Страница:
– Полдюжины… Эй вы, потише! – Это было сказано гусару, который, едва закрылся занавес, начал кричать: «Лу-ан-тэн! Лу-ан-тэн!»
Обидел корнета и Эраст Петрович.
– Дайте-ка. – Вновь отобрал у мальчишки бинокль. Очень хотелось рассмотреть, какое у поразительной актрисы лицо, когда она уже не играет.
– Но я должен видеть, как она возьмет мою корзину!
Офицер попробовал вырвать бинокль из руки Фандорина, но с тем же успехом он мог бы попытаться вырвать меч у бронзовых Минина и Пожарского.
– Считайте, что это плата за место, – процедил Эраст Петрович, подкручивая колесико.
Нет, нисколько не похожа, сказал он себе. Лет на десять старше. Лицо не овальное, а скорее угловатое. И глаза совсем не юные, усталые. Ах, какие глаза…
Опустил бинокль, потому что вдруг ощутил непонятное головокружение. Вот еще новости!
Артисты выходили на поклоны не так, как это обычно принято в театре, по очереди, а все разом: впереди премьер и премьерша, прочие во втором эшелоне. Тот, кто играл Смерть, то есть сам Ной Штерн, не появился вовсе – так сказать, блистательно отсутствовал.
Под неумолкающие аплодисменты служители понесли на сцену с двух сторон сначала букеты, за ними корзины с цветами – меньшего размера, потом большего. Примерно половина подношений досталась Смарагдову, половина – Альтаирской. Остальным актерам перепало по одному-два букетика, и то не всем.
– Сейчас вынесут мою! Отдайте же! Вон она! Я потратил на нее месячное жалованье!
Гусар повис на руке у Фандорина – бинокль пришлось вернуть.
Корзина и вправду была пышна – целое облако из белых роз.
– Она возьмет мою, мою! – повторял корнет, кажется не замечая, что от возбуждения дергает соседа за рукав.
– Извольте. Я вижу, вам интересно.
Господин Царьков любезно протянул свой перламутровый лорнет на ручке. Эраст Петрович схватил безделушку, поднес к глазам и с удивлением обнаружил, что оптика не уступает офицерскому биноклю.
Перед его взором снова, очень близко, возникло улыбающееся лицо Элизы Альтаирской-Луантэн. Она покосилась куда-то вниз и в сторону, крылья точеного носа чуть дрогнули. Что могло ее расстроить? Неужели то, что последняя корзина, поднесенная Смарагдову (лимонные орхидеи), роскошнее, чем ее белые розы? Вряд ли. Эта женщина не может быть столь мелко тщеславна!
К тому же на сцену вынесли еще одну корзину, настоящий цветочный дворец. Кому она предназначалась – примадонне или премьеру?
Ей! Чудо флористического искусства под восторженные крики всего зала поставили перед Альтаирской. Она сделала книксен, опустив лицо к бутонам и обняв цветы своими тонкими белыми руками.
– Черт побери, черт побери… – жалобно простонал Лимбах, видя, что его карта бита.
Эраст Петрович на секунду переместил окуляры на Смарагдова. Картинно красивые черты карамзинского Эраста исказились от злобы. Скажите, какие страсти из-за цветов!
Он снова посмотрел на Элизу, ожидая увидеть ее торжествующей. Но прекрасное лицо актрисы было похоже на застывшую маску ужаса: глаза широко раскрыты, на устах застыл так и не вырвавшийся крик. В чем дело? Что ее испугало?
Внезапно Фандорин увидел, что один из бутонов, нераскрытый и темный, покачивается и словно бы тянется вверх.
О Боже! Это был не бутон! В сдвоенном кружке отчетливо возникла ромбическая головка змеи. Это была гадюка, и тянулась она прямо к груди окоченевшей примы.
– Змея! В корзине змея! – завопил Лимбах и, перемахнув через парапет, спрыгнул вниз, в проход.
Все случилось в считанные мгновения. В первых рядах партера кричали, махали руками. Остальной зал, ничего не поняв, устроил новый взрыв оваций.
Отчаянный гусар вскочил на ноги, выхватил из ножен шашку, понесся к сцене. Но еще раньше на выручку Альтаирской пришел белый, загримированный под мрамор, Пан. Он стоял у актрисы за спиной и потому раньше остальных увидел жуткую обитательницу цветочной корзины. Рогатый божок подбежал, бесстрашно схватил пресмыкающееся за шею и рывком вытащил наружу.
Теперь уже весь зал видел, что происходит. Запищали дамы. Госпожа Альтаирская, покачнувшись, упала навзничь. Потом вскрикнул отважный Пан – гадина ужалила его в руку. С размаху он ударил ее об пол, стал топтать ногами.
Театр наполнился криками, грохотом кресел, писком.
– Доктора! Позовите доктора! – кричали на сцене. Кто-то обмахивал платком Элизу, кто-то уводил прочь укушенного героя.
А в глубине сцены показался высокий, очень худой человек с наголо обритым черепом.
Он стоял, сложив руки на груди, смотрел на весь этот содом – и улыбался.
– Кто это? Вон там, позади всех? – спросил Фандорин всезнающего соседа.
– Минутку, – сказал тот, заканчивая тихий разговор со своим полосатым клевретом. – …Выяснить, кто, и наказать!
– Будет исполнено.
Свистун быстро вышел, а господин Царьков, как ни в чем не бывало, оборотился к Эрасту Петровичу с вежливой улыбкой.
– Где? А, это Ной Ноевич Штерн, собственной персоной. Маску Смерти снял. Ишь, сияет. Еще б ему не радоваться. Такая удача! Теперь из-за «Ковчега» москвичи вообще с ума спятят.
Какой странный мир, подумал Фандорин. Невероятно странный!
Предварительное знакомство
Вошедшие в ковчег
Обидел корнета и Эраст Петрович.
– Дайте-ка. – Вновь отобрал у мальчишки бинокль. Очень хотелось рассмотреть, какое у поразительной актрисы лицо, когда она уже не играет.
– Но я должен видеть, как она возьмет мою корзину!
Офицер попробовал вырвать бинокль из руки Фандорина, но с тем же успехом он мог бы попытаться вырвать меч у бронзовых Минина и Пожарского.
– Считайте, что это плата за место, – процедил Эраст Петрович, подкручивая колесико.
Нет, нисколько не похожа, сказал он себе. Лет на десять старше. Лицо не овальное, а скорее угловатое. И глаза совсем не юные, усталые. Ах, какие глаза…
Опустил бинокль, потому что вдруг ощутил непонятное головокружение. Вот еще новости!
Артисты выходили на поклоны не так, как это обычно принято в театре, по очереди, а все разом: впереди премьер и премьерша, прочие во втором эшелоне. Тот, кто играл Смерть, то есть сам Ной Штерн, не появился вовсе – так сказать, блистательно отсутствовал.
Под неумолкающие аплодисменты служители понесли на сцену с двух сторон сначала букеты, за ними корзины с цветами – меньшего размера, потом большего. Примерно половина подношений досталась Смарагдову, половина – Альтаирской. Остальным актерам перепало по одному-два букетика, и то не всем.
– Сейчас вынесут мою! Отдайте же! Вон она! Я потратил на нее месячное жалованье!
Гусар повис на руке у Фандорина – бинокль пришлось вернуть.
Корзина и вправду была пышна – целое облако из белых роз.
– Она возьмет мою, мою! – повторял корнет, кажется не замечая, что от возбуждения дергает соседа за рукав.
– Извольте. Я вижу, вам интересно.
Перед его взором снова, очень близко, возникло улыбающееся лицо Элизы Альтаирской-Луантэн. Она покосилась куда-то вниз и в сторону, крылья точеного носа чуть дрогнули. Что могло ее расстроить? Неужели то, что последняя корзина, поднесенная Смарагдову (лимонные орхидеи), роскошнее, чем ее белые розы? Вряд ли. Эта женщина не может быть столь мелко тщеславна!
К тому же на сцену вынесли еще одну корзину, настоящий цветочный дворец. Кому она предназначалась – примадонне или премьеру?
Ей! Чудо флористического искусства под восторженные крики всего зала поставили перед Альтаирской. Она сделала книксен, опустив лицо к бутонам и обняв цветы своими тонкими белыми руками.
– Черт побери, черт побери… – жалобно простонал Лимбах, видя, что его карта бита.
Эраст Петрович на секунду переместил окуляры на Смарагдова. Картинно красивые черты карамзинского Эраста исказились от злобы. Скажите, какие страсти из-за цветов!
Он снова посмотрел на Элизу, ожидая увидеть ее торжествующей. Но прекрасное лицо актрисы было похоже на застывшую маску ужаса: глаза широко раскрыты, на устах застыл так и не вырвавшийся крик. В чем дело? Что ее испугало?
Внезапно Фандорин увидел, что один из бутонов, нераскрытый и темный, покачивается и словно бы тянется вверх.
О Боже! Это был не бутон! В сдвоенном кружке отчетливо возникла ромбическая головка змеи. Это была гадюка, и тянулась она прямо к груди окоченевшей примы.
– Змея! В корзине змея! – завопил Лимбах и, перемахнув через парапет, спрыгнул вниз, в проход.
Все случилось в считанные мгновения. В первых рядах партера кричали, махали руками. Остальной зал, ничего не поняв, устроил новый взрыв оваций.
Отчаянный гусар вскочил на ноги, выхватил из ножен шашку, понесся к сцене. Но еще раньше на выручку Альтаирской пришел белый, загримированный под мрамор, Пан. Он стоял у актрисы за спиной и потому раньше остальных увидел жуткую обитательницу цветочной корзины. Рогатый божок подбежал, бесстрашно схватил пресмыкающееся за шею и рывком вытащил наружу.
Теперь уже весь зал видел, что происходит. Запищали дамы. Госпожа Альтаирская, покачнувшись, упала навзничь. Потом вскрикнул отважный Пан – гадина ужалила его в руку. С размаху он ударил ее об пол, стал топтать ногами.
Театр наполнился криками, грохотом кресел, писком.
– Доктора! Позовите доктора! – кричали на сцене. Кто-то обмахивал платком Элизу, кто-то уводил прочь укушенного героя.
А в глубине сцены показался высокий, очень худой человек с наголо обритым черепом.
Он стоял, сложив руки на груди, смотрел на весь этот содом – и улыбался.
– Кто это? Вон там, позади всех? – спросил Фандорин всезнающего соседа.
– Минутку, – сказал тот, заканчивая тихий разговор со своим полосатым клевретом. – …Выяснить, кто, и наказать!
– Будет исполнено.
Свистун быстро вышел, а господин Царьков, как ни в чем не бывало, оборотился к Эрасту Петровичу с вежливой улыбкой.
– Где? А, это Ной Ноевич Штерн, собственной персоной. Маску Смерти снял. Ишь, сияет. Еще б ему не радоваться. Такая удача! Теперь из-за «Ковчега» москвичи вообще с ума спятят.
Какой странный мир, подумал Фандорин. Невероятно странный!
Предварительное знакомство
Премьер-министр скончался в то самое время, когда Эраст Петрович был в театре. Назавтра повсюду висели флаги с черными лентами, газеты вышли с огромными траурными заголовками. В либеральных писали: хоть покойный и придерживался реакционных взглядов, но вместе с ним погибла последняя надежда обновления страны без потрясений и революций. В патриотических кляли иудейское племя, к которому принадлежал убийца, и усматривали особый смысл в том, что Столыпин почил в годовщину успения благоверного князя Глеба, тем самым пополнив сонм мучеников земли русской. В изданиях бульварно-мелодраматического толка с надрывом цитировали духовную Петра Аркадьевича, в которой он, оказывается, завещал похоронить его «там, где убьют».
Трагическая новость (Эрасту Петровичу протелефонировали, когда он вернулся из театра) не произвела на него особенного впечатления. Звонивший, высокопоставленный чиновник, также сказал, что в совете министерства внутренних дел обсуждалось, следует ли привлекать к расследованию Фандорина, но командир жандармского корпуса решительно против этого возражал, а министр промолчал.
Примечательно, что Эраст Петрович нисколько не огорчился, а, наоборот, испытал облегчение и, если во всю ночь не сомкнул глаз, то не из-за обиды и даже не из-за тревоги за судьбы государства.
Он расхаживал по кабинету, глядя на бликующий паркет; ложился на диван с сигарой, смотрел в белый потолок; садился на подоконник и впивался взглядом в черноту – но видел одно и то же: тонкую руку, усталые глаза, змеиную головку среди бутонов.
Фандорин привык подвергать анализу факты, но не собственные эмоции. Не стал он сходить с тропинки рациональных умозаключений и теперь, чувствуя, что малейший шаг в сторону – и провалишься в топь, из которой непонятно, как выбираться.
Выстраивание логической линии создавало иллюзию, что ничего особенного не стряслось. Расследование как расследование, мир не перевернулся.
Страх госпожи Альтаирской оправдан. Опасность действительно существует. Это раз, загибал палец Эраст Петрович – и ловил себя на том, что улыбается. Она не взбалмошная фантазерка, не психопатка!
Очевидно, у нее есть какой-то лютый, обладающий извращенным воображением враг. Или враги. Это два. Разве можно ее ненавидеть?!
Судя по театральности покушения, искать виновного либо виновных следует прежде всего внутри труппы или на ее ближайшей периферии. Вряд ли кто-то, не вхожий за кулисы, мог посадить в корзину рептилию. Впрочем, надо будет проверить. Это три. А если бы змея ее укусила? О Боже!
Нужно отправляться в театр, ко всем присмотреться и, главное, попробовать вызвать на откровенность саму госпожу Альтаирскую-Луантэн. Это четыре. Я вновь увижу ее! Я буду с ней разговаривать!
Так до самого утра и шел этот внутренний диалог, в котором взбудораженные эмоции постоянно мешали работе мысли.
Наконец, уже после рассвета, Фандорин сказал себе: «Что за черт. Кажется, я болен». Лег, напряжением воли заставил себя расслабиться и уснуть.
Три часа спустя он встал отдохнувшим, проделал обычные физические упражнения, принял ледяную ванну, минут десять походил по канату, протянутому через двор. Контроль над внутренним миром был восстановлен. Эраст Петрович с аппетитом позавтракал, просмотрел доставленные Масой московские газеты: короткий взгляд на печальные заголовки – и скорей на страницу происшествий.
Даже те издания, где отсутствовал раздел театральных рецензий, поместили сообщения о спектакле в «Ноевом ковчеге» и змее. Кто-то ужасался, кто-то остроумничал, но написали все без исключения. Версии репортеров (актерская ревность, отвергнутый поклонник, злая шутка) интереса не представляли в силу своей очевидности. Единственная полезная информация, которую почерпнул из этого чтения Фандорин, заключалась в том, что укушенному актеру (г. Девяткину) сделана инъекция противоядной сыворотки и состояние его здоровья опасений не вызывает.
Несколько раз звонила взволнованная Ольга Леонардовна, но Масе было велено отвечать, что господина нет дома. Тратить время и мыслительную энергию на чувствительные разговоры не хотелось. Эти ресурсы можно было употребить с большей пользой.
Руководитель «Ноева ковчега» встретил гостя у служебного подъезда, пожал руку двумя своими, повел к себе в кабинет – в общем, был само радушие. Во время телефонной беседы он показался Фандорину немного настороженным, но на встречу согласился сразу.
– Воля госпожи Чеховой для меня свята, – говорил Штерн, усаживая Эраста Петровича в кресло. Узкие внимательные глаза скользнули по непроницаемому лицу посетителя, по элегантному кремовому костюму, задержались на остроносых туфлях крокодиловой кожи. – Она звонила вчера, просила контрамарку для вас, но было слишком поздно, не осталось ни одного хорошего места. Ольга Леонардовна сказала, что она как-нибудь устроится без моей помощи, но желала, чтобы я уделил вам время после спектакля. Сегодня утром опять звонила, спрашивала, состоялась ли встреча…
– Не стал вас вчера беспокоить, учитывая обстоятельства.
– Да-да, совершенно чудовищное происшествие. Сколько было крику за кулисами! А как взволновалась публика! – Тонкие губы режиссера расползлись в сладостной улыбке. – Однако в чем причина вашего визита? Ольга Леонардовна не объяснила. Мол, господин Фандорин сам расскажет… Вы, простите, кто по роду занятий?
Эраст Петрович ограничился ответом на первый вопрос:
– Госпожа Чехова считает, что вашей ведущей актрисе… – Он чуть запнулся. Хотел произнести имя, но почему-то не стал. – …Угрожает опасность. Вчерашний инцидент доказывает, что Ольга Леонардовна п-права. Я обещал разобраться.
Острый взгляд театрального новатора блеснул любопытством.
– А вы кто? Неужели ясновидящий? Я слышал, в Москве большая мода на прорицателей и клервуйянтов. Это меня очень, очень интересует!
– Да, я изучал ясновидение. В Японии, – сказал Эраст Петрович с серьезным видом. Ему пришло в голову, что эта версия очень удобна для предстоящего расследования. Опять же, между ясновидением и дедукцией (то есть, ясномыслием) немало общего.
– Феноменально! – Штерн так оживился, что выпрыгнул из кресла. – А можете вы продемонстрировать свое искусство? Ну вот хотя бы на мне? Прошу вас, загляните в мое будущее! Нет, лучше в прошлое, чтобы я мог оценить ваше мастерство.
Какой подвижный господин, подумал Фандорин. Прямо ртутный шарик. (Это сравнение возникло вследствие того, что голый череп режиссера сверкнул в солнечном луче – сентябрьский день выдался погожим.)
Чтение газет и телефонные звонки, на которые Эраст Петрович потратил половину нынешнего дня, мало что прояснили в биографии Ноя Штерна. Он слыл человеком скрытным, не любящим рассказывать о своем прошлом. Известно было лишь, что вырос он в черте оседлости, в крайней нужде, юность провел бродяжничая. Начинал клоуном в цирке, очень долго играл по провинциальным театрам, пока, наконец, не достиг известности. Собственной труппой обзавелся только год назад, обретя покровительство «Театрально-кинематографической компании», сделавшей ставку на его талант. Газетчикам про себя Штерн рассказывал небылицы, все время разные – и, очевидно, делал это намеренно. Все сходились в одном: человек этот одержим одной-единственной страстью – театром. Семьи у него не было, не было, кажется, и дома. Даже интрижек с актрисами за Ноем Ноевичем не водилось.
– Заглянуть в ваше п-прошлое?
Нервное лицо режиссера всё запрыгало от жажды немедленного чуда:
– Да, что-нибудь из моего детства.
Он уверен, что об этом периоде его жизни никто ничего не знает, понял Эраст Петрович. Ну, ясновидение так ясновидение…
– Скажите, «Ной Ноевич» – ваше настоящее имя?
– Совершенно настоящее. Согласно метрике.
– Понятно… – Фандорин свел к переносице черные брови, закатил глаза ко лбу, с которого свисала седоватая прядь (именно так, по его представлению, повел бы себя ясновидящий). – Начало вашей жизни печально, милостивый г-государь. Ваш батюшка никогда вас не видывал. Он отошел в мир иной, пока вы еще обретались в чреве вашей матери. Смерть была внезапной – нежданный удар Рока.
Шанс ошибиться был невелик. У евреев есть давний обычай называть детей в честь кого-нибудь из умерших родственников и почти никогда в честь живущих. Именно поэтому так редки случаи, когда сына нарекают именем отца. Разве что если тот скончался. Предположение насчет внезапной смерти было тоже не слишком рискованным. Люди, которые долго и тяжело болеют, не производят на свет столь жизнеспособного потомства.
Простенькая дедукция прямо-таки сразила впечатлительного постановщика.
– Феноменально! – вскричал он, хватаясь за сердце. – Я никому этого не рассказывал! Ни одной душе! Около меня нет никого, кто знал бы мою судьбу! Господи, как же я обожаю всё необъяснимое! Эраст Петрович, вы уникум! Чудотворец! Я с первой же минуты, как только увидел вас, сразу понял, что вижу перед собой человека необыкновенного. Если б я был женщиной или последователем Оскара Уайльда, непременно бы в вас влюбился!
Шутка сопровождалась обаятельнейшей улыбкой. Широко раскрывшиеся карие глаза смотрели на Фандорина с искренней симпатией, не откликнуться на которую было невозможно.
Обволакивает, подумал Эраст Петрович, пускает в ход обаяние – и отменно ловко. Этот человек – отличный актер, прирожденный манипулятор. Испугался моего маленького фокуса, теперь хочет понять, что я за птица, приручить, раскусить. Что ж, кусай-кусай. Зубы только не сломай.
– Есть в вас внутренняя сила великодушия, – продолжал ластиться Ной Ноевич. – О, я в подобных вещах разбираюсь. Мне мало с кем хочется откровенничать, но с вами испытываешь желание быть беззащитным… Ужасно рад, что Ольга Леонардовна вас к нам прислала. В труппе действительно идет какая-то зловещая ферментация. Будет отлично, если вы присмотритесь к моим актерам и сумеете прозреть негодяя, спрятавшего в цветах змею. А заодно неплохо бы узнать, кто третьего дня налил мне в калоши клея. Дурацкая шутка! Пришлось менять подметки на совершенно новых штиблетах, а калоши выкинуть!
Эраст Петрович обещал «прозреть» и погубителя калош, когда ему дадут возможность познакомиться с труппой.
– Так мы прямо сейчас это и провернем! – объявил Штерн. – К чему откладывать? У нас как раз назначено собрание. Через полчаса. Буду объявлять новую пьесу для постановки и распределять, кто кого играет. Актеры лучше всего обнаруживают свое подлинное «я», когда начинается свара из-за ролей. Увидите их, как голеньких.
– Что за пьеса? – спросил Эраст Петрович, вспомнив рассказ соседа по ложе. – Или это еще тайна?
– Помилуйте. – Ной Ноевич рассмеялся. – Какие тайны от ясновидящего? К тому же завтра об этом напишут все газеты. Я выбрал для новой постановки «Вишневый сад». Отличный материал, чтобы разгромить Станиславского его же оружием, на собственной его территории! Пусть публика сравнит мой «Вишневый сад» с их худосочными экзерсисами! Не спорю, Художественный театр когда-то был недурен, но выдохся. О Малом и говорить смешно! Театр Корша – балаган для купчишек! Я покажу им всем, что такое истинная режиссура и настоящая работа с актерами! Хотите, я расскажу вам, дорогой Эраст Петрович, каким должен быть идеальный театр? Я вижу, что найду в вас умного и благодарного слушателя.
Отказаться от предложения было бы невежливо, к тому же Фандорину в самом деле хотелось разобраться в причудливом устройстве этого нового для него мира.
– Г-говорите, мне интересно.
Ной Ноевич встал над гостем в позе ветхозаветного пророка, взгляд его заблистал.
– Знаете, почему мой театр называется «Ноев ковчег»? Во-первых, потому что только искусство спасет мир от потопа, а высший род искусства – театр. Во-вторых, потому что у меня в труппе полный набор человеческих особей. Ну а в-третьих, всякой твари у меня по паре.
Заметив недоумение на лице собеседника, Штерн довольно улыбнулся.
– Ну да. У меня есть герой и героиня; резонер-благородный отец и гранд-дама, она же матрона; слуга-проказник-буффон и субретка-проказница-инженю-кокет; злодей и злодейка; простак и травести (не пара, но этим двум амплуа предписано одиночество); ну и наконец есть я и мой помощник для исполнения всех прочих возможных ролей – я второго плана, он третьего. Моя теория актерской игры заключается в том, что не нужно делать ставку на так называемых универсальных артистов, которые способны сыграть что угодно. Вот я, например, универсал. Я могу с одинаковым эффектом сыграть кого угодно – хоть Лира, хоть Шейлока, хоть Фальстафа. Но подобные гении встречаются крайне редко, – сокрушенно молвил Ной Ноевич. – Набрать их целую труппу невозможно. А вот актеров, которые очень хороши в одном-единственном амплуа, сколько угодно. Я беру такого человека и помогаю ему довести сильное, но узкое дарование до совершенства. Амплуа должно стать неотделимо от личности, это лучше всего. Впрочем, артисты на подобную мимикрию податливы, а я отлично умею их направлять. Принимая кого-нибудь в труппу, я даже обязываю актера взять сценическое имя, совпадающее с ролевым жанром. Знаете, как вещь назовешь, такой она и будет. Прежние псевдонимы оставили себе только примадонна и премьер – у обоих уже были имена, привлекающие публику. Резонер у меня стал Разумовским, злодей – Мефистовым, субретка – Клубникиной и так далее. Вы на них сейчас посмотрите и сразу увидите, что у каждого амплуа буквально срослось с кожей. Они и вне сцены продолжают работать над образом!
Эраст Петрович, успевший выучить наизусть состав труппы, спросил:
– А что же за амплуа у бога Пана, который так храбро вчера себя п-показал? «Девяткин» – такое имя ни с чем не ассоциируется.
– Это второй режиссер, мой незаменимый помощник, прислуга за всё, един в девяти лицах. И, кстати сказать, единственный, не считая меня, кто выступает под своей природной фамилией, – объяснил Штерн. – Я подобрал его в жуткой провинциальной труппе, где он кошмарно играл героев под псевдонимом «Лермонт», хотя сам скорее похож на поручика Соленого. Теперь он на своем месте и абсолютно бесценен, я без него как без рук. Главный фокус в том, что у меня в театре вообще все на своем месте. Кроме, пожалуй, Смарагдова. – Кожа на лбу режиссера собралась трагическими складками. – Жалею, что польстился на эффектную внешность и шлейф из многочисленных поклонниц. Героя должен играть герой, а наш Ипполитушка – просто павлин с яркими перьями…
Печалился гений, однако, недолго. Его лицо вновь залучилось торжеством.
– Мой театр идеален! Знаете, что такое идеальный театр?
Фандорин сказал, что нет, не знает.
– А я вам объясню. Это театр, в котором есть все необходимое и нет ничего излишнего, ибо для труппы вреден как недостаток, так и избыток. Трудность в том, что идеальных пьес на свете очень немного. Знаете, что такое «идеальная пьеса»?
– Нет.
– Это пьеса, в которой выпукло представлены все амплуа. Классическим образцом считается «Горе от ума». Однако теперь так больше не пишут, а нельзя же все время кормиться классикой. Зрителю надоедает. Хорошо бы что-то новое, экзотичное, с ароматом иной культуры. Вот вы говорили, что жили в Японии? Перевели бы что-нибудь про гейш и самураев. После войны публика стала падка на всё японское. – Он рассмеялся. – Шучу. «Вишневый сад» – почти идеальная пьеса. Как раз столько ролей, сколько мне нужно. Кое-что надо подкорректировать, обозначить появственней, и выйдет отличная комедия масок, сплошь на характерах, без привычных чеховских полутонов. Поглядим тогда, Константин Сергеевич, чей сад цветистей!
– Я Эраст Петрович, – напомнил Фандорин и не понял, отчего Штерн поглядел на него с сочувствием.
Трагическая новость (Эрасту Петровичу протелефонировали, когда он вернулся из театра) не произвела на него особенного впечатления. Звонивший, высокопоставленный чиновник, также сказал, что в совете министерства внутренних дел обсуждалось, следует ли привлекать к расследованию Фандорина, но командир жандармского корпуса решительно против этого возражал, а министр промолчал.
Примечательно, что Эраст Петрович нисколько не огорчился, а, наоборот, испытал облегчение и, если во всю ночь не сомкнул глаз, то не из-за обиды и даже не из-за тревоги за судьбы государства.
Он расхаживал по кабинету, глядя на бликующий паркет; ложился на диван с сигарой, смотрел в белый потолок; садился на подоконник и впивался взглядом в черноту – но видел одно и то же: тонкую руку, усталые глаза, змеиную головку среди бутонов.
Фандорин привык подвергать анализу факты, но не собственные эмоции. Не стал он сходить с тропинки рациональных умозаключений и теперь, чувствуя, что малейший шаг в сторону – и провалишься в топь, из которой непонятно, как выбираться.
Выстраивание логической линии создавало иллюзию, что ничего особенного не стряслось. Расследование как расследование, мир не перевернулся.
Страх госпожи Альтаирской оправдан. Опасность действительно существует. Это раз, загибал палец Эраст Петрович – и ловил себя на том, что улыбается. Она не взбалмошная фантазерка, не психопатка!
Очевидно, у нее есть какой-то лютый, обладающий извращенным воображением враг. Или враги. Это два. Разве можно ее ненавидеть?!
Судя по театральности покушения, искать виновного либо виновных следует прежде всего внутри труппы или на ее ближайшей периферии. Вряд ли кто-то, не вхожий за кулисы, мог посадить в корзину рептилию. Впрочем, надо будет проверить. Это три. А если бы змея ее укусила? О Боже!
Нужно отправляться в театр, ко всем присмотреться и, главное, попробовать вызвать на откровенность саму госпожу Альтаирскую-Луантэн. Это четыре. Я вновь увижу ее! Я буду с ней разговаривать!
Так до самого утра и шел этот внутренний диалог, в котором взбудораженные эмоции постоянно мешали работе мысли.
Наконец, уже после рассвета, Фандорин сказал себе: «Что за черт. Кажется, я болен». Лег, напряжением воли заставил себя расслабиться и уснуть.
Три часа спустя он встал отдохнувшим, проделал обычные физические упражнения, принял ледяную ванну, минут десять походил по канату, протянутому через двор. Контроль над внутренним миром был восстановлен. Эраст Петрович с аппетитом позавтракал, просмотрел доставленные Масой московские газеты: короткий взгляд на печальные заголовки – и скорей на страницу происшествий.
Даже те издания, где отсутствовал раздел театральных рецензий, поместили сообщения о спектакле в «Ноевом ковчеге» и змее. Кто-то ужасался, кто-то остроумничал, но написали все без исключения. Версии репортеров (актерская ревность, отвергнутый поклонник, злая шутка) интереса не представляли в силу своей очевидности. Единственная полезная информация, которую почерпнул из этого чтения Фандорин, заключалась в том, что укушенному актеру (г. Девяткину) сделана инъекция противоядной сыворотки и состояние его здоровья опасений не вызывает.
Несколько раз звонила взволнованная Ольга Леонардовна, но Масе было велено отвечать, что господина нет дома. Тратить время и мыслительную энергию на чувствительные разговоры не хотелось. Эти ресурсы можно было употребить с большей пользой.
Руководитель «Ноева ковчега» встретил гостя у служебного подъезда, пожал руку двумя своими, повел к себе в кабинет – в общем, был само радушие. Во время телефонной беседы он показался Фандорину немного настороженным, но на встречу согласился сразу.
– Воля госпожи Чеховой для меня свята, – говорил Штерн, усаживая Эраста Петровича в кресло. Узкие внимательные глаза скользнули по непроницаемому лицу посетителя, по элегантному кремовому костюму, задержались на остроносых туфлях крокодиловой кожи. – Она звонила вчера, просила контрамарку для вас, но было слишком поздно, не осталось ни одного хорошего места. Ольга Леонардовна сказала, что она как-нибудь устроится без моей помощи, но желала, чтобы я уделил вам время после спектакля. Сегодня утром опять звонила, спрашивала, состоялась ли встреча…
– Не стал вас вчера беспокоить, учитывая обстоятельства.
– Да-да, совершенно чудовищное происшествие. Сколько было крику за кулисами! А как взволновалась публика! – Тонкие губы режиссера расползлись в сладостной улыбке. – Однако в чем причина вашего визита? Ольга Леонардовна не объяснила. Мол, господин Фандорин сам расскажет… Вы, простите, кто по роду занятий?
Эраст Петрович ограничился ответом на первый вопрос:
– Госпожа Чехова считает, что вашей ведущей актрисе… – Он чуть запнулся. Хотел произнести имя, но почему-то не стал. – …Угрожает опасность. Вчерашний инцидент доказывает, что Ольга Леонардовна п-права. Я обещал разобраться.
Острый взгляд театрального новатора блеснул любопытством.
– А вы кто? Неужели ясновидящий? Я слышал, в Москве большая мода на прорицателей и клервуйянтов. Это меня очень, очень интересует!
– Да, я изучал ясновидение. В Японии, – сказал Эраст Петрович с серьезным видом. Ему пришло в голову, что эта версия очень удобна для предстоящего расследования. Опять же, между ясновидением и дедукцией (то есть, ясномыслием) немало общего.
– Феноменально! – Штерн так оживился, что выпрыгнул из кресла. – А можете вы продемонстрировать свое искусство? Ну вот хотя бы на мне? Прошу вас, загляните в мое будущее! Нет, лучше в прошлое, чтобы я мог оценить ваше мастерство.
Какой подвижный господин, подумал Фандорин. Прямо ртутный шарик. (Это сравнение возникло вследствие того, что голый череп режиссера сверкнул в солнечном луче – сентябрьский день выдался погожим.)
Чтение газет и телефонные звонки, на которые Эраст Петрович потратил половину нынешнего дня, мало что прояснили в биографии Ноя Штерна. Он слыл человеком скрытным, не любящим рассказывать о своем прошлом. Известно было лишь, что вырос он в черте оседлости, в крайней нужде, юность провел бродяжничая. Начинал клоуном в цирке, очень долго играл по провинциальным театрам, пока, наконец, не достиг известности. Собственной труппой обзавелся только год назад, обретя покровительство «Театрально-кинематографической компании», сделавшей ставку на его талант. Газетчикам про себя Штерн рассказывал небылицы, все время разные – и, очевидно, делал это намеренно. Все сходились в одном: человек этот одержим одной-единственной страстью – театром. Семьи у него не было, не было, кажется, и дома. Даже интрижек с актрисами за Ноем Ноевичем не водилось.
– Заглянуть в ваше п-прошлое?
Нервное лицо режиссера всё запрыгало от жажды немедленного чуда:
– Да, что-нибудь из моего детства.
Он уверен, что об этом периоде его жизни никто ничего не знает, понял Эраст Петрович. Ну, ясновидение так ясновидение…
– Скажите, «Ной Ноевич» – ваше настоящее имя?
– Совершенно настоящее. Согласно метрике.
– Понятно… – Фандорин свел к переносице черные брови, закатил глаза ко лбу, с которого свисала седоватая прядь (именно так, по его представлению, повел бы себя ясновидящий). – Начало вашей жизни печально, милостивый г-государь. Ваш батюшка никогда вас не видывал. Он отошел в мир иной, пока вы еще обретались в чреве вашей матери. Смерть была внезапной – нежданный удар Рока.
Шанс ошибиться был невелик. У евреев есть давний обычай называть детей в честь кого-нибудь из умерших родственников и почти никогда в честь живущих. Именно поэтому так редки случаи, когда сына нарекают именем отца. Разве что если тот скончался. Предположение насчет внезапной смерти было тоже не слишком рискованным. Люди, которые долго и тяжело болеют, не производят на свет столь жизнеспособного потомства.
Простенькая дедукция прямо-таки сразила впечатлительного постановщика.
– Феноменально! – вскричал он, хватаясь за сердце. – Я никому этого не рассказывал! Ни одной душе! Около меня нет никого, кто знал бы мою судьбу! Господи, как же я обожаю всё необъяснимое! Эраст Петрович, вы уникум! Чудотворец! Я с первой же минуты, как только увидел вас, сразу понял, что вижу перед собой человека необыкновенного. Если б я был женщиной или последователем Оскара Уайльда, непременно бы в вас влюбился!
Шутка сопровождалась обаятельнейшей улыбкой. Широко раскрывшиеся карие глаза смотрели на Фандорина с искренней симпатией, не откликнуться на которую было невозможно.
Обволакивает, подумал Эраст Петрович, пускает в ход обаяние – и отменно ловко. Этот человек – отличный актер, прирожденный манипулятор. Испугался моего маленького фокуса, теперь хочет понять, что я за птица, приручить, раскусить. Что ж, кусай-кусай. Зубы только не сломай.
– Есть в вас внутренняя сила великодушия, – продолжал ластиться Ной Ноевич. – О, я в подобных вещах разбираюсь. Мне мало с кем хочется откровенничать, но с вами испытываешь желание быть беззащитным… Ужасно рад, что Ольга Леонардовна вас к нам прислала. В труппе действительно идет какая-то зловещая ферментация. Будет отлично, если вы присмотритесь к моим актерам и сумеете прозреть негодяя, спрятавшего в цветах змею. А заодно неплохо бы узнать, кто третьего дня налил мне в калоши клея. Дурацкая шутка! Пришлось менять подметки на совершенно новых штиблетах, а калоши выкинуть!
Эраст Петрович обещал «прозреть» и погубителя калош, когда ему дадут возможность познакомиться с труппой.
– Так мы прямо сейчас это и провернем! – объявил Штерн. – К чему откладывать? У нас как раз назначено собрание. Через полчаса. Буду объявлять новую пьесу для постановки и распределять, кто кого играет. Актеры лучше всего обнаруживают свое подлинное «я», когда начинается свара из-за ролей. Увидите их, как голеньких.
– Что за пьеса? – спросил Эраст Петрович, вспомнив рассказ соседа по ложе. – Или это еще тайна?
– Помилуйте. – Ной Ноевич рассмеялся. – Какие тайны от ясновидящего? К тому же завтра об этом напишут все газеты. Я выбрал для новой постановки «Вишневый сад». Отличный материал, чтобы разгромить Станиславского его же оружием, на собственной его территории! Пусть публика сравнит мой «Вишневый сад» с их худосочными экзерсисами! Не спорю, Художественный театр когда-то был недурен, но выдохся. О Малом и говорить смешно! Театр Корша – балаган для купчишек! Я покажу им всем, что такое истинная режиссура и настоящая работа с актерами! Хотите, я расскажу вам, дорогой Эраст Петрович, каким должен быть идеальный театр? Я вижу, что найду в вас умного и благодарного слушателя.
Отказаться от предложения было бы невежливо, к тому же Фандорину в самом деле хотелось разобраться в причудливом устройстве этого нового для него мира.
– Г-говорите, мне интересно.
Ной Ноевич встал над гостем в позе ветхозаветного пророка, взгляд его заблистал.
– Знаете, почему мой театр называется «Ноев ковчег»? Во-первых, потому что только искусство спасет мир от потопа, а высший род искусства – театр. Во-вторых, потому что у меня в труппе полный набор человеческих особей. Ну а в-третьих, всякой твари у меня по паре.
Заметив недоумение на лице собеседника, Штерн довольно улыбнулся.
– Ну да. У меня есть герой и героиня; резонер-благородный отец и гранд-дама, она же матрона; слуга-проказник-буффон и субретка-проказница-инженю-кокет; злодей и злодейка; простак и травести (не пара, но этим двум амплуа предписано одиночество); ну и наконец есть я и мой помощник для исполнения всех прочих возможных ролей – я второго плана, он третьего. Моя теория актерской игры заключается в том, что не нужно делать ставку на так называемых универсальных артистов, которые способны сыграть что угодно. Вот я, например, универсал. Я могу с одинаковым эффектом сыграть кого угодно – хоть Лира, хоть Шейлока, хоть Фальстафа. Но подобные гении встречаются крайне редко, – сокрушенно молвил Ной Ноевич. – Набрать их целую труппу невозможно. А вот актеров, которые очень хороши в одном-единственном амплуа, сколько угодно. Я беру такого человека и помогаю ему довести сильное, но узкое дарование до совершенства. Амплуа должно стать неотделимо от личности, это лучше всего. Впрочем, артисты на подобную мимикрию податливы, а я отлично умею их направлять. Принимая кого-нибудь в труппу, я даже обязываю актера взять сценическое имя, совпадающее с ролевым жанром. Знаете, как вещь назовешь, такой она и будет. Прежние псевдонимы оставили себе только примадонна и премьер – у обоих уже были имена, привлекающие публику. Резонер у меня стал Разумовским, злодей – Мефистовым, субретка – Клубникиной и так далее. Вы на них сейчас посмотрите и сразу увидите, что у каждого амплуа буквально срослось с кожей. Они и вне сцены продолжают работать над образом!
Эраст Петрович, успевший выучить наизусть состав труппы, спросил:
– А что же за амплуа у бога Пана, который так храбро вчера себя п-показал? «Девяткин» – такое имя ни с чем не ассоциируется.
– Это второй режиссер, мой незаменимый помощник, прислуга за всё, един в девяти лицах. И, кстати сказать, единственный, не считая меня, кто выступает под своей природной фамилией, – объяснил Штерн. – Я подобрал его в жуткой провинциальной труппе, где он кошмарно играл героев под псевдонимом «Лермонт», хотя сам скорее похож на поручика Соленого. Теперь он на своем месте и абсолютно бесценен, я без него как без рук. Главный фокус в том, что у меня в театре вообще все на своем месте. Кроме, пожалуй, Смарагдова. – Кожа на лбу режиссера собралась трагическими складками. – Жалею, что польстился на эффектную внешность и шлейф из многочисленных поклонниц. Героя должен играть герой, а наш Ипполитушка – просто павлин с яркими перьями…
Печалился гений, однако, недолго. Его лицо вновь залучилось торжеством.
– Мой театр идеален! Знаете, что такое идеальный театр?
Фандорин сказал, что нет, не знает.
– А я вам объясню. Это театр, в котором есть все необходимое и нет ничего излишнего, ибо для труппы вреден как недостаток, так и избыток. Трудность в том, что идеальных пьес на свете очень немного. Знаете, что такое «идеальная пьеса»?
– Нет.
– Это пьеса, в которой выпукло представлены все амплуа. Классическим образцом считается «Горе от ума». Однако теперь так больше не пишут, а нельзя же все время кормиться классикой. Зрителю надоедает. Хорошо бы что-то новое, экзотичное, с ароматом иной культуры. Вот вы говорили, что жили в Японии? Перевели бы что-нибудь про гейш и самураев. После войны публика стала падка на всё японское. – Он рассмеялся. – Шучу. «Вишневый сад» – почти идеальная пьеса. Как раз столько ролей, сколько мне нужно. Кое-что надо подкорректировать, обозначить появственней, и выйдет отличная комедия масок, сплошь на характерах, без привычных чеховских полутонов. Поглядим тогда, Константин Сергеевич, чей сад цветистей!
– Я Эраст Петрович, – напомнил Фандорин и не понял, отчего Штерн поглядел на него с сочувствием.
Вошедшие в ковчег
На собрании труппы, проходившем в артистическом фойе, режиссер, согласно договоренности, небрежно представил Фандорина как претендента на место «драмотборщика», то есть заведующего литературной частью. Штерн сказал, что должность эта в театре почитается маловажной и артисты не будут рисоваться перед столь незначительной фигурой. Так и вышло. В первый момент все с любопытством уставились на элегантного господина картинной внешности (седые с легкой прочернью волосы на косой пробор, ухоженные черные усики), но, услышав, кто это, скоро перестали обращать на него внимание. Эраста Петровича такое положение устраивало. Он скромненько сел в дальний угол и начал приглядываться – ко всем кроме Альтаирской. Фандорин остро ощущал ее присутствие (она сидела напротив и чуть наискось), словно из той части комнаты струилось мерцающее сияние, но всматриваться в него не решался, опасаясь, что все остальное помещение погрузится в сумерки и тогда нельзя будет работать. Эраст Петрович пообещал себе, что вдоволь наглядится на нее потом, когда изучит остальных.
Вначале Ной Ноевич произнес энергичный спич, поздравив труппу с колоссальным успехом «Бедной Лизы» и посетовав, что из-за «известного происшествия» не получилось, как заведено, произвести разбор спектакля сразу по его завершении.
– Напомню вчерашний уговор: эту пакостную историю мы обсуждать не станем. Расследование будет произведено, а виновный изобличен и наказан, слово Ноя Штерна. – Короткий многозначительный взгляд в сторону Фандорина. – Но такого крика и восточного базара, как вчера вечером, больше не будет. Ясно?
С той стороны, где колыхался переливчатый свет, донесся нежный голос, который Эрасту Петровичу так хотелось услышать вновь.
– Только одно, если позволите, Ной Ноевич. Вчера я была не в состоянии как следует поблагодарить дорогого Георгия Ивановича за его отвагу. Он, рискуя жизнью, кинулся мне на помощь! Я… я не знаю, что бы со мною… Если бы эта мерзость меня не то что укусила, а просто прикоснулась… – Раздалось сдавленное рыдание, от которого у Фандорина защемило сердце. – Георгий Иванович, вы – последний рыцарь нашего времени! Можно я вас поцелую?
Все зааплодировали, и Эраст Петрович позволил себе первый раз, мельком, взглянуть на примадонну. Она была в светлом платье, перехваченном на поясе широким бордовым шарфом, в легкой широкополой шляпе с перьями. Лица было не видно, потому что Альтаирская стояла вполоборота к невысокому, бледному человеку с рукой на перевязи. Его высокий лоб с прилизанными лермонтовскими височками блестел испариной, круглые карие глаза смотрели на Элизу с обожанием.
– Благодарю… То есть, я хотел сказать, не за что, – пролепетал Девяткин, когда она, сняв шляпу, коснулась его щеки губами. И вдруг залился румянцем.
– Браво! – вскочила и звонко крикнула, не переставая хлопать в ладоши, маленькая барышня с забавным курносым личиком, покрытым конопушками (Фандорин про себя окрестил ее Пигалицей). – Милый Жорж, вы как святой Георгий, победивший змия! Я тоже хочу вас поцеловать! И пожать вашу бедную руку!
Она бросилась к сконфуженному герою, приподнялась на цыпочки и обняла его, но поцелуи Пигалицы помощник режиссера воспринял с меньшим удовольствием.
– Не стискивайте так, Зоенька, больно! У вас пальцы костлявые.
– «Так вот где таилась погибель моя, мне смертию кость угрожала. Из мертвой главы гробовая змея шипя между тем выползала», – насмешливо продекламировал умопомрачительный мужчина в белом костюме с алой гвоздикой в петлице. Это, конечно, был премьер Смарагдов, вблизи еще более красивый, чем на сцене.
Эраст Петрович осторожно глянул на Элизу, чтобы посмотреть, какова она без шляпы. Но примадонна поправляла прическу, и видно было лишь, что ее дымчатые волосы подняты вверх и стянуты каким-то не то очень простым, не то, наоборот, невероятно мудреным узлом, придающим силуэту нечто египетское.
– Вынужден прервать эту трогательную сцену. Хватит восторгаться и лобызаться, уже без одной минуты четыре, – сказал режиссер, помахивая вынутыми из кармашка часами. – Дамы и господа, у нас сегодня очень важное событие. Перед тем как мы приступим к разбору новой пьесы, с вами пожелал встретиться наш благодетель и добрый ангел, Андрей Гордеевич Шустров.
Вначале Ной Ноевич произнес энергичный спич, поздравив труппу с колоссальным успехом «Бедной Лизы» и посетовав, что из-за «известного происшествия» не получилось, как заведено, произвести разбор спектакля сразу по его завершении.
– Напомню вчерашний уговор: эту пакостную историю мы обсуждать не станем. Расследование будет произведено, а виновный изобличен и наказан, слово Ноя Штерна. – Короткий многозначительный взгляд в сторону Фандорина. – Но такого крика и восточного базара, как вчера вечером, больше не будет. Ясно?
С той стороны, где колыхался переливчатый свет, донесся нежный голос, который Эрасту Петровичу так хотелось услышать вновь.
– Только одно, если позволите, Ной Ноевич. Вчера я была не в состоянии как следует поблагодарить дорогого Георгия Ивановича за его отвагу. Он, рискуя жизнью, кинулся мне на помощь! Я… я не знаю, что бы со мною… Если бы эта мерзость меня не то что укусила, а просто прикоснулась… – Раздалось сдавленное рыдание, от которого у Фандорина защемило сердце. – Георгий Иванович, вы – последний рыцарь нашего времени! Можно я вас поцелую?
Все зааплодировали, и Эраст Петрович позволил себе первый раз, мельком, взглянуть на примадонну. Она была в светлом платье, перехваченном на поясе широким бордовым шарфом, в легкой широкополой шляпе с перьями. Лица было не видно, потому что Альтаирская стояла вполоборота к невысокому, бледному человеку с рукой на перевязи. Его высокий лоб с прилизанными лермонтовскими височками блестел испариной, круглые карие глаза смотрели на Элизу с обожанием.
– Благодарю… То есть, я хотел сказать, не за что, – пролепетал Девяткин, когда она, сняв шляпу, коснулась его щеки губами. И вдруг залился румянцем.
– Браво! – вскочила и звонко крикнула, не переставая хлопать в ладоши, маленькая барышня с забавным курносым личиком, покрытым конопушками (Фандорин про себя окрестил ее Пигалицей). – Милый Жорж, вы как святой Георгий, победивший змия! Я тоже хочу вас поцеловать! И пожать вашу бедную руку!
Она бросилась к сконфуженному герою, приподнялась на цыпочки и обняла его, но поцелуи Пигалицы помощник режиссера воспринял с меньшим удовольствием.
– Не стискивайте так, Зоенька, больно! У вас пальцы костлявые.
– «Так вот где таилась погибель моя, мне смертию кость угрожала. Из мертвой главы гробовая змея шипя между тем выползала», – насмешливо продекламировал умопомрачительный мужчина в белом костюме с алой гвоздикой в петлице. Это, конечно, был премьер Смарагдов, вблизи еще более красивый, чем на сцене.
Эраст Петрович осторожно глянул на Элизу, чтобы посмотреть, какова она без шляпы. Но примадонна поправляла прическу, и видно было лишь, что ее дымчатые волосы подняты вверх и стянуты каким-то не то очень простым, не то, наоборот, невероятно мудреным узлом, придающим силуэту нечто египетское.
– Вынужден прервать эту трогательную сцену. Хватит восторгаться и лобызаться, уже без одной минуты четыре, – сказал режиссер, помахивая вынутыми из кармашка часами. – Дамы и господа, у нас сегодня очень важное событие. Перед тем как мы приступим к разбору новой пьесы, с вами пожелал встретиться наш благодетель и добрый ангел, Андрей Гордеевич Шустров.