Страница:
Мустейкис Алекс
Experimentum Crucis
Алекс МУСТЕЙКИС
Experimentum Crucis
Он лежал, распростертый на операционном столе, и тысячи датчиков, закрепленных на его теле, высасывали из глубин его драгоценные крохи информации. Провода паутиной расходились в разные стороны, исчезая в недрах десятков сверхмощных вычислительных машин, объединенных в единую сверхсистему, перерабатывающую огромное количество информации для одной цели -- цели Эксперимента. Больше всего датчиков было закреплено на его голове, -- там, под кожей и черепной костью находилось то, чьи тайны человек штурмовал уже не один век. Менялись времена, менялась тактика и техника штурма, но объект исследований слишком хорошо хранил свои тайны и раскрывал их очень неохотно. Нетерпеливые экспериментаторы, желая узнать за время своей жизни как можно больше нового, совершенствовали орудия осады. Самым новейшим из этих орудий и был этот комплекс аппаратуры, созданный совместными усилиями нескольких университетов, и, по замыслу его конструкторов, способный проникнуть за некий барьер, возникший вдруг на пути познания Объекта. О наличии этого препятствия уже давно догадывались некоторые философы, его присутствие замечали отдельные исследователи, обогнавшие свое время, но только с недавних пор основная масса ученых, подталкиваемая требованиями эпохи -как экономическими, так и социальными -- вплотную подошла к границе, словно нарочно закрытой, как будто защищающей заповедную область от вторжения разума.
Человек, лежавший на столе, не чувствовал датчиков. Изо всех чувств, данных ему природой, сейчас остались только зрение и слух, прочие были отключены для чистоты Эксперимента. Человек видел купол операционной, сходящийся вверху в голубой полутьме, видел направленные на него телекамеры, призванные запечатлеть для истории каждую секунду этого грандиозного Эксперимента. Но вот сверху в поле зрения человека вплыло круглое, неестественно синее при этом освещении лицо профессора. Человек отметил, что проф сильно волнуется -- Эксперимент был его детищем, -- и удивился, что способен еще что-то отмечать.
-- Не волнуйся, Мартин, -- сказал профессор. -- Постарайся запомнить как можно больше. Работают все регистраторы, но главное узнаешь только ты. Мы будем активизировать память, но все в конце концов зависит от тебя.
Мартин закрыл и открыл глаза. Это означало: "Не волнуйтесь вы, проф, а я-то сделаю все, что от меня зависит".
Кто-то тронул профессора за плечо. Мартин не видел, кто, да и какое это имело значение?
-- Полторы минуты, Мартин. Счастливого тебе пути... и возвращения. Мар
тин снова закрыл и открыл глаза. "Идите, проф, я есть и буду в
порядке." Мягко хлопнула герметичная дверь. Последние звуки. Медленно гасли лампы, мир погружался во тьму. Последние кванты света. Все. Где-то на пульте за стеной горят и мигают цифры, показывая время до начала Эксперимента. Наверное, сейчас это тридцать секунд. Через тридцать секунд на определенные электроды поступят определенные сигналы, бесшумно стекут с платиновых игл и растворятся внутри его, Мартина, сознания, внутри памяти, внутри его несложных мыслей, которые, словно нехотя, медленно плывут по лабиринтам Объекта в то самое время, когда истекают последние мгновения.
..............................
Старт! В мозг ворвалась лавина сверкающих звуков и грохочущих ароматов, пронзительных вспышек и тяжелых, давящих, ни на что не похожих вкусовых ощущений. Мысли вырвались из своего храма, где они обитали много темных тысячелетий, рассыпчатым цветным фонтаном ринулись в поднебесье, и, не найдя там ничего интересного, желтыми листьями мягко опустились на землю. Налетел свежий, пробирающий до костей ветер, взметнул листья в воздух и понес их вдаль, к белым вершинам гор, виднеющимся сквозь туманную дымку на горизонте.
Мартин стоял в осеннем парке. Это была та унылая пора, когда еще не сверкает снежное великолепие зимы, и уже не радует глаз разноцветный осенний наряд деревьев. Листья уже все лежат под ногами, легкий морозец подернул лужицы тонким зеркалом льда, а солнце, несмотря на полудень, не собирается подниматься в безоблачном, светло-голубом небе выше последних, одиноко дрожащих на порывистом холодном ветру желто-коричневых листочков клена.
Листва уютно шуршала под ногами. Сегодня, выходя из дома, Мартин накинул на плечи легкую, уже явно не по погоде, куртку, и теперь каждый порыв ветра пронизывал ее насквозь, давая понять, что теплые дни позади и пора более внимательно следить за погодой.
-- Такая погода чрезвычайно располагает к философским размышлениям, -раздался за спиной Мартина знакомый голос. Мартин обернулся.
-- Вы правы, проф. И погода, и весь этот вид, -- Мартин обвел рукой вокруг, -- все это наводит на мысль, что все преходяще, за любой весной следует лето и осень...
Профессор усмехнулся.
-- Ты не совсем верно провел аналогию с закономерным концом любого бытия, Мартин. Природа скорее намекает нам на цикличность всех ее явлений, на то, что рано или поздно все возвращается на круги своя, а вовсе не на то, что под луной ничто не вечно.
-- Пусть так. -- Мартину вообще не хотелось говорить, ему хотелось просто созерцать это медленное, торжественное увядание природы.
-- Природа обновляется каждый год, -- продолжал профессор, -- а человек рождается и умирает только один раз. Это банальная истина, но именно она приходит мне в голову при наблюдении такого явления природы, как осень. Наше мышление соответствует нашей жизни -- родиться, чуть-чуть пожить, состариться и умереть, -- и поэтому это время года так печально действует на нас. Мы видим в нем аналог нашей старости, времени подводить итоги нашего земного бытия, обобщать увиденное на жизненном пути сквозь весну и лето, вспоминать все былое, так сказать... Если бы мы жили вечно, то радовались бы осени, ведь за ней период стирания ненужной информации -- зима, и время следующего рождения -- весна. Ведь радостен для нас только миг ожидания больших перемен...
Воркотня профессора вдруг притихла и удалилась на второй план. Вдали, по ковру опавшей листвы, между белыми стволами берез, шла какая-то фигурка -- и ее вид, походка, и еще что-то неуловимое, -- пробудили в глубине души Мартина давние воспоминания, неясные, смутные тени, ощущение чего-то давно ушедшего, утерянного во тьме лет захлестнуло Мартина, и он, спотыкаясь, побежал навстречу.
-- Мама! -- и он уткнулся своей маленькой, коротко стриженой головой ей в грудь, слезы радости от случайной встречи текли по его лицу. Вокруг ходили люди, они задевали их, толкали своими чемоданами, гул их голосов сливался с гудками паровозов, а он все стоял, прижавшись к самому дорогому, самому-самому, что было у него в жизни, и его уши слышали среди всей вокзальной какофонии легкий шепот: "Мартин... сынок мой..." Потом они вышли из вокзала, шли по переходной дорожке над ревущей, мигающей тысячами огней автомагистралью, он держал маму за руку, в его душе звучала музыка удивительного тепла и спокойствия, а в голове неслась странная круговерть воспоминаний. Какая-то незнакомая темная комната, еле освещенная потрескивающей лучиной, зажатой в страшном, похожем на большого железного паука устройстве, сырые стены, маленькое окошко, в которое ничего не увидишь, еще один тлеющий огонек слева вверху, перед странными картинками в поблескивающей оправе, выползающая сбоку громада печи, еле различимая в полутьме. Мать сидит на потемневшей от времени и копоти лавке, он, почему-то девочка, совсем маленькая, держит ее за подол, они вместе смотрят на приоткрывающуюся дверь, где в клубах пара и холода возникает что-то мохнатое, шевелящееся, и это что-то сбрасывает тулуп, пахнущий морозом и лошадью, садится на противоположную лавку, положив громадные кулаки на стол, сверкая из-под лохматых бровей белками глаз, и говорит басом: "Ну что, мать, жрать сготовила?"
Потом какой-то неуловимый переход, и они все вместе -- он, отец и мать -- на берегу реки. Зеленый луг высоким -- выше роста отца -- обрывом переходит к небольшому пляжу. Они располагаются на траве, там, где обрыва почти нет, но ему хочется взобраться на самый верх, подойти к самом краю и смотреть вдаль, -- за рекой до самого горизонта тянутся зеленые пушистые поля, разделенные кое-где гребнями лесополос. А если повернуться назад, то видны опять поля, но на самом пределе видимости, у горизонта, подернутые синим дымком, виднеются трубы и шары химического завода, чуть левее -- девятиэтажки города. Они играют втроем в мяч, и он часто выигрывает, потом купаются, загорают, снова играют... Он сидит на самом краю обрыва, свесив ноги, только потому, что это ему не разрешают, и видит в чистом, голубом, бездонном небе плывущую точку. Он еще успевает подумать -- что это, птица или самолет, -- как точка вырастает, превращаясь в нечто, и это нечто с крылатой стремительностью, пышущее пламенем, в злобном металлическом оскале проносится над ним. Воздушный вихрь сбрасывает его с обрыва на пляж, и почти сразу все вспыхивает. Зеленые поля, гребешки лесополос -- все заливает нестерпимо яркий, нечеловеческий свет, в котором деревья сгорают, как спички, потом земля вздрагивает и падает на него сверху. И все дальнейшее, словно испугавшись жуткого зрелища, видится непонятными отрывками, вот он выбирается из-под обвалившегося обрыва, плачет, зовет маму, стараясь не взглянуть туда, куда смотреть ни в коем случае нельзя, вот в багрово-черном небе беззвучно возникает вертолет, и вот он уже смотрит из иллюминатора на дымящиеся развалины, на то, что недавно было городом и заводом, -- и все опять уходит в черную глубь, где нет ни крупицы света, ни малейшего звука.
Мартин всплыл из темноты собой -- сорока двух лет, холост, не имеющий, не привлекавшийся и так далее. Он лежал на кровати, в своей маленькой комнатушке, отделенной от соседей лишь двумя тонкими фанерными перегородками, -- долго лежал, замечая только, как отчаянно колотится сердце и медленно высыхает выступивший на лице холодный пот. Потом до его сознания начали доходить другие звуки -- хлопанье дверей, звон посуды, ругань старух на общей кухне, неопределенный уличный шум. Дореволюционный будильник с треснувшим пополам стеклом мерно тикал на тумбочке темного дерева, и его тиканье органично вплеталось в симфонию звуков коммунальной квартиры, более того -создавало ощущение ритма и осмысленности всей окружающей жизни. Мартину нужно было идти в контору, где он, надев черные нарукавники и пенсне, целыми днями перекладывал на своем столе с места на место бумаги, о содержании которых не имел и понятия. Но у него еще было время просто полежать и посмотреть в покрытый сетью трещин потолок. Он лежал и вспоминал свою жизнь -тихую жизнь добропорядочного человека, который не гнался и не погонится ни за чем необычайным, который всегда предпочитал синицу в руках, которого больше всего на свете страшили перемены -- из-за необходимости решать что-то самому. И думалось Мартину, что часто таких людей жизнь крутит и бросает, как попало, особенно в подобные бурные исторические периоды, а эти люди, как несомые ветром семена клена, пытаются хоть на миг остаться на месте, пустить корни и ловить крохотные лучики света, довольствуясь малым и не претендуя на большее. Но ветер перемен вновь срывает их с места, обрывает корни и листья, забрасывает неизвестно куда -- за границу, в иные пространства, но и там они умудряются прижиться и создать вокруг себя тихую атмосферу затхлого постоянства... Ведь Мартину повезло -- вихри революции и гражданской войны практически обошли его стороной, и он жил такой же серой, размеренной жизнью, что и раньше.
Мартин надел черные нарукавники с красивой красной эмблемой и сел за стол. Предстоял еще один день имитации трудовой деятельности, чем Мартин и занимался всю свою сознательную жизнь. В школе он имитировал учебу, пользуясь как шпаргалками, так и высоким положением своего отца, потом быстро нашел себе тихое местечко, где вся работа сводилась к нахождению грамматических ошибок в каких-то бумагах. Сперва он действительно пытался это делать, и, увидев на листе слово "дискриминация", честно исправлял его, но потом разочаровался и начал просто перекладывать листы с одного места на другое. После революции он стал консультантом по делам изобретательства, и занимался он там тем же.
-- Иван Петрович, вам еще одно заявление, -- сказала сидящая за соседним столом машинистка и протянула лист бумаги. Мартин взял его, поднял сукно, покрывавшее стол, и хотел уже отправить лист туда, где уже скопился трехдюймовый слой подобных заявлений, но потом передумал и рискнул прочитать. Трудно сказать, что привело его к такому решению -- то ли сон, в котором его лупил розгами отец, то ли весеннее солнце, так весело освещавшее лист, только Мартин нацепил пенсне и принялся читать.
Заявление!
Я, изобретатель второй категории Нихтанор Ферштейнов, заяв
ляю, что изобрел вечный двигатель третьего рода. Принцип
действия основан на втором законе термодинамики, уравнении
Гейзенберга и теории вакуумного коллапса. Основная труд
ность заключается в получении малогабаритной вращающейся
бархатно-черной дыры, но способ получения приведен в [13].
Движущимся элементом конструкции является четырехмерный ма
ховик, разгоняемый частицами Лесажа [27] в неравномерном
гравитационном поле [68]. Опасность использования, крепко
заключенная в реализации виртуальных лептонов и барионов
[56] в условиях сильной кривизны моллюска отсчета [80] све
дена к абсолютному нулю [5] центробежным регулятором, опи
санным у Кулибина в [6].
Дальше шел перечень использованной литературы с указанием веса каждой статьи.
Мартин поднял глаза на изобретателя.
-- Видите ли, уважаемый Нихтанор, ваш двигатель, не спорю, может, и будет работать, дело не в этом. Он просто экономически невыгоден. Все упирается в смету необходимых затрат, которая, как вы знаете, есть эквивалент общественно-полезного труда в вашем микрорайоне. Поэтому без научно обоснованного контекста я не могу подписать ваше заявление. А контекст -- он разный бывает... Вы поняли, что я имею в виду?
Изобретатель задумался, запустив одну руку себе в бороду, а другой начав чесать затылок. Третью он благоразумно держал на коленях, как символ мирного невмешательства.
-- Без инспекции тут не обойтись, батюшка, -- изрек он могучим басом результат своих четырехминутных раздумий.
-- Я абсолютно с вами согласен, -- Мартин поправил на голове фуражку с надписью на околыше -- "Инспектор" -- и сел вместе с изобретателем в подкативший вдруг из-за угла кабриолет. Извозчик повернул ключ зажигания, и они поехали. Молчание длилось, впрочем, недолго, вскоре извозчик перебрался к ним на заднее сидение и заговорил:
-- Обратите внимание, господа, как по мере проникновения в глубину зоны СМ теряются логические конструкции. Мы видим каскад воспоминаний из зоны КП, затем наблюдаем компиляцию неосознанных вариаций наследственной памяти, и вот, в конце концов приходим к прямому нарушению причинно-следственных связей. Или причиннонаследственных? Ох, неспроста это, неспроста, попомните мои слова... То ли еще будет!
Путаясь в тулупе из синтетической овчины и старчески кряхтя, он перелез на свое законное место, натянул вожжи. Заскрипели тормоза, кабриолет плавно остановился. К Мартину тут же подбежала заведующая столовой и поволокла его за свободный столик. Там Мартин с удовольствием -- правда, не очень большим -- съел неплохой ужин -- жаркое из блателл, специально привезенных из Германии. (Возникло вдруг у Мартина подозрение, что были блателлы всего-навсего вульгарис, а не германикус, но так подозрением и осталось.) На третье блюдо, поданное после первого, был сок алоэ -- Мартин нашел его весьма тонизирующим. Он вытер губы белоснежной салфеткой с красивой вышивкой и спросил:
-- А как у вас дело с продажей спиртного?
-- Боремся и с тем и с другим, -- бодро ответила заведующая, -- прилагаем все усилия для создания невыносимых условий. Вот, например, объединили винный и кондитерский отделы в один. Теперь желающие выпить должны долго стоять в очереди желающих купить ирис "Кис-кис" и конфеты "Школьные". У них будет достаточно времени подумать о своей пагубной привычке, уверяю вас!
-- Хорошо, -- заметил Мартин, явно игнорируя двусмысленность последнего предложения.
-- Этому же способствуют плакаты "Пьянству -- бой", "Приносить и распивать запрещается", "Выше знамя соцсоревнования".
-- Да-да, -- невнимательно согласился Мартин. -- А что же теперь?
-- Теперь вот что, -- сказала заведующая, пододвигая Мартину чистый лист бумаги. -- Распишитесь.
-- Мартин поставил внизу витиеватую роспись и облегченно откинулся на спинку стула.
-- Как мало нужно человеку для сделки с совестью, -- сделала вывод заведующая, забирая листок.
-- Вот как, -- безразлично хмыкнул Мартин.
-- Все люди продают свою совесть, -- убежденно проговорила заведующая. -- Ведь как у человека наступает удовлетворенность собственным поступком, так он и забывает про совесть. Одним хватает сытного ужина, другим -- белого конвертика, третьим... Ха! Третьим достаточно ощущения того, что они поступили правильно -- в согласии со своей верой. И они думают, что так их заставляет поступать -- смешно повторять -- общественный долг, а на самом деле причина этого в их самоудовлетворенности и внутреннем комфорте. Им не хочется идти вразрез с собственными представлениями о каких-то абстрактных понятиях, которые сами же и придумали. А на самом деле все любят комфорт, и какими путями он достигается -- через осознание общественного долга или белый конвертик -- не все ли равно?
-- Вы в корне не правы, -- мягко возразил ей шеф-повар, застенчиво крутя в мозолистых, перепачканных землей и зеленым горошком руках свой кристально белый колпак в мелкую клетку. -- Уж не будете ли вы утверждать, что нет на свете людей, думающих не только о собственном комфорте? Я знаю -есть немало людей, которые пожертвуют любым своим благополучием, чтобы бескорыстно помочь страждущим!
-- Все дело в понятии комфорта, -- гнула свою линию заведующая. -- Комфорт бывает внешний и внутренний. Или, если хотите, моральный и материальный. Есть, конечно, такие, для которых моральный внутренний комфорт значит гораздо больше. Для них видеть, что кто-то голодает -- хуже некуда, конечно, если сами более-менее сыты. Возникает моральный дискомфорт, который они устраняют якобы безвозмездной помощью. А сами-то получают больше! У них уже есть моральный комфорт и чувство правоты своего дела, когда у окружающих -- комфорт только материальный.
Она схватила Мартина за плечо и сильно тряхнула.
-- Не гонись за моральным комфортом, будь материалистом! Иди к милиционеру, он сумасшедший и все тебе объяснит!
В полном смятении Мартин вышел из сверкающего чистотой храма Общепита и оказался на оживленном перекрестке. Взад и вперед, вправо и влево, безо всякого порядка, сразу с четырех сторон непрерывным потоком текли автомобили, мотоциклы, автокраны, велосипеды, трамваи, дорожные катки, железнодорожные цистерны. Механизмы сворачивали, сталкивались, прыгали друг через друга, разбивались, и все же движение не затихало ни на секунду. Над перекрестком стоял ровный шум двигателей и лязг столкновений, грохотание цистерн на стыках рельсов и шуршание велосипедных шин об асфальт. В середине всего этого хаоса, подложив под соответствующее место вышитую подушечку, невозмутимо стоял на голове поджарый йог в белой чалме. Машины его не задевали, он был единственно непоколебимым островком покоя в море лязгающих волн.
Мартин размышлял недолго. Он разделся, аккуратно сложил одежду стопочкой на ступеньках, прижал обломком кирпича, чтобы не разметал ветер, и, внутренне поежившись, спустился к бушующим железным волнам. Они с грохотом налетали на берег, окатывая Мартина жемчужной пылью нитроэмали. Мартин пощупал воду кончиком пальца. Вода была холодной. Он зажмурил глаза и отважно кинулся вниз головой в бурлящий водоворот. Вынырнув на поверхность, он отдышался и брассом поплыл к островку с йогом.
Он вышел из воды на песчаный берег, отряхнул воду с головы, попрыгал на одной ноге, вытряхивая капли из уха, и направился к йогу. Йог заметил его и принял символическую асану приветствия, отвернувшись от Мартина. Потом он, конечно, встал на ноги.
Йог оказался немолодым мужчиной лет тридцати пяти, одетым по общепринятой моде -- в поношенный сюртук и серые плавки. Рост у него был невысокий, и теперь он вопрошающе смотрел на Мартина сверху вниз.
-- Здравствуйте, -- сказал Мартин.
-- Здравствуй, -- ответил йог, поправляя галстук и отлично смотрящиеся на нем итальянские очки-капельки, лежащие, правда, во внутреннем кармане жилетки.
-- Я ищу милиционера, -- объявил Мартин.
-- Милиционер -- это я, -- самодовольно заметил собеседник и указал на приколотый к лацкану опознавательный знак -- крохотную фуражку с красным околышем.
-- Я путешественник, -- сказал Мартин. -- Я побывал во многих местах, где и по сей день не ступала нога человека. На моем костюме вы обнаружите звездную пыль и брызги Млечного пути. Но я хочу знать, куда мне отправляться дальше.
-- Идем со мной, сын мой, -- ответил милиционер, -- и я укажу тебе дальнейший путь твой, ибо таково мое предназначение -- направлять заблудших на путь истинный. Мое имя Агасфер, идем, я препровожу тебя туда, где ты должен быть и где ты окончишь путь своих скитаний по этой земле.
И они пошли по пустой темной улочке, только вчера заасфальтированной, еле освещенной желтыми огнями натриевых ламп, светивших в непроглядную темноту сквозь густые кроны тополей, кленов, акаций, елей, платанов, яблонь. Луна печально освещала сзади их одинокие фигуры, и струились перед ними по асфальту длинные дрожащие тени, темные, как абсолютно черное тело.
-- Вы не поверите, где только я не побывал, -- говорил Мартин, и его негромкий шепот разносился по всей улице, пугая бродячих кошек и летучих мышей. -- Я бы сам не поверил, если бы кто мне рассказал. Фантастика!
-- Фантастика, -- хмыкнул Агасфер, -- как мы пренебрежительно относимся к ней, что готовы назвать этим словом даже россказни трепачей! А ведь это мощный инструмент познания мира, заслуживающий гораздо большего внимания. С помощью него можно было бы создать альтернативу самому Эксперименту, если только концепция виртуальных миров была бы доведена до своего логического завершения.
-- Не смогли бы вы изложить свою мысль немного пояснее, -- попросил Мартин. -- Я столь много видел за сегодняшний день, сейчас мой мозг переполнен впечатлениями и плохо воспринимает подобные речи.
-- Ты точно заметил, что я могу пояснить именно свою мысль, а не чью-то там еще, -- сказал Агасфер. -- Было бы интересно пояснять мысль чужую, когда и о своей-то имеешь весьма приблизительное понятие. Ведь что есть мысль? Мысль -- это...
-- Мы отклонились от темы, -- перебил Мартин, -- а говорили мы о логическом завершении.
-- О да, я превосходно помню весь наш разговор, -- ответил Агасфер. -У меня все записано. И раз ты так упорно требуешь подробного объяснения, ты его получишь.
Он небрежным движением нажал кнопку на висящем у него через плечо маленьком магнитофоне. Мартин захотел рассмотреть его марку, но увидел лишь выдавленные в пластмассе слова "задатчик программы", да и то очень крохотным, почти незаметным шрифтом.
-- Здравствуй, Мартин, -- сказал магнитофон.
-- Здравствуйте, -- ответил Мартин.
-- Ты хочешь узнать, почему ты здесь, и для чего ты здесь, -- утвердительно сказал магнитофон.
-- Да, -- согласился Мартин. -- Этот вопрос мучает меня всю жизнь. Я бы все отдал, чтобы получить на него ответ, и...
-- Не спеши, Мартин, -- перебил магнитофон. -- Не ручайся за жизнь, которой, может, и не было, и не обещай отдать все, чего у тебя может не быть вообще. Ведь ты здесь -- и это Эксперимент.
-- Эксперимент, -- повторил Мартин, соображая. -- Надо мной, надо полагать?
-- Нет, -- сказал магнитофон. -- Глупо было бы считать задачей всего лишь изучение мозга. Вопрос в его связи с миром отражения и реальным миром, и для тебя, Мартин, это важнее прочего. Даже важнее того, кто на самом деле ставит Эксперимент, и над кем.
-- Это чушь, -- возразил Мартин. -- Я здесь, и это Эксперимент? Я здесь живу, живу уже тридцать три года, ничего не знаю, и вдруг это оказывается Эксперимент! Но что за Эксперимент? Что-то нужно сделать, чего-то достичь... Преодолеть трудности... Но это здесь! А там? Там -- тоже Эксперимент?
-- Ты сам сказал, -- ответил магнитофон.
-- Нет, -- ответил Мартин себе. -- Здесь -- это здесь, никакого "там" не существует. И я просто никогда не поверю в Эксперимент. Я не верю в слова. Тем более в байки незнакомого магнитофона.
-- Какая разница, кто сказал, -- заметил магнитофон. -- Ты мог услышать это где угодно. Мир пропитан Экспериментом, он все время кричит о нем. Впрочем, ты можешь и не верить. Но можешь и проверить. В конце пути, естественно...
-- Что проверять? -- спросил, уже совсем теряя самообладание, Мартин. -- Я точно знаю, что в моем реальном мире нет места вашему Эксперименту! -Он наклонился к магнитофону, у которого к тому времени отросла седая профессорская бородка, и крикнул прямо в динамик:
-- Не верю!
-- В этом-то и заключается цель Эксперимента, -- донеслось из-под бородки.
Мартин выпрямился и беспомощно посмотрел на Агасфера. Магнитофон заурчал и заиграл медленную, тягучую мелодию. В этой мелодии неслышно падали секунды.
-- Тебя ввели в искушение, брат мой, -- нарушил, наконец, молчание Агасфер. Он дернул магнитофон за бородку, и тот замолчал.
-- Воистину так, -- ответил Мартин.
Experimentum Crucis
Он лежал, распростертый на операционном столе, и тысячи датчиков, закрепленных на его теле, высасывали из глубин его драгоценные крохи информации. Провода паутиной расходились в разные стороны, исчезая в недрах десятков сверхмощных вычислительных машин, объединенных в единую сверхсистему, перерабатывающую огромное количество информации для одной цели -- цели Эксперимента. Больше всего датчиков было закреплено на его голове, -- там, под кожей и черепной костью находилось то, чьи тайны человек штурмовал уже не один век. Менялись времена, менялась тактика и техника штурма, но объект исследований слишком хорошо хранил свои тайны и раскрывал их очень неохотно. Нетерпеливые экспериментаторы, желая узнать за время своей жизни как можно больше нового, совершенствовали орудия осады. Самым новейшим из этих орудий и был этот комплекс аппаратуры, созданный совместными усилиями нескольких университетов, и, по замыслу его конструкторов, способный проникнуть за некий барьер, возникший вдруг на пути познания Объекта. О наличии этого препятствия уже давно догадывались некоторые философы, его присутствие замечали отдельные исследователи, обогнавшие свое время, но только с недавних пор основная масса ученых, подталкиваемая требованиями эпохи -как экономическими, так и социальными -- вплотную подошла к границе, словно нарочно закрытой, как будто защищающей заповедную область от вторжения разума.
Человек, лежавший на столе, не чувствовал датчиков. Изо всех чувств, данных ему природой, сейчас остались только зрение и слух, прочие были отключены для чистоты Эксперимента. Человек видел купол операционной, сходящийся вверху в голубой полутьме, видел направленные на него телекамеры, призванные запечатлеть для истории каждую секунду этого грандиозного Эксперимента. Но вот сверху в поле зрения человека вплыло круглое, неестественно синее при этом освещении лицо профессора. Человек отметил, что проф сильно волнуется -- Эксперимент был его детищем, -- и удивился, что способен еще что-то отмечать.
-- Не волнуйся, Мартин, -- сказал профессор. -- Постарайся запомнить как можно больше. Работают все регистраторы, но главное узнаешь только ты. Мы будем активизировать память, но все в конце концов зависит от тебя.
Мартин закрыл и открыл глаза. Это означало: "Не волнуйтесь вы, проф, а я-то сделаю все, что от меня зависит".
Кто-то тронул профессора за плечо. Мартин не видел, кто, да и какое это имело значение?
-- Полторы минуты, Мартин. Счастливого тебе пути... и возвращения. Мар
тин снова закрыл и открыл глаза. "Идите, проф, я есть и буду в
порядке." Мягко хлопнула герметичная дверь. Последние звуки. Медленно гасли лампы, мир погружался во тьму. Последние кванты света. Все. Где-то на пульте за стеной горят и мигают цифры, показывая время до начала Эксперимента. Наверное, сейчас это тридцать секунд. Через тридцать секунд на определенные электроды поступят определенные сигналы, бесшумно стекут с платиновых игл и растворятся внутри его, Мартина, сознания, внутри памяти, внутри его несложных мыслей, которые, словно нехотя, медленно плывут по лабиринтам Объекта в то самое время, когда истекают последние мгновения.
..............................
Старт! В мозг ворвалась лавина сверкающих звуков и грохочущих ароматов, пронзительных вспышек и тяжелых, давящих, ни на что не похожих вкусовых ощущений. Мысли вырвались из своего храма, где они обитали много темных тысячелетий, рассыпчатым цветным фонтаном ринулись в поднебесье, и, не найдя там ничего интересного, желтыми листьями мягко опустились на землю. Налетел свежий, пробирающий до костей ветер, взметнул листья в воздух и понес их вдаль, к белым вершинам гор, виднеющимся сквозь туманную дымку на горизонте.
Мартин стоял в осеннем парке. Это была та унылая пора, когда еще не сверкает снежное великолепие зимы, и уже не радует глаз разноцветный осенний наряд деревьев. Листья уже все лежат под ногами, легкий морозец подернул лужицы тонким зеркалом льда, а солнце, несмотря на полудень, не собирается подниматься в безоблачном, светло-голубом небе выше последних, одиноко дрожащих на порывистом холодном ветру желто-коричневых листочков клена.
Листва уютно шуршала под ногами. Сегодня, выходя из дома, Мартин накинул на плечи легкую, уже явно не по погоде, куртку, и теперь каждый порыв ветра пронизывал ее насквозь, давая понять, что теплые дни позади и пора более внимательно следить за погодой.
-- Такая погода чрезвычайно располагает к философским размышлениям, -раздался за спиной Мартина знакомый голос. Мартин обернулся.
-- Вы правы, проф. И погода, и весь этот вид, -- Мартин обвел рукой вокруг, -- все это наводит на мысль, что все преходяще, за любой весной следует лето и осень...
Профессор усмехнулся.
-- Ты не совсем верно провел аналогию с закономерным концом любого бытия, Мартин. Природа скорее намекает нам на цикличность всех ее явлений, на то, что рано или поздно все возвращается на круги своя, а вовсе не на то, что под луной ничто не вечно.
-- Пусть так. -- Мартину вообще не хотелось говорить, ему хотелось просто созерцать это медленное, торжественное увядание природы.
-- Природа обновляется каждый год, -- продолжал профессор, -- а человек рождается и умирает только один раз. Это банальная истина, но именно она приходит мне в голову при наблюдении такого явления природы, как осень. Наше мышление соответствует нашей жизни -- родиться, чуть-чуть пожить, состариться и умереть, -- и поэтому это время года так печально действует на нас. Мы видим в нем аналог нашей старости, времени подводить итоги нашего земного бытия, обобщать увиденное на жизненном пути сквозь весну и лето, вспоминать все былое, так сказать... Если бы мы жили вечно, то радовались бы осени, ведь за ней период стирания ненужной информации -- зима, и время следующего рождения -- весна. Ведь радостен для нас только миг ожидания больших перемен...
Воркотня профессора вдруг притихла и удалилась на второй план. Вдали, по ковру опавшей листвы, между белыми стволами берез, шла какая-то фигурка -- и ее вид, походка, и еще что-то неуловимое, -- пробудили в глубине души Мартина давние воспоминания, неясные, смутные тени, ощущение чего-то давно ушедшего, утерянного во тьме лет захлестнуло Мартина, и он, спотыкаясь, побежал навстречу.
-- Мама! -- и он уткнулся своей маленькой, коротко стриженой головой ей в грудь, слезы радости от случайной встречи текли по его лицу. Вокруг ходили люди, они задевали их, толкали своими чемоданами, гул их голосов сливался с гудками паровозов, а он все стоял, прижавшись к самому дорогому, самому-самому, что было у него в жизни, и его уши слышали среди всей вокзальной какофонии легкий шепот: "Мартин... сынок мой..." Потом они вышли из вокзала, шли по переходной дорожке над ревущей, мигающей тысячами огней автомагистралью, он держал маму за руку, в его душе звучала музыка удивительного тепла и спокойствия, а в голове неслась странная круговерть воспоминаний. Какая-то незнакомая темная комната, еле освещенная потрескивающей лучиной, зажатой в страшном, похожем на большого железного паука устройстве, сырые стены, маленькое окошко, в которое ничего не увидишь, еще один тлеющий огонек слева вверху, перед странными картинками в поблескивающей оправе, выползающая сбоку громада печи, еле различимая в полутьме. Мать сидит на потемневшей от времени и копоти лавке, он, почему-то девочка, совсем маленькая, держит ее за подол, они вместе смотрят на приоткрывающуюся дверь, где в клубах пара и холода возникает что-то мохнатое, шевелящееся, и это что-то сбрасывает тулуп, пахнущий морозом и лошадью, садится на противоположную лавку, положив громадные кулаки на стол, сверкая из-под лохматых бровей белками глаз, и говорит басом: "Ну что, мать, жрать сготовила?"
Потом какой-то неуловимый переход, и они все вместе -- он, отец и мать -- на берегу реки. Зеленый луг высоким -- выше роста отца -- обрывом переходит к небольшому пляжу. Они располагаются на траве, там, где обрыва почти нет, но ему хочется взобраться на самый верх, подойти к самом краю и смотреть вдаль, -- за рекой до самого горизонта тянутся зеленые пушистые поля, разделенные кое-где гребнями лесополос. А если повернуться назад, то видны опять поля, но на самом пределе видимости, у горизонта, подернутые синим дымком, виднеются трубы и шары химического завода, чуть левее -- девятиэтажки города. Они играют втроем в мяч, и он часто выигрывает, потом купаются, загорают, снова играют... Он сидит на самом краю обрыва, свесив ноги, только потому, что это ему не разрешают, и видит в чистом, голубом, бездонном небе плывущую точку. Он еще успевает подумать -- что это, птица или самолет, -- как точка вырастает, превращаясь в нечто, и это нечто с крылатой стремительностью, пышущее пламенем, в злобном металлическом оскале проносится над ним. Воздушный вихрь сбрасывает его с обрыва на пляж, и почти сразу все вспыхивает. Зеленые поля, гребешки лесополос -- все заливает нестерпимо яркий, нечеловеческий свет, в котором деревья сгорают, как спички, потом земля вздрагивает и падает на него сверху. И все дальнейшее, словно испугавшись жуткого зрелища, видится непонятными отрывками, вот он выбирается из-под обвалившегося обрыва, плачет, зовет маму, стараясь не взглянуть туда, куда смотреть ни в коем случае нельзя, вот в багрово-черном небе беззвучно возникает вертолет, и вот он уже смотрит из иллюминатора на дымящиеся развалины, на то, что недавно было городом и заводом, -- и все опять уходит в черную глубь, где нет ни крупицы света, ни малейшего звука.
Мартин всплыл из темноты собой -- сорока двух лет, холост, не имеющий, не привлекавшийся и так далее. Он лежал на кровати, в своей маленькой комнатушке, отделенной от соседей лишь двумя тонкими фанерными перегородками, -- долго лежал, замечая только, как отчаянно колотится сердце и медленно высыхает выступивший на лице холодный пот. Потом до его сознания начали доходить другие звуки -- хлопанье дверей, звон посуды, ругань старух на общей кухне, неопределенный уличный шум. Дореволюционный будильник с треснувшим пополам стеклом мерно тикал на тумбочке темного дерева, и его тиканье органично вплеталось в симфонию звуков коммунальной квартиры, более того -создавало ощущение ритма и осмысленности всей окружающей жизни. Мартину нужно было идти в контору, где он, надев черные нарукавники и пенсне, целыми днями перекладывал на своем столе с места на место бумаги, о содержании которых не имел и понятия. Но у него еще было время просто полежать и посмотреть в покрытый сетью трещин потолок. Он лежал и вспоминал свою жизнь -тихую жизнь добропорядочного человека, который не гнался и не погонится ни за чем необычайным, который всегда предпочитал синицу в руках, которого больше всего на свете страшили перемены -- из-за необходимости решать что-то самому. И думалось Мартину, что часто таких людей жизнь крутит и бросает, как попало, особенно в подобные бурные исторические периоды, а эти люди, как несомые ветром семена клена, пытаются хоть на миг остаться на месте, пустить корни и ловить крохотные лучики света, довольствуясь малым и не претендуя на большее. Но ветер перемен вновь срывает их с места, обрывает корни и листья, забрасывает неизвестно куда -- за границу, в иные пространства, но и там они умудряются прижиться и создать вокруг себя тихую атмосферу затхлого постоянства... Ведь Мартину повезло -- вихри революции и гражданской войны практически обошли его стороной, и он жил такой же серой, размеренной жизнью, что и раньше.
Мартин надел черные нарукавники с красивой красной эмблемой и сел за стол. Предстоял еще один день имитации трудовой деятельности, чем Мартин и занимался всю свою сознательную жизнь. В школе он имитировал учебу, пользуясь как шпаргалками, так и высоким положением своего отца, потом быстро нашел себе тихое местечко, где вся работа сводилась к нахождению грамматических ошибок в каких-то бумагах. Сперва он действительно пытался это делать, и, увидев на листе слово "дискриминация", честно исправлял его, но потом разочаровался и начал просто перекладывать листы с одного места на другое. После революции он стал консультантом по делам изобретательства, и занимался он там тем же.
-- Иван Петрович, вам еще одно заявление, -- сказала сидящая за соседним столом машинистка и протянула лист бумаги. Мартин взял его, поднял сукно, покрывавшее стол, и хотел уже отправить лист туда, где уже скопился трехдюймовый слой подобных заявлений, но потом передумал и рискнул прочитать. Трудно сказать, что привело его к такому решению -- то ли сон, в котором его лупил розгами отец, то ли весеннее солнце, так весело освещавшее лист, только Мартин нацепил пенсне и принялся читать.
Заявление!
Я, изобретатель второй категории Нихтанор Ферштейнов, заяв
ляю, что изобрел вечный двигатель третьего рода. Принцип
действия основан на втором законе термодинамики, уравнении
Гейзенберга и теории вакуумного коллапса. Основная труд
ность заключается в получении малогабаритной вращающейся
бархатно-черной дыры, но способ получения приведен в [13].
Движущимся элементом конструкции является четырехмерный ма
ховик, разгоняемый частицами Лесажа [27] в неравномерном
гравитационном поле [68]. Опасность использования, крепко
заключенная в реализации виртуальных лептонов и барионов
[56] в условиях сильной кривизны моллюска отсчета [80] све
дена к абсолютному нулю [5] центробежным регулятором, опи
санным у Кулибина в [6].
Дальше шел перечень использованной литературы с указанием веса каждой статьи.
Мартин поднял глаза на изобретателя.
-- Видите ли, уважаемый Нихтанор, ваш двигатель, не спорю, может, и будет работать, дело не в этом. Он просто экономически невыгоден. Все упирается в смету необходимых затрат, которая, как вы знаете, есть эквивалент общественно-полезного труда в вашем микрорайоне. Поэтому без научно обоснованного контекста я не могу подписать ваше заявление. А контекст -- он разный бывает... Вы поняли, что я имею в виду?
Изобретатель задумался, запустив одну руку себе в бороду, а другой начав чесать затылок. Третью он благоразумно держал на коленях, как символ мирного невмешательства.
-- Без инспекции тут не обойтись, батюшка, -- изрек он могучим басом результат своих четырехминутных раздумий.
-- Я абсолютно с вами согласен, -- Мартин поправил на голове фуражку с надписью на околыше -- "Инспектор" -- и сел вместе с изобретателем в подкативший вдруг из-за угла кабриолет. Извозчик повернул ключ зажигания, и они поехали. Молчание длилось, впрочем, недолго, вскоре извозчик перебрался к ним на заднее сидение и заговорил:
-- Обратите внимание, господа, как по мере проникновения в глубину зоны СМ теряются логические конструкции. Мы видим каскад воспоминаний из зоны КП, затем наблюдаем компиляцию неосознанных вариаций наследственной памяти, и вот, в конце концов приходим к прямому нарушению причинно-следственных связей. Или причиннонаследственных? Ох, неспроста это, неспроста, попомните мои слова... То ли еще будет!
Путаясь в тулупе из синтетической овчины и старчески кряхтя, он перелез на свое законное место, натянул вожжи. Заскрипели тормоза, кабриолет плавно остановился. К Мартину тут же подбежала заведующая столовой и поволокла его за свободный столик. Там Мартин с удовольствием -- правда, не очень большим -- съел неплохой ужин -- жаркое из блателл, специально привезенных из Германии. (Возникло вдруг у Мартина подозрение, что были блателлы всего-навсего вульгарис, а не германикус, но так подозрением и осталось.) На третье блюдо, поданное после первого, был сок алоэ -- Мартин нашел его весьма тонизирующим. Он вытер губы белоснежной салфеткой с красивой вышивкой и спросил:
-- А как у вас дело с продажей спиртного?
-- Боремся и с тем и с другим, -- бодро ответила заведующая, -- прилагаем все усилия для создания невыносимых условий. Вот, например, объединили винный и кондитерский отделы в один. Теперь желающие выпить должны долго стоять в очереди желающих купить ирис "Кис-кис" и конфеты "Школьные". У них будет достаточно времени подумать о своей пагубной привычке, уверяю вас!
-- Хорошо, -- заметил Мартин, явно игнорируя двусмысленность последнего предложения.
-- Этому же способствуют плакаты "Пьянству -- бой", "Приносить и распивать запрещается", "Выше знамя соцсоревнования".
-- Да-да, -- невнимательно согласился Мартин. -- А что же теперь?
-- Теперь вот что, -- сказала заведующая, пододвигая Мартину чистый лист бумаги. -- Распишитесь.
-- Мартин поставил внизу витиеватую роспись и облегченно откинулся на спинку стула.
-- Как мало нужно человеку для сделки с совестью, -- сделала вывод заведующая, забирая листок.
-- Вот как, -- безразлично хмыкнул Мартин.
-- Все люди продают свою совесть, -- убежденно проговорила заведующая. -- Ведь как у человека наступает удовлетворенность собственным поступком, так он и забывает про совесть. Одним хватает сытного ужина, другим -- белого конвертика, третьим... Ха! Третьим достаточно ощущения того, что они поступили правильно -- в согласии со своей верой. И они думают, что так их заставляет поступать -- смешно повторять -- общественный долг, а на самом деле причина этого в их самоудовлетворенности и внутреннем комфорте. Им не хочется идти вразрез с собственными представлениями о каких-то абстрактных понятиях, которые сами же и придумали. А на самом деле все любят комфорт, и какими путями он достигается -- через осознание общественного долга или белый конвертик -- не все ли равно?
-- Вы в корне не правы, -- мягко возразил ей шеф-повар, застенчиво крутя в мозолистых, перепачканных землей и зеленым горошком руках свой кристально белый колпак в мелкую клетку. -- Уж не будете ли вы утверждать, что нет на свете людей, думающих не только о собственном комфорте? Я знаю -есть немало людей, которые пожертвуют любым своим благополучием, чтобы бескорыстно помочь страждущим!
-- Все дело в понятии комфорта, -- гнула свою линию заведующая. -- Комфорт бывает внешний и внутренний. Или, если хотите, моральный и материальный. Есть, конечно, такие, для которых моральный внутренний комфорт значит гораздо больше. Для них видеть, что кто-то голодает -- хуже некуда, конечно, если сами более-менее сыты. Возникает моральный дискомфорт, который они устраняют якобы безвозмездной помощью. А сами-то получают больше! У них уже есть моральный комфорт и чувство правоты своего дела, когда у окружающих -- комфорт только материальный.
Она схватила Мартина за плечо и сильно тряхнула.
-- Не гонись за моральным комфортом, будь материалистом! Иди к милиционеру, он сумасшедший и все тебе объяснит!
В полном смятении Мартин вышел из сверкающего чистотой храма Общепита и оказался на оживленном перекрестке. Взад и вперед, вправо и влево, безо всякого порядка, сразу с четырех сторон непрерывным потоком текли автомобили, мотоциклы, автокраны, велосипеды, трамваи, дорожные катки, железнодорожные цистерны. Механизмы сворачивали, сталкивались, прыгали друг через друга, разбивались, и все же движение не затихало ни на секунду. Над перекрестком стоял ровный шум двигателей и лязг столкновений, грохотание цистерн на стыках рельсов и шуршание велосипедных шин об асфальт. В середине всего этого хаоса, подложив под соответствующее место вышитую подушечку, невозмутимо стоял на голове поджарый йог в белой чалме. Машины его не задевали, он был единственно непоколебимым островком покоя в море лязгающих волн.
Мартин размышлял недолго. Он разделся, аккуратно сложил одежду стопочкой на ступеньках, прижал обломком кирпича, чтобы не разметал ветер, и, внутренне поежившись, спустился к бушующим железным волнам. Они с грохотом налетали на берег, окатывая Мартина жемчужной пылью нитроэмали. Мартин пощупал воду кончиком пальца. Вода была холодной. Он зажмурил глаза и отважно кинулся вниз головой в бурлящий водоворот. Вынырнув на поверхность, он отдышался и брассом поплыл к островку с йогом.
Он вышел из воды на песчаный берег, отряхнул воду с головы, попрыгал на одной ноге, вытряхивая капли из уха, и направился к йогу. Йог заметил его и принял символическую асану приветствия, отвернувшись от Мартина. Потом он, конечно, встал на ноги.
Йог оказался немолодым мужчиной лет тридцати пяти, одетым по общепринятой моде -- в поношенный сюртук и серые плавки. Рост у него был невысокий, и теперь он вопрошающе смотрел на Мартина сверху вниз.
-- Здравствуйте, -- сказал Мартин.
-- Здравствуй, -- ответил йог, поправляя галстук и отлично смотрящиеся на нем итальянские очки-капельки, лежащие, правда, во внутреннем кармане жилетки.
-- Я ищу милиционера, -- объявил Мартин.
-- Милиционер -- это я, -- самодовольно заметил собеседник и указал на приколотый к лацкану опознавательный знак -- крохотную фуражку с красным околышем.
-- Я путешественник, -- сказал Мартин. -- Я побывал во многих местах, где и по сей день не ступала нога человека. На моем костюме вы обнаружите звездную пыль и брызги Млечного пути. Но я хочу знать, куда мне отправляться дальше.
-- Идем со мной, сын мой, -- ответил милиционер, -- и я укажу тебе дальнейший путь твой, ибо таково мое предназначение -- направлять заблудших на путь истинный. Мое имя Агасфер, идем, я препровожу тебя туда, где ты должен быть и где ты окончишь путь своих скитаний по этой земле.
И они пошли по пустой темной улочке, только вчера заасфальтированной, еле освещенной желтыми огнями натриевых ламп, светивших в непроглядную темноту сквозь густые кроны тополей, кленов, акаций, елей, платанов, яблонь. Луна печально освещала сзади их одинокие фигуры, и струились перед ними по асфальту длинные дрожащие тени, темные, как абсолютно черное тело.
-- Вы не поверите, где только я не побывал, -- говорил Мартин, и его негромкий шепот разносился по всей улице, пугая бродячих кошек и летучих мышей. -- Я бы сам не поверил, если бы кто мне рассказал. Фантастика!
-- Фантастика, -- хмыкнул Агасфер, -- как мы пренебрежительно относимся к ней, что готовы назвать этим словом даже россказни трепачей! А ведь это мощный инструмент познания мира, заслуживающий гораздо большего внимания. С помощью него можно было бы создать альтернативу самому Эксперименту, если только концепция виртуальных миров была бы доведена до своего логического завершения.
-- Не смогли бы вы изложить свою мысль немного пояснее, -- попросил Мартин. -- Я столь много видел за сегодняшний день, сейчас мой мозг переполнен впечатлениями и плохо воспринимает подобные речи.
-- Ты точно заметил, что я могу пояснить именно свою мысль, а не чью-то там еще, -- сказал Агасфер. -- Было бы интересно пояснять мысль чужую, когда и о своей-то имеешь весьма приблизительное понятие. Ведь что есть мысль? Мысль -- это...
-- Мы отклонились от темы, -- перебил Мартин, -- а говорили мы о логическом завершении.
-- О да, я превосходно помню весь наш разговор, -- ответил Агасфер. -У меня все записано. И раз ты так упорно требуешь подробного объяснения, ты его получишь.
Он небрежным движением нажал кнопку на висящем у него через плечо маленьком магнитофоне. Мартин захотел рассмотреть его марку, но увидел лишь выдавленные в пластмассе слова "задатчик программы", да и то очень крохотным, почти незаметным шрифтом.
-- Здравствуй, Мартин, -- сказал магнитофон.
-- Здравствуйте, -- ответил Мартин.
-- Ты хочешь узнать, почему ты здесь, и для чего ты здесь, -- утвердительно сказал магнитофон.
-- Да, -- согласился Мартин. -- Этот вопрос мучает меня всю жизнь. Я бы все отдал, чтобы получить на него ответ, и...
-- Не спеши, Мартин, -- перебил магнитофон. -- Не ручайся за жизнь, которой, может, и не было, и не обещай отдать все, чего у тебя может не быть вообще. Ведь ты здесь -- и это Эксперимент.
-- Эксперимент, -- повторил Мартин, соображая. -- Надо мной, надо полагать?
-- Нет, -- сказал магнитофон. -- Глупо было бы считать задачей всего лишь изучение мозга. Вопрос в его связи с миром отражения и реальным миром, и для тебя, Мартин, это важнее прочего. Даже важнее того, кто на самом деле ставит Эксперимент, и над кем.
-- Это чушь, -- возразил Мартин. -- Я здесь, и это Эксперимент? Я здесь живу, живу уже тридцать три года, ничего не знаю, и вдруг это оказывается Эксперимент! Но что за Эксперимент? Что-то нужно сделать, чего-то достичь... Преодолеть трудности... Но это здесь! А там? Там -- тоже Эксперимент?
-- Ты сам сказал, -- ответил магнитофон.
-- Нет, -- ответил Мартин себе. -- Здесь -- это здесь, никакого "там" не существует. И я просто никогда не поверю в Эксперимент. Я не верю в слова. Тем более в байки незнакомого магнитофона.
-- Какая разница, кто сказал, -- заметил магнитофон. -- Ты мог услышать это где угодно. Мир пропитан Экспериментом, он все время кричит о нем. Впрочем, ты можешь и не верить. Но можешь и проверить. В конце пути, естественно...
-- Что проверять? -- спросил, уже совсем теряя самообладание, Мартин. -- Я точно знаю, что в моем реальном мире нет места вашему Эксперименту! -Он наклонился к магнитофону, у которого к тому времени отросла седая профессорская бородка, и крикнул прямо в динамик:
-- Не верю!
-- В этом-то и заключается цель Эксперимента, -- донеслось из-под бородки.
Мартин выпрямился и беспомощно посмотрел на Агасфера. Магнитофон заурчал и заиграл медленную, тягучую мелодию. В этой мелодии неслышно падали секунды.
-- Тебя ввели в искушение, брат мой, -- нарушил, наконец, молчание Агасфер. Он дернул магнитофон за бородку, и тот замолчал.
-- Воистину так, -- ответил Мартин.