Страница:
– Алексей, вы ее искать не пробовали? – заботливо спросил шофер, прервав поток Лёшиных мыслей.
– Пробовал. А что толку? – отмахнулся Спиваков. – Она не хочет находиться. Квартиру продала, телефон поменяла...
– А вы через милицию попробуйте! У вас что, возможностей нет, что ли? – удивился шофер. – Да вам только пальцем пошевелить!
Лёша покачал головой. При чем тут милиция, если человек не хочет, чтобы его искали?
– Виктор, она мне эсэмэску отправила, где всё очень понятно написано. Отправлено с ее номера, ошибки быть не может, никто ее ни к чему такому принудить не смог бы. Она сама так решила и ушла. Значит, не любила она меня, так получается.
– Кто ее знает… – уклончиво ответил шофер. Помолчал немного, собираясь с мыслями, и выдал: – Вот был такой в советское еще время телесериал. Хороший. «Вечный зов» назывался. Так там мужику на войне обе ноги оторвало, вот он и не хотел возвращаться домой, не хотел, чтобы жена его таким увидела.
Лёша встрепенулся.
– Да вы что?! Что вы такое говорите?! При чем здесь безногий мужик и... Марина? Как можно сравнивать...? Вы что, Виктор, что-то знаете о ней? Знаете, где она?
Шофер часто-часто, словно фарфоровый китайский болванчик, замотал головой. Нет, ничего он не знает. Просто предположил. Мало ли? Ведь всякое бывает в жизни.
– Вы больше не пугайте меня так, – попросил Спиваков. – А то знаете... Нет, здесь всё ясно. Встретила кого-то, полюбила, не смогла мне признаться, глядя в глаза, ведь уже почти была моей женой – и тихо ушла, – с упрямой ожесточенностью заявил Алексей.
– Лёша, вы сами-то в это верите?
Алексей потянулся вперед, открыл перчаточное отделение, увидел, что там ничего нет, кроме каких-то бумажек, захлопнул дверцу и только потом сказал:
– Мозг верит, а душа нет. Знаете, мне иногда кажется, вернее, я даже уверен, что уход Марины – это такая... своего рода компенсация за мои успехи в работе и карьере. Она не просто ушла. Она похитила у меня способность искренне радоваться и любить. Я это чувствую. Извините за подобные откровения, Виктор. Просто ночь и песня эта... Разбередило.
– Я понимаю. Знаете, Лёша, я вот уже в годах, а всё за баранкой. Получается, что карьеры никакой не сделал, армейская не в счет, – Виктор рассмеялся. – Ну, может, только шоферскую карьеру. В том смысле, что не мусор по дворам собираю, а вас в такой вот замечательной, государством данной, – он погладил руль «Ауди», – машине вожу. А так, оно, конечно, карьеры никакой. Вот вроде бы и можно обо мне подумать: «Да что он видел? Войну, казарму и баранку». Но нет, всё не так. Я когда из Афганистана вернулся, то моя меня дождалась, хотя претендентов было, я вам скажу, о-го-го! И вот мы с ней уже почти тридцать лет вместе. Троих детей прижили, все при деле, учатся, работают. Нормально всё, хоть и нету палат белокаменных. Счастлив ли я? Вот вы меня спросите, Лёша. Спросите!
– Счастливы ли вы? Конечно, счастливы, – Спиваков ухватился пальцами за переносицу, словно хотел снять невидимое пенсне. Ему вдруг стало казаться, что глаза словно ветер запорошил песком.
– Черт знает, что за лето такое? – пробормотал Алексей. – Дожди, холодно. Осень начинается в июне. Знаете, я с уходом Марины стал каким-то другим человеком. Точно на ступень выше поднялся. Странное чувство. Вот что, Виктор, у меня просьба, домой не надо. Вы меня вот прямо здесь высадите. Не бойтесь, я потом доберусь как-нибудь.
Это был бывший дом Марины. Шофер без слов свернул во двор, занял свободный проем между машинами:
– Вы идите, Алексей Викторович, я вас тут подожду, – шофер старательно не смотрел на Лёшу, упрямо выпятил мощный волевой подбородок. – И не просите, чтобы я уехал. Во-первых, я за вас головой отвечаю, сами знаете, перед кем. Во-вторых, вы промокнете, а у меня есть термос, а в термосе чаёк с лимоном, – он прищелкнул языком. – Горяченький.
Лёша чуть не вспылил, хотел даже послать шофера за этот его «чаёк», но, конечно, сдержался. Он никогда не разрешал себе ничего подобного. Происхождение не позволяло и воспитание. Да и благодарным надо быть Виктору за его заботу. Лёша устыдился собственной слабости, молча кивнул, вышел из машины с непокрытой головой прямо под дождь. Прошел в глубь двора, укрылся под грибком на детской площадке, посмотрел на три неосвещенных окна на восьмом этаже. Вспомнил лирика Митяева: «Посмотри, в каком красивом доме ты живешь», стало противно и совсем муторно на сердце, хоть вой в голос. В утомленном воображении появились двое Спиваковых. Они спорили. Вышло, словно у Макаревича в его «Вагонных спорах».
Один говорил:
«Рассупонился, расклеился, как картонный клоун. Ну ушла, ну и черт с ней! Марина ушла год тому назад. Год у тебя ни с кем ничего не было. Вообще ничего. Так же нельзя, старик!»
Лёша потер лоб, огляделся. Ничего особенного, лишь жутковато мелькнули из-под сонной машины кошачьи глаза. Первый спорщик внутри Спивакова продолжал:
«Ведь есть там, в институте, эта... как ее... Верочка? Танечка? Да, кажется, именно так ее зовут. Младшая научная сотрудница. Явно без ума от руководителя, строит глазки. Только помани...»
Другой спорщик насмехался, показывал пальцем, корчился, схватившись за живот:
«Помани, как же! Эта Верочка, поди, в Кузьминках, в однушке проживает вместе с мамашей. Ну, натурально! А ты небось думал, что она любимая дочь академика Левандовского и в институт, на копеечное жалованье свое, пошла по зову сердца, мол, «ах, не надо papг, я всего добьюсь сама»? Не-ет, старина, ты не угадал. Она рада будет перебраться к тебе в Сокольники. Может, даже с мамашей своей вместе. А потом твою с мамой-профессоршей квартирку и разменяет. Чего там мелочиться? Долго ли ей умеючи? Они, такие-то вот, хватки, которые из однушек в Кузьминках да с мамашами».
Лёша помотал головой, прогоняя спорщиков, и оба ложных Спивакова тотчас пропали, стало яснее перед глазами. Чёрт с ней? Нет. Ничего не получается. От любви с помощью чёрта не откупиться, да и отогнать тоску пинком оптимизма нельзя.
Лёша еще раз посмотрел на окна бывшей Марининой квартиры, неопределенно хмыкнул, вернулся к машине. Виктор приоткрыл ему дверцу, подал дымящуюся крышку от термоса. Спиваков в несколько глотков выпил чай, благодарно кивнул шоферу, мол, «то, что надо».
– Бодрит ваш чаек, дядя Витя. Какой-то особенный, что ли?
– Сам делаю. Я что-то вроде чайного гнома: уйму секретов знаю всяких, «заварочных». Теперь домой? – спросил шофер.
– Домой. Спасибо, что подождали. А то бы я до утра просидел.
– Слушайте, Алексей, позвольте я вам совет ценный преподнесу. Найдите ее. Хотя бы для того, чтобы перестать себя накручивать, чёрт побери совсем! – ругнулся шофер. – Ну, это же ненормально! Что вы ведете себя, как бабострадалец, честное слово?! Найдете ее, поговорите, в глаза ей посмотрите. Я вас уверяю, что сразу все точки над «i» встанут, всё будет понятно и, глядишь, чем-то да и закончится. Возможно, даже хеппи-эндом, – убедительно добавил Виктор.
– Да-да, наверное, вы правы, – рассеянно ответил Спиваков. – Только с чего их начинать, эти поиски? В розыск ее подавать, что ли? На каком основании? Что я в милиции скажу?! Мы же с ней не родственники. Не муж я ей, – горько умехнулся Лёша. – А тут припрусь, и мне ответят, что от ближайших родственников заявления не поступали, значит, искать они не станут. А? Так, что ли? Чего смотрите? Разве на мне что-то написано?
– Того смотрю, что вы, Алексей Викторович, видать, совсем в облаках витаете. Мы завтра куда с утра едем? В Кремль?
– Ну, в Кремль.
– У вас там с кем встреча?
– С Петром Никитичем.
– А он кто, Петр Никитич-то? Ге-не-рал, – по слогам произнес шофер и повторил: – Генерал! Да ему найти кого угодно – раз плюнуть.
– Как-то неловко, – начал было Алексей, но споткнулся на полуслове, увидев выражение лица шофера. Тот ничего не ответил, поставил ручку на «D» и тронул с места. Проехали немного, потом Виктор сказал:
– Генерал мировой дядька. Мы с ним вместе из Афгана выходили. Это он меня в гараж особого назначения пристроил, и дай ему за его заботу, Боже, то, что только гоже. Генерал вам поможет. Вы только попросите. Ему нравится людям помогать.
...Ночь была беспокойной. Лёша ворочался и все придумывал первую фразу, с которой он обратится к генералу. Заснул он только под утро. Да так крепко, что впервые за несколько лет проспал утреннюю пробежку.
Глава 2
1
– Пробовал. А что толку? – отмахнулся Спиваков. – Она не хочет находиться. Квартиру продала, телефон поменяла...
– А вы через милицию попробуйте! У вас что, возможностей нет, что ли? – удивился шофер. – Да вам только пальцем пошевелить!
Лёша покачал головой. При чем тут милиция, если человек не хочет, чтобы его искали?
– Виктор, она мне эсэмэску отправила, где всё очень понятно написано. Отправлено с ее номера, ошибки быть не может, никто ее ни к чему такому принудить не смог бы. Она сама так решила и ушла. Значит, не любила она меня, так получается.
– Кто ее знает… – уклончиво ответил шофер. Помолчал немного, собираясь с мыслями, и выдал: – Вот был такой в советское еще время телесериал. Хороший. «Вечный зов» назывался. Так там мужику на войне обе ноги оторвало, вот он и не хотел возвращаться домой, не хотел, чтобы жена его таким увидела.
Лёша встрепенулся.
– Да вы что?! Что вы такое говорите?! При чем здесь безногий мужик и... Марина? Как можно сравнивать...? Вы что, Виктор, что-то знаете о ней? Знаете, где она?
Шофер часто-часто, словно фарфоровый китайский болванчик, замотал головой. Нет, ничего он не знает. Просто предположил. Мало ли? Ведь всякое бывает в жизни.
– Вы больше не пугайте меня так, – попросил Спиваков. – А то знаете... Нет, здесь всё ясно. Встретила кого-то, полюбила, не смогла мне признаться, глядя в глаза, ведь уже почти была моей женой – и тихо ушла, – с упрямой ожесточенностью заявил Алексей.
– Лёша, вы сами-то в это верите?
Алексей потянулся вперед, открыл перчаточное отделение, увидел, что там ничего нет, кроме каких-то бумажек, захлопнул дверцу и только потом сказал:
– Мозг верит, а душа нет. Знаете, мне иногда кажется, вернее, я даже уверен, что уход Марины – это такая... своего рода компенсация за мои успехи в работе и карьере. Она не просто ушла. Она похитила у меня способность искренне радоваться и любить. Я это чувствую. Извините за подобные откровения, Виктор. Просто ночь и песня эта... Разбередило.
– Я понимаю. Знаете, Лёша, я вот уже в годах, а всё за баранкой. Получается, что карьеры никакой не сделал, армейская не в счет, – Виктор рассмеялся. – Ну, может, только шоферскую карьеру. В том смысле, что не мусор по дворам собираю, а вас в такой вот замечательной, государством данной, – он погладил руль «Ауди», – машине вожу. А так, оно, конечно, карьеры никакой. Вот вроде бы и можно обо мне подумать: «Да что он видел? Войну, казарму и баранку». Но нет, всё не так. Я когда из Афганистана вернулся, то моя меня дождалась, хотя претендентов было, я вам скажу, о-го-го! И вот мы с ней уже почти тридцать лет вместе. Троих детей прижили, все при деле, учатся, работают. Нормально всё, хоть и нету палат белокаменных. Счастлив ли я? Вот вы меня спросите, Лёша. Спросите!
– Счастливы ли вы? Конечно, счастливы, – Спиваков ухватился пальцами за переносицу, словно хотел снять невидимое пенсне. Ему вдруг стало казаться, что глаза словно ветер запорошил песком.
– Черт знает, что за лето такое? – пробормотал Алексей. – Дожди, холодно. Осень начинается в июне. Знаете, я с уходом Марины стал каким-то другим человеком. Точно на ступень выше поднялся. Странное чувство. Вот что, Виктор, у меня просьба, домой не надо. Вы меня вот прямо здесь высадите. Не бойтесь, я потом доберусь как-нибудь.
Это был бывший дом Марины. Шофер без слов свернул во двор, занял свободный проем между машинами:
– Вы идите, Алексей Викторович, я вас тут подожду, – шофер старательно не смотрел на Лёшу, упрямо выпятил мощный волевой подбородок. – И не просите, чтобы я уехал. Во-первых, я за вас головой отвечаю, сами знаете, перед кем. Во-вторых, вы промокнете, а у меня есть термос, а в термосе чаёк с лимоном, – он прищелкнул языком. – Горяченький.
Лёша чуть не вспылил, хотел даже послать шофера за этот его «чаёк», но, конечно, сдержался. Он никогда не разрешал себе ничего подобного. Происхождение не позволяло и воспитание. Да и благодарным надо быть Виктору за его заботу. Лёша устыдился собственной слабости, молча кивнул, вышел из машины с непокрытой головой прямо под дождь. Прошел в глубь двора, укрылся под грибком на детской площадке, посмотрел на три неосвещенных окна на восьмом этаже. Вспомнил лирика Митяева: «Посмотри, в каком красивом доме ты живешь», стало противно и совсем муторно на сердце, хоть вой в голос. В утомленном воображении появились двое Спиваковых. Они спорили. Вышло, словно у Макаревича в его «Вагонных спорах».
Один говорил:
«Рассупонился, расклеился, как картонный клоун. Ну ушла, ну и черт с ней! Марина ушла год тому назад. Год у тебя ни с кем ничего не было. Вообще ничего. Так же нельзя, старик!»
Лёша потер лоб, огляделся. Ничего особенного, лишь жутковато мелькнули из-под сонной машины кошачьи глаза. Первый спорщик внутри Спивакова продолжал:
«Ведь есть там, в институте, эта... как ее... Верочка? Танечка? Да, кажется, именно так ее зовут. Младшая научная сотрудница. Явно без ума от руководителя, строит глазки. Только помани...»
Другой спорщик насмехался, показывал пальцем, корчился, схватившись за живот:
«Помани, как же! Эта Верочка, поди, в Кузьминках, в однушке проживает вместе с мамашей. Ну, натурально! А ты небось думал, что она любимая дочь академика Левандовского и в институт, на копеечное жалованье свое, пошла по зову сердца, мол, «ах, не надо papг, я всего добьюсь сама»? Не-ет, старина, ты не угадал. Она рада будет перебраться к тебе в Сокольники. Может, даже с мамашей своей вместе. А потом твою с мамой-профессоршей квартирку и разменяет. Чего там мелочиться? Долго ли ей умеючи? Они, такие-то вот, хватки, которые из однушек в Кузьминках да с мамашами».
Лёша помотал головой, прогоняя спорщиков, и оба ложных Спивакова тотчас пропали, стало яснее перед глазами. Чёрт с ней? Нет. Ничего не получается. От любви с помощью чёрта не откупиться, да и отогнать тоску пинком оптимизма нельзя.
Лёша еще раз посмотрел на окна бывшей Марининой квартиры, неопределенно хмыкнул, вернулся к машине. Виктор приоткрыл ему дверцу, подал дымящуюся крышку от термоса. Спиваков в несколько глотков выпил чай, благодарно кивнул шоферу, мол, «то, что надо».
– Бодрит ваш чаек, дядя Витя. Какой-то особенный, что ли?
– Сам делаю. Я что-то вроде чайного гнома: уйму секретов знаю всяких, «заварочных». Теперь домой? – спросил шофер.
– Домой. Спасибо, что подождали. А то бы я до утра просидел.
– Слушайте, Алексей, позвольте я вам совет ценный преподнесу. Найдите ее. Хотя бы для того, чтобы перестать себя накручивать, чёрт побери совсем! – ругнулся шофер. – Ну, это же ненормально! Что вы ведете себя, как бабострадалец, честное слово?! Найдете ее, поговорите, в глаза ей посмотрите. Я вас уверяю, что сразу все точки над «i» встанут, всё будет понятно и, глядишь, чем-то да и закончится. Возможно, даже хеппи-эндом, – убедительно добавил Виктор.
– Да-да, наверное, вы правы, – рассеянно ответил Спиваков. – Только с чего их начинать, эти поиски? В розыск ее подавать, что ли? На каком основании? Что я в милиции скажу?! Мы же с ней не родственники. Не муж я ей, – горько умехнулся Лёша. – А тут припрусь, и мне ответят, что от ближайших родственников заявления не поступали, значит, искать они не станут. А? Так, что ли? Чего смотрите? Разве на мне что-то написано?
– Того смотрю, что вы, Алексей Викторович, видать, совсем в облаках витаете. Мы завтра куда с утра едем? В Кремль?
– Ну, в Кремль.
– У вас там с кем встреча?
– С Петром Никитичем.
– А он кто, Петр Никитич-то? Ге-не-рал, – по слогам произнес шофер и повторил: – Генерал! Да ему найти кого угодно – раз плюнуть.
– Как-то неловко, – начал было Алексей, но споткнулся на полуслове, увидев выражение лица шофера. Тот ничего не ответил, поставил ручку на «D» и тронул с места. Проехали немного, потом Виктор сказал:
– Генерал мировой дядька. Мы с ним вместе из Афгана выходили. Это он меня в гараж особого назначения пристроил, и дай ему за его заботу, Боже, то, что только гоже. Генерал вам поможет. Вы только попросите. Ему нравится людям помогать.
...Ночь была беспокойной. Лёша ворочался и все придумывал первую фразу, с которой он обратится к генералу. Заснул он только под утро. Да так крепко, что впервые за несколько лет проспал утреннюю пробежку.
Глава 2
Судьба Ваджеи – Черная Башня – Сердце врача – Лучше смерть, чем такая жизнь – Нельзя обижать женщин – Анна Каренина – Награда для бывшего интеллигента – Встреча на перроне – Мара-Ма – Бузинный хмель.
1
Впервые она почувствовала себя неважно примерно за полтора года до того самого «тайного» для Алексея исчезновения. Вернее, даже и не почувствовала еще, а поняла, что с ней что-то не в порядке. По утрам стало тянуть низ живота, и поначалу Марина не придала этому значения, тем более что вскоре всё будто бы прошло. «Верно, застудилась, с кем не бывает», – опрометчиво решила она и, что называется, рукой махнула, мол, само пройдет. Около месяца ее действительно ничего не беспокоило, но однажды (Лёша хорошо запомнил этот день) в момент их связи через ее тело прошел заряд такой острой боли, что несчастная Марина в первый момент чуть не лишилась сознания, а затем громко застонала. Алексей еще подумал, что это ее естественная реакция, так она проходит пик любовного экстаза, и втайне был собою очень доволен, ведь это он, его умение явилось причиной такой реакции Марины. Ах, если бы тогда она сказала ему правду... Но нет, ни с кем и никогда не стала бы эта гордая женщина обсуждать свое здоровье, считая это непростительной слабостью. К тому же и страшновато ей было! Вдруг Алексей еще решит, что она такая хворая, и бросит. Кому нужна подобная подружка? Ах, если бы, если бы… Всё, решительно всё пошло бы по-другому. Но нет, нет... Страх наш заставляет нас уходить во тьму и блуждать там, постепенно свыкаясь с мыслью, что тень лучше света. Стеснительность, нерешительность – порождения страха, паразиты души человеческой... Через них входит в нас печаль, злоба, зависть, наполняя нас тьмой и навсегда закрывая путь в белый свет. Ведь мы сами, по своей воле, отказываемся таким образом от света, от счастья, а виним всех и вся, лишь в зеркало никогда не посмотрим. Всегда есть в таком деле переломный момент, и для Марины именно тот день стал днем начала перехода в Навий мир, в страну черной тоски, где на первый взгляд (если пытаться что-то рассмотреть из нашего мира, мира Яви) пусто и безжизненно, но это лишь на первый взгляд...
С трудом дождавшись вечера, Марина придумала какую-то причину и ночевать, как Лёша ее ни уговаривал, не осталась. Они тогда повздорили, быть может, впервые за все время их почти безоблачных отношений. Марина категорически не хотела называть честную причину своего ухода, а Лёша не понимал, ни о чем не догадывался и всё держал ее за руку и не отпускал, и всё твердил «Почему ты не хочешь остаться?» и этим чуть не довел ее до нервного срыва. С трудом взяв себя в руки, Марина заявила, что у нее «внезапно появилось дело на пару дней, очень важное, личное», и... ушла навсегда.
В первую неделю она еще отвечала на его звонки, стараясь, чтобы он по голосу не догадался, что с ней стряслась какая-то настоящая беда, отшучивалась, мол, «всё в порядке, надо решить наконец старые проблемы с наследством, с имуществом родительским, а то я всё тянула, и могут теперь отобрать квартиру» и «нет, спасибо, я вполне управлюсь сама, даже не волнуйся. Я не хочу отвлекать тебя от твоей работы». Но вот однажды, когда Спиваков позвонил ей в будний день из машины, по дороге на работу, чтобы пожелать доброго дня (таков был обычай, и соблюдался он всегда, если они были не вместе), то ее телефон стал отвечать механическим голосом о недоступности абонента. Сперва Лёша не придал этому значения (мало ли: сел аккумулятор или Марина спит еще), но уже к обеду его охватило легкое беспокойство, позже, к вечеру, переросшее в настоящую нервную панику. Он не мог тогда отлучиться из института и послал водителя «на разведку», а после возвращения Виктора и его доклада испытал подлинный шок: квартира продана, никто ничего не знает. И многое было передумано им с тех пор, и сам собой напросился в гости спасительный вывод, что она, должно быть, нашла кого-то. Напросился, да так и остался, пустил корни, облегчил Спивакову жизнь. «Женщина сама выбирает, с кем ей остаться. Значит, я не подошел, значит, разлюбила», – скорбно размышлял Алексей, поглядывая на залитый дождем плац во внутреннем дворе похожего на тюрьму дома-особняка, места своей работы, где он стал теперь проводить по 16—17 часов, а иногда и вовсе оставался ночевать, успокаивая маму тем, что у него есть чистая рубашка и уж он-то найдет, чем позавтракать.
И были попытки забыть Марину, да вот только ничего из этого не вышло: настоящая любовь не уходит, ей попросту некуда идти, и она остается внутри человека, потихоньку напоминая о своем существовании фантомными болями.
Так что же случилось с ней на самом деле? А вот что. На следующий день после их короткого (как пообещала она Спивакову) расставания (а на это она первоначально и рассчитывала) Марина поехала в «Мединкур» – хорошую частную клинику к знакомому врачу. Врач-гинеколог Артур Суренович Мнацаканян, доктор медицинских наук, профессор, пожилой опытный врач, не видел Марину около года, но, надо отдать ему должное, памятью обладал феноменальной и помнил, что при последнем обследовании с ней всё было в полном порядке. Поэтому он совершенно не рассчитывал увидеть то, что увидел, а увидев, пришел в замешательство. Спустя мгновение его охватила такая жалость к этой девочке, что пожилой доктор чуть не заплакал. Он был настоящим добрым врачом, человеком-легендой, которому обязано было своим здоровьем бесчисленное множество женщин, а здесь он видел, что ничего уже не сможет сделать, это рак, и придется теперь хирургу-онкологу попытаться исправить то, что стремительно разрушает болезнь. Известно, что рак у молодых людей развивается стремительно, так что Марине предстояло настоящее ралли со смертью. Артур Суренович определил у Марины пограничную стадию между второй и третьей степенью, понял, что до необратимых изменений внешности ей остается от силы месяца полтора-два, велел ей одеваться, а сам вышел в коридор, достал сигарету, зажал ее дрожащими пальцами.
– Бедная девочка, – он выпустил дым и закашлялся.
– Ты как? Кто у тебя там, Артур? – поинтересовался врач-коллега.
– Да пациентка с явной онкологией, уже запущенная форма. Была год тому назад, и я тогда не видел никакой опасности! – воскликнул расстроенный доктор. – Сейчас пришла с жалобой на боль внизу живота, я начал смотреть, а там... – он затянулся, и сигарета даже затрещала от той силы, с которой он всасывал в себя ее ядовитый дым, нервничал.
– Вот же, чёрт возьми! Молодая? – с сочувствием спросил коллега.
– Двадцать шесть лет, – сокрушенно покачал головой профессор Мнацаканян. – Ей бы жить, рожать детишек. А теперь какие там детишки? С этим теперь конец. Самой бы выжить. Боже ты мой, за что же ее так? За какие грехи?
– Ты уверен в диагнозе?
– Слушай, ты обидеть меня хочешь? Чтобы я, врач с сорокалетним стажем, рак с первого взгляда не определил? – вспылил Артур Суренович и, не дослушав извинения пристыженного молодого коллеги, бросил окурок и вернулся к Марине. Та спокойно ожидала его, опершись на подоконник, стоя в лучах солнечного света, совсем тоненькая, беззащитная в обволакивавшем ее сиянии. Это выглядело так трогательно, так сильно обожгла его сердце жалость, что у профессора не хватило духа сказать ей правду. Стараясь максимально сгладить свою речь, добавив в нее неопределенности, Артур Суренович заговорил и одновременно с этим подвинул к себе стандартную форму «История болезни» и пачку желтых листочков для записей, щелкнул кнопкой авторучки, принялся писать.
– Мариночка, вот вам телефон моего друга и коллеги, он работает в клинике на Каширском шоссе. Вот, я тут пишу вам его адрес: Каширское шоссе, дом 24, и его телефон. Грицай Анатолий Николаевич, заведующий отделением. Вы прямо сейчас поезжайте к нему, а пока вы будете туда ехать, я ему перезвоню и расскажу, что к чему. Вот ваша «История болезни», я ее в конверт заклею, чтобы вам себе голову не забивать понапрасну корявыми врачебными терминами.
– А что, со мной что-то не так? – испуганно переспросила она.
– Всё в порядке, всё отлично, – он шутливо замахал на нее руками. – Я же говорю, лучше вообще ничего не знать о своем здоровье, довериться хорошим докторам. Знания такого рода развивают в пациентках ненужные фобии и мнительность. Вот вам мой лучший совет. Хотите? Тогда возьмите конверт и адрес.
Марина не знала, что по тому адресу, куда направил ее профессор Мнацаканян, расположена мрачная башня онкологического центра имени Блохина. Ей еще предстояло пройти через осознание всего того ужаса, что ожидает ее в самое ближайшее время: операция, курс химической терапии, выпадение волос, инвалидность... Нет-нет. Определенно, она ни о чем таком не догадывалась.
Ее автомобиль, юркий и удобный «Suzuki Vitara», домчал хозяйку за тридцать минут. Марина была импульсивной, темпераментной особой, и ее характер целиком отражался на манере вождения, по-настоящему мужской и довольно жесткой. Реакция у нее всегда была отменной, в аварии Марина никогда не попадала и с легкостью парковалась в любых ситуациях и положениях. Вот и тогда, подкатив к главному входу в здание «лечебницы», она, убедившись, что обочина Каширского шоссе плотно уставлена автомобилями и всё, на что она может рассчитывать, – это лишь узкий проем, недостаточный даже для ее небольшого «Suzuki», Марина, недолго думая, въехала задними колесами на газон и припарковалась таким образом, что автомобиль остался стоять перпендикулярно к дороге, а не вдоль нее, и притом его капот не выпирал за общую линию стоящих машин, не мешал движению на шоссе. Сидящий в соседнем автомобиле мужичонка захудалого вида злобно уставился на не в меру «ретивую самку», как привык он тайком «величать» женщин, и даже хотел отпустить какое-то замечаньице, открыл было рот, но Марина так на него посмотрела, что слова застряли у мужичонки в глотке. А Марина, постукивая каблучками, прошла немного по тротуару и вошла на территорию онкоцентра.
Конечно, она не однажды проезжала мимо мрачной башни, но никогда не интересовалась, что же такое в ней находится. Марина терпеть не могла все эти разговоры о здоровье, о болезнях и смерти, порой случавшиеся между ее родственниками или среди коллег по работе, и сразу же, под любым предлогом или без такового, покидала подобное общество. Поэтому вполне объяснима была ее неосведомленность в принадлежности башни. Она настолько была погружена в свои мысли, что не прочитала надпись, выложенную металлическими буквами над входом: «Российский Онкологический Научный Центр им. Н.Н. Блохина», и оставалась в неведении до тех самых пор, покуда не оказалась в кабинете профессора Грицая и тот, без всякой задней мысли, ознакомил ее с диагнозом.
Анатолий Грицай, худощавый, атлетичного вида мужчина лет сорока, был облачен в голубую медицинскую робу и поверх нее носил идеально гладкий белый шелковый халат, из нагрудного кармана которого высовывался краешек накрахмаленного платка. Окрашенный загаром нос профессора украшали очки в оправе «Cartier», а левое запястье – часы «Audemars Piguet» в золотом корпусе и на черном каучуковом ремешке с золотой пряжкой. В то время, пока он изучал ее «метрики» (как сама Марина называла листки с неразборчивыми каракулями Мнацаканяна), что он отдал ей после приема, «Покажите это Анатолию Николаевичу, Мариночка», она изучала его, и профессор Грицай показался ей человеком в высшей степени приятным и, что называется, расположенным к своим пациентам, вернее, пациенткам, поскольку отделение, главой которого являлся Анатолий Грицай, было исключительно женским.
– Так-так, всё понятно, – пробормотал Грицай себе под нос и элегантной серебряной авторучкой подчеркнул что-то в записях Артура Суреновича. – Ну, это мне надо самому посмотреть, что там за степень, хотя, конечно, Артур ошибается очень редко, он диагност первоклассный.
Марину его слова обеспокоили. Она наконец задумалась о том, что это за место такое, где всё так серьезно и монументально, словно в усыпальнице фараона. Энергетика башни была чудовищной. Здесь и вполне здоровые люди зачастую начинали чувствовать себя худо, так что уж говорить о Марине? Поэтому, недолго думая, она спросила:
– Профессор, единственный человек, который во всем этом ничего не понимает, это я. Будьте настолько любезны, объясните мне, что же всё-таки со мной происходит?
– Уже произошло. Это так, я просто уточняю для себя, мысли вслух, – пояснил Грицай и с явным сочувствием посмотрел на нее сквозь прекрасные цейсовские стекла своих очков. – Вас интересует предварительный диагноз?
– Разумеется. А то мне уже как-то неуютно становится, – вежливо улыбнувшись, честно призналась Марина и нервно поежилась. – Сами понимаете, у меня сейчас состояние полнейшего неведения, а вы так ничего мне и не говорите, – собравшись с духом, она мягко упрекнула доктора.
– Мне нужно осмотреть вас, тогда я буду готов что-то сказать вам, – быстро проговорил Грицай, откладывая в сторонку листки и поднимаясь из-за стола. Росту он был среднего, а вот размер обуви у него был до странности маленьким, не больше сорокового. – Пойдемте со мной в процедурный кабинет...
– Опять! – Марина завела глаза. – Может быть, прямо здесь, у вас?
– Всему свое место, – отрезал профессор, – прошу вас.
Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:
– Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа...
– Простите, что я вас перебиваю, – уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. – Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.
– Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского окоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, – закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.
– Лечить от чего?! – чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. – Что у меня такое, что это нужно лечить... здесь?!
– У вас рак, – спокойно ответил Грицай. – И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль – это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека – это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, – невесело усмехнулся Грицай и продолжил: – Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, – он закашлялся, но ненадолго и закончил: – Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.
Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:
– Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.
С трудом дождавшись вечера, Марина придумала какую-то причину и ночевать, как Лёша ее ни уговаривал, не осталась. Они тогда повздорили, быть может, впервые за все время их почти безоблачных отношений. Марина категорически не хотела называть честную причину своего ухода, а Лёша не понимал, ни о чем не догадывался и всё держал ее за руку и не отпускал, и всё твердил «Почему ты не хочешь остаться?» и этим чуть не довел ее до нервного срыва. С трудом взяв себя в руки, Марина заявила, что у нее «внезапно появилось дело на пару дней, очень важное, личное», и... ушла навсегда.
В первую неделю она еще отвечала на его звонки, стараясь, чтобы он по голосу не догадался, что с ней стряслась какая-то настоящая беда, отшучивалась, мол, «всё в порядке, надо решить наконец старые проблемы с наследством, с имуществом родительским, а то я всё тянула, и могут теперь отобрать квартиру» и «нет, спасибо, я вполне управлюсь сама, даже не волнуйся. Я не хочу отвлекать тебя от твоей работы». Но вот однажды, когда Спиваков позвонил ей в будний день из машины, по дороге на работу, чтобы пожелать доброго дня (таков был обычай, и соблюдался он всегда, если они были не вместе), то ее телефон стал отвечать механическим голосом о недоступности абонента. Сперва Лёша не придал этому значения (мало ли: сел аккумулятор или Марина спит еще), но уже к обеду его охватило легкое беспокойство, позже, к вечеру, переросшее в настоящую нервную панику. Он не мог тогда отлучиться из института и послал водителя «на разведку», а после возвращения Виктора и его доклада испытал подлинный шок: квартира продана, никто ничего не знает. И многое было передумано им с тех пор, и сам собой напросился в гости спасительный вывод, что она, должно быть, нашла кого-то. Напросился, да так и остался, пустил корни, облегчил Спивакову жизнь. «Женщина сама выбирает, с кем ей остаться. Значит, я не подошел, значит, разлюбила», – скорбно размышлял Алексей, поглядывая на залитый дождем плац во внутреннем дворе похожего на тюрьму дома-особняка, места своей работы, где он стал теперь проводить по 16—17 часов, а иногда и вовсе оставался ночевать, успокаивая маму тем, что у него есть чистая рубашка и уж он-то найдет, чем позавтракать.
И были попытки забыть Марину, да вот только ничего из этого не вышло: настоящая любовь не уходит, ей попросту некуда идти, и она остается внутри человека, потихоньку напоминая о своем существовании фантомными болями.
Так что же случилось с ней на самом деле? А вот что. На следующий день после их короткого (как пообещала она Спивакову) расставания (а на это она первоначально и рассчитывала) Марина поехала в «Мединкур» – хорошую частную клинику к знакомому врачу. Врач-гинеколог Артур Суренович Мнацаканян, доктор медицинских наук, профессор, пожилой опытный врач, не видел Марину около года, но, надо отдать ему должное, памятью обладал феноменальной и помнил, что при последнем обследовании с ней всё было в полном порядке. Поэтому он совершенно не рассчитывал увидеть то, что увидел, а увидев, пришел в замешательство. Спустя мгновение его охватила такая жалость к этой девочке, что пожилой доктор чуть не заплакал. Он был настоящим добрым врачом, человеком-легендой, которому обязано было своим здоровьем бесчисленное множество женщин, а здесь он видел, что ничего уже не сможет сделать, это рак, и придется теперь хирургу-онкологу попытаться исправить то, что стремительно разрушает болезнь. Известно, что рак у молодых людей развивается стремительно, так что Марине предстояло настоящее ралли со смертью. Артур Суренович определил у Марины пограничную стадию между второй и третьей степенью, понял, что до необратимых изменений внешности ей остается от силы месяца полтора-два, велел ей одеваться, а сам вышел в коридор, достал сигарету, зажал ее дрожащими пальцами.
– Бедная девочка, – он выпустил дым и закашлялся.
– Ты как? Кто у тебя там, Артур? – поинтересовался врач-коллега.
– Да пациентка с явной онкологией, уже запущенная форма. Была год тому назад, и я тогда не видел никакой опасности! – воскликнул расстроенный доктор. – Сейчас пришла с жалобой на боль внизу живота, я начал смотреть, а там... – он затянулся, и сигарета даже затрещала от той силы, с которой он всасывал в себя ее ядовитый дым, нервничал.
– Вот же, чёрт возьми! Молодая? – с сочувствием спросил коллега.
– Двадцать шесть лет, – сокрушенно покачал головой профессор Мнацаканян. – Ей бы жить, рожать детишек. А теперь какие там детишки? С этим теперь конец. Самой бы выжить. Боже ты мой, за что же ее так? За какие грехи?
– Ты уверен в диагнозе?
– Слушай, ты обидеть меня хочешь? Чтобы я, врач с сорокалетним стажем, рак с первого взгляда не определил? – вспылил Артур Суренович и, не дослушав извинения пристыженного молодого коллеги, бросил окурок и вернулся к Марине. Та спокойно ожидала его, опершись на подоконник, стоя в лучах солнечного света, совсем тоненькая, беззащитная в обволакивавшем ее сиянии. Это выглядело так трогательно, так сильно обожгла его сердце жалость, что у профессора не хватило духа сказать ей правду. Стараясь максимально сгладить свою речь, добавив в нее неопределенности, Артур Суренович заговорил и одновременно с этим подвинул к себе стандартную форму «История болезни» и пачку желтых листочков для записей, щелкнул кнопкой авторучки, принялся писать.
– Мариночка, вот вам телефон моего друга и коллеги, он работает в клинике на Каширском шоссе. Вот, я тут пишу вам его адрес: Каширское шоссе, дом 24, и его телефон. Грицай Анатолий Николаевич, заведующий отделением. Вы прямо сейчас поезжайте к нему, а пока вы будете туда ехать, я ему перезвоню и расскажу, что к чему. Вот ваша «История болезни», я ее в конверт заклею, чтобы вам себе голову не забивать понапрасну корявыми врачебными терминами.
– А что, со мной что-то не так? – испуганно переспросила она.
– Всё в порядке, всё отлично, – он шутливо замахал на нее руками. – Я же говорю, лучше вообще ничего не знать о своем здоровье, довериться хорошим докторам. Знания такого рода развивают в пациентках ненужные фобии и мнительность. Вот вам мой лучший совет. Хотите? Тогда возьмите конверт и адрес.
Марина не знала, что по тому адресу, куда направил ее профессор Мнацаканян, расположена мрачная башня онкологического центра имени Блохина. Ей еще предстояло пройти через осознание всего того ужаса, что ожидает ее в самое ближайшее время: операция, курс химической терапии, выпадение волос, инвалидность... Нет-нет. Определенно, она ни о чем таком не догадывалась.
Ее автомобиль, юркий и удобный «Suzuki Vitara», домчал хозяйку за тридцать минут. Марина была импульсивной, темпераментной особой, и ее характер целиком отражался на манере вождения, по-настоящему мужской и довольно жесткой. Реакция у нее всегда была отменной, в аварии Марина никогда не попадала и с легкостью парковалась в любых ситуациях и положениях. Вот и тогда, подкатив к главному входу в здание «лечебницы», она, убедившись, что обочина Каширского шоссе плотно уставлена автомобилями и всё, на что она может рассчитывать, – это лишь узкий проем, недостаточный даже для ее небольшого «Suzuki», Марина, недолго думая, въехала задними колесами на газон и припарковалась таким образом, что автомобиль остался стоять перпендикулярно к дороге, а не вдоль нее, и притом его капот не выпирал за общую линию стоящих машин, не мешал движению на шоссе. Сидящий в соседнем автомобиле мужичонка захудалого вида злобно уставился на не в меру «ретивую самку», как привык он тайком «величать» женщин, и даже хотел отпустить какое-то замечаньице, открыл было рот, но Марина так на него посмотрела, что слова застряли у мужичонки в глотке. А Марина, постукивая каблучками, прошла немного по тротуару и вошла на территорию онкоцентра.
Конечно, она не однажды проезжала мимо мрачной башни, но никогда не интересовалась, что же такое в ней находится. Марина терпеть не могла все эти разговоры о здоровье, о болезнях и смерти, порой случавшиеся между ее родственниками или среди коллег по работе, и сразу же, под любым предлогом или без такового, покидала подобное общество. Поэтому вполне объяснима была ее неосведомленность в принадлежности башни. Она настолько была погружена в свои мысли, что не прочитала надпись, выложенную металлическими буквами над входом: «Российский Онкологический Научный Центр им. Н.Н. Блохина», и оставалась в неведении до тех самых пор, покуда не оказалась в кабинете профессора Грицая и тот, без всякой задней мысли, ознакомил ее с диагнозом.
Анатолий Грицай, худощавый, атлетичного вида мужчина лет сорока, был облачен в голубую медицинскую робу и поверх нее носил идеально гладкий белый шелковый халат, из нагрудного кармана которого высовывался краешек накрахмаленного платка. Окрашенный загаром нос профессора украшали очки в оправе «Cartier», а левое запястье – часы «Audemars Piguet» в золотом корпусе и на черном каучуковом ремешке с золотой пряжкой. В то время, пока он изучал ее «метрики» (как сама Марина называла листки с неразборчивыми каракулями Мнацаканяна), что он отдал ей после приема, «Покажите это Анатолию Николаевичу, Мариночка», она изучала его, и профессор Грицай показался ей человеком в высшей степени приятным и, что называется, расположенным к своим пациентам, вернее, пациенткам, поскольку отделение, главой которого являлся Анатолий Грицай, было исключительно женским.
– Так-так, всё понятно, – пробормотал Грицай себе под нос и элегантной серебряной авторучкой подчеркнул что-то в записях Артура Суреновича. – Ну, это мне надо самому посмотреть, что там за степень, хотя, конечно, Артур ошибается очень редко, он диагност первоклассный.
Марину его слова обеспокоили. Она наконец задумалась о том, что это за место такое, где всё так серьезно и монументально, словно в усыпальнице фараона. Энергетика башни была чудовищной. Здесь и вполне здоровые люди зачастую начинали чувствовать себя худо, так что уж говорить о Марине? Поэтому, недолго думая, она спросила:
– Профессор, единственный человек, который во всем этом ничего не понимает, это я. Будьте настолько любезны, объясните мне, что же всё-таки со мной происходит?
– Уже произошло. Это так, я просто уточняю для себя, мысли вслух, – пояснил Грицай и с явным сочувствием посмотрел на нее сквозь прекрасные цейсовские стекла своих очков. – Вас интересует предварительный диагноз?
– Разумеется. А то мне уже как-то неуютно становится, – вежливо улыбнувшись, честно призналась Марина и нервно поежилась. – Сами понимаете, у меня сейчас состояние полнейшего неведения, а вы так ничего мне и не говорите, – собравшись с духом, она мягко упрекнула доктора.
– Мне нужно осмотреть вас, тогда я буду готов что-то сказать вам, – быстро проговорил Грицай, откладывая в сторонку листки и поднимаясь из-за стола. Росту он был среднего, а вот размер обуви у него был до странности маленьким, не больше сорокового. – Пойдемте со мной в процедурный кабинет...
– Опять! – Марина завела глаза. – Может быть, прямо здесь, у вас?
– Всему свое место, – отрезал профессор, – прошу вас.
Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:
– Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа...
– Простите, что я вас перебиваю, – уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. – Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.
– Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского окоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, – закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.
– Лечить от чего?! – чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. – Что у меня такое, что это нужно лечить... здесь?!
– У вас рак, – спокойно ответил Грицай. – И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль – это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека – это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, – невесело усмехнулся Грицай и продолжил: – Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, – он закашлялся, но ненадолго и закончил: – Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.
Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:
– Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.