомых, всяких встречных-поперечных.
   Едва сдерживаясь, Козловский проскрипел:
   – Это документ огромной важности. В нем изложен весь порядок предполагаемых действий против Германии. И благодаря вашей дурости этот план теперь может оказаться у немцев. Понимаете, что вы натворили? По крайней мере, хоть держите язык за зубами! Вашему слову можно верить?
   Вид у студента сделался совсем убитый.
   – Господи! Я очень виноват. Господин штабс-ротмистр, позвольте мне как-то исправить… Давайте я буду вам помогать. Я бесплатно, из одного патриотизма. Вы, может быть, думаете, я ни на что не годен? Я на велосипеде езжу, боксирую. Кстати, и в футбол играю. То есть раньше играл, хавбеком в университетской команде.
   Сердиться на него Козловский больше не стал. Лишь устало попросил:
   – Послушайте, хавбек, уйдите, а?
   Мальчик продолжал лепетать чушь:
   – Я сообразительный. У нас на факультете был чемпионат по разгадыванию ребусов, так я первое место занял…