Алекс Норк. Маргарита

Алекс Норк
Маргарита

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   ©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Возвращение

   Сразу за Москва-рекою, начиная от Третьяковской галереи, – вправо, в сторону «якиманок», влево, в сторону «полянок-ордынок», – все на этом огромном пространстве, упирающемся снова в Москва-реку и в Большое Садовое, все здесь памятник. В глубине, в переулках, можно еще обнаружить каменные двухэтажные домики, построенные лет сто тридцать назад для сдачи комнат очень небогатому люду, – с крошечными окнами, темными, похожими на норки подъездами, стенами, иногда потерявшими прямой угол, но крепкими и все же еще надежными. Сколько поколений отпечаталось здесь, только в этих простых и непривлекательных на легкомысленный взгляд жилищах?
   Разве может быть непривлекательной жизнь человеческая, разве стены, в которых шел ее ход, – не свидетели? Кто-то зря придумал называть их «немыми».
   Чувства, ощущаемые человеком, ощущаемые в нем другими людьми, – не такие же ли явления природы, как все прочие? Разве дух человеческий замыкается в нем самом и не стремится наружу? Отчего тогда, как все живое, родившееся, это сразу должно исчезнуть, отчего оно не должно стремиться найти пристанище?
   На огромном пространстве Замоскворечья сосредоточено все, что было когда-то в России – церкви всевозможной архитектуры, купеческие и дворянские дома и особняки, приютные и первые публичные медицинские заведения, и единственное, что достойно поместило себя туда уже в новом времени, – монументальные сталинские строения. Они тоже создавались как памятники истории, а истории всегда сосуществуют друг с другом, у них общий смысл, они не противники.
   Не поднимайте, господа, руку на Замоскворечье – этот уникальный памятник Москвы и России, не пакостите его турецкими офисами и бандитскими кабаками.
 
   В доме напротив Третьяковской галереи, построенном уже на закате жизни Вождя народов, в доме с высокими этажами, художественно облицованным фасадом с несколькими по нему торжественно-парадными крыльцами, в одной из громадных квартир, которую занимал когда-то очень немаленький человек той эпохи, праздновалось новоселье.
   Праздновалось, вместе с ним, возвращенье на родину одного из светил мировой науки, нобелевского лауреата по медицине, проработавшего около двадцати лет не в России, а в заокеанских лабораториях, – праздновалось возвращение профессора Дениса Денисовича Рождественского.
   На званый обед собрались старые друзья и коллеги, постаревшие очень уже. С некоторыми в прошедшие годы случалось пересекаться на международных научных конгрессах, с другими довелось увидеться только сейчас, и такие лица вместе с теплым отрадным чувством грустно напоминали о времени – бегущем, кажется иногда, уже только ради себя самого.
 
   – Да, любезный Иван Альбертович, время не друг человеку. Время так же пусто, как и пространство. А если говорить проще – ни того, ни другого не существует как таковых.
   – Я прекрасно помню все ваши теоретические работы, профессор, ваш закон: мерой событий являются только другие события, а физические единицы измерения отражают лишь нашу способность к отдельным сравнениям.
   Теперь, вечером, проводив остальных, можно было побеседовать и с любимым бывшим учеником, перешагнувшим уже сорокалетний рубеж, и самим без пяти минут доктором медицинских наук.
   – Там я говорил о биологии, голубчик. Но мне кажется, проблема гораздо шире – мир устроен намного сложнее, чем нам представляется, я не уверен даже, что мы знаем о нем процент или два, и что больше всего обидно – частных законов открыли множество, научились их хорошо применять, однако вот, главное ускользает куда-то.
   – Вы говорите о неких фундаментальных законах биологии?
   – Не только о биологии, нет. О мироустройстве. С возрастом начинаешь о нем всерьез размышлять. И является мысль – мы вряд ли об этом много узнаем, потому что человек чего-то не заслужил.
   Хозяин открыл ящичек с теми дорогими кубинскими сигарами, на которые не распространяется никакое эмбарго.
   – Прошу вас, голубчик. И не буду больше морочить вам голову своей философией, скажите-ка – как бы вы отнеслись к идее поработать теперь со мной?
   – С восторгом, Денис Денисович! Вы хотите взять кафедру или лабораторию в институте?
   – Нет. В этой квартире имеется большое специальное помещение для лабораторных экспериментов, и необходимое оборудование из Германии и Швейцарии мне доставят буквально завтра. – Он повысил голос, чтобы было слышно через открытую дверь: – Зиночка, свари нам еще крепкого кофе!
   – А о каких исследовательских направлениях вы говорите, профессор? В том же поле – генно-инженерной тематики?
   – Не совсем, доктор Борменталь, не совсем. Мы всё крутимся вокруг молчащих генов и не можем их понять, не правда ли? «Некая балансовая составляющая» – говорят одни, «Просто эволюционная случайность» – утверждают другие. Нет-нет, дорогой, природа совершенно не терпит случайного, да и эволюция сама все больше походит на сказку для утешения.
   – Для утешения?
   – Конечно. Происхождение от животного снимает всяческую ответственность – ну вы посмотрите вокруг. Да к тому же вам прекрасно известно – биологически ближе к человеку не обезьяна, а свинья, и уверяю, если завтра кто-нибудь выдвинет такую теорию происхождения, она многим понравится.
   – М-м, вероятно. Однако вы говорили о молчащих генах. Я правильно догадываюсь, о собственной на их счет гипотезе?
   – Правильно, доктор.
   Хрупкая миловидная девушка внесла поднос с двумя чашечками, от которых шел чуждый и манящий аромат жарких стран.
   – Спасибо, Зина. Как ты находишь моего ученика? Красивый и не женатый. Вы тоже обратите внимание, доктор, какая славная и опять же, в контекст, незамужняя.
   Девушка смутилась, щечки ее так стремительно покраснели, как бывает еще у детей.
   – Да-с, дорогой мой Иван Альбертович, молчащие гены. Вы не задумывались о том, что мы, люди науки, никогда ничего не придумываем? Мы не придумываем, а открываем. Следовательно, это открываемое существует вне нас. – Профессор предупреждающе поднял руку: – Не отвечайте, мысль, разумеется, тривиальная. Однако тот факт, что мы открываем истинное, означает, что мы действуем истинными методами. – Он поспешил вслед за выпущенной струйкой сигарного дыма: – И это тривиально, согласен. Но вот никто не делает очевидный за этим шаг – методы, как истинное, стало быть, тоже существуют вне нас.
   – Несколько парадоксально, профессор. У вас по-прежнему на все свой особенный угол зрения.
   – Так иначе не интересно. Методы, таким образом, мы тоже не придумываем, а открываем. Что в таком случае придумали, как они полагают, наши коллеги в сфере электронной информатики, позвольте спросить?.. Еще добавлю, весь механизм у них построен на электромагнитных основах, таких же точно, на которых работает человеческий мозг.
   – Да, и всего животного мира.
   – Именно. Пейте кофе, его уже можно пить. Даже в ганглиях таракана имеются вшитые природой распознавательные формы, а в наших нейронах их миллионы.
   – Вы хотите сказать – это те же электромагнитные носители?
   – Правильно, дорогой Борменталь, но теперь попробуйте сделать обратный ход – уже от техники, от наших методов к самой природе. Маленькая подсказка – что у вас на компьютере, кроме записанных там файлов?
   – На моем компьютере кроме записанных файлов?
   – Да.
   – Там, секунду-секунду… там свободное пространство для новых файлов?
   – Браво, доктор! И мы с вами знаем, что это не просто свободное, а организованное пространство, то есть подготовленное для включения в себя новой информации.
   – И молчащие гены являются такими же точно структурами?
   – Ну, вы сами ответили, дорогой.
   – Право, несколько ошеломляет. Однако цель, профессор, зачем?
   – Человек создан по образу и подобию Божьему, так ведь сказано?.. Впрочем, вернемся в научное поле. Наш великий философ Николай Лосский, вынужденный, в отличие от меня, эмигрант…
   – На том самом в 22-м году корабле?
   – Да, с Бердяевым и прочей компанией. Лосский говорил: «Мир имманентен человеческому сознанию». И не просто говорил – доказывал это в своих знаменитых работах. Извините меня за вульгарность, коллега, организм – это суперкомпьютер, на котором можно все записать. Зачем, вы спросили? Для преобразования человека. – Он снова повысил голос: – Зиночка, найди там у меня в фонотеке Скрябина! Или нет, поставь нам с Иваном Альбертовичем скрипичный концерт Сен-Санса.

Того же дня: странная партия

   Новое место куда как спокойнее, хотя Министерство юстиции, конечно, «отстой».
   Оно, с одной стороны, нелестно, но с другой – гарантия на несколько лет. Отсюда скоро не попросят, кресло это на хрен никому не требуется, разве что дурак молодой найдется из родной партии власти. Однако навряд ли, там они больше имеют.
   Покой. Никаких срочных дел. Вот на совещании утреннем с руководителями департаментов говорили о чем-то, а о чем – сейчас уже и нет в голове. Делают, ну и пусть себе делают.
   От Кремля почти нет беспокойства.
   Вот только подумал, и чтоб тебя!
   – Алло?
   Да к тому же еще Бурков – это надо так сглазить.
   – Тоже рад слышать… В трудах, а как же…
   Про какую это партию он спрашивает?
   – То есть, ну да. Странное, да, название.
   Блин, почему-то нет в памяти, как она прошла регистрацию.
   – А я как раз на утреннем заседании дал указание просмотреть еще раз их документы, мне через пару часов доложат… Да, сразу и позвоню.
   Что за ёж твою двадцать – хоть убей, он не помнит.
   Сразу выяснилось, вдобавок, референт, по этим делам, обедает. Он, министр, еще не обедает, а подчиненные лопают. А потом еще полдничать пойдут часа через три.
   И поди ты, при таком питании ходят некоторые – даже худые.
   Вот куда у одних уходит, и откуда у других берется? Ограничивает он себя второй год добросовестно, а с весом этим никак дело не движется. И врачи говорят – сосуды, давление… голова, конечно, в смысле будущего склероза.
   Или – мысль неприятная прикоснулась – склероз уже есть?
   Партия эта, Бурков говорит – прошла у них на днях регистрацию.
   Может, путает?
   Министр не то чтоб разволновался, но некомфортность почувствовал, и для успокоения решил прогуляться по кабинету.
   Прошелся туда-сюда несколько раз и посмотрел в окно.
   Еще прошелся.
   Почувствовал совсем ясно, что сам уже хочет есть.
   И только сейчас понял, что не продумал вопрос, который задаст референту. Нельзя же в лоб спрашивать о том, чего он не знать не может.
   Так-так, работает голова – есть правильное и простое решение.
   А вот и запыхавшийся референт.
   – Вызывали, Николай Иваныч?
   – Тут мелочь одна. Бурков насчет партии интересуется, которую мы днями зарегистрировали.
   – «Эх, Россия»?
   – Да.
   – А что его интересует?
   – Ну, в смысле чисто ли все.
   – Чисто, Николай Иваныч, вы ж сами смотрели и подпись ставили.
   – Помню. Только ты мне основные документы по ней сейчас принеси, – министр взял листочек, на котором ничего не было, – тут он мне несколько вопросов продиктовал, ну, конкретное кое-что. Сам знаешь, если Бурков прицепится…
   – Да упаси господь, я в момент принесу.

* * *

   Конгресс прошел на пятерку!
   Было много гостей, собственно, больше несколько, чем самих делегатов. Казаки достойно сидели в передних рядах – в кителях с медалями и штанах с лампасами. Эти всегда готовы, эти свои. А чужим, может быть в некоторой ажитации – больно гладко складывалось его выступление – Митя показал шиш. Только неловкость вышла – шиш надо было показать очень многим, стольким, что шиш поднялся до уровня символа, и рука с ним сама собою взметнулась вверх. Батюшкам это не очень понравилось, но не страшно, батюшки тоже свои.
 
   Через полчаса на банкете, после нескольких здравниц, люди начали пить уже просто так, а потом кучковаться по интересам и вести разговоры. Митя вдруг почувствовал, наконец, расслабленность и что слегка опьянел… как-то и во главе стола оказался один. Кто-то, впрочем, очередной, подошел подписать его последнюю книгу, и кто-то вежливо попросил разрешения присесть рядом.
   Человек показался вроде виденным где-то – немолодой, хорошего сложения, в элегантном темном костюме сюртучного ретро-покроя, с тоже темной рубашкой, прихваченной у шеи малым воротничком с пуговицей блестящей, ограненной как будто алмаз – но крупный слишком, чтобы быть настоящим.
   И голос низкий, знакомый и нет, произнес вежливые слова про его выступление – хорошие, прозвучавшие неформально – искренность голосом почти невозможно изобразить.
   Как и глазами.
   Глаза… нет, раньше они не встречались – такие бы он запомнил – цвет непонятен, взгляд уходит в крупные вбирающие все зрачки.
   Обслуга проворно поставила гостю чистый прибор, и как положено для хозяина, Митя спросил, какую водку предпочитает прибывший.
   Тоже приятная мелочь – за фирменную водку на его банкет, не покупную, а подарочную, случилась целая борьба, в которой, его решением, победил Немирофф.
   В ассортименте было несколько видов, и на вопрос о его предпочтениях гость ответил, что пьет только «чистенькую».
   Митя почему-то обрадовался и сказал «правильно», хотя сам до этого употреблял с перцем.
   Гость, благодарно кивнув, взял налитую рюмку и против своего чопорного и строгого вида поднес, чтобы чокнуться.
   Это совсем расположило, как и рука – сильная, с длинными пальцами – вместе что-то аристократическое и мужицкое.
   Рыба хорошая – семга, севрюга полукопченая, гость показал рукой, что достаточно, и не поторопился закусывать.
   Непонятно откуда мелькнула мысль, что гость может быть иностранец, и тотчас человек произнес:
   – Прибыл к вам ненадолго из заграницы.
   – Вы из старой эмиграции, или я ошибаюсь?
   – Да, можно сказать даже – из очень старой.
   – И давно у нас не были?
   Гость что-то в памяти взвесил.
   – Порядочно уже.
   – А живете сейчас?
   – О, в разных странах. Приходится ездить по свету.
   И опять на мысль о его занятиях тотчас ответил:
   – Я специалист по древним культурам, рукописным историческим памятникам, прежде всего.
   – Очень интересно. Тогда позвольте спросить о готовящемся сейчас на Западе издании…
   – Евангелия от Иуды? – опередил гость.
   – Как вы догадались?
   – Многие сейчас интересуются, очень многие.
   – Не фальшивка?
   – Помилуйте, как может быть не фальшивкой нечто исходящее от каинитов – разумеется, их собственная фабрикация.
   – Помню только, что это секта гностическая первых веков. Вы их как-то совсем отрицательно охарактеризовали.
   – Да и не за что похвалить – все с ног на голову переворачивали. Каин у них, видите ли, относился к разряду сверхпосвященных, Содом и Гоморра чуть ли не сосредоточие благодетели.
   – А предатель Иуда зачем им понадобился?
   Гость чуть подумал перед ответом.
   – Не сам Иуда, нет. Просто Ему очень противились, – ударение ясно показало, о ком именно речь. – Только почему вы назвали Иуду предателем?
   Странно прозвучавший вопрос озадачил.
   Дмитрий взялся рукой за бутылку, чувствуя, что гость совсем не против «продолжить».
   – Ну а как же его еще называть? Собственно, имя давно нарицательное.
   – Нарицательное, – сильная рука взяла рюмку, и они снова чокнулись.
   Гость выпил и опять не обратил внимания на тарелку, но заметив сожалеющий взгляд угощающего хозяина, взял вилку и скушал кусочек севрюги.
   – Весьма приличного качества, – похвалил он, – астраханская, браконьерского происхождения. – И коснулся салфеткою губ. – Нарицательное имя, вы правы. Нарицать человечество очень хорошо научилось, а вот следить за собой – не очень.
   Он поразмыслил немного, окунувшись ушедшим зрением внутрь. Совсем глубоко…
   – Иуда ничего не писал. Ведь и времени у него для этого не было, – голова уверенно очень качнулась, – абсолютно не было времени.
   – Вам, однако, не понравилось почему-то, что я назвал Иуду предателем, хотя слова эти вовсе не оригинальны.
   Лицо собеседника отразило слегка, что ему действительно не понравилось.
   – Я бы сказал, это несколько неделикатно в отношении того, кто потом наложил на себя руки.
   Митя подумал, что если честно – смерть Иуды всегда выпадала для него из общего евангелического контекста, и умный собеседник, пожалуй что, правильно указал на упущенный оттенок в религиозной истории.
   – Вот, – подтверждая его мысль, проговорил тот, – это, во-первых. А во-вторых, предательство, Дмитрий Игоревич, очень не простое понятие. Вам, как хорошо образованному гуманитарию, не приходила мысль рассмотреть его в категории самого языка.
   – Этимологически, вы имеете в виду? Ну, пре-дать, приставка здесь, конечно, несет переходящую смысловую нагрузку. Передать нечто?
   – Именно, и в других языках структура слова такая же. Хотя в некоторых предательство выражается другим нашим выраженьем – «измена». Но тоже, как видите, «из» и «мена» – выход из установленного менового процесса.
   Собственно говоря, из этого небольшого разбора не следовали никакие серьезные выводы.
   Но гость пояснил:
   – Понятие, таким образом, появилось как простая комбинация обыденных слов, а выведенное из обыденного-земного не может выражать глубокие смыслы. Возьмите, например, для сравнения, слово «чудо», оно ни в коем случае не вторично.
 
   В машине, отвозившей его домой в ближний московский загород, Митя почти сразу заснул, и за час с лишним вполне освежился.
   Где-то у него визитная карточка этого интересного собеседника… вышло, что подвалила компания разогретых совсем казаков, и гость быстро откланялся, а на место его бухнулся невысокий коренасто-округлый мужик в мундире и с атрибутами непонятного войска.
   Дальше, однако, помнилось, как через сонную дымку.
   Мужик, побратавшийся уже с прочими атаманами, оказался головою войска американо-канадского, созданного еще до революции и укрепленного затем белым эмигрантским движением. Странное дело – Митя о такой организации раньше слыхом не слыхивал. Что еще… хамская исключительно рожа, улыбающаяся острыми зубами, которых реже во рту против нормального. Руки проворные, похожие на лапы какие-то от животного. Североамериканский этот казак первым делом налил себе водки полный фужер и опрокинул так, словно пасть его напрямую переходила в желудок, а затем проворно сложил стопочкой с почти нетронутой тарелки ушедшего гостя всю рыбу и таким же манером отправил во внутрь. Умудрился при этом сделать своего рода «Наполеон», переслаивая севрюгу и семгу.
   И нес без остановки туфту какую-то.
   Теперь, когда машина повернула в родной переулок, Митя вспомнил все обстоятельней.
   Словечки разные со псевдофольклорным окрасом: «исполать»… то есть ему, Дмитрию, исполать неизвестно что, и «к миру на погубленье сошло черное воронье», а он, опять же, «супротивна ему надёжа», и «в уговорном стремленье» – значит, к Дмитрию – казачество североамериканское вместе с неграми, которые в их ряды прямо прут, они-мы выгоним супостата. Какой-то мировой масштаб получался с непонятным исходом – куда выгонять в таком случае, в космос? Затем «представитель» махнул второй фужер с водкой, понюхал тарелку и спел куплет из известной песенки «Ехали казаки по Берлину» – прочие на исполнение ответили стройным «Любо!», а Митя понял, что нужно сматываться.
   Благо журналистов уже не осталось, разъехались сдавать материалы – этот животнообразный, начал раздавать щелчки в воздух, сопровождая: «мы этих нехристей, мы этих арабов, армяшек, грузинцев разных…», хорошо не дошло до евреев, хоть и свои кругом, а все равно кто-нибудь донесет.
   По дороге к крыльцу Митя подышал свежим с хвоинкой воздухом и мокрыми осенними листьями, и с порога попросил жену:
   – Маш, чаю бы крепкого.
   – Уже готов. Ты знаешь, сообщение в Интернете – умер Смирнов.
   – Это какой?
   – Ну, тот самый, мульти-пульти миллиардер.
   Какой еще?.. Выпил он сегодня немало, и Маша, конечно, права – с этим делом нужно кончать, трудность одна лишь, хотя очень серьезная – выпивка часть политики.
   Жена всегда в две секунды ловила, в каком именно он состоянии, и сейчас ей понравилось, что вернувшись с большого банкета – в общем, в нормальном, портить впечатление вопросами про Смирнова, которого – убей, он не помнит, было совсем ни к чему.
   Митя прошел в гостиную, где жена уже разливала чай.
   – Скажи, пожалуйста, как историк, что ты знаешь про казаков в Северной Америке? Ко мне сегодня один от них прибыл.
   Чисто физиологически воспроизвелось ощущение от прощального рукопожатия с этим типом: цепкость, округлая хватка и касание острых ногтей.
   – Митя, скоро казаки из Африки к тебе начнут ездить.
   – Так ты не знаешь?
   – А ты не знаешь, что я специалист по народникам, а не казакам? Бурков звонил.
   – Что ему надо?
   – Спрашивал, какие у тебя были отношения со Смирновым.
   – Да никаких. Что еще спрашивал?
   – Как обычно – не надоело ли тебе.
   – Звучит так, словно это и твой вопрос.
   – Предлагал, для начала, торгпредом в Австралию.
   – Маша, как ты себе представляешь, миллионы проголосовавших за нас россиян, я же не могу обмануть… – решительно начал Митя, однако внутри осеклось, и не свой голос ему посоветовал: «Не зарекайся, пацан».

* * *

   Дома вечером министр выпил слегка коньячку и соврал жене, что очень устал.
   Он совсем не устал, даже наоборот, от взвинченных нервов в голове была ясность, но очень неприятная ясность – с памятью происходит что-то скверное, и хорошо, если это просто склероз.
   Документы на новую партию «Эх, Россия» он просмотрел, узнал в акте регистрации собственную подпись и вспомнил – хотя не в деталях, но вспомнил – протокольный доклад по представленным документам одного из начальников департаментов. Все в полном порядке – численность отделений, выборочная проверка подписей на местах, счет, на который переведены уже полагающиеся на выборную компанию федеральные деньги. Кроме этой суммы – мелочь от частных сборов, то есть олигархическими деньгами там и не пахнет.
   Он так и доложил Буркову, тот выслушал без интереса и сообщил вдруг, что умер Смирнов.
   В России людей с такой фамилией чертова прорва, и министру не показалось странным, что пес его знает, о ком идет речь.
   Однако дальше последовал неприятный вопрос о старых делах, которые в Генпрокуратуре на покойного были. И это бы ничего, хотя раздражало, что часто спрашивают по вопросам, относящимся к прежнему месту работу. Он, ориентируясь на слово «старые», осторожно ответил, что да, есть в архивах, и чтобы чего не ляпнуть, применил надежный прием – закашлялся, объясняя простудой. На другом конце произнесли слова про металлы, что облегчило совсем.
   Да кто ж из них в первой половине девяностых не крал металлы – от лома, на который не списывались разве что космические корабли, до разных цветных.
   Он подтвердил про металлы и снова обрадовался, так как с ним вежливо попрощались, с комментарием, что теперь, конечно, надо беспокоить не его, а новое руководство.
   Вот правильно, они пусть и разбираются.
   Однако с чем?
   Тут, тут вот в голове заработал, словно, конвейер: Смирнов, девяностые, металлы… ну да, кинул еще «ельцинскую семью» – весь фонд советских редкоземельных, безумной стоимости… еще по всем данным, в сговоре с хохлами умудрился добраться до урана в аварий-ном Чернобыльском блоке – хохлов тоже кинул, уехал в Швейцарию, массированные атаки на фондовые и валютные биржи, тема – кто именно в мире богаче – Смирнов или Гейтс – уже навязла в зубах и у публики, и у прессы…
   Вот тебе на-а, приехал!
   Шут с этой партией, но забыть про Смирнова…
   Министр, сидя в кресле у торшера, с неразвернутой «Российской газетой» в руках, почувствовал легкую панику. Лечиться, и срочно!
   Но как, чтобы не донесли о симптомах?
   Снимут в момент, тот же Бурков позаботится.
   Ох, ёж твою двадцать!
   Газета раскрылась не от желания почитать, а от нервного движения пальцев.
   Единственный уже государственный источник, но вот государственный, а деньги тоже зарабатывают на рекламе.
   Глаза министра поблуждали по страницам и вдруг уперлись в рамку, увитую цветками, похожими на репей.
   Он прочитал: целительство традиционными методами и методами народной медицины нервно-сосудистых заболеваний… еще какие-то слова, и главное: все формы склерозирования, активная стимуляция мозгового кровообращения. В заключение стояло: полная конфиденциальность анализов и медицинской карты.
 
   –
   Иуда не в первый раз уже за собою заметил, что пересчитывает деньги в ящичке, хотя прекрасно знает, сколько их там. И еще – монеты обладают странным свойством: они выглядят безликими и противными даже, когда их мало, и наоборот – обретают достойную внешность каждая, когда в ящичке их набирается полезный избыток.
   Учитель назначил его казначеем на полном доверии, и он был горд. Да, горд и наивен три года назад.