Страница:
Высокое начальство решило посмотреть, каковы успехи бойцов. И они снова один за другим бросаются преодолевать страшную штурмовую полосу. Теперь они стараются, ибо на них смотрит начальство. Потом их строят. Командир хвалит их, благодарит за службу. «Служим Советскому Союзу!» – рявкают они не очень громко и совсем не стройно. «Для начала терпимо, – говорят командиры между собою. – Через полгода настоящими бойцами будут».
Подозрения
Разговор по душам
Мера
Разговор по душам
Сомнения
На пушку
Разговор по душам
Эпилог
Гимн предательству
Введение в доносологию
Подозрения
На другой день бойцов погнали грузить дрова. Сачки отправились в клуб – в кружки художественной самодеятельности. Интеллигента вызвали в штаб, в секретный отдел, расположенный рядом с Особым отделом и соединенный с ним особой дверью.
– Что за парень? – спросил Егоров о Студенте. – На вид хлипкий, а полосу преодолевает быстрее всех.
– Хороший парень, – сказал Интеллигент. – Тоже бывший студент. Ершистый немного. На все смотрит еще через розовые очки. Но настоящий комсомолец. Хороший товарищ. Надежный. В беде не бросит. Когда мы ехали сюда, на меня набросились ребята из другого вагона – хотели отнять дрова, которые я нес для нашей «буржуйки». Так он один против десятерых дрался. Его побили, конечно. Но дрова я все-таки до вагона донес. Между прочим, в армию ушел добровольно. Мог иметь отсрочку: в их институте еще осталась бронь, но отказался.
Добровольно?! Тот замаскировавшийся сынок белогвардейского офицера тоже был добровольцем. Тут что-то кроется.
– Вот что, – сказал Егоров Интеллигенту. – Займись этим Студентом как следует. Что-то уж больно он старательный. Неспроста это. И к тому же доброволец.
– Что за парень? – спросил Егоров о Студенте. – На вид хлипкий, а полосу преодолевает быстрее всех.
– Хороший парень, – сказал Интеллигент. – Тоже бывший студент. Ершистый немного. На все смотрит еще через розовые очки. Но настоящий комсомолец. Хороший товарищ. Надежный. В беде не бросит. Когда мы ехали сюда, на меня набросились ребята из другого вагона – хотели отнять дрова, которые я нес для нашей «буржуйки». Так он один против десятерых дрался. Его побили, конечно. Но дрова я все-таки до вагона донес. Между прочим, в армию ушел добровольно. Мог иметь отсрочку: в их институте еще осталась бронь, но отказался.
Добровольно?! Тот замаскировавшийся сынок белогвардейского офицера тоже был добровольцем. Тут что-то кроется.
– Вот что, – сказал Егоров Интеллигенту. – Займись этим Студентом как следует. Что-то уж больно он старательный. Неспроста это. И к тому же доброволец.
Разговор по душам
Ночь. В казарме холодно. Солдаты спят, объединившись по двое, укрывшись двумя одеялами. Иногда дежурный наводит порядок – будит солдат и приказывает разъединиться. Спать по двое не положено. И шинелями укрываться не положено. Как только дежурный уходит, солдаты вновь нарушают порядок. Интеллигент шепотом разговаривает со Студентом после одной из таких побудок.
– У меня представление об армии сложилось по кинофильмам, – говорит Студент. – Думал, хоть тут нормальные человеческие условия есть. Оказывается, все вранье.
– Ты лучше помалкивай об этом. Тут стукачей полно. В штрафной попадешь – там еще хуже.
– Понимаю, не маленький. Я же знаю, с кем говорить можно.
– Тсс! Дежурный!.. Спим!
– У меня представление об армии сложилось по кинофильмам, – говорит Студент. – Думал, хоть тут нормальные человеческие условия есть. Оказывается, все вранье.
– Ты лучше помалкивай об этом. Тут стукачей полно. В штрафной попадешь – там еще хуже.
– Понимаю, не маленький. Я же знаю, с кем говорить можно.
– Тсс! Дежурный!.. Спим!
Мера
Шли дни, недели. Егоров наконец-то упорядочил сеть своих осведомителей. Информация об «академиках» обильным потоком потекла в его кабинет с зарешеченным окном и обитой жестью дверью. Из симулянтов Егорова особенно заинтересовал один, собиравшийся вызвать искусственное бельмо на глазу с помощью линзы. Но у него не было линзы. Попросить, чтобы мать прислала из Москвы, – рискованно. Могут заподозрить неладное. «Надо будет эту линзу достать ему в городе, – подумал Егоров, – и через Чацкого передать. А потом поймать на месте преступления. С дезертирством тут сложнее: все знают, что не убежишь никуда, даже если разрешат. Скоро в городе будет армейский смотр художественной самодеятельности. Пусть Граф Ростов займется этим плясуном. Плясун, видать, уже подпорчен основательно. Можно устроить попытку самоволки, а затянувшаяся самоволка сойдет за попытку дезертирства. Но как бы не переборщить. Тут надо знать меру. Если слишком много случаев такого рода, за это тоже по головке не погладят. Мол, как вы так людей воспитываете?! И завистники найдутся. Доносы пойдут. Клевета. У них за этим дело не станет. Начать надо с другого: с прошлого. Тут мы ни при чем – не мы родили. И не подкопаешься: факты вещь упрямая, как говорит товарищ Сталин».
Разговор по душам
Спросите любого, служившего в армии, и он вам ответит: нет чище, прочнее и душевнее дружбы, чем армейская дружба. Это и понятно. В армии люди вынуждаются на длительную совместную жизнь. Те чувства, которые на гражданке распределяются среди многих близких, здесь сосредоточиваются на одном человеке. Такая крепкая армейская дружба, как говорится, спаяла Интеллигента и Студента. Откровеннее и острее стали их задушевные разговоры.
– И это называется социализм, – резюмировал однажды Интеллигент свой рассказ о репрессиях в их институте.
– Ты, между прочим, меня призываешь к осторожности, – заметил Студент, – а сам иногда срываешься. Смотри, можно погореть из-за пустяка. Я обжегся раз и больше не хочу.
– А что случилось?
– Сорвался в дружеской компании. Наговорил всяких глупостей. Друзья, конечно, донесли. Меня, конечно, забрали на Лубянку.
– Не может быть! Как же ты?!.
– Сбежал.
– Не загибай! Так не бывает.
– Они не поверили, что я сам все надумал. Решили найти тех, кто научил меня. Ну, и якобы выпустили, чтобы проследить моих сообщников, а я удрал.
– Куда?!
– Свет не без добрых людей. Работал где придется. Потом догадался пойти в военкомат. И вот я здесь. Никому в голову не придет искать меня в армии, да еще в такой глуши.
– Здорово! Молодец! Я бы на твоем месте ни за что не рискнул на такое. Так покорно и ждал бы, когда посадят.
– Ну, давай спать. Смотри, никому ни звука!
– За кого ты меня принимаешь?! Могила!
– И это называется социализм, – резюмировал однажды Интеллигент свой рассказ о репрессиях в их институте.
– Ты, между прочим, меня призываешь к осторожности, – заметил Студент, – а сам иногда срываешься. Смотри, можно погореть из-за пустяка. Я обжегся раз и больше не хочу.
– А что случилось?
– Сорвался в дружеской компании. Наговорил всяких глупостей. Друзья, конечно, донесли. Меня, конечно, забрали на Лубянку.
– Не может быть! Как же ты?!.
– Сбежал.
– Не загибай! Так не бывает.
– Они не поверили, что я сам все надумал. Решили найти тех, кто научил меня. Ну, и якобы выпустили, чтобы проследить моих сообщников, а я удрал.
– Куда?!
– Свет не без добрых людей. Работал где придется. Потом догадался пойти в военкомат. И вот я здесь. Никому в голову не придет искать меня в армии, да еще в такой глуши.
– Здорово! Молодец! Я бы на твоем месте ни за что не рискнул на такое. Так покорно и ждал бы, когда посадят.
– Ну, давай спать. Смотри, никому ни звука!
– За кого ты меня принимаешь?! Могила!
Сомнения
Получив сообщение Интеллигента, Егоров не поверил ему. Фантазирует! Цену себе набивает! Выслужиться хочет! Чтобы человек скрылся от органов – такого не бывает. И чтобы ему помогали другие?! Нет, Интеллигент явно загибает. Надо все тщательно проверить, чтобы не попасть впросак. Но если это действительно правда, то удача сама идет в руки Егорову. Такой случай нарочно не придумаешь. Вверху, конечно, могут. Но на уровне полка – ни за что. Если это правда, то перевод в дивизию Егорову гарантирован. А Интеллигента через годик вполне можно будет направить в школу органов. Этот парень далеко пойдет! Образованный. Что же, новая смена растет. У нас не те условия были. Но мы свой долг честно выполнили.
На пушку
Среди приемов Егорова был один, уже проверенный в масштабах всей страны и всей ее истории: взять на пушку. Делается это так. Подозреваемый вызывается для «душевного разговора». Ты говоришь ему, что это не допрос, а задушевный разговор старого коммуниста со старым коммунистом, беспартийным большевиком, молодым товарищем – в зависимости от возраста и положения допрашиваемого. Не забудь пошутить: мол, это пока не допрос (ничто так не располагает к откровенности, как здоровая шутка). Помогает также такая шутка: садись, мол, Иванов; на стул садись, ха-ха-ха; пока на стул, ха-ха-ха! Затем говоришь, что задача органов – не карать, а помогать. Караем мы закоренелых врагов. А наших людей… Ты же не враг, Иванов?.. Наших людей мы защищаем от врагов. Подозреваемый от такого дружеского, теплого обращения расслабляется. И ты ему в этот самый момент лепишь прямо в лоб: выкладывай, Иванов, сам все начистоту, от нас ничего не скроешь, нам все известно, но мы даем тебе возможность самому… Если подозреваемый делает изумленное лицо – мол, он не понимает, о чем речь, – подкидываешь ему фактик. Пусть пустячный, но обязательно достоверный. И не забудь еще раз сказать, что от нас, от органов, ничего не скроешь. Но на сей раз не так дружески, потверже. Сделай ударение на слове «органы». Обычно подозреваемый сразу же капитулирует и начинает наговаривать на себя лишнее. Твоя задача – отделить истину от вранья и направить признание в нужное русло. А если подозреваемый упорствует (что бывает редко, но бывает), излагай свои материальчики сполна. Тут промаха быть не может, проверено. Но если материальчики – клевета (что тоже бывает), скажи с усмешечкой, что ты просто хотел проверить подозреваемого. Мол, время теперь – сам знаешь какое. Кругом враги. Мы, органы, должны быть всегда начеку. Но, между нами говоря, нет дыма без огня. Так что, Иванов, выбирай: или в дело пойдет этот материальчик (не будут же ответственные лица зря выдумывать), или… Бот бумага, карандаш. Пиши чистосердечно обо всем. О чем? Ты что, неграмотный? Ну ладно, я тебе продиктую. Пиши!..
Обдумывая предстоящий разговор со Студентом, Егоров решил «пришить» ему намерение бежать в Японию и унести с собой военные секреты, касающиеся их воинской части. Что до Японии отсюда пять тысяч километров и главным образом по необитаемым местам и через зону вечной мерзлоты – не помеха. Как раз наоборот, именно такие обвинения действуют наиболее деморализующе. Тоже проверено.
Обдумывая предстоящий разговор со Студентом, Егоров решил «пришить» ему намерение бежать в Японию и унести с собой военные секреты, касающиеся их воинской части. Что до Японии отсюда пять тысяч километров и главным образом по необитаемым местам и через зону вечной мерзлоты – не помеха. Как раз наоборот, именно такие обвинения действуют наиболее деморализующе. Тоже проверено.
Разговор по душам
Он приказал привести Студента среди ночи – это тоже дает дополнительный эффект. Угостил чаем (это располагает к интимности).
– Хочу поговорить с тобой по душам, – начал Егоров. – Это не допрос. Пока не допрос. Пока – беседа старшего товарища с молодым. Ты же комсомолец! Так вот, выкладывай начистоту. Ты что, задумал нас за нос водить?! Неужели ты думаешь, что органы можно обмануть? Откуда тебе известно, какие были намерения органов, когда тебе позволили сюда прибыть?! Да, позволили! От нас ничего не скроешь. Никуда от нас не скроешься. Ну как, будем сами говорить, по-хорошему, или?..
И через полчаса Студент рассказал все. Сознался, что хотел бежать в Японию и сообщить военные секреты.
– Ну, это ты, брат, загнул малость, – рассмеялся довольный Егоров, наливая Студенту еще стакан чаю. – До Японии знаешь сколько отсюда? Да и какие тебе секреты известны?! – И Егоров рассказал Студенту популярный в то время среди чекистов анекдот. – У одного профессора, понимаешь ли, был друг чекист. Ха-ха-ха!.. Приходит профессор к чекисту в гости и жалуется, что у него один студент очень плохо экзамен сдал. Ха-ха-ха! «Я попросил его ответить хотя бы, – говорит профессор, – кто написал „Евгения Онегина“, а он ответил, что не он». Ха-ха-ха! Понимаешь? Говорит, не я! Ха-ха-ха! На другой день чекист встретил профессора. Ха-ха-ха!.. «Все в порядке, профессор, – говорит чекист, – студент сознался: это он написал „Евгения Онегина“. Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. – Насмеявшись до слез, Егоров отпустил студента. – Иди пока, спи! А мы будем думать, что с тобой делать. Дело, брат, серьезное. Нельзя без последствий оставлять. Я бы рад… Да сам знаешь, если замолчу, по головке меня не погладят. Иди, спи пока!
– Хочу поговорить с тобой по душам, – начал Егоров. – Это не допрос. Пока не допрос. Пока – беседа старшего товарища с молодым. Ты же комсомолец! Так вот, выкладывай начистоту. Ты что, задумал нас за нос водить?! Неужели ты думаешь, что органы можно обмануть? Откуда тебе известно, какие были намерения органов, когда тебе позволили сюда прибыть?! Да, позволили! От нас ничего не скроешь. Никуда от нас не скроешься. Ну как, будем сами говорить, по-хорошему, или?..
И через полчаса Студент рассказал все. Сознался, что хотел бежать в Японию и сообщить военные секреты.
– Ну, это ты, брат, загнул малость, – рассмеялся довольный Егоров, наливая Студенту еще стакан чаю. – До Японии знаешь сколько отсюда? Да и какие тебе секреты известны?! – И Егоров рассказал Студенту популярный в то время среди чекистов анекдот. – У одного профессора, понимаешь ли, был друг чекист. Ха-ха-ха!.. Приходит профессор к чекисту в гости и жалуется, что у него один студент очень плохо экзамен сдал. Ха-ха-ха! «Я попросил его ответить хотя бы, – говорит профессор, – кто написал „Евгения Онегина“, а он ответил, что не он». Ха-ха-ха! Понимаешь? Говорит, не я! Ха-ха-ха! На другой день чекист встретил профессора. Ха-ха-ха!.. «Все в порядке, профессор, – говорит чекист, – студент сознался: это он написал „Евгения Онегина“. Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. – Насмеявшись до слез, Егоров отпустил студента. – Иди пока, спи! А мы будем думать, что с тобой делать. Дело, брат, серьезное. Нельзя без последствий оставлять. Я бы рад… Да сам знаешь, если замолчу, по головке меня не погладят. Иди, спи пока!
Эпилог
Утро. Светит ослепительное, но холодное солнце. Под ногами серебрится и хрустит снег. Двое караульных конвоируют Студента в Особый отдел дивизии. Студент без ремня. Воротник шинели поднят. Вид у него жалкий. Не лучше выглядят и конвоиры. Им тоже холодно. Группу обгоняет полковая штабная машина. В ней – особняк Егоров. Он спокоен и уверен. Жаль, конечно, парня. Совсем еще мальчишка. И из нашего брата, из рабочих и крестьян. А что поделаешь?! Интересы партии и государства превыше всего!
Гимн предательству
Воздвигнув коммунизма зданье,
Давно распавшись в тлен и прах,
Мы шлем потомкам назиданье
В таких возвышенных строках.
Чтобы был от жизни прок,
Чти отцов своих урок.
Поминутно, ежечасно,
Не терзался напрасно,
Кому надо, доложи,
Кого надо, заложи,
Осторожно намекни,
Откровенно критикни,
Потихоньку настучи,
С воем-криком обличи,
Донеси, дай знать, продай,
Одним словом – всех предай.
В эпоху сложную такую
Живя, промашки не давай.
Открыто – тех, а тех – втихую,
Но непременно предавай.
Доверьем свыше дорожи.
Отца родного заложи.
Во имя высшего прогресса,
Во имя правды или лжи,
От скуки, так, для интереса,
Кто подвернулся – заложи.
Не бойся и родную мать
За грош за ломаный продать.
Что б ни вопили моралисты,
Своих позиций не сдавай.
Не им судить, чист иль нечист ты.
Знай свое дело: предавай!
Знай, нету в прошлое возврата.
Предай, пока не поздно, брата.
И в каждом слове, в каждой строчке
Курс на предательство держи.
Одних предай поодиночке,
А прочих скопом заложи.
Без психологии затей
Предай, коль надобно, детей.
Пускай не светится награда.
Предай их, если и не надо.
Вот разговор зашел критичный.
На власти вместе нападай.
Что дальше – знаешь сам отлично:
Друзей немедленно предай!
Плюнь на морали этажи.
Про все, где надо, расскажи.
Перепроверено стократ:
Ты не предашь, предаст собрат.
Развив тебе свою идею,
Молчать учитель попросил.
Не жди! За истину радея,
Спеши донесть что было сил.
Свинью скорее подложи.
По долгу службы доложи.
Начальник с бабою в обнимку —
Не торопись, повремени.
Готовь спокойно анонимку.
Про облик грязный помяни.
В себе ж не ощущай вину,
Предавши в сотый раз жену.
Поблажки прочим не давай.
Любовниц тоже предавай.
Пройдут года. И в этом деле,
Как говорится, пса сожрешь.
И будешь действовать умелей,
И вид достойный обретешь.
Средств расширь ассортимент
И клиентов контингент.
Не лупи впрямую в лоб,
А изящно было чтоб.
В словесах набивши руку,
Использовывай науку.
Не донос обычный сдай,
А проблемы обсуждай.
В ход пусти и это тоже:
Друг Платон, правда дороже.
Один останешься на свете,
И тут нет повода страдать.
Ты все равно за все в ответе.
Себя имеешь шанс продать.
Тебя излишне нам учить.
Сам на себя себе стучи.
Продавши всех и все предавши,
Закончишь жизнь кристально чист.
Прохвосту должное воздавши,
Был, скажут, честный коммунист.
Правдив, надежен, чуток, прям.
В борьбе с пороками упрям.
Жизнь без остатка всю отдал
За самый светлый идеал.
Когда ж предстанешь пред Всевышним,
Как быть, в испуге не гадай.
И тут сомнения излишни:
В живых оставшихся предай.
Скажи Ему как коммунист:
Народ советский – атеист.
Введение в доносологию
Одно время я ишачил на сравнительно преуспевшего и вместе с тем либерального чиновника. Он писал обстоятельный доклад для высшего руководства, а я собирал ему «материалы» и готовил «болванки» за скромное вознаграждение. Мы довольно много разговаривали. И весь этот раздел я написал, припоминая обрывки наших разговоров.
– Мои юношеские годы прошли в условиях буйства, ликования и пиршества доносов, – говорил он. – Само собою разумеется, я относился к ним критически. Я тогда еще не понимал существа переживаемой Великой Эпохи. В студенческие годы я сочинил антисталинскую листовку. Сотрудники органов приложили немало усилий, чтобы найти автора. Подозревали и меня. Но доказать ничего не могли. Методы современной лингвистики тогда еще не были открыты или еще не были признаны в нашей науке. И я выбрался сухим из воды. Но подозрение все же следовало за мною всю жизнь. Надо думать, оно повлияло на мою карьеру. Не будь его, я, может быть, стал бы академиком, министром или заведующим отделом ЦК. А может быть, наоборот, зачах бы на уровне доцента, полковника, заместителя директора лаборатории или инструктора районного комитета партии. Но дело не в этом. В те годы для меня все сливалось в одно внутренне однородное явление – донос. Лишь много позднее я стал в этом деле, можно сказать, теоретиком.
Считается, что мы – советские люди – охотно сотрудничаем с властями. Это признак полного непонимания сущности нашей власти. Мы не сотрудничаем с властями, ибо мы и есть власть. Мы участвуем во власти.
Прежде всего хочу довести до вашего сведения, что есть две формы информирования власти, которые обычно смешивают, но которые принципиально различны. Первая форма – отчеты официальных сотрудников органов и штатных осведомителей, давших подписку быть осведомителями (стукачами).
Вторая форма – письма граждан, не являющихся штатными осведомителями и сотрудниками органов. Лишь во втором случае уместно слово «донос». Я его и буду употреблять в этом втором, узком смысле. Для первого же случая буду употреблять термин «донесение». Различие этих форм существенно. Первая форма (отчет) – принудительна, вторая – добровольна. Первая является формальной, бюрократичной, рутинной; вторая – существенной, искренней, творческой. Разница между ними похожа на разницу между тем, что и как люди делают в колхозах на государственной земле, и тем, что и как они делают на своих приусадебных участках. И связаны они подобным же образом.
Стукач! Как много в этом слове для сердца русского слилось! Кому из вас не приходилось быть стукачом?! Как, неужели вас миновала чаша сия?! Ни за что не поверю! Но если даже вы не врете… А вы скорее всего врете, надеясь на то, что списки осведомителей на самом деле были уничтожены после хрущевского доклада (такой слух ходил) или что (в случае, если этот слух был ложным) органы своих не выдают, и вы свою роковую тайну унесете (если уже не унесли) с собою в могилу. Но пусть вы не врете. Так неужели вы гордитесь этим? Напрасно! Это вы перед западными наивными младенцами можете красоваться своей непричастностью к органам. А меня-то вы не проведете. Я-то знаю, что если уж вас органы обошли своим вниманием, то, значит, вы просто были недостойны их внимания. Значит, вы такое ничтожество, что даже органы сочли нецелесообразным с вами связываться. Если бы они предложили вам сотрудничество, то вы не устояли бы, это я точно знаю, и согласились бы.
Если бы вы хоть что-нибудь из себя значили, то органы наверняка предложили бы вам сотрудничество. Я это говорю не ради красного словца. Спросите любого сотрудника органов, и он вам скажет то же самое: все мало-мальски значительные индивиды, получившие предложение сотрудничать с органами, дают на то свое добровольное согласие. Число предлагающих услуги по своей инициативе не поддается учету. Бывают, конечно, редкие случаи, когда индивид отказывается от такого сотрудничества. Но в таких случаях индивид удостаивается особо высокого доверия, и ему разрешается отказываться или хотя бы считать себя отказавшимся.
Я привел вышеизложенную справку вовсе не для того, чтобы унизить вас. Ничего подобного. Я не нахожу ничего унизительного как в слове «стукач», так и в самом положении индивида, обозначаемом этим словом. Более того, я считаю, что стукач есть самая трагическая и ложно понятая фигура в истории человечества. Он выполняет в обществе самые благородные функции. Но при этом он вынужден скрывать ото всех свою социальную роль, а будучи разоблачен (что бывает очень редко), подвергается всеобщему презрению. И человечество так никогда и не узнает имен своих самых выдающихся стукачей.
Я стукачом тоже не был. Я этим не горжусь. И не говорю об этом вслух. Во-первых, я знаю, что мне все равно никто не поверит. А во-вторых, если и поверят, то подумают именно то, что я сказал выше. Тот, кто пожмет мне руку в знак признания моего мужества, будет, увы, всего-навсего наивный идиот. Я употребляю здесь выражение «наивный идиот», чтобы подчеркнуть уровень интеллекта такого потенциального доброжелателя. Каждое из выражений «наивный» и «идиот» по отдельности тут было бы достаточно, я знаю. Но наивный идиот – это есть нечто такое из ряда вон выходящее, что даже обычный идиот пожимает плечами и презрительно изрекает: «Вот идиот нашелся!» Между прочим, пока еще никто мою мужественную руку не пожал за то, что я не был стукачом!
Я не был стукачом не потому, что не хотел или героически сопротивлялся, а просто за ненадобностью. Меня вызывали в органы, и не раз. Беседовали. Я бы согласился на любое предложение, если бы мне более или менее настойчиво сделали его, хотя бы намекнули на это. Но никаких предложений не последовало. Каждый раз, когда беседа кончалась, я подписывал бумажку о неразглашении состоявшегося разговора, а сотрудник, беседовавший со мной, подписывал пропуск на выход и произносил стандартное: «Вы пока свободны». Я так и не понял до сих пор, что означает это выражение «пока» – профессиональную шутку (мол, вас пока сажать не будем) или профессиональное доверие (мол, вас пока оформлять в качестве осведомителя не будем). Не усматривайте в моем поведении страха быть посаженным. Сейчас у нас людей, которые не лезут в политику, не сажают без достаточно серьезных причин. И если вы – наш человек, вам бояться нечего. А я был, есть и буду до конца нашим человеком. Я был вполне приличным комсомольцем, а потом – столь же приличным членом партии. И если бы я согласился сотрудничать с органами формально, то не из страха наказания за отказ, а совсем по другим причинам. Моему приятелю предложили стать осведомителем в первую же беседу. Он, конечно, сразу же согласился. Но у него на это был особый расчет – он собирался вообще пойти по этой линии, то есть со временем (после университета) пристроиться работать в органах. Я сказал ему, что органы меня почему-то не вербуют в свои осведомители. Он счел это вполне естественным.
– Мы, – сказал он с некоторой долей презрения (с первой же минуты своего функционирования в качестве стукача он ощутил свою принадлежность к великому братству, именуемому абстрактно «органы»), – неохотно привлекаем таких апатичных индивидов, как ты. Ты не тянешь на роль сотрудника органов.
Не могу сказать, что меня обрадовала эта откровенность приятеля. Меня это даже задело. «Погодите, – подумал я в тот момент, – может быть, пробьет и мой час». Но это не было предчувствием или затаенной страстью моего поведения.
Донос был изобретен на Западе (вспомните Иуду!). Потом вместе с христианством он проник в Россию. В сталинские годы он достиг здесь высочайшего расцвета. Теперь на Западе его рассматривают как чисто советское явление. Но так ли это?
В свое время мне пришлось принимать участие в одном исследовании. Предмет исследования – доносы. Мы рассмотрели более двадцати тысяч доносов, которые практически охватили все сферы общества, все основные типы профессий, все слои населения, все основные иерархические ступени структуры общества. И темы доносов были вполне репрезентативны. Если бы я смог сохранить хотя бы копии этих доносов и опубликовать на Западе, эффект был бы потрясающий. Но мне тогда мысль о такой перспективе показалась бы кощунственной. А запомнить эти доносы было невозможно, да я и цели не имел такой. Содержание их я, конечно, могу восстановить. Но это было бы неинтересно: оно вошло в банальные общие выводы. Интересное в них – подлинность, сама форма их записи. Никакой писатель, будь он сверхгением, не способен выдумать ничего подобного.
В чем состояла цель нашего исследования? Выяснить мотивы доносов, степень их правдивости, их последствия для людей и для дела, их распределение по стране, по социальным слоям, по национальностям, их связь с партийными решениями и многое другое. Нам была предоставлена полная свобода исследования, нам не навязывалась никакая априорная идеологическая концепция. Просто какие-то круги в высшем руководстве Партии и КГБ захотели зачем-то получить объективную справку на эту тему.
Выводы, которые мы получили, не имеют ничего общего с ходячими представлениями о доносах. В чем дело?
А в том, что донос как индивидуальное явление и донос как массовое явление – не одно и то же. Кроме того, донос как массовое явление в различных обществах имеет различные качества. Вот некоторые результаты наших исследований. Доносы правдивы, ложь и клевета суть исключения. Они чудовищно прозрачны, свидетельствуют о полном отсутствии воображения. Доносы на морально-бытовые темы сначала смешат, а потом приводят в ужас педантичностью в описании всяких мерзостей. Но это следствие не цинизма и развращенности, а целомудрия. Но целомудрия особого рода – целомудрия пошлого, подлого, грязного, злобного, в общем – коммунистического. Доносы не имеют почти никакого влияния на ход дел и на судьбы людей. Это только кажется, будто доносы влияют на судьбы людей. Последние предрешены на других основаниях, доносы лишь сопутствуют им или следуют за ними. Судьбы по отношению к доносам априорны, доносы по отношению к ним – апостериорны. Точнее, они потенциально апостериорны. Люди предчувствуют и предвидят судьбы друг друга или узнают о них из других источников. Донос не есть причина судьбы человека. Он есть лишь звено в психологической ситуации, опережающей действительность. Потому он субъективно воспринимается как причина. Даже политические доносы дают мало нового в сравнении с тем, что органы узнают из других источников, в частности из отчетов своих сотрудников и осведомителей, из сообщений представителей власти, секретарей и членов партийных и комсомольских бюро, членов особых комиссий.
Донос – явление общечеловеческое. Это одна из естественных форм социальных отношений и движения информации. Есть универсальные законы доносов, имеющие силу для всех эпох и всех народов. Но не всегда и не везде донос расцветает и становится существенным элементом жизни в масштабах целого государства. В Советском Союзе в сталинские времена сложилась целая культура доноса, целая империя доноса. Сейчас наступил спад. Но эта культура не исчезла. Она отчасти трансформировалась в легальные и открытые формы циркуляции информации и взаимоотношений людей, а отчасти – в профессиональную деятельность особых органов.
Роль доноса теперь стала иной, чем раньше: по доносам лиц, от которых зависит твоя судьба, составляют мнение о тебе. От этого зависит, получишь ты награду или нет, будет повышена твоя зарплата или нет, будешь ты повышен в должности или нет, получишь ты квартиру или нет, выпустят тебя за границу по туристической путевке или нет. Одним словом, от этого зависят многие очень важные элементы твоей жизни. Потому определенная категория советских людей живет в постоянном страхе, что на них пишутся доносы. Потому возникает проблема: как избежать доносов и как парализовать их действие. Полностью избежать доносов нельзя. Вернее, можно, если ты ни на что не претендуешь, если ты есть такое ничтожество, что даже не заслуживаешь доноса. А если ты к чему-то стремишься, чего-то добиваешься и хоть чуточку преуспеваешь, доносов тебе не избежать. Актуальной для тебя становится лишь проблема нейтрализации доносов. Обычный и общепринятый способ такой нейтрализации – наше видимое поведение в коллективе. Когда мы всячески стараемся показать окружающим открыто, что мы – надежные советские люди, настоящие коммунисты, свои в доску, мы при этом (среди прочих функций) осуществляем и функцию нейтрализации возможных доносов. На втором месте стоит наше поведение в присутствии предполагаемых стукачей. Слово «предполагаемых» тут могло и не фигурировать, так как мы обычно хорошо знаем своих стукачей (не считая того, что и сами таковыми часто являемся). Мы многое говорим и делаем специально для стукачей. Мы подыгрываем им, льстим им. Мы как бы просим их написать на нас доносы, но – в нашу пользу. Мы забываем о том, что по самой сути доноса он не может быть в нашу пользу. Его или нет совсем, или он есть во вред нам. И при всех обстоятельствах донос способствует тому, что человек стремится соответствовать идеалу советского человека.
– Мои юношеские годы прошли в условиях буйства, ликования и пиршества доносов, – говорил он. – Само собою разумеется, я относился к ним критически. Я тогда еще не понимал существа переживаемой Великой Эпохи. В студенческие годы я сочинил антисталинскую листовку. Сотрудники органов приложили немало усилий, чтобы найти автора. Подозревали и меня. Но доказать ничего не могли. Методы современной лингвистики тогда еще не были открыты или еще не были признаны в нашей науке. И я выбрался сухим из воды. Но подозрение все же следовало за мною всю жизнь. Надо думать, оно повлияло на мою карьеру. Не будь его, я, может быть, стал бы академиком, министром или заведующим отделом ЦК. А может быть, наоборот, зачах бы на уровне доцента, полковника, заместителя директора лаборатории или инструктора районного комитета партии. Но дело не в этом. В те годы для меня все сливалось в одно внутренне однородное явление – донос. Лишь много позднее я стал в этом деле, можно сказать, теоретиком.
Считается, что мы – советские люди – охотно сотрудничаем с властями. Это признак полного непонимания сущности нашей власти. Мы не сотрудничаем с властями, ибо мы и есть власть. Мы участвуем во власти.
Прежде всего хочу довести до вашего сведения, что есть две формы информирования власти, которые обычно смешивают, но которые принципиально различны. Первая форма – отчеты официальных сотрудников органов и штатных осведомителей, давших подписку быть осведомителями (стукачами).
Вторая форма – письма граждан, не являющихся штатными осведомителями и сотрудниками органов. Лишь во втором случае уместно слово «донос». Я его и буду употреблять в этом втором, узком смысле. Для первого же случая буду употреблять термин «донесение». Различие этих форм существенно. Первая форма (отчет) – принудительна, вторая – добровольна. Первая является формальной, бюрократичной, рутинной; вторая – существенной, искренней, творческой. Разница между ними похожа на разницу между тем, что и как люди делают в колхозах на государственной земле, и тем, что и как они делают на своих приусадебных участках. И связаны они подобным же образом.
Стукач! Как много в этом слове для сердца русского слилось! Кому из вас не приходилось быть стукачом?! Как, неужели вас миновала чаша сия?! Ни за что не поверю! Но если даже вы не врете… А вы скорее всего врете, надеясь на то, что списки осведомителей на самом деле были уничтожены после хрущевского доклада (такой слух ходил) или что (в случае, если этот слух был ложным) органы своих не выдают, и вы свою роковую тайну унесете (если уже не унесли) с собою в могилу. Но пусть вы не врете. Так неужели вы гордитесь этим? Напрасно! Это вы перед западными наивными младенцами можете красоваться своей непричастностью к органам. А меня-то вы не проведете. Я-то знаю, что если уж вас органы обошли своим вниманием, то, значит, вы просто были недостойны их внимания. Значит, вы такое ничтожество, что даже органы сочли нецелесообразным с вами связываться. Если бы они предложили вам сотрудничество, то вы не устояли бы, это я точно знаю, и согласились бы.
Если бы вы хоть что-нибудь из себя значили, то органы наверняка предложили бы вам сотрудничество. Я это говорю не ради красного словца. Спросите любого сотрудника органов, и он вам скажет то же самое: все мало-мальски значительные индивиды, получившие предложение сотрудничать с органами, дают на то свое добровольное согласие. Число предлагающих услуги по своей инициативе не поддается учету. Бывают, конечно, редкие случаи, когда индивид отказывается от такого сотрудничества. Но в таких случаях индивид удостаивается особо высокого доверия, и ему разрешается отказываться или хотя бы считать себя отказавшимся.
Я привел вышеизложенную справку вовсе не для того, чтобы унизить вас. Ничего подобного. Я не нахожу ничего унизительного как в слове «стукач», так и в самом положении индивида, обозначаемом этим словом. Более того, я считаю, что стукач есть самая трагическая и ложно понятая фигура в истории человечества. Он выполняет в обществе самые благородные функции. Но при этом он вынужден скрывать ото всех свою социальную роль, а будучи разоблачен (что бывает очень редко), подвергается всеобщему презрению. И человечество так никогда и не узнает имен своих самых выдающихся стукачей.
Я стукачом тоже не был. Я этим не горжусь. И не говорю об этом вслух. Во-первых, я знаю, что мне все равно никто не поверит. А во-вторых, если и поверят, то подумают именно то, что я сказал выше. Тот, кто пожмет мне руку в знак признания моего мужества, будет, увы, всего-навсего наивный идиот. Я употребляю здесь выражение «наивный идиот», чтобы подчеркнуть уровень интеллекта такого потенциального доброжелателя. Каждое из выражений «наивный» и «идиот» по отдельности тут было бы достаточно, я знаю. Но наивный идиот – это есть нечто такое из ряда вон выходящее, что даже обычный идиот пожимает плечами и презрительно изрекает: «Вот идиот нашелся!» Между прочим, пока еще никто мою мужественную руку не пожал за то, что я не был стукачом!
Я не был стукачом не потому, что не хотел или героически сопротивлялся, а просто за ненадобностью. Меня вызывали в органы, и не раз. Беседовали. Я бы согласился на любое предложение, если бы мне более или менее настойчиво сделали его, хотя бы намекнули на это. Но никаких предложений не последовало. Каждый раз, когда беседа кончалась, я подписывал бумажку о неразглашении состоявшегося разговора, а сотрудник, беседовавший со мной, подписывал пропуск на выход и произносил стандартное: «Вы пока свободны». Я так и не понял до сих пор, что означает это выражение «пока» – профессиональную шутку (мол, вас пока сажать не будем) или профессиональное доверие (мол, вас пока оформлять в качестве осведомителя не будем). Не усматривайте в моем поведении страха быть посаженным. Сейчас у нас людей, которые не лезут в политику, не сажают без достаточно серьезных причин. И если вы – наш человек, вам бояться нечего. А я был, есть и буду до конца нашим человеком. Я был вполне приличным комсомольцем, а потом – столь же приличным членом партии. И если бы я согласился сотрудничать с органами формально, то не из страха наказания за отказ, а совсем по другим причинам. Моему приятелю предложили стать осведомителем в первую же беседу. Он, конечно, сразу же согласился. Но у него на это был особый расчет – он собирался вообще пойти по этой линии, то есть со временем (после университета) пристроиться работать в органах. Я сказал ему, что органы меня почему-то не вербуют в свои осведомители. Он счел это вполне естественным.
– Мы, – сказал он с некоторой долей презрения (с первой же минуты своего функционирования в качестве стукача он ощутил свою принадлежность к великому братству, именуемому абстрактно «органы»), – неохотно привлекаем таких апатичных индивидов, как ты. Ты не тянешь на роль сотрудника органов.
Не могу сказать, что меня обрадовала эта откровенность приятеля. Меня это даже задело. «Погодите, – подумал я в тот момент, – может быть, пробьет и мой час». Но это не было предчувствием или затаенной страстью моего поведения.
Донос был изобретен на Западе (вспомните Иуду!). Потом вместе с христианством он проник в Россию. В сталинские годы он достиг здесь высочайшего расцвета. Теперь на Западе его рассматривают как чисто советское явление. Но так ли это?
В свое время мне пришлось принимать участие в одном исследовании. Предмет исследования – доносы. Мы рассмотрели более двадцати тысяч доносов, которые практически охватили все сферы общества, все основные типы профессий, все слои населения, все основные иерархические ступени структуры общества. И темы доносов были вполне репрезентативны. Если бы я смог сохранить хотя бы копии этих доносов и опубликовать на Западе, эффект был бы потрясающий. Но мне тогда мысль о такой перспективе показалась бы кощунственной. А запомнить эти доносы было невозможно, да я и цели не имел такой. Содержание их я, конечно, могу восстановить. Но это было бы неинтересно: оно вошло в банальные общие выводы. Интересное в них – подлинность, сама форма их записи. Никакой писатель, будь он сверхгением, не способен выдумать ничего подобного.
В чем состояла цель нашего исследования? Выяснить мотивы доносов, степень их правдивости, их последствия для людей и для дела, их распределение по стране, по социальным слоям, по национальностям, их связь с партийными решениями и многое другое. Нам была предоставлена полная свобода исследования, нам не навязывалась никакая априорная идеологическая концепция. Просто какие-то круги в высшем руководстве Партии и КГБ захотели зачем-то получить объективную справку на эту тему.
Выводы, которые мы получили, не имеют ничего общего с ходячими представлениями о доносах. В чем дело?
А в том, что донос как индивидуальное явление и донос как массовое явление – не одно и то же. Кроме того, донос как массовое явление в различных обществах имеет различные качества. Вот некоторые результаты наших исследований. Доносы правдивы, ложь и клевета суть исключения. Они чудовищно прозрачны, свидетельствуют о полном отсутствии воображения. Доносы на морально-бытовые темы сначала смешат, а потом приводят в ужас педантичностью в описании всяких мерзостей. Но это следствие не цинизма и развращенности, а целомудрия. Но целомудрия особого рода – целомудрия пошлого, подлого, грязного, злобного, в общем – коммунистического. Доносы не имеют почти никакого влияния на ход дел и на судьбы людей. Это только кажется, будто доносы влияют на судьбы людей. Последние предрешены на других основаниях, доносы лишь сопутствуют им или следуют за ними. Судьбы по отношению к доносам априорны, доносы по отношению к ним – апостериорны. Точнее, они потенциально апостериорны. Люди предчувствуют и предвидят судьбы друг друга или узнают о них из других источников. Донос не есть причина судьбы человека. Он есть лишь звено в психологической ситуации, опережающей действительность. Потому он субъективно воспринимается как причина. Даже политические доносы дают мало нового в сравнении с тем, что органы узнают из других источников, в частности из отчетов своих сотрудников и осведомителей, из сообщений представителей власти, секретарей и членов партийных и комсомольских бюро, членов особых комиссий.
Донос – явление общечеловеческое. Это одна из естественных форм социальных отношений и движения информации. Есть универсальные законы доносов, имеющие силу для всех эпох и всех народов. Но не всегда и не везде донос расцветает и становится существенным элементом жизни в масштабах целого государства. В Советском Союзе в сталинские времена сложилась целая культура доноса, целая империя доноса. Сейчас наступил спад. Но эта культура не исчезла. Она отчасти трансформировалась в легальные и открытые формы циркуляции информации и взаимоотношений людей, а отчасти – в профессиональную деятельность особых органов.
Роль доноса теперь стала иной, чем раньше: по доносам лиц, от которых зависит твоя судьба, составляют мнение о тебе. От этого зависит, получишь ты награду или нет, будет повышена твоя зарплата или нет, будешь ты повышен в должности или нет, получишь ты квартиру или нет, выпустят тебя за границу по туристической путевке или нет. Одним словом, от этого зависят многие очень важные элементы твоей жизни. Потому определенная категория советских людей живет в постоянном страхе, что на них пишутся доносы. Потому возникает проблема: как избежать доносов и как парализовать их действие. Полностью избежать доносов нельзя. Вернее, можно, если ты ни на что не претендуешь, если ты есть такое ничтожество, что даже не заслуживаешь доноса. А если ты к чему-то стремишься, чего-то добиваешься и хоть чуточку преуспеваешь, доносов тебе не избежать. Актуальной для тебя становится лишь проблема нейтрализации доносов. Обычный и общепринятый способ такой нейтрализации – наше видимое поведение в коллективе. Когда мы всячески стараемся показать окружающим открыто, что мы – надежные советские люди, настоящие коммунисты, свои в доску, мы при этом (среди прочих функций) осуществляем и функцию нейтрализации возможных доносов. На втором месте стоит наше поведение в присутствии предполагаемых стукачей. Слово «предполагаемых» тут могло и не фигурировать, так как мы обычно хорошо знаем своих стукачей (не считая того, что и сами таковыми часто являемся). Мы многое говорим и делаем специально для стукачей. Мы подыгрываем им, льстим им. Мы как бы просим их написать на нас доносы, но – в нашу пользу. Мы забываем о том, что по самой сути доноса он не может быть в нашу пользу. Его или нет совсем, или он есть во вред нам. И при всех обстоятельствах донос способствует тому, что человек стремится соответствовать идеалу советского человека.