Из этих книг я выписывал понравившиеся мне фразы на обрывках бумаги из каких-то старых сельских тетрадок, которые потом перемешались, как смешивались в моем бреду странные ночные слова...
О, цi нiчнi слова! Вони як шепiт вiтру, i шепiт цей не має нi початку нi кiнця...
"...пошли їм долю, що не знає спину...", адже "кожна людина - мов джерело", i здатна "свiт прикрашати просто iснуванням..."
А за окном шумел ветер, и потрескивала свеча на столе...
"На тлi небес, в туманi золотiм, чужi життя, вашi любовi й бiди... незборимi на вiтрищах долi... сотнi лiт шляхи безсмертя... в цей спраглий свiт..."
И золотой липовый цвет... этот медвяный запах... барви янтарного лiта...
"прохолодний листок подорожника на ранi..." я все пил и пил липу, мучимый жаждой и жаром... "вiднинi спрага ця лишається в меня назавжди... на березi рiки... що протiкає крiзь нас неминуче мов доля... i кличе за собою у нескiнчену путь"...
"Прамати є вогнена риба життя. Вона мече iкру i своїм диханням нагрiває її.
Зерна iкри притягуються одне до одного, утворюючи згущення в океанi простору.
Великi згущення об'єднуються i утворюють новi зерна iкри у виглядi вогняних точок, трикутникiв i кубiв..." "...у рiчищi вiчного плину"... чому життя на трепет хвилi схоже, мов листя лепет, мов весни цiлунок..."... "земний вогонь є найбiльш чистим i досконалим вiдображенням Единого Полум'я як на небi, так i на землi. Це є життя i смерть, початок i кiнець кожної матерiальної речi..."
"води джерельної хотiлось, неначе птаховi небес..."
"... вiзьми просту лампаду - вiд неї ти зможеш запалити вогнi, свiчi i лампади всього свiту. Нею ти зможеш пiдпалити весь свiт - а вогонь в лампадi вiд того не змiнюється..."
"... i тодi миле все, що робить життя приємним: лiчити зорi, пити воду, спiвати..."
"В нашому сонячному свiтi Едине Iснування - це небо i земля, корiнь i квiтка, дiя i думка. Воно в сонцi так само, як i в найдрiбнiшiй комасi..."
О, этот бред долгих зимних ночей!
Но через несколько дней золотой липовый тук, этот медвяный тук "янтарного лiта"
сделал свое дело, и болезнь отступила. С тех пор я стал поклоняться божеству липы, янтарно-прозрачному, бесформенному, густому и текучему, опьяняющему своим ароматом и обещающему вечное забвение. И тогда этот дух, сокрытый в зеленых летних кронах и в золотой прозрачности меда, повелитель пчёл и обладатель самой густой тени в зной Великого Полдня стал моим покровителем.
В те дни я много размышлял о событиях прошедшего лета и понял, что со мной произошло нечто, быть может действительно самое важное в моей жизни. Не хотелось примириться с тем, что лето закончилось, и понять, что дело не в трахтемировской хате, не в ясене и даже не в Зарубиной горе, а только в том нечто, которое властно прикоснулось к нашим душам - вкус реальности, чувство настоящего, чувство неуловимой подлинности мира... Это нечто было подобным далёкой звезде, а люди ставшие когда-то причастными к нему кометам, притянутым этой звездой, описавшим вокруг неё свои траектории и уходящим теперь вдаль, чтобы никогда не вернуться. Но теперь их путь и судьба изменены притяжение этой звезды.
Так и мы, прикоснувшись к этому нечто, слишком великому и необъяснимому, чтобы его можно было описать словами, уходим потом вдаль по дорогам жизни, но это навсегда остаётся в памяти, как открытое окно, через которое продолжает литься яркий свет.
Минули годы, новые пути увели меня к иным горам, где суждено было произойти ещё более удивительным событиям. Но каждый раз, когда я проплываю на "метеоре" мимо трахтемировского мыса, где над искрящейся водной ширью раскинулось небо Великого Полдня и вижу гору, на которой когда-то стояла хата под ясенем, память о той поре снова оживает в душе со всей яркостью.
"Де ми жили - ростимуть
без наймення пальми,
i вугiль з наших тiл
цвiтиме чорним квiттям..."
Там было самое начало моего пути в Волшебной Стране и дух тех лет, дух трахтемировского посвящения вобрал в себя всю влекущую силу неведомого, зов всех непройденных дорог. Ведь летом 1982 года, среди гор и полей, когда жизнь только начиналась, только восходила к своему полдню, она казалась непрожитой и обещающей столь многое. И когда моя мысль обращается к воспоминаниям, то время кажется подобным образу рая, неизменно существующему в непреходящей вечности пространства метафизической юности. Там я всегда молод, мне всегда 25 лет, а передо мной - все дороги, и они зовут вдаль. На тех дорогах я впервые познал чувство прямой линии, проходящей через всю мою жизнь - линии судьбы, линии счастья. Это там, у горы Круглый Дуб в 1980 году я впервые высадился на это побережье с моторной лодки; там начинался мой путь в фантастический мир мечты и мифа мир, игравший со мной столь самозабвенно...
Я вспоминаю хату, стоявшую под ясенем... её бело-голубые стены, запах дерева, сена; тишину, прохладу и неподвижность покоя... Образ обители, сопровождавший меня потом долгие годы странствий... Август и сентябрь 1982-го... Небо и звезды, яблоки и "мед солнца"... Архетипический образ того изначального рая, который по-украински называется словом "вирiй" тот "вирiй", куда по преданию осенью улетают птицы и куда отправляется душа после смерти. С тех пор прошло почти двадцать лет, но я не могу без ностальгического волнения вспоминать то время...
"О безтурботнiсть лiт давно минулих!
О юностi божественне кострище!"
"Время - солнечный сок..."
В конце 1982 года, 31 декабря, мы снова встретились в Трахтемирове с Виктором, а потом неожиданно приехал Валера К. с женой. С Валерой я познакомился в прошлом году - мне позвонила моя подруга Марина и сказала, что со мной хочет поговорить интересный парень; Валере же она сказала, что сейчас трубку возьмет "дядько", который якобы может абсолютно все. Валера меня хорошо срезал, спросив по телефону, могу ли я ему достать личинок мух определённого вида (последовало латинское название). Личинок мух я, конечно же, достать не мог.
Валера окончил биологический факультет Киевского университета и был направлен на работу в Каневский заповедник, где прожил несколько лет. Там в его душу, надо полагать, и вошло то "нечто", которое роднит его со мной.
Средь холмов стихнет ветер в ночи
И по непроходимой дороге
Дождь придет и в окно постучит,
И дождется тебя на пороге.
Спотыкаясь нашаришь штаны,
Плащ накинешь и выйдешь из хаты
Под покров проливной тишины
И под осыпи груши горбатой.
Он прильнет своей мокрой щекой
К твоей выжженной солнцем щетине
И заметит, что ты не такой,
Спросит, как твое новое имя...
Работая в заповеднике, Валера специализировался по изучению мух, точнее, какой-то одной специфической и редкой их разновидности. Он рассказывал, что когда проходил по дорогам через села с рюкзаком и сачком для ловли насекомых, местные жители глумливо окликали его: "Хлопець, та де ж твоя риба?", а какая-то баба в Григоровке приняла его за шпиона, разбрасывающего "американських жукiв"
на огороды. Охота за насекомыми играла для него ту же роль, что для меня странствия с рюкзаком по берегу в поиске окаменелостей для причастности к тем древним морям, которые давно уже высохли в своих берегах, стали зелеными песками обрывов, и прибой их если и шумит где-то, то разве что в глубине моего воображения. И сбор окаменелостей, и охота за насекомыми - это был повод для какого-то иного способа бытия: уехать на из города и путешествовать по дорогам.
Потом Валера не раз бывал в трахтемировском доме; ел у костра печеную картошку и, подобно другим странникам, оставил на белой стене хаты свой автограф - В. О. К.
"...Мы прорастаем где-нибудь
долгим воспоминанием имени
разных тысячелетий
рассеянные каплями крови
маковой и васильковой
мы прорастаем где-нибудь
под утренним бризом времени
ненастоящим летом..."
Его стихи часто всплывали в моей памяти на дорогах странствий ("куда нам деваться, когда окончится лето?").
Мы злые побеги времени
люди-чертополохи
под ветром с пивною пеною
ветром великой эпохи...
Валера дружил с Наташей Т. и они первые дошли до первоистока Темного Яра - того истока, который всегда поражал мое воображение своей загадкой, скрытой за крутыми темными горами и обрывами, пока я просто однажды не одел сапоги и не отправился сам вверх по Яру к его началу - туда, где обитали духи этих гор.
Когда лето закончилось, Валера последовал дальше своим путем, а я мрачной осенью часто смотрел на автограф на стене и завидовал ему - он пришел сюда сияющим голубым летом и ушел дальше; для него этот дом на горе над Днепром у ясеня был частью чего-то ещё, иной жизни со своими интересами; только яркое пятно в памяти. Я же оказался в плену этих гор, в плену Темного Яра и сумрачного декабря.
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно...
А тогда, новогодним вечером мы с Виктором пришли из заметенных снегами яров. В хате уже сидели Валера и Лена, его жена; было тепло, горели свечи, на столе стояло шампанское...
И космос шуршит
и снежинки о наст шелестят.
Там в хате горит керосинка и Витька
Уснул сняв очки на нестынущей печке
И Сашка величественный и прозрачный
Вернулся с мороза и не раздеваясь уснул
И мне бы уснуть, в наползающей тени
Оконной крест-накрест зачеркнутой рамы...
Там, в хате, куда по ночам всё стучится
Мой дождь и по прежнему время
Течёт по отдельному руслу
И каждый из нас иногда приезжает оттуда.
Ты знаешь: я адрес сменил уже дважды и умер...
...найдешь ли меня в этом городе мрака?
Но все же
Найди. Я прошу: отыщи. Я всё тот же...
Сняв валенки и ватные штаны, мы сидели у горячей печи, сложенной Шкипером из глыб камня-песчаника, добытого на берегу Днепра, смотрели на яркий свет керосиновой лампы, пили шампанское и ели сыр, а Валера читал свои стихи.
Где дом, с которым разлучен,
Где ворот черного колодца
И цинк ведра, который в нем
Как колокол, качаясь, бьется...
В печи потрескивали дубовые дрова, добытые из обломков старых хат.
Спи, ветер! Твоего плеча
пока не оцарапал Черный Луч печали...
Спи, ветер, погаси свою печаль,
укрой слоистым облаком Звезду...
А за черным окном - морозная ночь, яркая звезда и луна над горами...
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно
такое предчувствие, будто светлое лето
подернуто серой волной...
Теплый липовый сок
зыбкий скользкий восток
уплывем-уплывем, ветер солнечный сок
по единственной из сотен тропок дождя
опадает скорбя время
утренний бриз тихо плачет по нас
на горе зверобой голубой-голубой
в этот призрачный час
ветер острый несет раскаленный песок,
уплывем-уплывем...
время солнечный сок...
Говорят, что Валера появлялся в Трахтемирове летом следующего года и жил там некоторое время в заброшенной хате около дороги. Я же его с тех пор больше не видел, но строки его стихов снова и снова всплывают из памяти.
Прочерчивая круги в черноте
пером касаясь сажевых скрижалей
невольно вырезая вязь печали
дар истины вручая пустоте
звезду снабжая признаком и свойством
земным телам даруя слова тень
земная женщина, известная лишь тем
что знает каждый запах беспокойства
идет, ступает кончиком крыла
касаясь, сознавая вкус излета
неся крестом последнего полета в последнем взмахе - острый блик тепла.
Лишь недавно я случайно узнал, что мы с Валерой держим вэбсайты на одном и том же американском сервере Crosswinds. Так, спустя два десятилетия наши души снова встретились в гипертекстовом пространстве Интернета.
"Где вкус твой, реальность?"
Однажды весной 1982 года мы со Шкипером пришли в Григоровку на пристань и заметили, что на перевернутой лодке в кустах сидят какие-то странные личности, бородатые и босоногие, судя по виду - странствующие художники. Один них был некто Шри Филипп, местный адепт, с которым я потом подружился - сейчас Филиппа уже нет в живых. Самый же экзотический вид имел бородатый молодой человек, как потом оказалось - Витя А. Из разговора с сельскими бабами, сидевшими на пристани, выяснилось, что это действительно художники, купившие себе хату в соседнем селе Бучак, видневшемся вдали среди синеющих гор.
"Позаростали, як дикобрази..." - неодобрительно говорили про эту компанию бабы - "в бур'янах сидять i самокрутки курять... а дiвки голi по селу бiгають...". Ах, какими наивными в те годы были сельские жители. Они думали, что те косяки действительно были просто "самокрутки".
Так я впервые я услыхал о "сельской общине" бучацких адептов. Неожиданное продолжение эта история имела в Киеве, когда через месяц ко мне в попал самиздатовский текст "Инструкция по технике безопасности при работе с Витей А", написанный неизвестным мне автором, скрытым под странным псевдонимом "№20". В "Инструкции" шла речь о каком-то Вите А., который собрал в принадлежавшей ему сельской хате компанию и, по словам автора, манипулирует своими друзьями и подругами, используя их для корыстных целей. Сама история эта мне показалась довольно тривиальной, потому что таких людей приходилось видеть уже не раз. Я бы скоро забыл об "Инструкции", но Висенте в компании, собиравшейся у сестер Марины и Лены из Дарницы, познакомился с автором трактата, Володей по прозвищу "Волохан", а потом и с самим Витей А. - сыном известного художника Михаила А., занимавшего какой-то важный пост в Союзе художников. По рассказам, в 1975 году отец дал денег Вите, в то время студенту художественного института, и тот купил себе хату в селе Бучак, на хуторе Билянивка - а село Бучак издавна было известным среди художников дачным местом, куда они часто выезжали на этюды и на отдых. Через несколько лет, когда старая хата начала разваливаться, Витя купил еще один дом, поновее, стоявший рядом "для гостей"; потом увлекся всякими странными вещами, Карлосом Кастанедой, поисками силы, и в 1979 году начался эзотерический период в истории той компании, где Витя считался лидером.
Постепенно мы стали все чаще и чаще вспоминать в наших разговорах "бучацких адептов". Это было неудивительно, ведь мы с Висенте и Шкипером считали, что в этих горах только мы занимаемся поисками силы и что очагом эзотеризма является Трахтемиров, но вдруг оказалось, что Витя А. со своими друзьями - Шри Филиппом, Волоханом, Сашей К. и другими - такие же искатели силы, как и мы. Мысль о том, что в соседнем селении в этих краях есть иные люди, чем-то нам подобные, о которых мы мало что знаем, воодушевляла ведь в те годы наличие в сельской местности бородатых и длинноволосых личностей было большой редкостью и поэтому воспринималось как нечто необыкновенное.
Зимой, в начале 83-го Висенте не раз встречался с Витей А., и тот рассказывал, как в 1975 году он плавал на яхте по Днепру в поисках места, подходящего для обитания. Его привлекла, как он выразился, особая "энергетика" бучацких гор, он решил там поселиться и купил себе хату, где стала собираться компания.
В апреле 1983 года Витя пригласил нас с Висенте в свою мастерскую. Мы рассматривали картины, пили чай и разговаривали о том, о чём обычно говорят в мастерских художников. На полу стояло старинное деревянное корыто, выдолбленное из цельного куска дерева, и в нем ползала черепаха. Она взбиралась вверх по стенке, издавая шуршащий звук, потом съезжала вниз, после чего всё начиналось сначала...
На одной из картин на листе картона такого цвета, как будто его долго вымачивали под дождями, а потом так же долго сушили на солнце был изображен тушью репейник - "будяк", который иногда вырастает в селе на краю огородов до огромных размеров. Над ним шла надпись - "Где твой вкус реальность?". Что-то привлекло меня в этом рисунке и я долго рассматривал тонкие линии, прочерченные пером...
Мне не раз приходилось созерцать подобные репейники на обочинах полевых дорог, особенно высохшие, как и задумываться о том же самом - "где вкус твой, реальность?".
Действительно, где вкус твой, реальность? Когда я начал интересоваться странными вещами, моя голова была забита всякими идеями, книгами, именами и учениями. Но постепенно зрело чувство - в те годы еще смутное и неотчетливое, - что всё это не то, что нужно. Причастность к бытию, подлинность мира, подлинность мгновения вечно настоящего, вкус реальности... Вот к чему действительно стремилась моя душа, хотя тогда я ещё не понимал этого...
На другом таком же картоне тушью были нарисованы черепахи. В круговороте бытия они двигались от рождения к зрелости, старости и смерти вокруг какого-то таинственного растения; внизу были египетские иероглифы, а в верхнем углу неразборчивым готическим шрифтом были написаны стихи Гелы, одной из Витиных подруг, про монолог разбуженной мечты. Через несколько лет эта картина оказалась дома у Шри Филиппа и у меня была возможность не раз подолгу её созерцать.
Самое же сильное впечатление на меня произвела недавно законченная картина под названием "Готика", на которой в коричнево-лиловых тонах была изображена женщина с закрытыми глазами. Её фигура, казалось, была отлита из странного металла, стекавшего, как струи водопада, а потом застывшего. Если бы свет мог быть жидким и вещественным, то можно было бы назвать это потоком сгустившегося света.
- Самым совершенным инструментом творчества является воображение. сказал Витя А., как бы отвечая на мои мысли - Однако во всяком искусстве есть нечто грустное, потому что в нём художник воплощает то, что не удалось реализовать в жизни.
Я начал высказать Вите своё восхищение его картиной, что-то говорил, о том как это гениально и т.п.
- Всё это просто слова, - равнодушно произнёс он. - Чем больше слов человек говорит, тем больше он старается обмануть собеседника...
Черепаха продолжала шуршать когтями по стенкам деревянного корыта. В мастерской пахло красками, холстами и старым деревом. Поговорив еще немного, мы ушли.
Эта встреча произвела на меня сильное впечатление - а Витя А., как писалось в "Инструкции", и как я потом не раз слышал, действительно обладал способностью производить на людей впечатление. Я даже хотел купить "Готику", несколько раз звонил Вите, предлагал встретиться, поговорить о жизни и об искусстве, но Витя деликатно уклонился от встречи и мы увиделись лишь через несколько лет, уже в сельской местности.
Спустя время я понял, что дело было конечно же не в самом Вите А. и не в его способности производить впечатление на людей. В тот день в его мастерской на улице Филатова нечто великое и необъятное прикоснулось ко мне, затронув в душе какую-то особую струну, которая до тех пор не была затронута и не звучала. В последующие годы этой струне было суждено звучать все громче и громче, и тогда я понял, что же именно взволновало меня в тот день в мастерской - это был вкус бучацкого посвящения, вкус реальности. Вкус той великой, неуловимой подлинности мира, которую трудно назвать и описать.
Ветер силы
Летом 1983 года мы с Виктором устроились на работу в археологическую экспедицию доктора Максимова, собиравшегося проводить раскопки в Зарубе древнем городище между Монастырком и Зарубиной горой, расположенном напротив Переяслава на высоком, отдельно стоящем холме над большим оврагом, называемым в народе "Довгим яром". Там, в Зарубе, мы провёли почти всё лето с небольшими перерывами для поездок в Киев.
Я поставил палатку под грушей на террасе горы над яром, неподалеку под другой грушей расположился Виктор. От входа в палатку была хорошо видна Зарубина гора, голубой залив перед ней, далёкий горизонт и бескрайнее небо. Груша давала прохладную тень, а её листья монотонно шелестели под ветром.
Внизу была тёмная глубина яра, заросшего деревьями, где журчал ручей. Там, на дне яра, не ощущался ни простор неба, ни жаркое солнце и казалось, что время остановилось - зелёный мир живой природы, не думающей и не действующей, а просто существующий в потоке бытия.
"Лисицi, леви, ластiвки i люди
зеленої зорi черва i листя...
I небо, що над нами синє i срiблисте"
Богдан-Iгор Антонич
Работа в экспедиции начиналась в семь часов утра, было ещё прохладно и, чтобы согреться, мы активно копали шурфы и траншеи. Иногда ветер доносил далекий звук машины, едущей через поля, а временами можно было даже услышать, как где-то далеко за горами идёт из Канева утренний "метеор", а потом заглушает двигатель и останавливается на пристани.
В половине десятого был перерыв на завтрак. Я не ходил есть и оставался на горе, сидя в траве. В то лето я специально приучал себя мало есть и у меня была норма - 100 граммов печенья в день и фрукты - абрикосы, вишни, шелковица. Ничего другого я не ел, физически работал на раскопках и чувствовал себя неплохо.
Сначала ребята из экспедиции с сомнение отнеслись к моей затее, считая, что это дешевый прикол и на самом деле этот парень где-то в кустах тайно от всех есть сало. Но потом привыкли к этим странностям и не обращали внимания, а женщины даже усматривали в этом некую загадочность.
Обычно мы работали до двух часов дня. Жара к тому времени становилась нестерпимой и я раздевался, оставаясь в шортах из оборванных джинсов, тёмных очках и кирзовых сапогах. Виктор опять побрил голову и к середине лета она покрылась черным пухом длинной в полсантиметра, как у настоящего зэка. Любимым его занятием было ходить в жару в ватнике и сапогах. Так мы и лазили с ним по горам, поражая воображение пастухов.
После окончания работы мы бежали на берег, изнурённые от жары, в поту и пыли - и в воду. Кайф! А когда в жаркий полдень я выходил из воды на берег, передо мной в глубине яра была высокая тёмная гора, манящая своей тенью. Присев на песке у воды, я рассматривал окаменевшие раковины давно исчезнувших морей - а их на этом берегу под обрывами было немало. Прозрачная волна то переворачивала их, то оставляла лежать на мокром песке, и тогда снова их заливал свет яркого белого солнца, пекущего в спину.
"Заллє мене потоп, розчавить бiлим сонцем,
а з тiла буде вугiль, з пiснi стане попiл.
Прокотяться над нами тисячнi столiття,
де ми жили, ростимуть без наймення пальми
i вугiль наших тiл цвiстиме чорним квiттям..."
Богдан-Iгор Антонич
Во второй половине дня мы с Виктором часто ходили по берегу залива под Зарубину гору и там, лёжа на крупнозернистом зеленоватом песке, часами смотрели на небо, вспоминая осень прошлого года и "тук" трахтемировского посвящения; плавали в заливе и наблюдали за песчинками, текущими с обрыва или за облаками, медленно плывущие куда-то в синеве над бескрайним горизонтом.
По вечерам, когда зной спадал и красный шар солнца опускался за Днепр, можно было предаваться приятной болтовне в женском обществе у костра. А можно было подняться на край городища, откуда было хорошо видно, как над горизонтом горит заря своими неправдоподобно яркими красками отражаясь на гладкой вечерней воде.
Ночью мне нравилось вытаскивать из палатки раскладушку и спать под отрытым небом, созерцая звезды - звёзды над яром были бесчисленными, и временами одна из них срывалась и падала через всё небо, оставляя за собой медленно гаснущий светлый след.
В то лето я неожиданно почувствовал, что это место на склоне горы над яром является для меня в большей мере домом, чем уютная городская квартира или чем трахтемировская хата. В отличие от прошлого года, когда мы с Виктором облазили все горы и яры, сейчас мы почти никуда не выходили из Заруба, разве что на Зарубину гору купаться или вечером отправлялись иногда в Монастырок есть вишни.
Хотя до Трахтемирова идти было не больше часа, мы не ходили туда ни разу, потому что в Зарубе присутствовало удивительное чувство, что здесь всё уже есть и привязанность к хате под ясенем ослабела. Когда сидишь под грушей, смотря на небо, в душе возникало странное чувство, что в этом мгновении уже присутствует всё, что было и то, что ещё только будет. И все далёкие дороги, и вечерний свет над Днепром, и каневская Чернеча гора, и бучацкие леса, и прозрачность вод, и тёмная синева неба, и светлое золото песка... Жаркий полдень и глоток холодной воды в тени под горой или из запотевшего глиняного кувшина в прохладе сельской хаты... И, наконец, само чувство счастья, которое не может надоедать и утомлять. А если способно утомлять - значит, это не счастье. Потому что счастье единственное в жизни, что не утомляет никогда...
Так шли дни, безмятежно и незаметно, как плывущие в небе летние облака, и счет им был утрачен. Экспедиция жила своей жизнью - ученые мужи спорили о древних черепках, молодое поколение пило вино у костра, завязывались быстротекущие романы и по ночам в кустах была слышна возня парочек. Мы же с Виктором в этой жизни не принимали участия - образ трахтемировского посвящения, познанного в прошлом году, не покидал нас, и наш интерес был направлен на одно - мгновение Великого Полдня, мгновение самой короткой тени...
В середине июля мы решили исполнить давний замысел - подобно древним монахам-отшельникам выкопать пещеру на склоне горы над развалинами Зарубского монастыря. Взяв топор и лопату, под каким-то предлогом мы откололись от компании и полезли на гору - а жара в тот день была нестерпимой. Наконец мы нашли то, что искали. В укромном месте рядом росли берест и дикая груша. Их ветви переплелись и образовали над склоном нечто вроде навеса, а корни могли удерживать грунт над входом. Обрубив несколько мешающих веток, мы начали рыть и к вечеру была готова небольшая пещерка. Потом мы наносили туда сена и в час полдня, когда от жары неохота было выходить из тени даже на берег, часто сидели под грушей у входа в пещеру, глядя на небо и разговаривая о разных эзотерических вещах.
О, цi нiчнi слова! Вони як шепiт вiтру, i шепiт цей не має нi початку нi кiнця...
"...пошли їм долю, що не знає спину...", адже "кожна людина - мов джерело", i здатна "свiт прикрашати просто iснуванням..."
А за окном шумел ветер, и потрескивала свеча на столе...
"На тлi небес, в туманi золотiм, чужi життя, вашi любовi й бiди... незборимi на вiтрищах долi... сотнi лiт шляхи безсмертя... в цей спраглий свiт..."
И золотой липовый цвет... этот медвяный запах... барви янтарного лiта...
"прохолодний листок подорожника на ранi..." я все пил и пил липу, мучимый жаждой и жаром... "вiднинi спрага ця лишається в меня назавжди... на березi рiки... що протiкає крiзь нас неминуче мов доля... i кличе за собою у нескiнчену путь"...
"Прамати є вогнена риба життя. Вона мече iкру i своїм диханням нагрiває її.
Зерна iкри притягуються одне до одного, утворюючи згущення в океанi простору.
Великi згущення об'єднуються i утворюють новi зерна iкри у виглядi вогняних точок, трикутникiв i кубiв..." "...у рiчищi вiчного плину"... чому життя на трепет хвилi схоже, мов листя лепет, мов весни цiлунок..."... "земний вогонь є найбiльш чистим i досконалим вiдображенням Единого Полум'я як на небi, так i на землi. Це є життя i смерть, початок i кiнець кожної матерiальної речi..."
"води джерельної хотiлось, неначе птаховi небес..."
"... вiзьми просту лампаду - вiд неї ти зможеш запалити вогнi, свiчi i лампади всього свiту. Нею ти зможеш пiдпалити весь свiт - а вогонь в лампадi вiд того не змiнюється..."
"... i тодi миле все, що робить життя приємним: лiчити зорi, пити воду, спiвати..."
"В нашому сонячному свiтi Едине Iснування - це небо i земля, корiнь i квiтка, дiя i думка. Воно в сонцi так само, як i в найдрiбнiшiй комасi..."
О, этот бред долгих зимних ночей!
Но через несколько дней золотой липовый тук, этот медвяный тук "янтарного лiта"
сделал свое дело, и болезнь отступила. С тех пор я стал поклоняться божеству липы, янтарно-прозрачному, бесформенному, густому и текучему, опьяняющему своим ароматом и обещающему вечное забвение. И тогда этот дух, сокрытый в зеленых летних кронах и в золотой прозрачности меда, повелитель пчёл и обладатель самой густой тени в зной Великого Полдня стал моим покровителем.
В те дни я много размышлял о событиях прошедшего лета и понял, что со мной произошло нечто, быть может действительно самое важное в моей жизни. Не хотелось примириться с тем, что лето закончилось, и понять, что дело не в трахтемировской хате, не в ясене и даже не в Зарубиной горе, а только в том нечто, которое властно прикоснулось к нашим душам - вкус реальности, чувство настоящего, чувство неуловимой подлинности мира... Это нечто было подобным далёкой звезде, а люди ставшие когда-то причастными к нему кометам, притянутым этой звездой, описавшим вокруг неё свои траектории и уходящим теперь вдаль, чтобы никогда не вернуться. Но теперь их путь и судьба изменены притяжение этой звезды.
Так и мы, прикоснувшись к этому нечто, слишком великому и необъяснимому, чтобы его можно было описать словами, уходим потом вдаль по дорогам жизни, но это навсегда остаётся в памяти, как открытое окно, через которое продолжает литься яркий свет.
Минули годы, новые пути увели меня к иным горам, где суждено было произойти ещё более удивительным событиям. Но каждый раз, когда я проплываю на "метеоре" мимо трахтемировского мыса, где над искрящейся водной ширью раскинулось небо Великого Полдня и вижу гору, на которой когда-то стояла хата под ясенем, память о той поре снова оживает в душе со всей яркостью.
"Де ми жили - ростимуть
без наймення пальми,
i вугiль з наших тiл
цвiтиме чорним квiттям..."
Там было самое начало моего пути в Волшебной Стране и дух тех лет, дух трахтемировского посвящения вобрал в себя всю влекущую силу неведомого, зов всех непройденных дорог. Ведь летом 1982 года, среди гор и полей, когда жизнь только начиналась, только восходила к своему полдню, она казалась непрожитой и обещающей столь многое. И когда моя мысль обращается к воспоминаниям, то время кажется подобным образу рая, неизменно существующему в непреходящей вечности пространства метафизической юности. Там я всегда молод, мне всегда 25 лет, а передо мной - все дороги, и они зовут вдаль. На тех дорогах я впервые познал чувство прямой линии, проходящей через всю мою жизнь - линии судьбы, линии счастья. Это там, у горы Круглый Дуб в 1980 году я впервые высадился на это побережье с моторной лодки; там начинался мой путь в фантастический мир мечты и мифа мир, игравший со мной столь самозабвенно...
Я вспоминаю хату, стоявшую под ясенем... её бело-голубые стены, запах дерева, сена; тишину, прохладу и неподвижность покоя... Образ обители, сопровождавший меня потом долгие годы странствий... Август и сентябрь 1982-го... Небо и звезды, яблоки и "мед солнца"... Архетипический образ того изначального рая, который по-украински называется словом "вирiй" тот "вирiй", куда по преданию осенью улетают птицы и куда отправляется душа после смерти. С тех пор прошло почти двадцать лет, но я не могу без ностальгического волнения вспоминать то время...
"О безтурботнiсть лiт давно минулих!
О юностi божественне кострище!"
"Время - солнечный сок..."
В конце 1982 года, 31 декабря, мы снова встретились в Трахтемирове с Виктором, а потом неожиданно приехал Валера К. с женой. С Валерой я познакомился в прошлом году - мне позвонила моя подруга Марина и сказала, что со мной хочет поговорить интересный парень; Валере же она сказала, что сейчас трубку возьмет "дядько", который якобы может абсолютно все. Валера меня хорошо срезал, спросив по телефону, могу ли я ему достать личинок мух определённого вида (последовало латинское название). Личинок мух я, конечно же, достать не мог.
Валера окончил биологический факультет Киевского университета и был направлен на работу в Каневский заповедник, где прожил несколько лет. Там в его душу, надо полагать, и вошло то "нечто", которое роднит его со мной.
Средь холмов стихнет ветер в ночи
И по непроходимой дороге
Дождь придет и в окно постучит,
И дождется тебя на пороге.
Спотыкаясь нашаришь штаны,
Плащ накинешь и выйдешь из хаты
Под покров проливной тишины
И под осыпи груши горбатой.
Он прильнет своей мокрой щекой
К твоей выжженной солнцем щетине
И заметит, что ты не такой,
Спросит, как твое новое имя...
Работая в заповеднике, Валера специализировался по изучению мух, точнее, какой-то одной специфической и редкой их разновидности. Он рассказывал, что когда проходил по дорогам через села с рюкзаком и сачком для ловли насекомых, местные жители глумливо окликали его: "Хлопець, та де ж твоя риба?", а какая-то баба в Григоровке приняла его за шпиона, разбрасывающего "американських жукiв"
на огороды. Охота за насекомыми играла для него ту же роль, что для меня странствия с рюкзаком по берегу в поиске окаменелостей для причастности к тем древним морям, которые давно уже высохли в своих берегах, стали зелеными песками обрывов, и прибой их если и шумит где-то, то разве что в глубине моего воображения. И сбор окаменелостей, и охота за насекомыми - это был повод для какого-то иного способа бытия: уехать на из города и путешествовать по дорогам.
Потом Валера не раз бывал в трахтемировском доме; ел у костра печеную картошку и, подобно другим странникам, оставил на белой стене хаты свой автограф - В. О. К.
"...Мы прорастаем где-нибудь
долгим воспоминанием имени
разных тысячелетий
рассеянные каплями крови
маковой и васильковой
мы прорастаем где-нибудь
под утренним бризом времени
ненастоящим летом..."
Его стихи часто всплывали в моей памяти на дорогах странствий ("куда нам деваться, когда окончится лето?").
Мы злые побеги времени
люди-чертополохи
под ветром с пивною пеною
ветром великой эпохи...
Валера дружил с Наташей Т. и они первые дошли до первоистока Темного Яра - того истока, который всегда поражал мое воображение своей загадкой, скрытой за крутыми темными горами и обрывами, пока я просто однажды не одел сапоги и не отправился сам вверх по Яру к его началу - туда, где обитали духи этих гор.
Когда лето закончилось, Валера последовал дальше своим путем, а я мрачной осенью часто смотрел на автограф на стене и завидовал ему - он пришел сюда сияющим голубым летом и ушел дальше; для него этот дом на горе над Днепром у ясеня был частью чего-то ещё, иной жизни со своими интересами; только яркое пятно в памяти. Я же оказался в плену этих гор, в плену Темного Яра и сумрачного декабря.
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно...
А тогда, новогодним вечером мы с Виктором пришли из заметенных снегами яров. В хате уже сидели Валера и Лена, его жена; было тепло, горели свечи, на столе стояло шампанское...
И космос шуршит
и снежинки о наст шелестят.
Там в хате горит керосинка и Витька
Уснул сняв очки на нестынущей печке
И Сашка величественный и прозрачный
Вернулся с мороза и не раздеваясь уснул
И мне бы уснуть, в наползающей тени
Оконной крест-накрест зачеркнутой рамы...
Там, в хате, куда по ночам всё стучится
Мой дождь и по прежнему время
Течёт по отдельному руслу
И каждый из нас иногда приезжает оттуда.
Ты знаешь: я адрес сменил уже дважды и умер...
...найдешь ли меня в этом городе мрака?
Но все же
Найди. Я прошу: отыщи. Я всё тот же...
Сняв валенки и ватные штаны, мы сидели у горячей печи, сложенной Шкипером из глыб камня-песчаника, добытого на берегу Днепра, смотрели на яркий свет керосиновой лампы, пили шампанское и ели сыр, а Валера читал свои стихи.
Где дом, с которым разлучен,
Где ворот черного колодца
И цинк ведра, который в нем
Как колокол, качаясь, бьется...
В печи потрескивали дубовые дрова, добытые из обломков старых хат.
Спи, ветер! Твоего плеча
пока не оцарапал Черный Луч печали...
Спи, ветер, погаси свою печаль,
укрой слоистым облаком Звезду...
А за черным окном - морозная ночь, яркая звезда и луна над горами...
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно
такое предчувствие, будто светлое лето
подернуто серой волной...
Теплый липовый сок
зыбкий скользкий восток
уплывем-уплывем, ветер солнечный сок
по единственной из сотен тропок дождя
опадает скорбя время
утренний бриз тихо плачет по нас
на горе зверобой голубой-голубой
в этот призрачный час
ветер острый несет раскаленный песок,
уплывем-уплывем...
время солнечный сок...
Говорят, что Валера появлялся в Трахтемирове летом следующего года и жил там некоторое время в заброшенной хате около дороги. Я же его с тех пор больше не видел, но строки его стихов снова и снова всплывают из памяти.
Прочерчивая круги в черноте
пером касаясь сажевых скрижалей
невольно вырезая вязь печали
дар истины вручая пустоте
звезду снабжая признаком и свойством
земным телам даруя слова тень
земная женщина, известная лишь тем
что знает каждый запах беспокойства
идет, ступает кончиком крыла
касаясь, сознавая вкус излета
неся крестом последнего полета в последнем взмахе - острый блик тепла.
Лишь недавно я случайно узнал, что мы с Валерой держим вэбсайты на одном и том же американском сервере Crosswinds. Так, спустя два десятилетия наши души снова встретились в гипертекстовом пространстве Интернета.
"Где вкус твой, реальность?"
Однажды весной 1982 года мы со Шкипером пришли в Григоровку на пристань и заметили, что на перевернутой лодке в кустах сидят какие-то странные личности, бородатые и босоногие, судя по виду - странствующие художники. Один них был некто Шри Филипп, местный адепт, с которым я потом подружился - сейчас Филиппа уже нет в живых. Самый же экзотический вид имел бородатый молодой человек, как потом оказалось - Витя А. Из разговора с сельскими бабами, сидевшими на пристани, выяснилось, что это действительно художники, купившие себе хату в соседнем селе Бучак, видневшемся вдали среди синеющих гор.
"Позаростали, як дикобрази..." - неодобрительно говорили про эту компанию бабы - "в бур'янах сидять i самокрутки курять... а дiвки голi по селу бiгають...". Ах, какими наивными в те годы были сельские жители. Они думали, что те косяки действительно были просто "самокрутки".
Так я впервые я услыхал о "сельской общине" бучацких адептов. Неожиданное продолжение эта история имела в Киеве, когда через месяц ко мне в попал самиздатовский текст "Инструкция по технике безопасности при работе с Витей А", написанный неизвестным мне автором, скрытым под странным псевдонимом "№20". В "Инструкции" шла речь о каком-то Вите А., который собрал в принадлежавшей ему сельской хате компанию и, по словам автора, манипулирует своими друзьями и подругами, используя их для корыстных целей. Сама история эта мне показалась довольно тривиальной, потому что таких людей приходилось видеть уже не раз. Я бы скоро забыл об "Инструкции", но Висенте в компании, собиравшейся у сестер Марины и Лены из Дарницы, познакомился с автором трактата, Володей по прозвищу "Волохан", а потом и с самим Витей А. - сыном известного художника Михаила А., занимавшего какой-то важный пост в Союзе художников. По рассказам, в 1975 году отец дал денег Вите, в то время студенту художественного института, и тот купил себе хату в селе Бучак, на хуторе Билянивка - а село Бучак издавна было известным среди художников дачным местом, куда они часто выезжали на этюды и на отдых. Через несколько лет, когда старая хата начала разваливаться, Витя купил еще один дом, поновее, стоявший рядом "для гостей"; потом увлекся всякими странными вещами, Карлосом Кастанедой, поисками силы, и в 1979 году начался эзотерический период в истории той компании, где Витя считался лидером.
Постепенно мы стали все чаще и чаще вспоминать в наших разговорах "бучацких адептов". Это было неудивительно, ведь мы с Висенте и Шкипером считали, что в этих горах только мы занимаемся поисками силы и что очагом эзотеризма является Трахтемиров, но вдруг оказалось, что Витя А. со своими друзьями - Шри Филиппом, Волоханом, Сашей К. и другими - такие же искатели силы, как и мы. Мысль о том, что в соседнем селении в этих краях есть иные люди, чем-то нам подобные, о которых мы мало что знаем, воодушевляла ведь в те годы наличие в сельской местности бородатых и длинноволосых личностей было большой редкостью и поэтому воспринималось как нечто необыкновенное.
Зимой, в начале 83-го Висенте не раз встречался с Витей А., и тот рассказывал, как в 1975 году он плавал на яхте по Днепру в поисках места, подходящего для обитания. Его привлекла, как он выразился, особая "энергетика" бучацких гор, он решил там поселиться и купил себе хату, где стала собираться компания.
В апреле 1983 года Витя пригласил нас с Висенте в свою мастерскую. Мы рассматривали картины, пили чай и разговаривали о том, о чём обычно говорят в мастерских художников. На полу стояло старинное деревянное корыто, выдолбленное из цельного куска дерева, и в нем ползала черепаха. Она взбиралась вверх по стенке, издавая шуршащий звук, потом съезжала вниз, после чего всё начиналось сначала...
На одной из картин на листе картона такого цвета, как будто его долго вымачивали под дождями, а потом так же долго сушили на солнце был изображен тушью репейник - "будяк", который иногда вырастает в селе на краю огородов до огромных размеров. Над ним шла надпись - "Где твой вкус реальность?". Что-то привлекло меня в этом рисунке и я долго рассматривал тонкие линии, прочерченные пером...
Мне не раз приходилось созерцать подобные репейники на обочинах полевых дорог, особенно высохшие, как и задумываться о том же самом - "где вкус твой, реальность?".
Действительно, где вкус твой, реальность? Когда я начал интересоваться странными вещами, моя голова была забита всякими идеями, книгами, именами и учениями. Но постепенно зрело чувство - в те годы еще смутное и неотчетливое, - что всё это не то, что нужно. Причастность к бытию, подлинность мира, подлинность мгновения вечно настоящего, вкус реальности... Вот к чему действительно стремилась моя душа, хотя тогда я ещё не понимал этого...
На другом таком же картоне тушью были нарисованы черепахи. В круговороте бытия они двигались от рождения к зрелости, старости и смерти вокруг какого-то таинственного растения; внизу были египетские иероглифы, а в верхнем углу неразборчивым готическим шрифтом были написаны стихи Гелы, одной из Витиных подруг, про монолог разбуженной мечты. Через несколько лет эта картина оказалась дома у Шри Филиппа и у меня была возможность не раз подолгу её созерцать.
Самое же сильное впечатление на меня произвела недавно законченная картина под названием "Готика", на которой в коричнево-лиловых тонах была изображена женщина с закрытыми глазами. Её фигура, казалось, была отлита из странного металла, стекавшего, как струи водопада, а потом застывшего. Если бы свет мог быть жидким и вещественным, то можно было бы назвать это потоком сгустившегося света.
- Самым совершенным инструментом творчества является воображение. сказал Витя А., как бы отвечая на мои мысли - Однако во всяком искусстве есть нечто грустное, потому что в нём художник воплощает то, что не удалось реализовать в жизни.
Я начал высказать Вите своё восхищение его картиной, что-то говорил, о том как это гениально и т.п.
- Всё это просто слова, - равнодушно произнёс он. - Чем больше слов человек говорит, тем больше он старается обмануть собеседника...
Черепаха продолжала шуршать когтями по стенкам деревянного корыта. В мастерской пахло красками, холстами и старым деревом. Поговорив еще немного, мы ушли.
Эта встреча произвела на меня сильное впечатление - а Витя А., как писалось в "Инструкции", и как я потом не раз слышал, действительно обладал способностью производить на людей впечатление. Я даже хотел купить "Готику", несколько раз звонил Вите, предлагал встретиться, поговорить о жизни и об искусстве, но Витя деликатно уклонился от встречи и мы увиделись лишь через несколько лет, уже в сельской местности.
Спустя время я понял, что дело было конечно же не в самом Вите А. и не в его способности производить впечатление на людей. В тот день в его мастерской на улице Филатова нечто великое и необъятное прикоснулось ко мне, затронув в душе какую-то особую струну, которая до тех пор не была затронута и не звучала. В последующие годы этой струне было суждено звучать все громче и громче, и тогда я понял, что же именно взволновало меня в тот день в мастерской - это был вкус бучацкого посвящения, вкус реальности. Вкус той великой, неуловимой подлинности мира, которую трудно назвать и описать.
Ветер силы
Летом 1983 года мы с Виктором устроились на работу в археологическую экспедицию доктора Максимова, собиравшегося проводить раскопки в Зарубе древнем городище между Монастырком и Зарубиной горой, расположенном напротив Переяслава на высоком, отдельно стоящем холме над большим оврагом, называемым в народе "Довгим яром". Там, в Зарубе, мы провёли почти всё лето с небольшими перерывами для поездок в Киев.
Я поставил палатку под грушей на террасе горы над яром, неподалеку под другой грушей расположился Виктор. От входа в палатку была хорошо видна Зарубина гора, голубой залив перед ней, далёкий горизонт и бескрайнее небо. Груша давала прохладную тень, а её листья монотонно шелестели под ветром.
Внизу была тёмная глубина яра, заросшего деревьями, где журчал ручей. Там, на дне яра, не ощущался ни простор неба, ни жаркое солнце и казалось, что время остановилось - зелёный мир живой природы, не думающей и не действующей, а просто существующий в потоке бытия.
"Лисицi, леви, ластiвки i люди
зеленої зорi черва i листя...
I небо, що над нами синє i срiблисте"
Богдан-Iгор Антонич
Работа в экспедиции начиналась в семь часов утра, было ещё прохладно и, чтобы согреться, мы активно копали шурфы и траншеи. Иногда ветер доносил далекий звук машины, едущей через поля, а временами можно было даже услышать, как где-то далеко за горами идёт из Канева утренний "метеор", а потом заглушает двигатель и останавливается на пристани.
В половине десятого был перерыв на завтрак. Я не ходил есть и оставался на горе, сидя в траве. В то лето я специально приучал себя мало есть и у меня была норма - 100 граммов печенья в день и фрукты - абрикосы, вишни, шелковица. Ничего другого я не ел, физически работал на раскопках и чувствовал себя неплохо.
Сначала ребята из экспедиции с сомнение отнеслись к моей затее, считая, что это дешевый прикол и на самом деле этот парень где-то в кустах тайно от всех есть сало. Но потом привыкли к этим странностям и не обращали внимания, а женщины даже усматривали в этом некую загадочность.
Обычно мы работали до двух часов дня. Жара к тому времени становилась нестерпимой и я раздевался, оставаясь в шортах из оборванных джинсов, тёмных очках и кирзовых сапогах. Виктор опять побрил голову и к середине лета она покрылась черным пухом длинной в полсантиметра, как у настоящего зэка. Любимым его занятием было ходить в жару в ватнике и сапогах. Так мы и лазили с ним по горам, поражая воображение пастухов.
После окончания работы мы бежали на берег, изнурённые от жары, в поту и пыли - и в воду. Кайф! А когда в жаркий полдень я выходил из воды на берег, передо мной в глубине яра была высокая тёмная гора, манящая своей тенью. Присев на песке у воды, я рассматривал окаменевшие раковины давно исчезнувших морей - а их на этом берегу под обрывами было немало. Прозрачная волна то переворачивала их, то оставляла лежать на мокром песке, и тогда снова их заливал свет яркого белого солнца, пекущего в спину.
"Заллє мене потоп, розчавить бiлим сонцем,
а з тiла буде вугiль, з пiснi стане попiл.
Прокотяться над нами тисячнi столiття,
де ми жили, ростимуть без наймення пальми
i вугiль наших тiл цвiстиме чорним квiттям..."
Богдан-Iгор Антонич
Во второй половине дня мы с Виктором часто ходили по берегу залива под Зарубину гору и там, лёжа на крупнозернистом зеленоватом песке, часами смотрели на небо, вспоминая осень прошлого года и "тук" трахтемировского посвящения; плавали в заливе и наблюдали за песчинками, текущими с обрыва или за облаками, медленно плывущие куда-то в синеве над бескрайним горизонтом.
По вечерам, когда зной спадал и красный шар солнца опускался за Днепр, можно было предаваться приятной болтовне в женском обществе у костра. А можно было подняться на край городища, откуда было хорошо видно, как над горизонтом горит заря своими неправдоподобно яркими красками отражаясь на гладкой вечерней воде.
Ночью мне нравилось вытаскивать из палатки раскладушку и спать под отрытым небом, созерцая звезды - звёзды над яром были бесчисленными, и временами одна из них срывалась и падала через всё небо, оставляя за собой медленно гаснущий светлый след.
В то лето я неожиданно почувствовал, что это место на склоне горы над яром является для меня в большей мере домом, чем уютная городская квартира или чем трахтемировская хата. В отличие от прошлого года, когда мы с Виктором облазили все горы и яры, сейчас мы почти никуда не выходили из Заруба, разве что на Зарубину гору купаться или вечером отправлялись иногда в Монастырок есть вишни.
Хотя до Трахтемирова идти было не больше часа, мы не ходили туда ни разу, потому что в Зарубе присутствовало удивительное чувство, что здесь всё уже есть и привязанность к хате под ясенем ослабела. Когда сидишь под грушей, смотря на небо, в душе возникало странное чувство, что в этом мгновении уже присутствует всё, что было и то, что ещё только будет. И все далёкие дороги, и вечерний свет над Днепром, и каневская Чернеча гора, и бучацкие леса, и прозрачность вод, и тёмная синева неба, и светлое золото песка... Жаркий полдень и глоток холодной воды в тени под горой или из запотевшего глиняного кувшина в прохладе сельской хаты... И, наконец, само чувство счастья, которое не может надоедать и утомлять. А если способно утомлять - значит, это не счастье. Потому что счастье единственное в жизни, что не утомляет никогда...
Так шли дни, безмятежно и незаметно, как плывущие в небе летние облака, и счет им был утрачен. Экспедиция жила своей жизнью - ученые мужи спорили о древних черепках, молодое поколение пило вино у костра, завязывались быстротекущие романы и по ночам в кустах была слышна возня парочек. Мы же с Виктором в этой жизни не принимали участия - образ трахтемировского посвящения, познанного в прошлом году, не покидал нас, и наш интерес был направлен на одно - мгновение Великого Полдня, мгновение самой короткой тени...
В середине июля мы решили исполнить давний замысел - подобно древним монахам-отшельникам выкопать пещеру на склоне горы над развалинами Зарубского монастыря. Взяв топор и лопату, под каким-то предлогом мы откололись от компании и полезли на гору - а жара в тот день была нестерпимой. Наконец мы нашли то, что искали. В укромном месте рядом росли берест и дикая груша. Их ветви переплелись и образовали над склоном нечто вроде навеса, а корни могли удерживать грунт над входом. Обрубив несколько мешающих веток, мы начали рыть и к вечеру была готова небольшая пещерка. Потом мы наносили туда сена и в час полдня, когда от жары неохота было выходить из тени даже на берег, часто сидели под грушей у входа в пещеру, глядя на небо и разговаривая о разных эзотерических вещах.