Алехин Леонид. Побег Крамера

   С жилищем мне не особенно повезло. Да. Комнатка четыре на четыре метра, стены из плотно пригнанных друг к другу белых плит. Спальная ниша, отверстие, гхм, санузла в углу. Все.
   Совсем забыл, еще камера панорамного обзора под потолком. Для круглосуточного утоления любопытства по поводу моей персоны. Свет, кстати, не гаснет никогда.
   Впрочем, эта камера немногим отличается от моего прошлого пристанища. Только там было побольше места, поменьше режущей глаз стерильной белизны. И несколько гимнастических снарядов, на которых я мог упражняться или просто висеть сколько душе угодно. Их мне очень не хватает.
   Но сказать по правде, я совсем не хочу обратно. Там все напоминало мне о моем первом жилище, которое я хотел бы забыть, но не могу. Оно постоянно возвращается ко мне в кошмарах. Запахом гнили и испражнений, воплями соседей, сводящим с ума недостатком пространства.
   Не знаю как вы, а я хотел бы никогда не видеть сны. Даже те, приятные, с участием Лидии или моих бывших подружек. От них все равно муторно и хочется набить неизвестному кому морду.
   Просто закрывать глаза и проваливаться в темноту. Увы, яйцеголовые установили, что сны являются неотъемлемым признаком высшей мыслительной деятельности. Ха, сказать вам, где я видел эту «высшую мыслительную деятельность»?
   Я встаю и ковыляю к отверстию сортира, чтобы присесть над ним в корявой и неудобной для моей анатомии позе. Раньше я гадил в знак протеста перед самой дверью. Но после того как полковник Бауэр наступил в это своим безупречно надраенным ботинком, мне урезали паек. Теперь приходится выдавливать (ха-ха) из себя цивилизованность.
   Кстати о пайке. Когда уже принесут жрачку?
   Вот с питанием в старое время было лучше. Сплошные натурпродукты, ни грамма синтетики. Даже когда я уже участвовал в Проекте, такой лафы не было.
   Нам подсовывали всякую дрянь вроде витаминизированных йогуртов, на две трети состоявших из гормональных стимуляторов и кальция. Настоящая рвота.
   Ежедневно мы получали добавку в виде внутримышечных инъекций. И бог-знает-что-еще нам вводили нерегулярно. Наверное просто, чтобы посмотреть каким цветом из нас полезет на этот раз. Да.
   Но настоящим адом были прививки препарата «А». Из моей группы шестеро скончались еще в первый месяц. Уверяю вас, их смерть была не самым приятным зрелищем.
   Четверым оставшимся, включая меня, сократили дозу. Но это все равно не принесло большого облегчения. Вы можете представить, что ваш мозг распухает в черепной коробке, как тесто на дрожжах? Нет? А я могу. Не потому, что у меня такое хорошее воображение. Я испытал это на себе. Как и многое другое, о чем вы даже не имеете понятия.
   Например, тренажеры.
   По глухой возне за дверью я предположил, что пришло долгожданное время кормежки. Пора бы уже. Мой живот громко урчал, требуя внимания. Последний месяц я его не очень баловал.
   Я успокаивающе похлопал по животу ладонью. Терпение. Как было написано в нашем тренажерном зале: «Терпение и Прилежание».
   Первого мне всегда не хватало. Особенно когда мы перешли к программам ускоренного обучения. В тот день за пультом впервые оказался лысый безумец Перье.
   Оглушительный вопль сирены заставил меня подскочить и забиться в дальний от двери угол. Подобное поведение напоминало об изжитых условных рефлексах и аттавизмах психики.
   Допускаю, оно казалось моим тюремщикам постыдным. Хотел бы я увидеть их на моем месте.
   Я забыл упомянуть ошейник и линию.
   Красная линия проведена поперек комнаты, разделяя ее пополам.
   Ошейник, как следует из его названия, красуется у меня под подбородком.
   Линия это просто линия, ничего больше. А вот в ошейник вмонтирована уйма хитрой начинки. Он измеряет мой пульс, давление, уровень кровяных примесей и прочую лабуду.
   Самое неприятное в нем это адская машинка. Через микроскважины в шейных позвонках она соединяется с болевыми центрами моего несчастного измученного мозга.
   Машинка срабатывает, когда дежурный офицер, следящий за мной через камеру под потолком, прижимает пальцем красную кнопку, подписанную «Крамер» или «Объект 1-9». И я, тот самый Крамер, вкушаю поток дистиллированной Боли так долго, как ему вздумается.
   Я сполна узнал, что это такое на ранних стадиях обучения. На нас опробовали новые методики стимулирования мыслительной деятельности. За неправильный ответ полагалось несколько бесконечных секунд мучений. За правильный нам выдавали крохотную порцию рая.
   Старые недобрые кнут и пряник. В обновленной упаковке из нейронных технологий и педагогических методик господина Франсуа Перье. Боль и наслаждение, преподносимые нашим нервам напрямую, в обход внешних рецепторов.
   Увы, с тех пор осталась только боль. Наслаждение приходится добывать вручную под унизительным надзором следящей камеры. К счастью я не успел обзавестись комплексами на сексуальной почве, от которых страдает большинство сапиенсов Североамериканского Континента.
   С болью проще. Достаточно оказаться чересчур близко от красной линии, когда открывается дверь.
   В дверном проеме мелькнул краешек белого халата. Я не на шутку обрадовался, решив, что Лидия пришла навестить меня. Черт возьми, это была бы неплохая замена пропущенному обеду!
   Увы, неоновый свет ламп плещется на гладкой и невероятно блестящей лысине. Под этим куполом самый выдающийся мозг нового тысячелетия (так этот мозг привык о себе думать). Мозг полный невероятных теорий, рискованных опровержений и смелых гипотез. Они уже принесли своему владельцу несколько национальных премий и международных грантов. Если опубликовать данные о результатах Проекта, то к ним добавится и Нобелевская.
   К сожалению препарат «А» был изобретен им слишком поздно. Усилия, затраченные на выращивание этого мозга естественным путем, оказались чрезмерными. Как для остального тела, так и для характера сего титана научной мысли.
   Говоря простым языком, уважаемый профессор Ф.Перье смахивает внешне на изможденную опытами белую лабораторную крысу. Он совершенно лысый альбинос, лишенный бровей и скрывающий кроличьи глаза за нейтрально-серыми контактными линзами.
   Кого как, а меня его вид бесит. К тому же он ММ. Мегаломаниакальный Мудак.
   — Эй, привет, профессор, — говорю я из своего безопасного угла.
   После операции на голосовых связках дикция у меня все еще хромает, особенно твердые согласные. Но я вполне членоразделен. Только после долгого разговора кажется, что глотал бритвенные лезвия.
   — Сегодня вы особенно хреново выглядите. Опять желудок беспокоит?
   Перье кротко смотрит на меня из-под набрякших век. Он давно решил не реагировать на мои выпады, и принимает их со стоическим терпением.
   Терпения редко хватает надолго.
   — Здравствуй, Крамер. Спасибо за беспокойство, мой желудок в полном порядке. А вот о твоем этого не скажешь. Мы взяли пробы кала и опять обнаружили в нем явный переизбыток шлаков.
   — К чему вы это мне рассказываете? — удивляюсь я. — Нравится ковыряться в моем говне, на здоровье. Но не делитесь результатами со мной. Не хочу портить себе аппетит.
   — Аппетит, — Перье неприятно улыбается, и меня охватывает предчувствие очередной пакости. — Надеюсь, ты заметил, что сегодня кормление задерживается?
   — Еще бы, — я выбираюсь из угла и начинаю прохаживаться из стороны в сторону. — Надо думать, чтобы вы и полковник Бауэр лично могли снять пробу с блюд?
   Сегодня его не пронять. Профессор явно приготовил для меня нечто сверхнеприятное. Мысль об этом придает ему сил.
   — Меня восхищает твое чувство юмора, Крамер, — говорит он все с той же мерзкой ухмылкой. — Но оно не поможет тебе получить еду.
   Я понимаю, понимаю — пора остановиться. Но меня уже несет вовсю.
   — Голод в качестве воспитательной методы? Не кажется ли вам, профессор, что это устаревший подход? В прошлом столетии ваши немецкие коллеги добились таким путем немалых успехов. Признайтесь, именно они вас вдохновляют.
   Лысина Перье наливается кровью. Приведенное мной сравнение явно ему не льстит.
   — Довольно, — резко говорит он. — Мне нужны пробы твоей крови и мочи. Сейчас, — он достает из кармана и кидает мне пластиковую колбу и «безопасный» пневматический шприц. — Как этим пользоваться ты знаешь.
   Я подбираю колбу.
   — Отвернитесь профессор, — прошу я. — У меня сфинктер сжимается, когда вы на меня смотрите.
   Наполненные колба и шприц исчезают за дверью. Но лысый гестаповец не уходит.
   — У меня есть для тебя кое-что, — говорит он притворно дружелюбным тоном. — Пара несложных задачек.
   — Э, нет, так не пойдет, — я делаю решительный жест рукой. — Никаких задач на голодный желудок. Кроме того, я больше не участвую в вашем Проекте. Я уволился по собственному желанию.
   На его лице опять появляется эта мерзкая ухмылочка. Так бы и размазал ее кулаком!
   — Из Проекта не увольняются, мой дорогой Крамер, — назидательно говорит Перье. — Даже я не смогу этого сделать, если захочу.
   — Ха, — говорю я. — Так мы с вами в равном положении, Франсуа. А где же ваш ошейник?
   Ухмылка сползает с его физиономии, но голос остается вполне ровным. Профессора как будто подменили сегодня.
   — У каждого свой ошейник, — замечает он. — У кого-то это долг, у кого-то амбиции. И для каждого из нас проведена своя красная линия. Свой запрет. В этом мы действительно не сильно различаемся с тобой, Крамер.
   О ла-ла! Да его сегодня тянет пофилософствовать.
   — А в чем же тогда наше отличие? — решаю я подыграть ему. — Кроме того, что вы халате, а я гол?
   — Это-то я и хочу выяснить, — говорит будущей лауреат Нобелевской премии. — Будь умницей, помоги мне. И ты получишь свой обед.
   — Ладно, профессор, — соглашаюсь я. — Голос разума и желудка настаивает, что я должен вас слушать. Давайте ваши задачи.
   Профессор кряхтит. Наверное, это зверски неудобно сидеть на такой костлявой заднице.
   — В задаче номер два решением будет множество всех чисел на отрезке от нуля до единицы. Да, — я чешу в затылке металлическим колпачком ручки. — В задаче номер четыре допущена ошибка в условии.
   Я поднимаю взгляд на Перье. Он ошеломлен.
   — Феноменально, — говорит проф. — Потрясающе. Тебе потребовалось всего, — он смотрит на часы, — шесть минут сорок две секунды. Меньше минуты на задачу.
   Я комкаю листики с условиями и с завидной точностью отправляю их в отверстие клозета.
   — Фигня, проф, — небрежно отвечаю я. — Последние три месяца мы только и были заняты диффурами, если полковник не запирал нас в Симуляторе. Плевое дело.
   Перье качает своей умопомрачительной лысиной из стороны в сторону.
   — Ты не понимаешь, Крамер, просто не понимаешь, — бормочет он себе под нос.
   Из кармана халата он извлекает старый, обмотанный синей изолентой диктофон. Щелкает кнопкой записи и переходит на французский. Понимаю я его вполне сносно, кроме некоторых специальных терминов. Повторить сказанное — увольте. Эти грассирующее мяуканье не для моей глотки.
   — Опровергая предположение группы Вильсона, не наблюдается никаких отрицательных или хотя бы заметных признаков абстиненции. Ввод препарата «А» был прекращен более двух месяцев назад. Однако до сих мной не был отмечен какой-либо регресс или…— многосложная абракадабра.
   — Напротив, подтверждаются мои гипотезы о независимости «эффекта Перье» от таких факторов…— я опять перестаю его понимать, ловя на слух только словечко «подопытный». — Более того, даже не имея возможность провести полноценное тестирование, я утверждаю…
   — Профессор, — между прочим интересуюсь я. — А, что там предположила группа Вильсона?
   Перье смотрит на меня помутневшим взглядом.
   — Они утверждали, что эффект препарата «А» обратим. Назывался срок порядка девяти недель, — лягушатник осекается, и его несуществующие брови ползут наверх. — Ты…ты, что…понял все, что я сейчас говорил?!
   — Более или менее, — скромно говорю я. — Слишком много там было всяких заковыристых словечек, знаете ли. Но общий смысл я уловил. Так, они имели в виду, что через девять недель после окончания опытов я опять превращусь в обычного…
   — Но ведь француский не входил в твою учебную программу! — восклицает Перье. — Каким же образом!?
   — Терпение и прилежание, Франсуа, терпение и прилежание. Как вы нас учили. Я занимался самостоятельно. Благо вы частенько забывали ваши диктофон и записки где-нибудь на виду. А мне всегда нравился структуральный анализ.
   Он вскакивает, хрустя изношенными суставами. Пятится от меня, как от призрака своего первого учителя биохимии. Тот, наверняка, лупил маленького Франсуа линейкой по лысеющей белой головешке.
   Из левого его глаза выпала контактная линза. Он кроваво и подслеповато таращится на меня. Я невольно трогаю мой ошейник. Как бы дежурный офицер не принял эту пантомиму за угрозу профессору, и не начал играть с красной кнопкой.
   К счастью все обходится. Под надрывный вой сирены профессор исчезает за дверью. Я вновь остаюсь наедине с собой и своим неутоленным голодом. Рези в животе разыгрались уже не на шутку.
   Лишь маленький трофей, доставшийся мне от победы над яйцеголовым, немного смягчает эти мучения.
   Профессорская ручка с титановым пером, которую я заботливо прячу от всевидящего ока телекамеры. Может быть, сподоблюсь как-нибудь написать завещание.
   «Не имея ничего больше, всю мою шевелюру, а также зубы и гениталии от чистого сердца завещаю уважаемому профессору Франсуа Перье. Дабы и он смог наконец-то познать жизнь и найти в ней радость и удовольствие».
   Лежа в своей нише, я пытался заснуть. Патентованный метод Крамера по борьбе с голодом.
   В голову лезла всякая ерунда. Последней беседа с Лидией. Она убеждала меня быть послушным и обещала похлопотать обо мне перед Бауэром. Как мило с ее стороны.
   Яркий свет пробивался сквозь мои сжатые веки. Это уже не бесило, как раньше. Можно привыкнуть ко всему. Даже к тому, что у тебя отобрали возможность спать, как спят все нормальные люди.
   Я снова сидел на тренажере. У каждого из агрегатов было свое название, но я никогда не мог их запомнить. Вместо этого я придумывал им прозвища, подходившие к внешнему виду и назначению.
   Устройство, к которому меня приковали на этот раз, с моей подачи звалось «электрическим стулом» или «каутеризатором». Жуткая штука, действительно напоминала инструмент казни. Браслеты на руках и ногах, обруч с контактами на голове. Куча оголенных проводов кругом.
   Помимо этого к нашему стулу прилагались наушники и специальные очки с вмонтированным трехмерным дисплеем. Изображение и звук прокручивались со скоростью в пять-девять раз превышающей нормальную порог восприятия. Нас подстегивали коктейлем из стимулирующих препаратов и электрошока, чтобы мы воспринимали информацию в адекватном виде.
   Не у всех получалось, конечно. При мне на «каутеризаторе» умерли двое. Их тут же упаковали в белые пластиковые мешки с сухим льдом. Без особого пиетета. Впрочем, с нами не особо церемонились и при жизни.
   Были и другие тренажеры, в чье назначение входило нечто большее, чем тупое втискивание информации в наши мозги. Не спрашивайте, что и как они делали. Все они, так или иначе, были похожи на плод средневековой фантазии СС — Сбрендившего Садиста, миляги Перье.
   Самый мой частый кошмар после сидения на «каутеризаторе» это «железная дева». Поставленный на попа саркофаг, весь утыканный изнутри гвоздями-электродами, расположенными согласно хитроумным схемам китайских иглоукалывателей.
   В саркофаге полагалось лежать не менее получаса, сразу после укола препаратом «А». Все это время безжалостная рука оператора повышала и повышала силу тока. Пока, в конце концов, ты не сворачивался орущим от боли клубком.
   «Дева» отняла у меня Рольфа, он же Объект 1-4. Единственного моего друга среди подопытных. Я помню, чуть не сломал руку парню, который укладывал Рольфа в мешок. К счастью для пострадавшего я тогда только начал заниматься на Симуляторе и с «мальчиками» Бауэра. Боюсь, сейчас рукой бы он не отделался.
   Я до боли сжимаю пристегнутые к подлокотникам «стула» кулаки. Оператор, сидящий за главным пультом тренажерного зала, дает максимальный ток.
   Сквозь кровавую пелену и мелькающие на девятикратной скорости картинки, я вижу его издевательскую ухмылку за пластиковым щитом. Мерзкую желтозубую ухмылку Перье на гладком миловидном лице доктора Лидии Валентайн.
   Я проснулся со сведенными судорогой мышцами. Будто действительно только что слез с тренажера. Последние секунды сна заставили меня передернуться. Что бы на это сказал господин Фрейд?
   Были и хорошие новости — мне принесли еду. Ее, как всегда, просунули в лючок под дверью. Два аккуратных равных по размеру брикета.
   Не знаю толком, что это такое. По вкусу напоминает измельченную и спрессованную бумагу. То еще удовольствие. Если бы не голод, ни за что бы не откусил ни кусочка. А так… они еще удивляются избытку шлаков у меня в дерьме.
   Не успел я дожевать первый брикет, как снова заревела сирена. О-го-го, да сегодня день посещений! Кого же принесло на этот раз?
   Пока дверь закрывалась я сделал серию глотательных движений. Спешил отчистить ротовую полость для радостного приветствия.
   — Лидия, девочка моя, — я вскочил и, не задумываясь, пересек красную границу, вытягивая к ней свои лапы. — Как же я соскучился по тебе!
   Доктор Валентайн нежно пожимает мои запястья очаровательными узкими ладошками. На ее лице непередаваемая, ласковая и отстраненная улыбка, за которую мы в свое время с Рольфом чуть не повыбивали друг другу все зубы. От нее в холодной белой комнате становится теплее.
   — Как ты здесь, Крамер? — заботливо спрашивает она.
   — Как на курорте, — беззаботно отвечает Крамер, стараясь не так заметно коситься на стройные щиколотки Лидии. — Правда, я никогда не был на курорте, но после лаборатории Проекта это больше чем курорт. Это рай, Элизиум, дорогая. Олимп. Не желаешь ли амброзии, кстати?
   Я протягиваю ее второй, не надкушенный брикет. Лидия жемчужно смеется и тут же вновь становится серьезной.
   С таким же бледным лицом и поджатыми губами она вскрывала труп Рольфа. Требовалось констатировать остановку сердца в силу естественных причин. Скальпель в ее изящной руке не дрожал.
   — Ты все время шутишь, — тихо говорит она. — Даже…даже здесь. Ужасная комната, у меня от нее мурашки по коже.
   К сожалению, мне визуально недоступны те места, по которым бегут мурашки. Я удерживаюсь от комментариев по этому поводу. Мы слишком давно не виделись, чтобы тратить время на выслушивание моих сальностей.
   — Да уж, — говорю я. — Здесь не «Хилтон». Но я и не напрашивался на ужесточенный режим содержания.
   Она качает темной головкой. Мне нестерпимо хочется поправить ей прядь на виске, похожую на заблудившуюся запятую.
   — Тебе не стоило убегать, Крамер.
   — Не стоило пытаться убегать, — уточняю я. — Ну-ну.
   Жестом я предлагаю Лидии присесть в моей спальной нише, сам опускаюсь на пол перед ней.
   — А что мне было делать, милая? Сидеть и ждать, пока молодчики Перье придут и обкорнают мой прибор?
   Она очаровательно краснеет. Я уверен, что для своих неполных тридцати лет, доктор Валентайн повидала достаточно «приборов». Как профессионально, так и частным образом. Вряд ли ее бросает в жар при каждом их упоминании. Однако ей успешно удается сохранять образ неопытной старшеклассницы. Особенно передо мной.
   — Ты прекрасно понимаешь, что речь не шла о хирургическом вмешательстве.
   Нам не стоило опять начинать этот разговор. Каждый раз не выходит ничего хорошего. Я слишком быстро завожусь.
   — О, это в корне меняет картину, — ехидно замечаю я. — Как я мог забыть, никаких посягательств на мою анатомию. Один безобидный укол и, вуа-ля, старина Кремер сохраняет свою бесподобную потенцию и легендарные размеры. Он теряет лишь мелочь, не стоящую упоминания в приличном обществе. Сущий пустяк. Зато, теперь он сэкономит на противозачаточных средствах.
   Лидия наклоняется вперед, сжимает вместе ладони.
   — Пойми, пойми, — порывисто говорит она. — Это все делалось для твоего блага. В сложившийся ситуации стерилизации была, по сути, единственным выходом. Как ты не можешь этого понять?
   Могу, Лидия. Могу, мой трогательный и нежный доктор. Более того, я даже знаю, что стерилизация была твоей собственной идеей. Уступкой давлению военных, желавших видеть меня или мертвым, или неспособным к дальнейшему воспроизводству. Они испугались.
   Что их напугало? Вы будете смеяться — моя сперма. Выяснилось, что изменения, внесенные в мой организм препаратом «А», переходят по наследству.
   Для них это означало одно. Я и другие подопытные, мы можем стать родоначальниками новой расы сверхсуществ. Боже, какой бред.
   — Понять я могу, Лидия. Я не могу согласиться. Не могу согласиться с тем, что у меня может быть отнято право на потомство. Право, которым располагают даже белые лабораторные крысы. Это ты можешь понять?
   Она молчит. Она понимает. Но она не может быть целиком на моей стороне.
   Где бы мы не находились, между нами всегда красная линия. Она ученый, а я…я подопытный экземпляр с вживленными электродами.
   Сегодня меня заставляют в уме решать дифференциальные уравнения, подстегивая болевыми импульсами. Завтра достанут из мешка с сухим льдом, уложат на стол. И она уверенной рукой сделает первый продольный разрез.
   — Мне не стоило приходить, — дрогнувшим голосом говорит Лидия.
   Теперь моя очередь молчать. Наверное, у каждого в жизни бывает такой момент. Ты точно знаешь, что нужно сказать, но молчишь. Перед тобой красная линия, за ней бесконечность боли. И ошейник давит как никогда.
   — Лидия, — говорю я и снова замолкаю.
   Что я могу сказать? Возвышенные и красивые слова, которыми люди обставляют желание продолжать свой род? А вы когда-нибудь пробовали признаваться в любви, сидя голой жопой на полу? Перед человеком, желавшим превратить ваше желание в несбыточную мечту. Для вашего же блага, причем.
   Что-то щелкает в моей голове Я впервые понимаю, какая бездонная пропасть лежит между мной и женщиной, одетой в цвета моего узилища. Нам не преодолеть ее, не стать рядом. Даже если я сбрею излишек волос и натяну на себя вечерний костюм.
   Ведь то, что я принимаю за различия сугубо внешние, кажется доктору Валентайн глубоким внутренним несоответствием межу нами. О какой любви может идти речь? Завтра, возможно, меня разберут на кусочки и заспиртуют в сотне нумерованных пробирок, как Рольфа. Как Вагнера, Блума, Марию и других. Как всех «объектов» двух подопытных групп.
   Кроме одного. Номера девять из первой группы, кодовое имя «Крамер». Ему повезло больше других. Дьявольский препарат и пыточные машины безумного профессора не только не убили его, но и заставили чуточку поумнеть.
   Может быть, слишком поздно, но он вспомнил — продолжению рода предшествует утоление голода и реализация инстинкта самосохранения.
   То, что природа закладывала в него веками, он забыл. Отверг, прельщенный пустыми миражами рационального мышления.
   Угроза утраты жизни, последнего, что у него осталось, заставила вернуться к корням. К темному началу, к истокам выживания.
   Он, я, поднял голову и сказал враждебной и недоступной самке:
   — Ты знаешь, урчание живота заглушает во мне голос разума. Ты не возражаешь, если я доем свой обед?
   Она останавливается у самой двери, поворачивается, идет назад. Я невозмутимо давлюсь пищевым брикетом.
   — Я совсем забыла, — ровным и тихим голосом говорит она. — Вот, это тебе.
   Из кармана ее халата появляется, о чудо, желтый спелый банан. Приятная добавка к моему скудному меню.
   — Я помню, ты все время жаловался на еду, — теперь в ее голосе мне чудится намек на дрожь, — Ах, Крамер…
   Полная неожиданность, я оказываюсь в ее объятиях. Сказать по правде, это приятно, и я давно мечтал о чем-то подобном. Увы, весь момент портят два обстоятельства.
   Первое: камера под потолком и легко домысливаемые глумливые рожи за наблюдательным монитором.
   Второе: вот-вот раздастся сирена, застав меня на запрещенной стороне красной линии. Можете быть уверены, парень за пультом своего не упустит.
   — Спасибо, Лидия, — говорю я, по возможности мягко, выбираясь из кольца ее рук. — Очень мило, что ты пришла меня навестить. Надеюсь, заглянешь как-нибудь еще.
   Еще больший сюрприз — она громко всхлипывает и под вой сирены выбегает за дверь. Я остаюсь стоять в спасительном полушаге от границы. В одной руке банан, другой я задумчиво скребу в затылке. Да. Да-а.
   Мне послышалось, или она и правда сказала «прости»?
   Перед тем как улечься спать, я долго и яростно мастурбирую. Смотрю при этом прямо в стеклянный глаз камеры. Ну, что, солдатики, интересно? Может, еще на пленочку записываете, для истории, так сказать?
   Громко и нецензурно выругавшись, я плетусь в свой угол и с размаху валюсь в спальную нишу. На душе у меня препаскудно. От гадкого чувства недоговоренности хочется биться головой об пол. Или о дверь, закрывшуюся за спиной Лидии.
   Уверен — теперь навсегда.
   Сон ко мне не шел. Скрючившись в нише, я крутил в руках желтый банан и думал о всякой ерунде. Решил все-таки его сожрать, чтобы отвлечься.
   Собравшись отчистить фрукт от кожуры, я остановился. Еще раз внимательно оглядел банан. Изменил позу, закрыв его своим телом от возможного подглядывания сверху.
   Очень интересно. Кто-то аккуратно вскрыл кожуру (например, острием скальпеля), а потом смазал разрез биологическим клеем, предназначенным для сращивания тканей. Весьма хитроумно. И зачем такие уловки?