Страница:
– Удивительное дело случай! – говорил Маквиллен, откинувшись в легком венском кресле, сентиментальный, задумчивый, нежно касаясь пальцами близкой черно-красной розы. – Тогда, в Брюсселе, счастливый случай свел нас у стенда с африканскими бабочками. Случай – та маленькая бордовая нимфалида – побудил меня тогда обратиться к тебе, незнакомому мне человеку. Случай привел тебя в Анголу в поисках журналистской темы, а меня – в поисках деловых партнеров. Случай поставил нас рядом перед балюстрадой, мимо которой проплывала разукрашенная ночная пирога. Случай сделал тебя свидетелем того, как безумный бармен целил в голову Сэма Нуйомы. Все тот же случай побудил тебя толкнуть тележку, отчего пистолетная пуля пролетела мимо черного лба. Случай – первичная молекула, которая лежит в основе любого движения. Бог управляет человеческой судьбой и всемирной историей через случай. Может, случай и есть Бог, и мы в своих молитвах должны обращаться не к Господу, а к случаю? «Случай, святой и правый, помилуй нас?»
Маквиллен был склонен к разглагольствованиям, был меланхолично-печален. Ничто не напоминало в нем недавнего подвижного, как ртуть, точного и стремительного, как оружие, источающее радиацию смертельной опасности. Его пальцы нежно касались черно-красных лепестков розы. Полузакрытые глаза мечтательно смотрели на золотистый фонарь. Отдыхающее тело наслаждалось, принимая формы белого плетеного кресла. Белосельцев почти утратил бдительность, забыл о своих тайных побуждениях и целях. Об угрозе, которую таил в себе этот красивый, склонный к перевоплощениям человек, рассуждающий о метафизике случая, способный выхватить из-под светлого пиджака пистолет и разрядить его в голову Белосельцева.
– Мой отец был ботаник, совершал экспедиции в Намибии, Анголе и Ботсване. Собирал растения в пустынях Калахари и Намиб. Он карабкался по горам в поисках крохотных цветков-эндемиков, которые цветут всего один или два дня в году. Он сорвался со скалы и разбился насмерть. Пролежал на солнце неделю, пока его не нашли. Он высох на раскаленных камнях, как засушенное растение. Когда он лежал в гробу среди погребальных цветов, я отщипнул от венка красную розу. Засушил ее и поместил в гербарий отца. Теперь, через много лет, когда я смотрю на эту выцветшую розу, мне кажется, что я говорю с отцом. Он наблюдает за мной из сухого цветка, улыбается, помогает мне…
Фонарь в стакане превращался в лучистую золотую звезду, которая мерцала и вспыхивала, и можно было пронести ее сквозь деревья, поставить перед собой на стол и смотреть, как она, словно живая, шевелится и дышит в стакане. Услышанное поразило Белосельцева таинственным совпадением с его собственной мучительной верой в бессмертие любимых и близких. После смерти они волшебным образом переселялись в деревья, цветы и животных. Бабушка после смерти переселилась в сосну, растущую одиноко за озером. Все долгие годы после ее смерти он знал, что бабушка смотрит на него из белых снегов, из осенних туманов, из зеленых овсов. Чувствовал ее любящие, охраняющие глаза, глядящие из темной сосны.
– Я получил блестящее образование: языки, философия, история религии. – Маквиллен трогал длинными пальцами свой белый широкий лоб, словно вызывал прикосновениями полузабытые знания, пробуждал их от долгого бесполезного сна. – Мне пророчили блестящую карьеру, поездку в Европу. У меня была невеста, очаровательная девушка, с которой мы были помолвлены. Был назначен день свадьбы, и мы обсуждали, куда нам отправиться в свадебное путешествие – в Америку, где в Нью-Йорке жил мой дядя, или в Европу, в Амстердам и Лондон, где жили ее богатые родственники. – Маквиллен печально улыбался, созерцая свое исчезнувшее прошлое, приглашая Белосельцева заглянуть в эти туманные чудесные дни. – Но со мною случилась странная перемена, словно спустился ангел с небес, коснулся моего чела и сказал: «Ты– избранник. Ты чувствуешь этот мир как Божественный сад. Ты видишь дыхание Господа в песчинке и человеке, в цветке и небесной звезде. Ты – слуга Божий. Твой удел – ходить среди людей и проповедовать Божественный закон». И я внял этим словам. Отказался от блестящей карьеры, расстался с невестой, стал готовиться в школу проповедников, чтобы, окончив ее, проповедовать Слово Божье среди африканских бушменов, или аборигенов Австралии, или диких племен Океании…
Белосельцев смотрел на фонарь сквозь стакан, который превращался в золотую лампаду с мягким маслянистым огнем. Эта лампада сближала их, сочетала в таинственное единство, обнаруживала глубинное сходство. Словно две их судьбы на разных половинах Земли вершились одной и той же Божественной волей, двигались по одним и тем же кругам, повторяли друг друга. И он, Белосельцев, блестящий знаток языков, любимец профессоров, отказался от карьеры лингвиста. И он, влюбленный, среди подмосковных лесов, ледяных белых звезд, красных вечерних полян, отказался от невесты, выбирая иное служение, веря в перст Божий, который однажды, у старой кузни, из морозных созвездий коснулся его разгоряченного лба, и он услышал: «Оставь своих милых и близких. Иди за мной». Он послушался, оставил родных, покинул друзей, расстался с невестой. Тот красный сосновый бор с голубыми тенями, где он принял решение, казался огромным храмом, увешанным смоляными лампадами. У стволов, среди смоляных потеков, стояли святые и ангелы. Из синего окаменелого неба смотрел на него, как из купола, строгий чудесный лик. Он пошел через поляну в свой путь, вдоль цепочки лисьих следов, в каждом из которых мерцал драгоценный кусочек льда. Теперь, в Лубанго, Белосельцев держал у глаз стеклянный стакан, и ему казалось, что в стекло запаян лисий след, похожий на золотую розетку.
– Я понял тогда, что значит «благоговение перед жизнью». Я молился, как Богу Живому, каждой маленькой, выловленной в океане ракушке. Каждому крохотному, присевшему на цветок мотыльку. Я шел по улице и любил людей, незнакомых, идущих навстречу. И молодую красивую женщину, видя в ней не женскую прелесть, а образ Божий. И больного неопрятного зулуса, зная, что из его слезящихся глаз смотрит на меня Творец. Я готовился к служению, мечтал, подобно Швейцеру, поселиться среди страдающих людей, в каком-нибудь бараке с прокаженными, ходить за ними, спасать, скрашивать их последние дни. Моя любовь достигла высшего состояния. Я уже уложил саквояж, взял билет на поезд в Виндхук, где меня должны были направить в лечебницу. За день до отъезда мой приятель пригласил меня на яхту, на полдня, на прощальную вечеринку, желая проститься со мной, устроить расставание. Я не хотел, мне это было уже не нужно, моя душа стремилась к иному. Но я сказал Господу: «Отпусти меня в последний раз. На один только час. Напоследок нагляжусь на друзей, наслушаюсь их слов, а потом буду только с Тобой!» Мы уплыли на яхте, там была музыка, прекрасные женщины, блестящие молодые люди. Мне казалось, что на пристани, от которой мы отплывали, стоит ангел и печально смотрит мне вслед. Я обещал ему скоро вернуться. Но когда мы вернулись, ангела не было, берег был пуст. Я не пошел за Господом, и жизнь моя сложилась иначе. Я больше не чувствовал вселенской любви. Меня больше не посещало прозрение. Чудо меня миновало. Ангел пронес мимо меня резной разноцветный фонарь, и свет его скрылся во тьме…
Белосельцев не изумлялся совпадению их судеб, воспринимал его как присутствующий в мире Божественный закон совпадения. Одна половина мира зеркально отражала другую. Ось симметрии проходила между ним и Маквилленом. Две их судьбы повторяли одна другую, воспроизводили таинственную синусоиду, по которой душа восходила к Богу и на самой вершине, не достигнув Творца, срывалась вниз. Он помнил ту старую деревенскую церковь, смиренных прихожан, тусклый, как позолота, голос священника, зовущий в Царство Небесное. И его молитва к Творцу, просьба отпустить его на один только миг, поклониться маме и бабушке, постоять на прощанье перед высоким горящим окном невесты, насмотреться напоследок на Василия Блаженного, на решетки Тверского бульвара, на памятник Достоевскому в шапке талого снега, а потом укрыться навеки под сводами монастырских палат, на острове, среди хладных вод. Всю остальную жизнь служить Творцу, вымаливая у него блага для рода людского, спасаясь от земных грехов. Он вышел из церкви. У порога стояла машина. Неразличимого в потемках шофера он попросил довезти его до ближайшей станции. Уселся в теплое бархатное нутро, пахнущее духами. С переднего сиденья на него обернулось женское лицо, блеснули в улыбке белые зубы. Брызнули на сверкающий снег снопы лучей, и машина помчалась, унося его прочь от церкви. С тех пор он менял моторы, пересаживался с роскошных лимузинов на танки, с самолетов на подводные лодки, мчался от станции к станции, удаляясь от той деревенской церкви, где согбенный седой священник звал его в Царство Небесное. Две их судьбы, два несбывшихся чуда. Их обоих провели у райских стен, за которыми, перламутровая, сияла заря, слышалось дивное пение. Но у самых врат поманили земными благами. Кто-то обольстительный, сверкая улыбкой, умчал их прочь от райского сада. Усадил в Лубанго напротив друг друга, вложил им в руки стаканы с горьким напитком, и они, опьянев, поверяют друг другу тайну своего отпадения.
– Виктор, мы очень с тобой похожи. – Маквиллен смотрел на него, и Белосельцеву казалось, что их соединяет тончайший луч. Маквиллен приближается по лучу так близко, что сливаются их лбы и глаза, подбородки и губы, словно прижатые к зеркалу. Но потом Маквиллен отдалялся почти в бесконечность, взирал на него из другой половины Вселенной. – Мы – двойники с тобой, Виктор. Рожденные от разных земных матерей и отцов, мы братья, сотворенные в лоне единой Матери, от семени единого Отца, их блудные дети. И нам суждено к ним вернуться. Мы встретились здесь, утомленные, испившие чашу искушений, грешные и раскаявшиеся. И быть может, настало время бросить наши земные заботы. Тебе – твои репортажи, где ты талантливо описываешь бесконечные кровавые войны. Мне – мои финансовые дела и контракты, которые приносят богатство, но не приносят мира душевного. Оставим все это. Поедем на какой-нибудь необитаемый остров, на коралловый риф с лазурной лагуной. Такие есть еще в Океании, южнее Целебеса и Суматры. Остаток дней проживем среди божественной природы, воскрешая в себе благоговение перед жизнью, поклоняясь бабочке, ракушке, вечерней звезде.
Он протянул Белосельцеву стакан. Они чокнулись. Белосельцев пил, и ему казалось, что в стакане переливается драгоценная перламутровая ракушка, которую незаметно положил ему Маквиллен. Он любил Маквиллена, верил в предопределенность их встречи, задуманной не в центрах разведки, а в таинственном небесном чертоге.
Они расстались в холле отеля. Поднимаясь к себе, Белосельцев встретил служителя с розовым, словно обожженным лицом, с белыми ресницами альбиноса. Тот молча ему поклонился, прокатил бесшумно тележку с кипой постельного белья.
Глава шестая
Маквиллен был склонен к разглагольствованиям, был меланхолично-печален. Ничто не напоминало в нем недавнего подвижного, как ртуть, точного и стремительного, как оружие, источающее радиацию смертельной опасности. Его пальцы нежно касались черно-красных лепестков розы. Полузакрытые глаза мечтательно смотрели на золотистый фонарь. Отдыхающее тело наслаждалось, принимая формы белого плетеного кресла. Белосельцев почти утратил бдительность, забыл о своих тайных побуждениях и целях. Об угрозе, которую таил в себе этот красивый, склонный к перевоплощениям человек, рассуждающий о метафизике случая, способный выхватить из-под светлого пиджака пистолет и разрядить его в голову Белосельцева.
– Мой отец был ботаник, совершал экспедиции в Намибии, Анголе и Ботсване. Собирал растения в пустынях Калахари и Намиб. Он карабкался по горам в поисках крохотных цветков-эндемиков, которые цветут всего один или два дня в году. Он сорвался со скалы и разбился насмерть. Пролежал на солнце неделю, пока его не нашли. Он высох на раскаленных камнях, как засушенное растение. Когда он лежал в гробу среди погребальных цветов, я отщипнул от венка красную розу. Засушил ее и поместил в гербарий отца. Теперь, через много лет, когда я смотрю на эту выцветшую розу, мне кажется, что я говорю с отцом. Он наблюдает за мной из сухого цветка, улыбается, помогает мне…
Фонарь в стакане превращался в лучистую золотую звезду, которая мерцала и вспыхивала, и можно было пронести ее сквозь деревья, поставить перед собой на стол и смотреть, как она, словно живая, шевелится и дышит в стакане. Услышанное поразило Белосельцева таинственным совпадением с его собственной мучительной верой в бессмертие любимых и близких. После смерти они волшебным образом переселялись в деревья, цветы и животных. Бабушка после смерти переселилась в сосну, растущую одиноко за озером. Все долгие годы после ее смерти он знал, что бабушка смотрит на него из белых снегов, из осенних туманов, из зеленых овсов. Чувствовал ее любящие, охраняющие глаза, глядящие из темной сосны.
– Я получил блестящее образование: языки, философия, история религии. – Маквиллен трогал длинными пальцами свой белый широкий лоб, словно вызывал прикосновениями полузабытые знания, пробуждал их от долгого бесполезного сна. – Мне пророчили блестящую карьеру, поездку в Европу. У меня была невеста, очаровательная девушка, с которой мы были помолвлены. Был назначен день свадьбы, и мы обсуждали, куда нам отправиться в свадебное путешествие – в Америку, где в Нью-Йорке жил мой дядя, или в Европу, в Амстердам и Лондон, где жили ее богатые родственники. – Маквиллен печально улыбался, созерцая свое исчезнувшее прошлое, приглашая Белосельцева заглянуть в эти туманные чудесные дни. – Но со мною случилась странная перемена, словно спустился ангел с небес, коснулся моего чела и сказал: «Ты– избранник. Ты чувствуешь этот мир как Божественный сад. Ты видишь дыхание Господа в песчинке и человеке, в цветке и небесной звезде. Ты – слуга Божий. Твой удел – ходить среди людей и проповедовать Божественный закон». И я внял этим словам. Отказался от блестящей карьеры, расстался с невестой, стал готовиться в школу проповедников, чтобы, окончив ее, проповедовать Слово Божье среди африканских бушменов, или аборигенов Австралии, или диких племен Океании…
Белосельцев смотрел на фонарь сквозь стакан, который превращался в золотую лампаду с мягким маслянистым огнем. Эта лампада сближала их, сочетала в таинственное единство, обнаруживала глубинное сходство. Словно две их судьбы на разных половинах Земли вершились одной и той же Божественной волей, двигались по одним и тем же кругам, повторяли друг друга. И он, Белосельцев, блестящий знаток языков, любимец профессоров, отказался от карьеры лингвиста. И он, влюбленный, среди подмосковных лесов, ледяных белых звезд, красных вечерних полян, отказался от невесты, выбирая иное служение, веря в перст Божий, который однажды, у старой кузни, из морозных созвездий коснулся его разгоряченного лба, и он услышал: «Оставь своих милых и близких. Иди за мной». Он послушался, оставил родных, покинул друзей, расстался с невестой. Тот красный сосновый бор с голубыми тенями, где он принял решение, казался огромным храмом, увешанным смоляными лампадами. У стволов, среди смоляных потеков, стояли святые и ангелы. Из синего окаменелого неба смотрел на него, как из купола, строгий чудесный лик. Он пошел через поляну в свой путь, вдоль цепочки лисьих следов, в каждом из которых мерцал драгоценный кусочек льда. Теперь, в Лубанго, Белосельцев держал у глаз стеклянный стакан, и ему казалось, что в стекло запаян лисий след, похожий на золотую розетку.
– Я понял тогда, что значит «благоговение перед жизнью». Я молился, как Богу Живому, каждой маленькой, выловленной в океане ракушке. Каждому крохотному, присевшему на цветок мотыльку. Я шел по улице и любил людей, незнакомых, идущих навстречу. И молодую красивую женщину, видя в ней не женскую прелесть, а образ Божий. И больного неопрятного зулуса, зная, что из его слезящихся глаз смотрит на меня Творец. Я готовился к служению, мечтал, подобно Швейцеру, поселиться среди страдающих людей, в каком-нибудь бараке с прокаженными, ходить за ними, спасать, скрашивать их последние дни. Моя любовь достигла высшего состояния. Я уже уложил саквояж, взял билет на поезд в Виндхук, где меня должны были направить в лечебницу. За день до отъезда мой приятель пригласил меня на яхту, на полдня, на прощальную вечеринку, желая проститься со мной, устроить расставание. Я не хотел, мне это было уже не нужно, моя душа стремилась к иному. Но я сказал Господу: «Отпусти меня в последний раз. На один только час. Напоследок нагляжусь на друзей, наслушаюсь их слов, а потом буду только с Тобой!» Мы уплыли на яхте, там была музыка, прекрасные женщины, блестящие молодые люди. Мне казалось, что на пристани, от которой мы отплывали, стоит ангел и печально смотрит мне вслед. Я обещал ему скоро вернуться. Но когда мы вернулись, ангела не было, берег был пуст. Я не пошел за Господом, и жизнь моя сложилась иначе. Я больше не чувствовал вселенской любви. Меня больше не посещало прозрение. Чудо меня миновало. Ангел пронес мимо меня резной разноцветный фонарь, и свет его скрылся во тьме…
Белосельцев не изумлялся совпадению их судеб, воспринимал его как присутствующий в мире Божественный закон совпадения. Одна половина мира зеркально отражала другую. Ось симметрии проходила между ним и Маквилленом. Две их судьбы повторяли одна другую, воспроизводили таинственную синусоиду, по которой душа восходила к Богу и на самой вершине, не достигнув Творца, срывалась вниз. Он помнил ту старую деревенскую церковь, смиренных прихожан, тусклый, как позолота, голос священника, зовущий в Царство Небесное. И его молитва к Творцу, просьба отпустить его на один только миг, поклониться маме и бабушке, постоять на прощанье перед высоким горящим окном невесты, насмотреться напоследок на Василия Блаженного, на решетки Тверского бульвара, на памятник Достоевскому в шапке талого снега, а потом укрыться навеки под сводами монастырских палат, на острове, среди хладных вод. Всю остальную жизнь служить Творцу, вымаливая у него блага для рода людского, спасаясь от земных грехов. Он вышел из церкви. У порога стояла машина. Неразличимого в потемках шофера он попросил довезти его до ближайшей станции. Уселся в теплое бархатное нутро, пахнущее духами. С переднего сиденья на него обернулось женское лицо, блеснули в улыбке белые зубы. Брызнули на сверкающий снег снопы лучей, и машина помчалась, унося его прочь от церкви. С тех пор он менял моторы, пересаживался с роскошных лимузинов на танки, с самолетов на подводные лодки, мчался от станции к станции, удаляясь от той деревенской церкви, где согбенный седой священник звал его в Царство Небесное. Две их судьбы, два несбывшихся чуда. Их обоих провели у райских стен, за которыми, перламутровая, сияла заря, слышалось дивное пение. Но у самых врат поманили земными благами. Кто-то обольстительный, сверкая улыбкой, умчал их прочь от райского сада. Усадил в Лубанго напротив друг друга, вложил им в руки стаканы с горьким напитком, и они, опьянев, поверяют друг другу тайну своего отпадения.
– Виктор, мы очень с тобой похожи. – Маквиллен смотрел на него, и Белосельцеву казалось, что их соединяет тончайший луч. Маквиллен приближается по лучу так близко, что сливаются их лбы и глаза, подбородки и губы, словно прижатые к зеркалу. Но потом Маквиллен отдалялся почти в бесконечность, взирал на него из другой половины Вселенной. – Мы – двойники с тобой, Виктор. Рожденные от разных земных матерей и отцов, мы братья, сотворенные в лоне единой Матери, от семени единого Отца, их блудные дети. И нам суждено к ним вернуться. Мы встретились здесь, утомленные, испившие чашу искушений, грешные и раскаявшиеся. И быть может, настало время бросить наши земные заботы. Тебе – твои репортажи, где ты талантливо описываешь бесконечные кровавые войны. Мне – мои финансовые дела и контракты, которые приносят богатство, но не приносят мира душевного. Оставим все это. Поедем на какой-нибудь необитаемый остров, на коралловый риф с лазурной лагуной. Такие есть еще в Океании, южнее Целебеса и Суматры. Остаток дней проживем среди божественной природы, воскрешая в себе благоговение перед жизнью, поклоняясь бабочке, ракушке, вечерней звезде.
Он протянул Белосельцеву стакан. Они чокнулись. Белосельцев пил, и ему казалось, что в стакане переливается драгоценная перламутровая ракушка, которую незаметно положил ему Маквиллен. Он любил Маквиллена, верил в предопределенность их встречи, задуманной не в центрах разведки, а в таинственном небесном чертоге.
Они расстались в холле отеля. Поднимаясь к себе, Белосельцев встретил служителя с розовым, словно обожженным лицом, с белыми ресницами альбиноса. Тот молча ему поклонился, прокатил бесшумно тележку с кипой постельного белья.
Глава шестая
Утро было ярким, лучистым. Солнце брызгало сквозь влажную, глянцевитую листву. Резные фасады, вьющиеся розы были в дрожащих пятнах водянистого света. У подъезда их поджидал поношенный кабриолет с помятыми крыльями и пыльными бархатными сиденьями. Темнолицый шофер в поношенной экзотической форме с галунами и серебряными пуговицами, в кожаных облыселых перчатках почтительно снял перед ними малиновый, с огромным козырьком картуз.
– Доброе утро, – улыбнулся он во весь рот, показывая крупные зубы, похожие на колонны античного храма. – Бюро путешествий прислало меня в ваше распоряжение. – Вид у него был неподдельно счастливый. Он радовался заказу. По его поношенному облачению было видно, что пассажиров он возит нечасто. Белосельцев усомнился, прислан ли этот водитель Аурелио или действительно явился из туристической конторы, чудом уцелевшей среди военных комендатур, патрулей и террористических актов. – Позвольте, я приму ваш багаж.
Он открыл просторный багажник и поставил туда два баула, ящик с минеральной водой. Из багажника, как из древнего сундука, пахнуло тленом и сыростью.
– Пускай среди твоих боевых репортажей, Виктор, будет один, посвященный нашей охоте, – сказал Маквиллен, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Белосельцевым. – Пусть наш тотемный зверь, африканская Урания, направит в наши сачки тысячу бабочек.
Шофер улыбнулся его шутке, тронул машину, и золотистый город, сложенный из резного песчаника, замелькал своими садами, решетками, брызгающими на газоны фонтанами.
Поначалу на пустынном шоссе им изредка встречались обшарпанные легковушки, запыленные военные грузовики, шаткие колесные трактора. Очень быстро шоссе обезлюдело, синей струей лилось среди осенних лесов, под высокими голубыми небесами. Белосельцев несколько раз оглянулся – не катит ли следом машина Кадашкина, грузовичок со скорострельной зениткой. Но дорога оставалась пустой, и он забыл о прикрытии, о пугающих предупреждениях Аурелио. Опасности отодвинулись, поджидали его на другой дороге, в иной час его жизни. Теперь же его окружала утренняя Африка, похожая на огромную перламутровую раковину, и хотелось насладиться этой землей и природой.
– Остановимся здесь! – Маквиллен положил руку на плечо шофера, указывая глазами на широкую травяную пустошь, окруженную отдаленным багряным лесом. – Мое чувство подсказывает, здесь нас ожидает удача.
Машина остановилась на обочине. Водитель любезно извлек из багажника саквояжи, всем своим видом выражая деликатное одобрение занятию своих пассажиров. Вежливо наблюдал, как они свинчивают рукояти сачков, заталкивают в нагрудные карманы жестяные коробки, взмахивают кисеей, наполняя ее теплым упругим ветром.
– Двинемся порознь, каждый по своей стороне. – Маквиллен кивнул на пустошь, окаймленную лесной опушкой. – Встретимся посредине и подсчитаем добычу.
Он был сосредоточен, зорко, нетерпеливо всматривался в травяную поляну, казавшуюся красным взволнованным озером, по которому ветер гнал буруны. Удалялся, гибкий, точный, держа на весу белый клин сачка.
Белосельцев осторожно, словно боясь провалиться в красную зыбкую глубь, ступил в плетение стеблей, путаницу полуувядших листьев, сухих разноцветных соцветий. Забывая о машине, о наблюдавшем шофере, о Маквиллене, шагнул на поляну, словно кинулся в прозрачную стеклянно-солнечную глубину, в ее теплую душистую сладость.
Первая бабочка взлетела тут же, похожая на крохотное облачко розовой пудры. Подхваченная ветром, полетела низко над травами. И он, испугавшись, что потеряет ее, погнался, махнул сачком, промахиваясь, скользнув обручем по жестким блестящим стеблям. Снова догнал, находя зрачками пустое пространство, куда она влетала. Провел сачком, поглощая летящий розовый лоскут. Радостный, разгоряченный, стоял, держа на весу вялую солнечную кисею, в которой, как крохотная прозрачная тень, трепетала бабочка. Африка окружала его своими багряными, зелено-желтыми лесами, накрывала голубыми стеклянными небесами, выстилала под ногами волнистые, с проблеском света купы. Крохотная, беззвучная душа континента трепетала в его сачке, и он был властен над ней, сочетался с ней душистыми дуновениями ветра.
Осторожно, нащупывая сквозь тонкие нити хрупкое тельце бабочки, он умертвил ее, останавливая пульсирующую точку жизни, перенося ее в себя, в свое любящее сердце. Это было не убийство, а жертвоприношение, когда умерщвленный божок обретал бессмертие, переселяясь в жизнь человека, отправляясь в бесконечное странствие перевоплощений, в таинственное кружение образов. Мертвая бабочка, розовая, в нежно-серых прожилках, лежала у него на ладони, а ее дух уже поселился в человеческой плоти, обрел свое новое воплощение.
Он спрятал добычу в жестяную коробку, поместил в конвертик на тончайшую ватную перину, как в усыпальницу. Счастливо осмотрел поляну, которая стала его, принадлежала теперь ему.
Еще одна бабочка вспорхнула, будто сорванный ветром лепесток. Он устремился за ней, вытягивая древко сачка, видя, как рядом из травы вылетают две другие. Летят с ним рядом, сопровождая его бег. Поймал ту, за которой гнался. Продолжая движение сачка, направил его ко второй, пролетавшей мимо. Подхватил и ее. В прозрачной марле танцевали две тени, как крохотные балерины. Поочередно он остановил их танец. Вытряхнул на ладонь розоватые треугольники мертвых бабочек, одна из которых, как танцовщица, поднялась и опала на крыльях.
В его жестяной коробке было три африканские бабочки. Три маленькие ритуальные маски, снятые с лица континента. Боевая раскраска из розовых соков. Рисунок, нанесенный углем. Металлические блестки руды. Крупицы перламутровых раковин.
Он чувствовал, как на него смотрит множество невидимых глаз. Из-под каждой травинки, из каждого травяного куста, из стеклянных вихрей синего неба, с далеких вершин огромных волнистых деревьев за ним наблюдали, его созерцали. Словно в травах и листьях обитало незримое племя, чьи вождь, и жрец, и наследник вождя были взяты в плен, упрятаны в жестяную темницу. Крохотные воины в ритуальных масках, с розовыми щитами и темными заостренными дротиками готовились к нападению.
Он шагнул, нарочито шумно, раздвигая ногами шуршащие цепкие травы. От шума, от колебания стеблей вознеслось целое облако бабочек. Подхваченное ветром, двигалось в одну сторону. Догнав это облако, он поместил себя в воздушное, колеблемое вещество, водил сачком, подхватывая бабочек, вычерпывая их из розового воздуха. Стоял, отпуская улетающую вереницу. Глядел, как в опавшей марле толпятся пленники. Лишал их жизни, раскладывал на ватное ложе, любуясь нетронутой красотой хрупких крыльев, дрожащими, словно секундные стрелки, усиками, часовыми пружинками хоботков.
Его первая страсть была утолена. В его коллекции, в стеклянной коробке, построится розовый ряд маленьких, аккуратных белянок, пойманных на осенней поляне вблизи Лубанго. Зимним московским вечером, когда за окном мерцает синяя наледь и в сугробах бульвара чернеют голые липы, он вспомнит эту пятнистую, разноцветную пустошь, тонкий, стеклянный блеск трав и одинокую бабочку, излетевшую из сачка.
Он двигался по поляне, пугая белянок, ленивыми взмахами подставляя сачок, запуская их в белую нитяную ловушку. Они собирались там во множестве, слабо розовели сквозь кисею. Перекинув марлевый кошель через металлический обруч, он держал у лица невесомую ткань, вдыхая тонкую сладость цветочного сока и благоухающей пыльцы, исходящую от пойманных бабочек. Окунул лицо в глубину прозрачного полога, в розовое мелькание. Чувствовал на губах, на щеках легкие щекочущие прикосновения, медовый аромат. Оставил сачок открытым. Видел, как вяло, медленно подымаются из него бабочки, словно розовые испарения. Бесшумные летучие цепи окружали его, водили вокруг него хоровод, славили, принимали в свой круг, поселяли навсегда на этой африканской поляне. И когда он умрет в своей северной снежной стране, среди мглы и буранов, он тут же воскреснет под голубыми небесами Африки, на этой разноцветной поляне.
Из травы, пугая его, как золотистый солнечный взрыв, взлетел на воздух огромный горячий зверь. Белосельцев успел запомнить согнутые в прыжке тонкие ноги с раздвоенными копытами, огненный вздутый бок, длинную изогнутую шею с маленькой головой, на которой мерцали глаза, приоткрылись мягкие губы, длинно лежали прижатые уши. Антилопа шарахнулась в сторону, косо повалилась в другую и, толкаясь и взбрыкивая, стремительно умчалась, растаяла в травяных блесках. Он стоял, оглушенный, с колотящимся сердцем. В этом сильном стремительном звере, в его мощном торсе, тонкой шее, влажных тревожных глазах ему почудилось таинственное сходство с Марией, о которой почти забыл, которая исчезла среди грохота разбитых стаканов, пламени выстрелов, смятения толпы. Он вспомнил о ней лишь однажды, пролетая над рыжей саванной, – пирогу и салют над лагуной, – и, казалось, забыл навсегда. И вдруг теперь в облике антилопы она подманила его, испугала и умчалась в летучие травы.
Он стоял растерянный, глядя на примятые стебли, на которых, как на сухом мягком войлоке, лежала антилопа. Трава потемнела от теплой влаги дышащего живота, нежной млечности полного вымени. Смотрел на отпечаток антилопы, на легчайший туман, оставшийся от ее пребывания. Наклонился, желая прикоснуться к раздавленной траве. И вдруг, побуждаемый неведомым влечением, лег, занял место, где только что возлежал живой теплый зверь.
Помещенный в контуры исчезнувшей антилопы, в живые испарения ее дышащего горячего тела, он перевоплощался в нее. Начинал видеть ее выпуклыми, с каплей черного солнца глазами. Слышал ее тонким, недремлющим слухом, различая в шуме древесного ветра слабый голос невидимой птицы. Чутко улавливал влажными шевелящимися ноздрями запах близкого увядающего цветка и далекого прохладного водопоя. Хранил в дремлющей памяти ночные гоны и скачки, битвы и любовные игры, нерасторжимые счастливые связи с этими сухими душистыми травами, с красной теплой землей, с ночными белыми звездами, из которых смотрит небесная антилопа.
Эта антилопа чудесным образом напомнила ему Марию, ее женственную силу и красоту. Он прижимался лицом к сухим листьям, и ему казалось, что он целует ее темную шелковистую кожу, горячую мочку уха с красным камушком, влажные дышащие губы, чувствует ее быстрый мягкий язык, гладит ее длинную шею с белой ниткой жемчуга, ее открытые плечи и длинные груди с горячими сиреневыми сосками. Он видел ее спину с длинной, от лопаток, ложбиной, по которой катится солнечная капля воды, вниз, к ее широким выпуклым бедрам, и он губами догоняет эту стеклянную каплю, целует выпуклое темно-коричневое бедро.
Он почувствовал мучительную сладость, горячей длинной волной прокатившуюся сквозь грудь и живот.
Часть его жизни излетела из него, расточилась среди осенних трав и деревьев. Он лежал опустошенный, без мыслей и чувств, глядя в синеву африканского неба.
Вернулся к дороге, где поджидал его Маквиллен.
– Одни белянки, – сказал тот, помахивая плоской жестяной коробкой, где была собрана добыча. – Базовый район белянок. Их множество, как партизан Сэма Нуйомы. Но улов замечательный! – Счастливый, он полез в машину. Усаживаясь с ним рядом, Белосельцев заметил несколько колючих пернатых семечек, прилипших к куртке.
Они недолго ехали по шоссе и остановились у края солнечного прозрачного леса, в котором огромные жилистые деревья, похожие на древовидных слонов, уставили свои толстые бугристые ноги среди сухой белесой травы и слоистых, нежных акаций.
– Здесь могут быть лесные сатиры, живущие на древесной коре и лесной подстилке. – Маквиллен на обочине расправлял кисею, выхватывая из нее колючие семена. – Двинемся в разные стороны по опушке, а через час сойдемся. Чтобы мы не заблудились, водитель через каждые четверть часа станет подавать нам автомобильный сигнал.
Белосельцев шагнул с обочины в сквозную фиолетовую тень леса, двинулся по едва намеченной лесной тропе в глубину прозрачного пространства, изрезанного слоистыми акациями, среди вспышек холодного лучистого солнца.
Под ногами мягко шуршала опавшая красноватая листва. Ему показалось, что один из листьев, тронутый его стопой, поднялся и полетел. Он успел заметить рыжеватые оттенки и острые оконечности крыльев, бабочка метнулась сначала в одну, потом в другую сторону, пропала среди желтизны, но потом, словно влекомая любопытством, вернулась. Облетела баобаб, бесшумно села на ствол, распласталась на коре. Воззрилась на него двумя немигающими глазами, нарисованными на крыльях.
Это был сатир, серо-желтый, с пушистым мясистым тельцем, с заостренными и выгнутыми в разные стороны крыльями, напоминавшими перепонки летучей мыши. Бело-синие овалы на крыльях делали его похожим на глазастую маску. Белосельцев, не шевелясь, не дыша, рассматривал бабочку, дорожа хрупким покоем, в который, как в стеклянную призму, были помещены он и бабочка. Мохнатый лесной демон разглядывал его с древесной коры. Читал его мысли и чувства, изучал устройство души и разума, проникал в него и вселялся. Белосельцев чувствовал вторжение бабочки, словно она отпечатывала на нем рисунок своих перепонок, глазастые пятна, цепкие заостренные кромки. Демон гипнотизировал, погружался в него.
Белосельцев, пугаясь этого колдовского проникновения, махнул сачком. Бабочка исчезла, словно ее и не было. Кора была пуста, на груди сохранялся легчайший ожог, словно от прикосновения горчичника. Он двинулся дальше по мягкой сухой листве, наступая на скользящие тени.
Бабочки были повсюду, скрывались в жухлых листьях, в трещинах коры, в ветках кустов. Взлетали из-под ног, делая ломаные броски, и снова садились, превращаясь в лиловое пятно тени, в лишайник на стволе баобаба, в вислый красноватый лист осеннего дерева. Он научился угадывать их полет, ударяя сачком в пустоту, в которую влетала бабочка. Пойманный демон мягко колыхал кисею, туманно просвечивал сквозь материю. Умерщвляя его, Белосельцев произносил запрещающую молитву, чтобы, умирая, демон не вселился в него. Бессловесно, страшащимся и радостным колдованием возводил незримую преграду между бабочкой и своим жарким, стучащим сердцем. Не пускал в него сумеречный дух, отгоняя его в тенистые кроны, в палую листву, в расселину сгнившего пня.
– Доброе утро, – улыбнулся он во весь рот, показывая крупные зубы, похожие на колонны античного храма. – Бюро путешествий прислало меня в ваше распоряжение. – Вид у него был неподдельно счастливый. Он радовался заказу. По его поношенному облачению было видно, что пассажиров он возит нечасто. Белосельцев усомнился, прислан ли этот водитель Аурелио или действительно явился из туристической конторы, чудом уцелевшей среди военных комендатур, патрулей и террористических актов. – Позвольте, я приму ваш багаж.
Он открыл просторный багажник и поставил туда два баула, ящик с минеральной водой. Из багажника, как из древнего сундука, пахнуло тленом и сыростью.
– Пускай среди твоих боевых репортажей, Виктор, будет один, посвященный нашей охоте, – сказал Маквиллен, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Белосельцевым. – Пусть наш тотемный зверь, африканская Урания, направит в наши сачки тысячу бабочек.
Шофер улыбнулся его шутке, тронул машину, и золотистый город, сложенный из резного песчаника, замелькал своими садами, решетками, брызгающими на газоны фонтанами.
Поначалу на пустынном шоссе им изредка встречались обшарпанные легковушки, запыленные военные грузовики, шаткие колесные трактора. Очень быстро шоссе обезлюдело, синей струей лилось среди осенних лесов, под высокими голубыми небесами. Белосельцев несколько раз оглянулся – не катит ли следом машина Кадашкина, грузовичок со скорострельной зениткой. Но дорога оставалась пустой, и он забыл о прикрытии, о пугающих предупреждениях Аурелио. Опасности отодвинулись, поджидали его на другой дороге, в иной час его жизни. Теперь же его окружала утренняя Африка, похожая на огромную перламутровую раковину, и хотелось насладиться этой землей и природой.
– Остановимся здесь! – Маквиллен положил руку на плечо шофера, указывая глазами на широкую травяную пустошь, окруженную отдаленным багряным лесом. – Мое чувство подсказывает, здесь нас ожидает удача.
Машина остановилась на обочине. Водитель любезно извлек из багажника саквояжи, всем своим видом выражая деликатное одобрение занятию своих пассажиров. Вежливо наблюдал, как они свинчивают рукояти сачков, заталкивают в нагрудные карманы жестяные коробки, взмахивают кисеей, наполняя ее теплым упругим ветром.
– Двинемся порознь, каждый по своей стороне. – Маквиллен кивнул на пустошь, окаймленную лесной опушкой. – Встретимся посредине и подсчитаем добычу.
Он был сосредоточен, зорко, нетерпеливо всматривался в травяную поляну, казавшуюся красным взволнованным озером, по которому ветер гнал буруны. Удалялся, гибкий, точный, держа на весу белый клин сачка.
Белосельцев осторожно, словно боясь провалиться в красную зыбкую глубь, ступил в плетение стеблей, путаницу полуувядших листьев, сухих разноцветных соцветий. Забывая о машине, о наблюдавшем шофере, о Маквиллене, шагнул на поляну, словно кинулся в прозрачную стеклянно-солнечную глубину, в ее теплую душистую сладость.
Первая бабочка взлетела тут же, похожая на крохотное облачко розовой пудры. Подхваченная ветром, полетела низко над травами. И он, испугавшись, что потеряет ее, погнался, махнул сачком, промахиваясь, скользнув обручем по жестким блестящим стеблям. Снова догнал, находя зрачками пустое пространство, куда она влетала. Провел сачком, поглощая летящий розовый лоскут. Радостный, разгоряченный, стоял, держа на весу вялую солнечную кисею, в которой, как крохотная прозрачная тень, трепетала бабочка. Африка окружала его своими багряными, зелено-желтыми лесами, накрывала голубыми стеклянными небесами, выстилала под ногами волнистые, с проблеском света купы. Крохотная, беззвучная душа континента трепетала в его сачке, и он был властен над ней, сочетался с ней душистыми дуновениями ветра.
Осторожно, нащупывая сквозь тонкие нити хрупкое тельце бабочки, он умертвил ее, останавливая пульсирующую точку жизни, перенося ее в себя, в свое любящее сердце. Это было не убийство, а жертвоприношение, когда умерщвленный божок обретал бессмертие, переселяясь в жизнь человека, отправляясь в бесконечное странствие перевоплощений, в таинственное кружение образов. Мертвая бабочка, розовая, в нежно-серых прожилках, лежала у него на ладони, а ее дух уже поселился в человеческой плоти, обрел свое новое воплощение.
Он спрятал добычу в жестяную коробку, поместил в конвертик на тончайшую ватную перину, как в усыпальницу. Счастливо осмотрел поляну, которая стала его, принадлежала теперь ему.
Еще одна бабочка вспорхнула, будто сорванный ветром лепесток. Он устремился за ней, вытягивая древко сачка, видя, как рядом из травы вылетают две другие. Летят с ним рядом, сопровождая его бег. Поймал ту, за которой гнался. Продолжая движение сачка, направил его ко второй, пролетавшей мимо. Подхватил и ее. В прозрачной марле танцевали две тени, как крохотные балерины. Поочередно он остановил их танец. Вытряхнул на ладонь розоватые треугольники мертвых бабочек, одна из которых, как танцовщица, поднялась и опала на крыльях.
В его жестяной коробке было три африканские бабочки. Три маленькие ритуальные маски, снятые с лица континента. Боевая раскраска из розовых соков. Рисунок, нанесенный углем. Металлические блестки руды. Крупицы перламутровых раковин.
Он чувствовал, как на него смотрит множество невидимых глаз. Из-под каждой травинки, из каждого травяного куста, из стеклянных вихрей синего неба, с далеких вершин огромных волнистых деревьев за ним наблюдали, его созерцали. Словно в травах и листьях обитало незримое племя, чьи вождь, и жрец, и наследник вождя были взяты в плен, упрятаны в жестяную темницу. Крохотные воины в ритуальных масках, с розовыми щитами и темными заостренными дротиками готовились к нападению.
Он шагнул, нарочито шумно, раздвигая ногами шуршащие цепкие травы. От шума, от колебания стеблей вознеслось целое облако бабочек. Подхваченное ветром, двигалось в одну сторону. Догнав это облако, он поместил себя в воздушное, колеблемое вещество, водил сачком, подхватывая бабочек, вычерпывая их из розового воздуха. Стоял, отпуская улетающую вереницу. Глядел, как в опавшей марле толпятся пленники. Лишал их жизни, раскладывал на ватное ложе, любуясь нетронутой красотой хрупких крыльев, дрожащими, словно секундные стрелки, усиками, часовыми пружинками хоботков.
Его первая страсть была утолена. В его коллекции, в стеклянной коробке, построится розовый ряд маленьких, аккуратных белянок, пойманных на осенней поляне вблизи Лубанго. Зимним московским вечером, когда за окном мерцает синяя наледь и в сугробах бульвара чернеют голые липы, он вспомнит эту пятнистую, разноцветную пустошь, тонкий, стеклянный блеск трав и одинокую бабочку, излетевшую из сачка.
Он двигался по поляне, пугая белянок, ленивыми взмахами подставляя сачок, запуская их в белую нитяную ловушку. Они собирались там во множестве, слабо розовели сквозь кисею. Перекинув марлевый кошель через металлический обруч, он держал у лица невесомую ткань, вдыхая тонкую сладость цветочного сока и благоухающей пыльцы, исходящую от пойманных бабочек. Окунул лицо в глубину прозрачного полога, в розовое мелькание. Чувствовал на губах, на щеках легкие щекочущие прикосновения, медовый аромат. Оставил сачок открытым. Видел, как вяло, медленно подымаются из него бабочки, словно розовые испарения. Бесшумные летучие цепи окружали его, водили вокруг него хоровод, славили, принимали в свой круг, поселяли навсегда на этой африканской поляне. И когда он умрет в своей северной снежной стране, среди мглы и буранов, он тут же воскреснет под голубыми небесами Африки, на этой разноцветной поляне.
Из травы, пугая его, как золотистый солнечный взрыв, взлетел на воздух огромный горячий зверь. Белосельцев успел запомнить согнутые в прыжке тонкие ноги с раздвоенными копытами, огненный вздутый бок, длинную изогнутую шею с маленькой головой, на которой мерцали глаза, приоткрылись мягкие губы, длинно лежали прижатые уши. Антилопа шарахнулась в сторону, косо повалилась в другую и, толкаясь и взбрыкивая, стремительно умчалась, растаяла в травяных блесках. Он стоял, оглушенный, с колотящимся сердцем. В этом сильном стремительном звере, в его мощном торсе, тонкой шее, влажных тревожных глазах ему почудилось таинственное сходство с Марией, о которой почти забыл, которая исчезла среди грохота разбитых стаканов, пламени выстрелов, смятения толпы. Он вспомнил о ней лишь однажды, пролетая над рыжей саванной, – пирогу и салют над лагуной, – и, казалось, забыл навсегда. И вдруг теперь в облике антилопы она подманила его, испугала и умчалась в летучие травы.
Он стоял растерянный, глядя на примятые стебли, на которых, как на сухом мягком войлоке, лежала антилопа. Трава потемнела от теплой влаги дышащего живота, нежной млечности полного вымени. Смотрел на отпечаток антилопы, на легчайший туман, оставшийся от ее пребывания. Наклонился, желая прикоснуться к раздавленной траве. И вдруг, побуждаемый неведомым влечением, лег, занял место, где только что возлежал живой теплый зверь.
Помещенный в контуры исчезнувшей антилопы, в живые испарения ее дышащего горячего тела, он перевоплощался в нее. Начинал видеть ее выпуклыми, с каплей черного солнца глазами. Слышал ее тонким, недремлющим слухом, различая в шуме древесного ветра слабый голос невидимой птицы. Чутко улавливал влажными шевелящимися ноздрями запах близкого увядающего цветка и далекого прохладного водопоя. Хранил в дремлющей памяти ночные гоны и скачки, битвы и любовные игры, нерасторжимые счастливые связи с этими сухими душистыми травами, с красной теплой землей, с ночными белыми звездами, из которых смотрит небесная антилопа.
Эта антилопа чудесным образом напомнила ему Марию, ее женственную силу и красоту. Он прижимался лицом к сухим листьям, и ему казалось, что он целует ее темную шелковистую кожу, горячую мочку уха с красным камушком, влажные дышащие губы, чувствует ее быстрый мягкий язык, гладит ее длинную шею с белой ниткой жемчуга, ее открытые плечи и длинные груди с горячими сиреневыми сосками. Он видел ее спину с длинной, от лопаток, ложбиной, по которой катится солнечная капля воды, вниз, к ее широким выпуклым бедрам, и он губами догоняет эту стеклянную каплю, целует выпуклое темно-коричневое бедро.
Он почувствовал мучительную сладость, горячей длинной волной прокатившуюся сквозь грудь и живот.
Часть его жизни излетела из него, расточилась среди осенних трав и деревьев. Он лежал опустошенный, без мыслей и чувств, глядя в синеву африканского неба.
Вернулся к дороге, где поджидал его Маквиллен.
– Одни белянки, – сказал тот, помахивая плоской жестяной коробкой, где была собрана добыча. – Базовый район белянок. Их множество, как партизан Сэма Нуйомы. Но улов замечательный! – Счастливый, он полез в машину. Усаживаясь с ним рядом, Белосельцев заметил несколько колючих пернатых семечек, прилипших к куртке.
Они недолго ехали по шоссе и остановились у края солнечного прозрачного леса, в котором огромные жилистые деревья, похожие на древовидных слонов, уставили свои толстые бугристые ноги среди сухой белесой травы и слоистых, нежных акаций.
– Здесь могут быть лесные сатиры, живущие на древесной коре и лесной подстилке. – Маквиллен на обочине расправлял кисею, выхватывая из нее колючие семена. – Двинемся в разные стороны по опушке, а через час сойдемся. Чтобы мы не заблудились, водитель через каждые четверть часа станет подавать нам автомобильный сигнал.
Белосельцев шагнул с обочины в сквозную фиолетовую тень леса, двинулся по едва намеченной лесной тропе в глубину прозрачного пространства, изрезанного слоистыми акациями, среди вспышек холодного лучистого солнца.
Под ногами мягко шуршала опавшая красноватая листва. Ему показалось, что один из листьев, тронутый его стопой, поднялся и полетел. Он успел заметить рыжеватые оттенки и острые оконечности крыльев, бабочка метнулась сначала в одну, потом в другую сторону, пропала среди желтизны, но потом, словно влекомая любопытством, вернулась. Облетела баобаб, бесшумно села на ствол, распласталась на коре. Воззрилась на него двумя немигающими глазами, нарисованными на крыльях.
Это был сатир, серо-желтый, с пушистым мясистым тельцем, с заостренными и выгнутыми в разные стороны крыльями, напоминавшими перепонки летучей мыши. Бело-синие овалы на крыльях делали его похожим на глазастую маску. Белосельцев, не шевелясь, не дыша, рассматривал бабочку, дорожа хрупким покоем, в который, как в стеклянную призму, были помещены он и бабочка. Мохнатый лесной демон разглядывал его с древесной коры. Читал его мысли и чувства, изучал устройство души и разума, проникал в него и вселялся. Белосельцев чувствовал вторжение бабочки, словно она отпечатывала на нем рисунок своих перепонок, глазастые пятна, цепкие заостренные кромки. Демон гипнотизировал, погружался в него.
Белосельцев, пугаясь этого колдовского проникновения, махнул сачком. Бабочка исчезла, словно ее и не было. Кора была пуста, на груди сохранялся легчайший ожог, словно от прикосновения горчичника. Он двинулся дальше по мягкой сухой листве, наступая на скользящие тени.
Бабочки были повсюду, скрывались в жухлых листьях, в трещинах коры, в ветках кустов. Взлетали из-под ног, делая ломаные броски, и снова садились, превращаясь в лиловое пятно тени, в лишайник на стволе баобаба, в вислый красноватый лист осеннего дерева. Он научился угадывать их полет, ударяя сачком в пустоту, в которую влетала бабочка. Пойманный демон мягко колыхал кисею, туманно просвечивал сквозь материю. Умерщвляя его, Белосельцев произносил запрещающую молитву, чтобы, умирая, демон не вселился в него. Бессловесно, страшащимся и радостным колдованием возводил незримую преграду между бабочкой и своим жарким, стучащим сердцем. Не пускал в него сумеречный дух, отгоняя его в тенистые кроны, в палую листву, в расселину сгнившего пня.